Открытие индивидуального стиля. Революция и начало эмиграции




 

На протяжении 1913-1915 гг. совершается постепенная смена цветаевской поэтической манеры: место трогательно-уютного детского быта занимают эстетизация повседневных деталей (например, в цикле «Подруга», 1914—1915, обращенном к поэтессе С.Я. Парнок) и идеальное, возвышенное изображение старины (стихотворения «Генералам двенадцатого года», 1913, «Бабушке», 1914 и др.).

 

Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать — куда Вам путь

И где пристанище.

 

Я вижу: мачта корабля,

И Вы — на палубе…

Вы — в дыме поезда… Поля

В вечерней жалобе…

 

Вечерние поля в росе,

Над ними — во́роны…

— Благословляю Вас на все

Четыре стороны!

 

 

Вы, чьи широкие шинели

Напоминали паруса,

Чьи шпоры весело звенели

И голоса.

 

И чьи глаза, как бриллианты,

На сердце вырезали след —

Очаровательные франты

Минувших лет.

 

Одним ожесточеньем воли

Вы брали сердце и скалу, —

Цари на каждом бранном поле

И на балу.

 

Вас охраняла длань Господня

И сердце матери. Вчера —

Малютки-мальчики, сегодня —

Офицера.

 

Вам все вершины были малы

И мягок — самый черствый хлеб,

О, молодые генералы

Своих судеб!

 

 

Продолговатый и твердый овал,

Черного платья раструбы...

Юная бабушка! Кто целовал

Ваши надменные губы?

 

Руки, которые в залах дворца

Вальсы Шопена играли...

По сторонам ледяного лица

Локоны, в виде спирали.

 

Темный, прямой и взыскательный взгляд.

Взгляд, к обороне готовый.

Юные женщины так не глядят.

Юная бабушка, кто вы?

 

Сколько возможностей вы унесли,

И невозможностей - сколько? -

В ненасытимую прорву земли,

Двадцатилетняя полька!

 

День был невинен, и ветер был свеж.

Темные звезды погасли.

- Бабушка! - Этот жестокий мятеж

В сердце моем - не от вас ли?..

 

Опасность превратиться в «эстетскую» поэтессу, замкнуться в узком круге тем и стилистических клише Цветаева преодолела в лирике 1916 г.

 

Начиная с этого времени, ее стихотворения становятся более разнообразными в метрическом и ритмическом отношении (Цветаева осваивает дольник и тонический стих, отступает от принципа равноударности строк); поэтический словарь расширяется за счет включения просторечной лексики, подражания слогу народной поэзии и неологизмов. Дневниковость и исповедальность раннего творчества сменяются ролевой лирикой, в которой средством выражения авторского «я» становятся поэтические «двойники»: Кармен (цикл «Дон-Жуан», 1917), Манон Леско – героиня одноименного французского романа 18 в. (стихотворение «Кавалер де Гриэ! – Напрасно…», 1917).

В стихотворениях 1916 г., отразивших роман Цветаевой с О.Э. Мандельштамом (1915 – начало 1916 г.) Цветаева ассоциирует себя с Мариной Мнишек, полькой – женой самозванца Григория Отрепьева (Лжедимитрия I), а О.Э. Мандельштама – одновременно и с настоящим царевичем Димитрием, и с самозванцем Отрепьевым (стихотворения «Ты запрокидываешь голову…», «Димитрий! Марина! В мире…», «Из рук моих – нерукотворный град…»).

 

Ровно — полночь.

Луна — как ястреб.

— Что — глядишь?

— Так — гляжу!

 

— Нравлюсь? — Нет.

— Узнаёшь? — Быть может.

— Дон-Жуан я.

— А я — Кармен.

 

 

Кавалер де Гриэ! — Напрасно

Вы мечтаете о прекрасной,

Самовластной — в себе не властной —

Сладострастной своей Manоn.

 

Вереницею вольной, томной

Мы выходим из ваших комнат.

Дольше вечера нас не помнят.

Покоритесь, — таков закон.

 

Мы приходим из ночи вьюжной,

Нам от вас ничего не нужно,

Кроме ужина — и жемчужин,

Да быть может ещё — души!

 

Долг и честь, Кавалер, — условность.

Дай Вам Бог целый полк любовниц!

Изъявляя при сём готовность…

Страстно любящая Вас ‎— М.

 

 

Из рук моих — нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

 

По церковке — все сорок сороков,

И реющих над ними голубков.

 

И Спасские — с цветами — ворота́,

Где шапка православного снята.

 

Часовню звёздную — приют от зол —

Где вытертый от поцелуев — пол.

 

Пятисоборный несравненный круг

Прими, мой древний, вдохновенный друг.

 

К Нечаянныя Радости в саду

Я гостя чужеземного сведу.

 

Червонные возблещут купола,

Бессонные взгремят колокола,

 

И на тебя с багряных облаков

Уронит Богородица покров,

 

И встанешь ты, исполнен дивных сил…

Ты не раскаешься, что ты меня любил.

 

 

Цветаева уподобляет себя обитательнице старой, патриархальной Москвы, именует себя «болярыней Мариной» (стихотворение «Настанет день – печальный, говорят!», 1916, из цикла «Стихи о Москве»).

Для цветаевской поэзии 1915-1916 гг. характерны мотив дарения героиней Москвы, представление героини как воплощения традиционного – русского, «московского» – духа (произведения, обращенные к О.Э. Мандельштаму, циклы «Стихи к Блоку» и «Ахматовой»).

 

 

Имя твое — птица в руке,

Имя твое — льдинка на языке,

Одно единственное движенье губ,

Имя твое — пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту,

 

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий курок.

 

Имя твое — ах, нельзя! —

Имя твое — поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век,

Имя твое — поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток…

С именем твоим — сон глубок.

 

 

В сознании современников в это время формируется восприятие Цветаевой как «московского» (не только по рождению и месту обитания, но и по духу) поэта в противоположность «петербурженке» Анне Ахматовой.

 

Пафос Цветаевой – Москва, золотые купола, колокольный звон, старина затейливая, резные коньки, переулки путанные, пышность, пестрота, нагроможденность, быт, и сказка, и песня вольная, и удаль, и богомольность, и Византия, и Золотая Орда.

 

У меня в Москве – купола горят,

У меня в Москве – колокола звонят,

И гробницы в ряд у меня стоят, –

В них царицы спят и цари.

 

Вот склад народной песни с обычными для нее повторами и параллелизмом. Напев с «раскачиванием» – задор молодецкий.

 

В поэтический мир Цветаевой проникают страшные и трагические темы, а лирическая героиня наделяется и чертами святости, сравнивается с Богородицей, и чертами демоническими, темными, именуется «чернокнижницей»).

 

В 1915-1916 гг. складывается индивидуальная поэтическая символика Цветаевой, ее «личная мифология»: «я» героини как вбирающее в себя, наделенное «раковинной» природой («Клича тебя, славословя тебя, я только / Раковина, где еще не умолк океан» – стихотворение «Черная, как зрачок, сосущая…» из цикла «Бессонница», 1916), отрешение героини от собственной плоти, «сон» тела, построенное на переосмысленном евангельском сказании о воскрешении Христом дочери Иаира («И сказал Господь…», 1917), символическое отождествление «я» с виноградником и виноградной лозой («Не ветром ветреным – до – осени…», 1916); наделение героини даром полета, отождествление ее рук с крыльями.

 

 

Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая

Свет — люблю тебя, зоркая ночь.

 

Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь

Песен, в чьей длани узда четырех ветров.

 

Клича тебя, славословя тебя, я только

Раковина, где еще не умолк океан.

 

Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!

Испепели меня, черное солнце — ночь!

 

 

И сказал Господь:

— Молодая плоть,

Встань!

 

И вздохнула плоть:

— Не мешай, Господь,

Спать.

 

Хочет только мира

Дочь Иаира. —

 

И сказал Господь:

— Спи.

 

 

Не ветром ветреным — до — осени

Снята гроздь.

Ах, виноградарем — до — осени

Пришел гость.

Небесным странником — мне — страннице

Предстал — ты.

И речи странные — мне — страннице

Шептал — ты.

 

По голубым и голубым лестницам

Повел в высь.

Под голубым и голубым месяцем

Уста — жглись.

 

В каком источнике — их — вымою,

Скажи, жрец!

И тяжкой верности с головы моей

 

 

Эти особенности поэтики сохранятся и в стихотворениях Цветаевой позднейшего времени.

 

Свойственные Цветаевой демонстративная независимость и резкое неприятие общепринятых представлений и поведенческих норм проявлялись не только в общении с другими людьми (им цветаевская несдержанность часто казалась грубостью и невоспитанностью), но и в оценках и действиях, относящихся к политике.

 

Первую мировую войну, начавшуюся в сентябре 1914 г. (весной 1915 г. ее муж, Сергей Эфрон, оставив учебу в университете, стал братом милосердия на военном санитарном поезде) Цветаева восприняла как взрыв ненависти против дорогой с детства ее сердцу Германии.

 

Она откликнулась на войну стихами, резко диссонировавшими с шовинистическими настроениями конца 1914 г.:

 

Ты миру отдана на травлю,

И счета нет твоим врагам,

Ну, как же я тебя оставлю?

Ну, как же я тебя предам?

 

(«Германии», 1914)

 

 

Революции и эмиграция

 

Февральскую революцию 1917 г. она приветствовала, как и ее муж, чьи родители (умершие до революции) были революционерами-народовольцами.

Октябрьскую революцию она восприняла как торжество губительного деспотизма.

 

Сергей Эфрон встал на сторону Временного правительства и участвовал в московских боях, обороняя Кремль от красногвардейцев.

 

Известие об Октябрьском перевороте застало Цветаеву в Крыму, в гостях у Волошина. Вскоре сюда приехал и ее муж. 25 ноября 1917 г. она выехала из Крыма в Москву, чтобы забрать детей – Алю и маленькую Ирину, родившуюся в апреле этого года. Цветаева намеревалась вернуться с детьми в Коктебель, к Волошину, Сергей Эфрон решил отправиться на Дон, чтобы там продолжить борьбу с большевиками.

 

Вернуться в Крым Марине Цветаевой не удалось.

 

Сергей Эфрон сражался в рядах Белой армии, и оставшаяся в Москве Цветаева не имела о нем никаких известий. В голодной и нищей Москве в 1917–1920 гг. она пишет стихи, воспевающие жертвенный подвиг Белой армии:

 

Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу – грудь и висок.

 

Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли,

А останетесь вы в песне – белы лебеди!

 

К концу 1921 г. эти стихотворения были объединены в сборник «Лебединый стан», подготовленный к изданию. (При жизни Цветаевой сборник напечатан не был, впервые опубликован на Западе 1957 г., решение Цветаевой не печатать книгу, по-видимому, объяснялось рассказами мужа, в которых белое движение было представлено без всякого романтического ореола, но со всеми темными и неприглядными чертами).

 

Цветаева публично и дерзко читала эти стихотворения в большевистской Москве. Прославление Цветаевой белого движения имело не политические, а духовно-нравственные причины: политика была ей глубоко чужда. Она была солидарна не с торжествующими победителями – большевиками, а с обреченными побежденными.

 

К стихотворению «Посмертный марш» (1922) г., посвященному гибели Добровольческой армии, она подобрала эпиграф «Добровольчество – это добрая воля к смерти».

 

 

И марш вперёд уже,

Трубят в поход.

О, как встаёт она,

О как встаёт…

 

Уронив лобяной облом

В руку, судорогой сведённую,

— Громче, громче! — Под плеск знамён

Не взойдёт уже в залу тронную!

 

И марш вперёд уже,

Трубят в поход.

О, как встаёт она,

О как встаёт…

 

Не она ль это в зеркалах

Расписалась ударом сабельным?

В едком верезге хрусталя

Не её ль это смех предсвадебный?

 

И марш вперёд уже,

Трубят в поход.

О, как встаёт она,

О как —

 

Не она ли из впалых щёк

Продразнилась крутыми скулами?

Не она ли под локоток:

— Третьим, третьим вчерась прикуривал!

 

И марш вперёд уже,

Трубят в поход.

О как —

 

А — в просторах — Нор-Ост и шквал.

— Громче, громче промежду рёбрами! —

Добровольчество! Кончен бал!

Послужила вам воля добрая!

 

И марш вперёд уже,

Трубят —

 

Не чужая! Твоя! Моя!

Всех как есть обнесла за ужином!

— Долгой жизни, Любовь моя!

Изменяю для новой суженой…

 

И марш —

 

 

В мае – июле 1921 г. она написала цикл «Разлука», обращенный к мужу.

 

Она и дети с трудом сводили концы с концами, голодали.

В начале зимы 1919–1920 гг. Цветаева отдала дочерей в детский приют в Кунцеве. Вскоре она узнала о тяжелом состоянии дочерей и забрала домой старшую, Алю, к которой была привязана как к другу и которую исступленно любила. Выбор Цветаевой объяснялся и невозможностью прокормить обеих, и равнодушным отношением к Ирине. В начале февраля 1920 г. Ирина умерла. Ее смерть отражена в стихотворении «Две руки, легко опущенные…» (1920) и в лирическом цикле Цветаевой «Разлука» (1921).

 

 

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были — по одной на каждую —

Две головки мне дарованы.

 

Но обеими — зажатыми —

Яростными — как могла! —

Старшую у тьмы выхватывая —

Младшей не уберегла.

 

Две руки — ласкать — разглаживать

Нежные головки пышные.

Две руки — и вот одна из них

За ночь оказалась лишняя.

 

Светлая — на шейке тоненькой —

Одуванчик на стебле!

Мной еще совсем непонято,

Что дитя мое в земле.

 

 

Лирика Цветаевой 1917–1920 гг. была объединена ею в сборник «Версты», вышедший двумя изданиями в Москве (1921, 1922).

 

Наступивший нэп (новая экономическая политика) Цветаева, как и многие ее литераторы-современники, восприняла резко отрицательно, как торжество буржуазной «сытости», самодовольного и эгоистического меркантилизма.

 

1 июля 1921 г. Цветаева получила письмо от мужа, эвакуировавшегося с остатками Добровольческой армии из Крыма в Константинополь. Вскоре он перебрался в Чехию, в Прагу. После нескольких изнурительных попыток она получила разрешение на выезд из Советской России и 11 мая 1922 г. вместе с дочерью Алей покинула родину.

 

 

Жизнь в эмиграции

 

15 мая 1922 г. Марина Ивановна и Аля приехали в Берлин. В Берлине Цветаева оставалась до конца июля. К этому времени относится ее дружба с временно жившим здесь писателем-символистом Андреем Белым. В Берлине у Цветаевой устанавливаются отношения с русскими эмигрантскими журналами и издательствами: она отдает в печать новый сборник стихотворений – «Ремесло» (опубл. в 1923 г.) – и поэму «Царь-Девица».

 

Последние годы, проведенные на родине, и первые годы эмиграции отмечены новыми чертами в осмыслении Цветаевой соотношения поэзии и действительности, претерпевает изменения и поэтика ее стихотворных произведений.

 

Действительность и историю она воспринимает теперь как противоположность поэзии, которая является единственным убежищем для автора и для цветаевских героев.

 

Расширяется жанровый диапазон цветаевского творчества: она пишет драматические произведения и поэмы.

 

В поэме «Царь-девица» (написана в июле – сентябре 1920 г.) Цветаева переосмысляет сюжет народной сказки о любви Царь-Девицы и Царевича в символическую историю о прозрении героиней и героем иного мира («морей небесных»), о попытке соединить воедино любовь и творчество – о попытке, которая в земном бытии обречена на неудачу. Царь-Девица уподоблена Солнцу, а Царевич – месяцу, в земном мире они разделены.

 

К другой народной сказке, повествующей об упыре, завладевшем девушкой, Цветаева обратилась в поэме «Мόлодец» (написана в 1922 г.)

Цветаева изображает страсть-одержимость героини Маруси любовью к Молодцу-упырю; любовь Маруси гибельна для ее близких, но для нее самой открывает путь в посмертное бытие, в вечность. Любовь трактуется Цветаевой как чувство не столько земное, сколько запредельное, двойственное (гибельное и спасительное, грешное и неподсудное).

 

В январе 1924 г. Цветаевой была написана «Поэма Горы », а в первой половине июня она завершила «Поэму Конца ».

 

В первой поэме отражен роман Цветаевой с русским эмигрантом, знакомым мужа К.Б. Родзевичем, во второй – их окончательный разрыв.

 

Недолгий роман Цветаевой и Родзевича в 1923 г. длился не более трех месяцев. Цветаева воспринимала любовь к Родзевичу как преображение души, как ее спасение. «Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. <…> Вы – мое спасение и от смерти, и от жизни, Вы – жизнь <…>», – писала она возлюбленному.

Требовательность Цветаевой к возлюбленному и свойственное ей сознание кратковременности абсолютного счастья и неразрывности любящих привели к расставанию, произошедшему по ее инициативе.

 

В «Поэме Горы» «беззаконная» страсть героя и героини противопоставлена тусклому существованию живущих на равнине пражских обывателей; гора (ее прообраз – пражский холм Петршин, рядом с которым некоторое время жила Цветаева) символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности, и высоту духа, и горе:

 

Вздрогнешь – и горы с плеч,

И душа – горé.

Дай мне о гóре спеть:

О моей горé.

<..>

О, далеко не азбучный

Рай – сквознякам сквозняк!

Гора валила навзничь нас,

Притягивала: ляг!

 

Хотя в поэме гора противопоставлена Синаю, на котором, согласно библейской Книге Бытия, Бог заключил с Моисеем Завет, даровав ему заповеди, в подтексте прослеживается именно параллель с Синаем: гора – место обетованной встречи, место высшего откровения духа.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-29 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: