Думается мне, незачем посылать мне весточку каждую среду о том, что будешь здесь в воскресенье, ведь верно каждую пятницу ты в том раскаиваешься. Довольно будет сказать мне в субботу, чтоб я купила больше продуктов на рынке, тогда, по крайней мере, по воскресеньям у нас всего будет в достатке».
Ни один другой источник не отражает столь жизненно семейные и социальные отношения между людьми прошлого. Без частной переписки биографу пришлось бы довольствоваться общественной или деловой жизнью героя – чем обычно и ограничиваются средневековые биографии. Одна из главных причин, почему мы имеем относительно полное представление о частной жизни в викторианскую эпоху, состоит в том, что эффективная и быстрая почтовая служба позволяла людям вести обширную переписку – женщина из высших слоев общества, оказавшаяся после замужества вдали от родных, могла отправлять им более четырехсот писем в год. Эта практика бытовала вплоть до распространения телефона после первой мировой войны. Но частные письма являются важным источником и по политической истории. Дело в том, что государственные документы касаются скорее принятия и выполнения решений, чем мотивов людей, принимавших их. Частная переписка общественных деятелей раскрывает многие факты, на которые официальные документы в лучшем случае намекают. Именно 522 тома бумаг герцога Ньюкаслского (дополняемые рядом других частных собраний), а не Государственные бумаги или протоколы дебатов в палате общин легли в основу классических исследований Нэмира о выборных и парламентских технологиях середины XVIII в.19. В XIX – начале XX в. частная переписка достигла своего расцвета: люди, тесно связанные общественной деятельностью, писали друг другу ежедневно. Немалая часть этой переписки проходила, минуя официальные каналы и предназначалась лишь для глаз адресата. Некоторые политики доверяли многое друзьям, не занимавшим никакого официального положения. Так, находясь на посту премьер-министра, Г. Г. Асквит в течение трех лет (1912 – 1915) один-два раза в день писал молодой даме по имени Венеция Стэнли. В этих письмах он откровенно делился всеми своими тревогами и выражал разочарования, связанные с политикой (наряду с другими не столь значительными мыслями), будучи уверен, что никто другой о них не узнает. Вот какую характеристику Уинстону Черчиллю, в то время 1-му лорду Адмиралтейства, он дает в марте 1915 г.:
|
|
«Вам известно, что я, как и вы, его по-настоящему люблю; но его будущее внушает мне большие опасения...Он никогда не достигнет вершины английской политики, при всех его удивительных талантах; способность говорить языком людей и ангелов и трудиться в министерстве дни и ночи напролет бесполезна, если человек не внушает доверия».
С частными письмами связана ещё одна категория источников, пожалуй, ещё больше раскрывающих характер и мысли человека, – это дневники. Привычка вести дневник появилась в XVI в., вскоре превратившись в распространенное литературное занятие образованных людей, особенно в Англии, давшей миру двух непревзойденных мастеров этого жанра – Джона Эвелина и Сэмюэла Пеписа. Автора дневника, в отличие от летописца, собственная субъективная реакция на происходящие вокруг события волнует не меньше, чем сами события. Причины, побуждающие человека уделять несколько часов в неделю ведению дневника отнюдь не случайны. Для писателей дневник – это способ удовлетворения потребности в наблюдении и анализе, свободном от ограничений, налагаемых формальными требованиями к роману, поэме или пьесе. О политиках порой говорят, что дневник для них – прежде всего заметки для памяти, которыми можно будет воспользоваться, когда придёт время писать мемуары. Но для большинства из них эти соображения имеют второстепенное значение; главное – возможность выплеснуть на страницах дневника эмоции и снять напряжение, вызванное необходимостью все время быть на виду. Дневник, который вел Гладстон с 1825 по 1896 г. имеет почти исповедальный характер: записи ежедневных встреч и политические комментарии перемежаются монологами, полными болезненного самоанализа, неослабного стремления к душевной чистоте. Историк, не прочитавший этого дневника, не имеет ни малейшего шанса понять личность этого политического гиганта викторианской эпохи. Для политика-лейбориста Хью Далтона дневник, похоже, служил психологической потребности, напрямую связанной с его политической деятельностью. Как объясняет Бен Пимлот, дневник, охватывающий период с 1916 по 1960 г., был одновременно и «выразителем идей» и предохранительным клапаном против присущего Далтону «сильнейшего инстинкта к политическому саморазрушению». Больше всего записей приходится на те моменты, когда Далтона охватывало чувство неприязни и раздражения в отношении ближайших политических соратников[75].
|
|
Для специалиста по политической истории XX в. письма и дневники представляют особую важность, несмотря на почти неохватный массив официальных архивов. В последние несколько десятков лет министры и государственные служащие менее откровенны в официальной переписке. В XIX в. подобная корреспонденция порой публиковалась государством, например в «Синих книгах», министрами парламенту; но это, как правило, происходило незамедлительно, в насущных пропагандистских целях, и публикуемые донесения порой составлялись с учетом этой задачи. Однако в 1920-х гг. публикация подборок официальных документов приобрела несоразмерные масштабы – правительства пытались снять ответственность с себя и обвинить других в развязывании первой мировой войны, часто не думая о репутации конкретных чиновников, занимавших ответственные посты 20 – 30 лет назад. Министры и государственные служащие, особенно причастные к формированию внешнеполитического курса, стали куда сдержаннее в официальной переписке; а следовательно, особый интерес приобретают их частные письма друг другу и дневниковые записи. Не стоит забывать и о другом – многое из того, что политики говорят, находясь на государственной службе, не оставляет никаких следов в официальных документах. Чиновники, ведущие протоколы заседаний кабинета, уделяют внимание в первую очередь принятым решениям; эмоциональные политические аргументы, высказанные в ходе обсуждения и больше всего интересующие историков, в основном в них не фиксировались. Ричард Кроссмен, министр в правительстве Гарольда Вильсона в 1964–1970 гг., вел еженедельные дневниковые записи с целью, по его собственному выражению, в какой-то степени «осветить темные закоулки британской политики», среди которых важное место занимали и заседания кабинета. Необычность дневника Кроссмена в том, что он чуть ли не с самого начала планировал опубликовать его через несколько лет; его можно сравнить с «мемуарами» в том смысле, как их понимали Сен-Симон и Гервей. Подавляющее же большинство доступных историку писем и дневников, напротив, не рассчитаны на широкий круг читателей. Из всех источников они являются самыми непосредственными и неприукрашенными, раскрывая как стратегические расчеты, так и подспудные мысли общественных деятелей.
|
|
Из нашей оценки различных категорий источников ясно, что сохранению немалой части исторических документов способствовало множество факторов. Личные письма и дневники дошли до нас благодаря стремлению авторов к посмертной славе или сыновней почтительности потомков – а возможно, им просто было лень рыться в сундуках и шкафах. В случае государственных архивов причины выглядят яснее и убедительнее: они связаны с главной ролью, котирую, с развитого средневековья, играл письменный прецедент в юридических и административных делах. Проще говоря, правительство нуждалось в чёткой документации о причитающихся ему налогах, сборах и услугах, а подданные короля как зеницу ока берегли доказательства предоставленных им ранее привилегий и послаблений. По мере того как королевская бюрократия разрасталась, приобретала громоздкость, чиновники все более нуждались в сведениях о том, что было сделано их предшественниками. Когда в XV в. дипломатическая практика приобрела официальный характер, министры получили возможность анализировать историю отношений своей страны с другими иностранными державами и получать информацию о её правах и обязанностях по международным договорам. Эти же причины действуют и в отношении церкви, крупных торговых кампаний и банкирских домов. Единственный способ для таких долговечных институтов не лишиться «памяти» – тщательное сохранение документов о прошлой деятельности.
Однако практическими соображениями дело не исчерпывается. Письменные документы – довольно хрупкий материал, они могут погибнуть от огня, воды и небрежного обращения, и тот факт, что они уцелели в таком количестве, требует своего объяснения. Для этого необходима преемственность власти и основ правопорядка. В большинстве стран Европы развитие цивилизации, обладающей письменностью, ни разу не прерывалось начиная с раннего средневековья. В Европе неравномерность в сохранении документов объясняется в основном частыми войнами и революционными потрясениями. Обилие уцелевших документов за период средневековья в Англии объясняется тем, что здесь и то и другое случалось редко. Рост исторического сознания также сыграл не последнюю роль в том, что многие документы, утратившие практическое значение, не уничтожались, а сохранялись. В этом отношении поворотным моментом стала эпоха Возрождения. Интерес к классической древности породил антикварный менталитет, понимание ценности любых реликвий прошлого. В связи с этим возникла археология, начали систематически сохранять рукописи и книги. Сочетанию этих факторов мы обязаны большому количеству документальных материалов по истории западного общества, в то время как письменное наследие других великих культур – Китая, Индии и мусульманского мира – не столь богато. Однако лишь сравнительно недавно выявление источников и получение доступа к ним стало относительно простым делом. Если бы не начавшаяся в середине XIX в «эпоха исторических исследований» и растущее понимание политической необходимости сохранять «сырьевые материалы», нынешним историкам пришлось бы куда труднее. Легче всего работать с опубликованными источниками. В Англии историк при помощи библиографов и каталогов имеет хорошие шансы найти то, что ему нужно, в одной из главных национальных библиотек, которые по предписанию парламента должны получать бесплатный экземпляр любой книги или брошюры, изданной в Соединенном Королевстве. Наиболее полным является собрание Британского музея (реорганизованное в 1973 г. в Британскую библиотеку), для которого это правило вступило в силу с 1757 г., а с 1840-х гг. оно соблюдается неукоснительно. А как же неопубликованные источники? С сохранением государственных и частных документов, многие из которых создавались без учета необходимости хранения и систематизации, дело обстоит куда сложнее.
В некоторых случаях эти проблемы частично решались за счет публикации. В XIX в., когда историческая ценность документов впервые получила всеобщее признание, усилий для этого не жалели. Образцом стала многотомная серия «Monumenta Germaniae Historica», издание которой началось в 1826 г. при поддержке государства и под руководством лучших историков того времени. К 1860-м гг. большинство «сырьевых материалов» по истории германского средневековья было издано. Этому примеру вскоре последовали другие страны, в том числе и Британия, где в 1858 г. было начато аналогичное издание «Серия свитков». Инициаторы этих проектов намеревались опубликовать все имеющиеся первоисточники. Даже в отношении средневекового периода это было нелегкой задачей; что же касается более поздних, обильно документированных периодов, сделать это было просто невозможно. Поэтому в конце XIX в. все больше внимания уделялось публикации «календарей» – подробных путеводителей по архивам. Календари, конечно, оказывают учёным огромную помощь, но лишь в отборе документов, относящихся к теме исследования; они не могут заменить изучения оригиналов. Так что историку никак не избежать долгого и порой утомительного чтения рукописей – первоисточников.
Во многих странах задача историка существенно облегчается наличием развитой архивной службы. Но такие службы возникли относительно недавно, и документы из далекого прошлого сохранились скорее благодаря удаче, чем целенаправленным усилиям. Многие архивные коллекции погибли во время стихийных бедствий: пожар в Уайт-холле в 1619 г. уничтожил многие документы Тайного совета, а в 1834 г. при пожаре в Вестминстерском дворце в огне погибла большая часть архива палаты общин. В других случаях документы уничтожались намеренно, по политическим мотивам: характерной чертой крестьянских восстаний, вспыхнувших во французской глубинке в июле 1789 г., стало сожжение поместных архивов, на основании которых крестьяне облагались тяжелыми поборами. В Африке в 1960-х гг. колониальные чиновники, покидая страны, получившие независимость, порой уничтожали бумаги из опасения, что документы весьма деликатного свойства попадут в руки африканцев.
В Англии, как и по всей Европе, появление государственных архивов относится к XII в. Но вплоть до XIX в. каждое правительственное учреждение имело собственный архив. Они располагались по всему Лондону в самых различных зданиях, многие из которых были совершенно неприспособлены для хранения документов. В XVII–XVIII вв. документы Канцелярии держали в одном из помещёний Тауэра, а прямо под ним складировали запасы пороха артиллерийского арсенала26. Другие хранилища были отданы на милость сырости и грызунов. Такая ситуация не только приводила в отчаяние участников судебных тяжб (и немногочисленных историков), пытающихся выявить прецеденты, но и ставила в неловкое положение само правительство: случалось, что самые тщательные поиски оригинала важного договора оканчивались неудачей27. Середина XIX в. стала периодом реформ в этой сфере, как и во многих других отраслях управления. В 1838 г. по постановлению парламента был создан Государственный архив, куда в последующие 20 лет были переданы все основные категории правительственных документов. Без этой реорганизации гигантский прогресс в изучении истории английского средневековья – величайшее достижение британских учёных в конце XIX – начале XX в. – вряд ли был бы возможен. Сегодня Государственный архив Великобритании – крупнейший в мире (общая протяженность его стеллажей составляет более 80 миль), а его новое здание в Кью оснащено самым современным оборудованием. На протяжении XIX в. архивы большинства европейских стран были реорганизованы и открыты для исследователей. Подобный же процесс произошел в молодых государствах Азии и Африки, получивших независимость в 1940-х – 70-х гг. Объединение документов колониальной администрации в рамках единого национального архива являлось одним из первых шагов по созданию документальной базы национальной истории.
По мере того как в сферу интересов историков все больше попадала социально-экономическая проблематика (см. гл. 5), система хранения и организация местных архивов также подвергалась реорганизации. Это непростое дело не получило должного признания общественности. По законам, принятым в 1963 г., каждый округ в Англии и Уэльсе создает свой окружной архив, задачей которого является объединение различных категорий материалов местного значения – записей ежеквартальных сессий, приходских, городских и поместных архивов и т.д. Многие местные архивы были созданы по инициативе снизу ещё до второй мировой войны, и их поиски, помимо полуофициальных документов, распространялись на архивы деловых компаний, крестьянских хозяйств и ассоциаций. На сегодняшний день собрания всех окружных архивов вместе взятые, несомненно, превышают объём документов Государственного архива. Профессиональные историки впервые получили практическую возможность заняться местными и региональными исследованиями.
Нигде, однако, историки не получили абсолютно свободного доступа к государственным архивам. Если бы им разрешили знакомиться с документами сразу по истечении срока их практической надобности, они бы получили доступ к материалам, созданным лишь несколько лет назад. Любое правительство независимо от политической окраски нуждается в определенной степени секретности, и все они стремятся истолковывать эту секретность в крайне жёстком духе. Государственные служащие хотят быть уверенными, что их официальная деятельность не станет предметом публичных обсуждений в обозримом будущем. В Британии «период секретности» в отношении государственных архивов существенно варьировался в зависимости от происхождения документов, пока в 1958 г. не был установлен единый 50-летний срок. Ещё через 9 лет, после энергичных требований историков, этот срок был сокращен до 30 лет. В 1970 г. этому примеру последовала Франция, но в некоторых странах, например в Италии, 50-летний срок остается в силе. Впрочем, все правительства без колебаний навечно закрывают доступ к документам, связанным с особо «чувствительными» моментами в истории – в Британии это, к примеру, Ирландский кризис 1916 – 1922 гг. и отречение Эдуарда VIII в 1936 г., во Франции – ряд вопросов, относящихся к периоду упадка Третьей республики в конце 1930-х гг. В США по Закону о свободе информации, принятому в 1975 г., доступ историков и всех желающих к архивам был существенно расширен, но в остальных странах сокращение периода секретности до 30 лет – максимально возможная степень либерализации. Конечно, это чревато серьезными последствиями для изучения современной истории. Здесь исследователи вынуждены полагаться на опубликованные источники, мемуары и дневники больше, чем им хотелось бы[76].
Но как бы ни были неприятны эти ограничения, правительственные архивы, по крайней мере, централизованы и доступны. То же самое можно в целом сказать и о местных архивах. Но с документами, находящимися в частных руках, дело обстоит совершенно иначе. Они отличаются крайней разрозненностью, а условия доступа к ним варьируются – вплоть до самых извращенных форм. Если государство все-таки признает необходимость сохранения архивов, пусть на самом примитивном уровне, то семейные и деловые архивы по истечении их практической надобности часто оказываются в полном небрежении. В то же время историк, интересы которого связаны с официальными документами, не может позволить себе роскошь проигнорировать эти частные собрания. До 1916 г., когда секретариат кабинета установил строгие правила, министры и чиновники, уходя в отставку, имели привычку забирать с собой официальные бумаги; именно так начиная с XVI в. часть Государственных бумаг непрерывно уплывала в частные руки. И по сей день большинство Государственных бумаг за период пребывания у власти сэра Роберта Сесила (1596 – 1612) находится в Хэтфилд Хаусе.
В большинстве европейских стран одной из функций созданных и XIX в. национальных библиотек было приобретение наиболее ценных частных рукописных коллекций. В Британии национальная библиотека существует со дня основания Британского музея в 1753 г. Из рукописных коллекций, хранящихся в музее изначально, наибольшую важность, с точки зрения историка, имеет собрание сэра Роберта Кот-тона, коллекционера и антиквара начала XVII в. Среди её сокровищ находится огромное количество Государственных бумаг, один из вариантов «Англосаксонской хроники» и два из четырех уцелевших «образцов» Великой хартии (т.е. копий, относящихся к тому же времени, что и само соглашение, заключенное в 1215 г. между королем Иоанном и баронами). Сделанные с тех пор приобретения и дары превратили Британский музей в крупнейшее хранилище исторических рукописей в стране, если не считать Государственный архив. И, тем не менее, количество важных документов, не попавших в эти хранилища, не поддается исчислению. Многие частные коллекции были подарены или переданы на вечное хранение в публичные библиотеки или окружные архивы. Но значительная часть остается у частных лиц, компаний и ассоциаций. Более 100 лет британская Комиссия по историческим рукописям содействует их сохранению в частных собраниях Великобритании и выявляет их местонахождение, но для историка, имеющего вкус к детективной работе, здесь всегда найдётся место. Несколько частных документальных коллекций, на которые опирался Нэмир в своих исследованиях политической жизни Британии в XVIII в., были обнаружены в ходе того, что он называл «погоней за бумагами по пересечённой местности».
Хуже всего дело обстоит с личными и текущими материалами, находящимися у обычных людей: бухгалтерскими книгами мелких фирм, книгами для записей в местных клубах, ежедневной личной перепиской и тому подобным. Ни местные архивы, ни Комиссия по историческим рукописям не забрасывают свой невод столь глубоко, а ведь сохранение повседневной документации представляет важность, если историки все-таки намерены выполнить свое обещание изучать не только верхушку, но и массы. Их сбор является задачей специалистов в любых областях «локальной истории», но она редко выполняется с должной энергией. Поскольку люди обычно не сознают, что у них в руках находится потенциально важный исторический материал, историку не следует ждать, пока ему принесут документы; он должен развернуть агитацию и в своих поисках опираться только на себя. В 1975 г. Подразделение по исследованию истории Манчестера при Манчестерском Политехническом университете развернуло смелую программу сбора архивных документов. Соответствующие призывы появились в местных газетах и на радио, был назначен ответственный за «полевые исследования», который обращался к потенциальным владельцам бумаг и обходил дом за домом в некоторых кварталах: результат получился впечатляющий.
Можно предположить, что между архивистами и историками существует четкое разделение труда – первые выявляют материалы, вторые их используют. Но приведенные примеры показывают, что на практике историк не может полагаться на других в деле поиска документов. А значит первым шагом в любой программе исторических исследований является установление круга имеющихся источников во всей полноте. Даже на этой ранней стадии от ученого требуется немалое упорство и изобретательность.
Глава 4.
Работа с источниками
Если задачей историка считать интерпретацию прошлого на основе сохранившихся материалов, то проблема использования громадного и разнообразного объёма документальных источников, описанных в предыдущей главе, просто обескураживает. Кто может надеяться стать знатоком хотя бы одной страны, даже ограниченного периода её истории, если попытка достичь синтеза требует такого объёма предварительных изысканий? Если под словом «знаток» мы подразумеваем, овладение всей совокупностью источников, ответ будет простым – надеяться на это может только специалист по далеким эпохам, оставившим после себя мало документальных свидетельств. К примеру, прилежный и преданный своему делу исследователь в состоянии овладеть всеми сохранившимися письменными материалами по ранненорманнскому периоду английской истории. Неумолимое время резко ограничило их количество, а уцелевшие тексты – особенно архивные источники – зачастую изложены, сжато, скупым языком. Однако в отношении любого позднейшего периода подобная задача становится недостижимым идеалом. Начиная с периода зрелого средневековья, всё больше сведений переносится на бумагу или пергамент, а их шансы сохраниться до сегодняшнего дня все время возрастали. С начала XX в. объём документов растет с головокружительной скоростью. С 1913 по 1938 г. количество донесений и прочих бумаг, ежегодно поступающих в британский Форин Офис, увеличилось с примерно 68 тыс. до 224 тыс. общая протяженность стеллажей для размещёния ежегодных поступлений в Государственный архив Великобритании, составляет сейчас около одной мили[77]. С чего же должен начать историк при таком обилии документальных материалов?
I
В итоге, количество принципов, определяющих направление собственно исторического исследования, сводятся к двум основным. В соответствии с первым из них, историк берет один источник или группу источников, связанных с общей сферой его интересов – скажем, архивы двора определенного монарха или конкретный объём дипломатической корреспонденции, – и извлекает оттуда все ценное, позволяя содержанию источника определять характер исследования. Вспоминая свое первое знакомство с архивами периода Французской революции, Ричард Кобб описывает удовольствие, которое доставляет подобный источниковедческий подход:
«Я все больше наслаждался увлекательным процессом исследования и обнаружения материала как такового, порой даже по вопросам, не относящимся к основным целям исследования. Я позволял себе отвлекаться на неожиданные направления, случайно обнаружив какое-нибудь объёмистое досье – будь то любовные письма человека, погибшего на гильотине, или перехваченная корреспонденция из Лондона, бухгалтерские книги и товарные образцы коммивояжера – торговца хлопком, или судьба английской колонии в Париже, рассказы очевидцев о «сентябрьской бойне» или о каком-нибудь рауте»[78].
Второй подход – проблемный – является полной противоположностью первому. Сначала формулируется конкретная тема исследования, обычно на основе изучения вторичных источников, а затем анализируются относящиеся к ней первоисточники; информация, которую они содержат по другим вопросам, игнорируется – исследователь по возможности продвигается в заданном направлении, пока не оказывается в состоянии прийти к определенным выводам. Оба метода связаны с известными трудностями. Результатом источниковедческого подхода, при всей его целесообразности применительно к вновь обнаруженному источнику, может стать лишь бессвязный и запутанный набор разнообразных сведений. Проблемный подход на первый взгляд кажется наиболее здравым и, возможно, отвечает представлениям большинства людей о том, какими должны быть научные исследования. Но зачастую бывает трудно заранее определить, какие источники действительно относятся к данной теме. Как мы увидим позднее, наименее вероятные источники порой оказываются самыми ценными, а, пользуясь наиболее очевидными источниками, историк рискует попасть под их влияние, отождествляя себя с интересами создавшей их организации. Более того, источники даже по самой узкой теме из истории Запада XIX или XX в. с самыми узкими временными рамками столь многочисленны, что их дальнейший отбор становится почти неизбежным, а это связано с риском упустить ценные сведения.
На практике каждый из двух подходов обычно не исключает другого, но соотношение между ними может существенно варьироваться. Некоторые историки начинают свою деятельность с узко сформулированной темы, основанной на ограниченном наборе источников; другие «набрасываются» на крупный архив при минимуме предварительных ориентиров. Первый подход в целом более распространен из-за необходимости добиться быстрых результатов, связанной с получением докторской степени – формальным экзаменом на профпригодность, через который проходит большинство учёных-историков. Значительная часть исследований, – возможно, даже преобладающая – связана не с поисками новых источников, а с обращением к хорошо известным материалам под другим углом зрения[79]. Но слишком целеустремленный интерес к узкому кругу вопросов может привести к тому, что полученные сведения будут вырваны из контекста и неправильно истолкованы – к «добыванию источников», по выражению одного критика4. Поэтому представляется крайне важным, чтобы отношения между исследователем и источником строились по принципу взаимных уступок. Многим историкам случалось начинать работу, сформулировав один набор вопросов и обнаруживая затем, что источники, которые, по их мнению, должны были дать на них ответ, направляют их исследования в совершенно иное русло. Эммануэль Леруа Ладюри первоначально обратился к регистрам земельных налогов сельских районов Лангедока, намереваясь проследить по документам процесс зарождения капитализма в регионе, но вместо этого пришёл к изучению его социальной структуры в самом широком плане, в особенности результатов демографических изменений:
«Меня постигла классическая неудача; я хотел овладеть источником дон подтверждения моих юношеских убеждений, но, в конечном счете, источник овладел мной, навязав мне свои собственный ритм, свою собственную хронологию, и свою собственную конкретную истину»[80].
Исследователь, по меньшей мере, должен быть готов скорректировать свою первоначальную цель в свете вопросов, которые непосредственно возникают из работы с источниками. Отсутствие подобной гибкости может привести к подгонке данных под концепцию и неспособности использовать весь заложенный в них потенциал. Настоящим мастером своего дела может считаться тот исследователь, чьё умение ставить нужные вопросы, отточено долгими годами работы с источниками во всем их многообразии. Овладение всеми источниками – тот идеал, к которому следует стремиться при всей невозможности его полного достижения.
Причиной того, что идеал по большей части остается недостижимым, является не только объём источников, но и необходимость тщательного анализа каждого из них. Ибо первоисточники – отнюдь не открытая книга, дающая немедленный ответ на все вопросы. Они могут быть не тем, чем кажутся; их значение – куда серьезнее, чем можно определить на первый взгляд, формы изложения – неясные и архаичные, лишенные смысла для нетренированного глаза. Прежде чем историк сможет правильно оценить значение документа, он должен выяснить, как, когда и зачем этот документ был создан. Такой анализ требует как дополнительных знаний, так и скептического склада ума. «Архивы» – как это было однажды сказано, – «подобно маленьким детям прошлых времен, заговорят с вами, только если вы к ним обратитесь, и никогда не станут говорить с незнакомцем»[81]. Можно добавить, что, кроме того, они вряд ли пойдут навстречу тому, кто очень торопится. Исследование первоисточников отнимает немало времени даже у опытного, умелого историка; для новичка же оно может показаться мучительно медленным.