На протяжении 1913-1915 гг. совершается постепенная смена цветаевской поэтической манеры: место трогательно-уютного детского быта занимают эстетизация повседневных деталей (например, в цикле «Подруга», 1914—1915, обращенном к поэтессе С.Я. Парнок) и идеальное, возвышенное изображение старины (стихотворения «Генералам двенадцатого года», 1913, «Бабушке», 1914 и др.).
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.
Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе…
Вы — в дыме поезда… Поля
В вечерней жалобе…
Вечерние поля в росе,
Над ними — во́роны…
— Благословляю Вас на все
Четыре стороны!
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы...
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли...
По сторонам ледяного лица
Локоны, в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?
Сколько возможностей вы унесли,
И невозможностей - сколько? -
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
|
|
Темные звезды погасли.
- Бабушка! - Этот жестокий мятеж
В сердце моем - не от вас ли?..
Опасность превратиться в «эстетскую» поэтессу, замкнуться в узком круге тем и стилистических клише Цветаева преодолела в лирике 1916 г.
Начиная с этого времени, ее стихотворения становятся более разнообразными в метрическом и ритмическом отношении (Цветаева осваивает дольник и тонический стих, отступает от принципа равноударности строк); поэтический словарь расширяется за счет включения просторечной лексики, подражания слогу народной поэзии и неологизмов. Дневниковость и исповедальность раннего творчества сменяются ролевой лирикой, в которой средством выражения авторского «я» становятся поэтические «двойники»: Кармен (цикл «Дон-Жуан», 1917), Манон Леско – героиня одноименного французского романа 18 в. (стихотворение «Кавалер де Гриэ! – Напрасно…», 1917).
В стихотворениях 1916 г., отразивших роман Цветаевой с О.Э. Мандельштамом (1915 – начало 1916 г.) Цветаева ассоциирует себя с Мариной Мнишек, полькой – женой самозванца Григория Отрепьева (Лжедимитрия I), а О.Э. Мандельштама – одновременно и с настоящим царевичем Димитрием, и с самозванцем Отрепьевым (стихотворения «Ты запрокидываешь голову…», «Димитрий! Марина! В мире…», «Из рук моих – нерукотворный град…»).
Ровно — полночь.
Луна — как ястреб.
— Что — глядишь?
— Так — гляжу!
— Нравлюсь? — Нет.
— Узнаёшь? — Быть может.
— Дон-Жуан я.
— А я — Кармен.
Кавалер де Гриэ! — Напрасно
Вы мечтаете о прекрасной,
Самовластной — в себе не властной —
Сладострастной своей Manоn.
|
|
Вереницею вольной, томной
Мы выходим из ваших комнат.
Дольше вечера нас не помнят.
Покоритесь, — таков закон.
Мы приходим из ночи вьюжной,
Нам от вас ничего не нужно,
Кроме ужина — и жемчужин,
Да быть может ещё — души!
Долг и честь, Кавалер, — условность.
Дай Вам Бог целый полк любовниц!
Изъявляя при сём готовность…
Страстно любящая Вас — М.
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские — с цветами — ворота́,
Где шапка православного снята.
Часовню звёздную — приют от зол —
Где вытертый от поцелуев — пол.
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.
Цветаева уподобляет себя обитательнице старой, патриархальной Москвы, именует себя «болярыней Мариной» (стихотворение «Настанет день – печальный, говорят!», 1916, из цикла «Стихи о Москве»).
Для цветаевской поэзии 1915-1916 гг. характерны мотив дарения героиней Москвы, представление героини как воплощения традиционного – русского, «московского» – духа (произведения, обращенные к О.Э. Мандельштаму, циклы «Стихи к Блоку» и «Ахматовой»).
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке,
Одно единственное движенье губ,
|
|
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту,
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое — ах, нельзя! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век,
Имя твое — поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток…
С именем твоим — сон глубок.
В сознании современников в это время формируется восприятие Цветаевой как «московского» (не только по рождению и месту обитания, но и по духу) поэта в противоположность «петербурженке» Анне Ахматовой.
Пафос Цветаевой – Москва, золотые купола, колокольный звон, старина затейливая, резные коньки, переулки путанные, пышность, пестрота, нагроможденность, быт, и сказка, и песня вольная, и удаль, и богомольность, и Византия, и Золотая Орда.
У меня в Москве – купола горят,
У меня в Москве – колокола звонят,
И гробницы в ряд у меня стоят, –
В них царицы спят и цари.
Вот склад народной песни с обычными для нее повторами и параллелизмом. Напев с «раскачиванием» – задор молодецкий.
В поэтический мир Цветаевой проникают страшные и трагические темы, а лирическая героиня наделяется и чертами святости, сравнивается с Богородицей, и чертами демоническими, темными, именуется «чернокнижницей»).
В 1915-1916 гг. складывается индивидуальная поэтическая символика Цветаевой, ее «личная мифология»: «я» героини как вбирающее в себя, наделенное «раковинной» природой («Клича тебя, славословя тебя, я только / Раковина, где еще не умолк океан» – стихотворение «Черная, как зрачок, сосущая…» из цикла «Бессонница», 1916), отрешение героини от собственной плоти, «сон» тела, построенное на переосмысленном евангельском сказании о воскрешении Христом дочери Иаира («И сказал Господь…», 1917), символическое отождествление «я» с виноградником и виноградной лозой («Не ветром ветреным – до – осени…», 1916); наделение героини даром полета, отождествление ее рук с крыльями.
Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
Свет — люблю тебя, зоркая ночь.
Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
Песен, в чьей длани узда четырех ветров.
Клича тебя, славословя тебя, я только
Раковина, где еще не умолк океан.
Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
Испепели меня, черное солнце — ночь!
И сказал Господь:
— Молодая плоть,
Встань!
И вздохнула плоть:
— Не мешай, Господь,
Спать.
Хочет только мира
Дочь Иаира. —
И сказал Господь:
— Спи.
Не ветром ветреным — до — осени
Снята гроздь.
Ах, виноградарем — до — осени
Пришел гость.
Небесным странником — мне — страннице
Предстал — ты.
И речи странные — мне — страннице
Шептал — ты.
По голубым и голубым лестницам
Повел в высь.
Под голубым и голубым месяцем
Уста — жглись.
В каком источнике — их — вымою,
Скажи, жрец!
И тяжкой верности с головы моей
Эти особенности поэтики сохранятся и в стихотворениях Цветаевой позднейшего времени.
Свойственные Цветаевой демонстративная независимость и резкое неприятие общепринятых представлений и поведенческих норм проявлялись не только в общении с другими людьми (им цветаевская несдержанность часто казалась грубостью и невоспитанностью), но и в оценках и действиях, относящихся к политике.
Первую мировую войну, начавшуюся в сентябре 1914 г. (весной 1915 г. ее муж, Сергей Эфрон, оставив учебу в университете, стал братом милосердия на военном санитарном поезде) Цветаева восприняла как взрыв ненависти против дорогой с детства ее сердцу Германии.
Она откликнулась на войну стихами, резко диссонировавшими с шовинистическими настроениями конца 1914 г.:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
(«Германии», 1914)
Революции и эмиграция
Февральскую революцию 1917 г. она приветствовала, как и ее муж, чьи родители (умершие до революции) были революционерами-народовольцами.
Октябрьскую революцию она восприняла как торжество губительного деспотизма.
Сергей Эфрон встал на сторону Временного правительства и участвовал в московских боях, обороняя Кремль от красногвардейцев.
Известие об Октябрьском перевороте застало Цветаеву в Крыму, в гостях у Волошина. Вскоре сюда приехал и ее муж. 25 ноября 1917 г. она выехала из Крыма в Москву, чтобы забрать детей – Алю и маленькую Ирину, родившуюся в апреле этого года. Цветаева намеревалась вернуться с детьми в Коктебель, к Волошину, Сергей Эфрон решил отправиться на Дон, чтобы там продолжить борьбу с большевиками.
Вернуться в Крым Марине Цветаевой не удалось.
Сергей Эфрон сражался в рядах Белой армии, и оставшаяся в Москве Цветаева не имела о нем никаких известий. В голодной и нищей Москве в 1917–1920 гг. она пишет стихи, воспевающие жертвенный подвиг Белой армии:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок.
Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли,
А останетесь вы в песне – белы лебеди!
К концу 1921 г. эти стихотворения были объединены в сборник «Лебединый стан», подготовленный к изданию. (При жизни Цветаевой сборник напечатан не был, впервые опубликован на Западе 1957 г., решение Цветаевой не печатать книгу, по-видимому, объяснялось рассказами мужа, в которых белое движение было представлено без всякого романтического ореола, но со всеми темными и неприглядными чертами).
Цветаева публично и дерзко читала эти стихотворения в большевистской Москве. Прославление Цветаевой белого движения имело не политические, а духовно-нравственные причины: политика была ей глубоко чужда. Она была солидарна не с торжествующими победителями – большевиками, а с обреченными побежденными.
К стихотворению «Посмертный марш» (1922) г., посвященному гибели Добровольческой армии, она подобрала эпиграф «Добровольчество – это добрая воля к смерти».
И марш вперёд уже,
Трубят в поход.
О, как встаёт она,
О как встаёт…
Уронив лобяной облом
В руку, судорогой сведённую,
— Громче, громче! — Под плеск знамён
Не взойдёт уже в залу тронную!
И марш вперёд уже,
Трубят в поход.
О, как встаёт она,
О как встаёт…
Не она ль это в зеркалах
Расписалась ударом сабельным?
В едком верезге хрусталя
Не её ль это смех предсвадебный?
И марш вперёд уже,
Трубят в поход.
О, как встаёт она,
О как —
Не она ли из впалых щёк
Продразнилась крутыми скулами?
Не она ли под локоток:
— Третьим, третьим вчерась прикуривал!
И марш вперёд уже,
Трубят в поход.
О как —
А — в просторах — Нор-Ост и шквал.
— Громче, громче промежду рёбрами! —
Добровольчество! Кончен бал!
Послужила вам воля добрая!
И марш вперёд уже,
Трубят —
Не чужая! Твоя! Моя!
Всех как есть обнесла за ужином!
— Долгой жизни, Любовь моя!
Изменяю для новой суженой…
И марш —
В мае – июле 1921 г. она написала цикл «Разлука», обращенный к мужу.
Она и дети с трудом сводили концы с концами, голодали.
В начале зимы 1919–1920 гг. Цветаева отдала дочерей в детский приют в Кунцеве. Вскоре она узнала о тяжелом состоянии дочерей и забрала домой старшую, Алю, к которой была привязана как к другу и которую исступленно любила. Выбор Цветаевой объяснялся и невозможностью прокормить обеих, и равнодушным отношением к Ирине. В начале февраля 1920 г. Ирина умерла. Ее смерть отражена в стихотворении «Две руки, легко опущенные…» (1920) и в лирическом цикле Цветаевой «Разлука» (1921).
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.
Две руки — ласкать — разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем непонято,
Что дитя мое в земле.
Лирика Цветаевой 1917–1920 гг. была объединена ею в сборник «Версты», вышедший двумя изданиями в Москве (1921, 1922).
Наступивший нэп (новая экономическая политика) Цветаева, как и многие ее литераторы-современники, восприняла резко отрицательно, как торжество буржуазной «сытости», самодовольного и эгоистического меркантилизма.
1 июля 1921 г. Цветаева получила письмо от мужа, эвакуировавшегося с остатками Добровольческой армии из Крыма в Константинополь. Вскоре он перебрался в Чехию, в Прагу. После нескольких изнурительных попыток она получила разрешение на выезд из Советской России и 11 мая 1922 г. вместе с дочерью Алей покинула родину.
Жизнь в эмиграции
15 мая 1922 г. Марина Ивановна и Аля приехали в Берлин. В Берлине Цветаева оставалась до конца июля. К этому времени относится ее дружба с временно жившим здесь писателем-символистом Андреем Белым. В Берлине у Цветаевой устанавливаются отношения с русскими эмигрантскими журналами и издательствами: она отдает в печать новый сборник стихотворений – «Ремесло» (опубл. в 1923 г.) – и поэму «Царь-Девица».
Последние годы, проведенные на родине, и первые годы эмиграции отмечены новыми чертами в осмыслении Цветаевой соотношения поэзии и действительности, претерпевает изменения и поэтика ее стихотворных произведений.
Действительность и историю она воспринимает теперь как противоположность поэзии, которая является единственным убежищем для автора и для цветаевских героев.
Расширяется жанровый диапазон цветаевского творчества: она пишет драматические произведения и поэмы.
В поэме «Царь-девица» (написана в июле – сентябре 1920 г.) Цветаева переосмысляет сюжет народной сказки о любви Царь-Девицы и Царевича в символическую историю о прозрении героиней и героем иного мира («морей небесных»), о попытке соединить воедино любовь и творчество – о попытке, которая в земном бытии обречена на неудачу. Царь-Девица уподоблена Солнцу, а Царевич – месяцу, в земном мире они разделены.
К другой народной сказке, повествующей об упыре, завладевшем девушкой, Цветаева обратилась в поэме «Мόлодец» (написана в 1922 г.)
Цветаева изображает страсть-одержимость героини Маруси любовью к Молодцу-упырю; любовь Маруси гибельна для ее близких, но для нее самой открывает путь в посмертное бытие, в вечность. Любовь трактуется Цветаевой как чувство не столько земное, сколько запредельное, двойственное (гибельное и спасительное, грешное и неподсудное).
В январе 1924 г. Цветаевой была написана «Поэма Горы », а в первой половине июня она завершила «Поэму Конца ».
В первой поэме отражен роман Цветаевой с русским эмигрантом, знакомым мужа К.Б. Родзевичем, во второй – их окончательный разрыв.
Недолгий роман Цветаевой и Родзевича в 1923 г. длился не более трех месяцев. Цветаева воспринимала любовь к Родзевичу как преображение души, как ее спасение. «Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. <…> Вы – мое спасение и от смерти, и от жизни, Вы – жизнь <…>», – писала она возлюбленному.
Требовательность Цветаевой к возлюбленному и свойственное ей сознание кратковременности абсолютного счастья и неразрывности любящих привели к расставанию, произошедшему по ее инициативе.
В «Поэме Горы» «беззаконная» страсть героя и героини противопоставлена тусклому существованию живущих на равнине пражских обывателей; гора (ее прообраз – пражский холм Петршин, рядом с которым некоторое время жила Цветаева) символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности, и высоту духа, и горе:
Вздрогнешь – и горы с плеч,
И душа – горé.
Дай мне о гóре спеть:
О моей горé.
<..>
О, далеко не азбучный
Рай – сквознякам сквозняк!
Гора валила навзничь нас,
Притягивала: ляг!
Хотя в поэме гора противопоставлена Синаю, на котором, согласно библейской Книге Бытия, Бог заключил с Моисеем Завет, даровав ему заповеди, в подтексте прослеживается именно параллель с Синаем: гора – место обетованной встречи, место высшего откровения духа.