Судебный зал округа всегда представлял собой довольно унылое место. В нем сочетались затхлая атмосфера мавзолея, искусственно бодряческий дух, присущий больницам, скудость меблировки, характерная для школьных помещений, с духотой метро и непривлекательностью залов для публичных собраний. Гранту это место было известно, и еще не бывало, чтобы он входил туда без внутреннего сопротивления — не столько из-за паутины скорби, которая, казалось, опутывала весь этот зал, сколько из-за перспективы провести в этой мерзкой обстановке все утро. Необходимость посещения именно таких мест и вынуждала Гранта иногда говорить, что у него, мол, собачья работа. Он окинул желчным взглядом ряды блюстителей порядка, по долгу службы присутствовавших на сегодняшнем действе, фигуру добродушного судьи, зевак на скамьях для публики. Грант, со свойственной ему самокритичностью, отметил свой необычно брезгливый настрой и стал доискиваться до его причины. И тут же с некоторым замешательством понял, в чем дело. Ему не хотелось давать показания! Более того, ему хотелось закричать: «Да погодите вы! Мне еще не все ясно. Дайте еще поработать!» Однако, как офицер полиции, он прекрасно понимал, что при имеющихся уликах, да еще в присутствии высоких чинов, он не может этого сделать. Ему нечем обосновать такое требование. Он взглянул через зал на адвоката, которому поручили дело Ламонта. При окончательном слушании дела в Олд Бейли Ламонту потребуется защитник более крупного калибра, чем этот, — иначе у него нет ни малейшего шанса на мягкий приговор. Но крупнокалиберные адвокаты стоят больших денег; это профессионалы, а не филантропы.
Наконец, после того как были заслушаны два дела, ввели Ламонта. Вид у него был больной, но держался он спокойно. Даже слабо улыбнулся, заметив Гранта. Его появление вызвало среди публики заметное оживление. В прессе не сообщалось, что его дело будет слушаться именно сегодня, поэтому в зале оказались лишь завсегдатаи судебных разбирательств да родственники и приятели тех, кто проходил по предыдущим делам.
|
Грант поискал глазами миссис Эверет, но ее не было. Похоже, единственным, так сказать, дружественным Ламонту лицом в этом зале был человек, официально представлявший его интересы. Тем не менее инспектор пристально наблюдал за реакцией каждого, кто находился среди публики. Он давно обнаружил, какую иной раз важную информацию можно извлечь, следя за выражением лиц людей, казалось бы не имеющих никакого отношения к делу. На этот раз наблюдение не дало ничего. На лицах присутствовавших не было ничего, кроме вполне объяснимого любопытства. Однако, когда он после дачи показаний возвращался к своему месту, то заметил в задних рядах новое лицо; им оказалась мисс Динмонт. Как он помнил, ее отпуск кончался лишь через неделю, и во время того злосчастного чаепития в пасторском доме она говорила, что обычно проводит его целиком с родными. «Странная девушка! — подумал он, садясь. — Не проявляет ни капли сочувствия, когда узнает, что человек совершил тяжкое преступление, и в то же время сокращает свой отпуск и едет за пятьсот миль, чтобы присутствовать на дознании». Ламонт стоял к ней спиной и вряд ли заметит ее, если, уходя, случайно не обернется. Она поймала взгляд инспектора и легонько кивнула ему. В изящной, явно сделанной на заказ маленькой темной шляпке она выглядела милой светской дамой и держала себя соответственно — со спокойным достоинством. Ее вполне можно было принять за писательницу, посетившую суд в поисках материала для очередного романа. Даже когда Ламонта выводили из суда в сопровождении охранников, ее хорошенькое личико сохранило невозмутимое выражение.
|
Грант подумал, что на самом деле племянница и тетка очень похожи: вероятно, поэтому они друг друга и недолюбливают. Когда она уже выходила, Грант подошел к ней, поздоровался и сказал:
— Если вы сейчас не заняты, мисс Динмонт, давайте перекусим где-нибудь вместе. Согласны?
— А я-то думала, что полицейские в течение дня питаются исключительно всухомятку. Неужели у них все же остается время на нормальную еду?
— Непременно остается. Да еще и на весьма основательную. Пойдемте со мной — сами убедитесь!
Она улыбнулась и согласилась.
Грант повел ее к Лорену, и пока они ели, мисс Динмонт вполне откровенно объяснила, почему изменила свои планы на отпуск.
— После того что случилось, я не могла больше там оставаться. И потом, мне очень было важно самой все услышать, вот я и приехала. Я еще никогда не присутствовала на судебном разбирательстве. Не могу сказать, что это впечатляющее зрелище.
— Полицейское разбирательство — это одно. Вот подождите, когда начнется судебный процесс. Это — совсем другое дело.
— Хотелось бы надеяться, что я этого никогда не увижу. Но боюсь, что придется. У вас получилось красивое дело, правда?
|
— Это же говорит и мой шеф.
— А вы с ним не согласны? — быстро спросила она.
— Согласен, разумеется.
Миссис Эверет он был вынужден признаться, что не удовлетворен расследованием, но не собирался оповещать об этом весь круг заинтересованных лиц, а сия независимая девица, как-никак, все-таки принадлежала к этому кругу. И тут мисс Динмонт наконец-то произнесла имя Ламонта.
— Он плохо выглядит, — задумчиво сказала она, явно имея в виду его физическое состояние. — Его будут наблюдать в тюрьме?
— Уж в этом можете не сомневаться.
— Они не станут применять к нему суровые меры? Имейте в виду: в его нынешнем состоянии ему этого не выдержать. Он либо серьезно заболеет, либо согласится со всеми обвинениями.
— Значит, вы в них не верите?
— Нет, не очень. Однако понимаю: мое неверие еще не говорит о том, что он этого не совершал. Просто хочу, чтобы его судили по справедливости.
Грант не преминул заметить, что там, в Карниннише, у нее не возникло сомнений в его виновности.
— Это правда. Но вы знаете обо всем деле гораздо больше моего. До вас я была знакома с ним всего три дня. Мне он понравился, но это еще не значит, что он не виновен. И потом, уж лучше казаться бессердечной, чем дурой.
Грант никак не отреагировал на столь неожиданное для него со стороны женщины замечание, и она повторила свой вопрос насчет сурового обращения с заключенными.
— Не беспокойтесь. У нас не Америка, — ответил Грант. — В любом случае он, как вы сами слышали, уже дал свои показания и навряд ли станет их менять.
— У него есть друзья?
— Только ваша тетушка, миссис Эверет.
— Кто будет оплачивать адвоката?
Грант объяснил, что в подобных случаях адвоката государство предоставляет бесплатно.
— Значит, адвокат будет не ахти какой. Это нечестно. Со стороны обвинения выступают знаменитости, а несчастным преступникам достаются те, кто похуже.
— Не волнуйтесь! Его будут судить со всей справедливостью. На процессах, связанных с убийством, больше всего терзают полицейских, — заметил с улыбкой Грант.
— Неужели никогда в течение всей вашей службы не бывало случая, когда полиция ошибалась?
— Бывало — и не однажды. Но это все были случаи, когда мы выходили не на того человека. Здесь это исключено.
— Понятно. Однако наверняка были и такие дела, где разрозненные, случайные улики образовывали некую, будто бы логичную цепь? И выглядели как подогнанные кусочки лоскутного одеяла?
В своих поисках истины она подобралась уже к тому месту, где, по правилам игры, говорится «жарко». Грант постарался разуверить ее, незаметно переменил тему разговора, но вскоре умолк. В голову ему пришла одна соблазнительная идея. Если он отправится в Истбурн один, то, как бы хитро ни обставлял он свою «случайную» встречу с миссис Рэтклиф, она может что-то заподозрить.
Иное дело — появись он с женщиной. Тогда само собою будет воспринято, что он просто приехал отдохнуть; он усыпит возможные подозрения на свой счет и застанет врасплох миссис Рэтклиф. А именно от внезапности зависел в данном случае весь успех эксперимента. Она не должна ни о чем догадаться заранее.
— Послушайте, — проговорил Грант. — У вас есть какие-нибудь определенные планы на вторую половину дня?
— Нет, а что?
— Вы совершили сегодня хоть один бескорыстный поступок?
— Нет. Как раз сегодня я руководствовалась исключительно эгоистическими интересами.
— Давайте это исправим. Поедемте со мной в Истбурн в качестве моей кузины и пробудьте ею до вечера. Ну как?
— Пожалуй, нет, — сказала она и, глядя ему прямо в глаза, спросила: — Что, опять выслеживаете какого-нибудь бедолагу?
— Не совсем. Хотя действительно намерен кое-что найти.
— Пожалуй, нет, — задумчиво повторила она. — Будь это простой розыгрыш — тут же согласилась бы. Но поскольку это может иметь серьезные последствия для незнакомого мне человека… Вы меня поняли?
— Послушайте, — с живостью отозвался Грант. — Я не имею права рассказывать, в чем дело, но ручаюсь, вы не пожалеете, если доверитесь мне и согласитесь поехать.
— А почему я должна верить вам на слово? — спросила девушка невинным голосом.
Инспектор почувствовал замешательство. Совсем недавно он с одобрением воспринял ее недоверие к рассказу Ламонта, но его обескуражило, когда она прибегла к той же логике в отношении его самого.
— Не знаю, — признался он. — Вероятно, полицейский способен на ложь, как и любой другой.
— И делают они это гораздо более беспардонно, чем любой другой, — сухо добавила девушка.
— Ладно. Предоставляю решать вам самой. Вы не пожалеете: могу в этом поклясться, если хотите. А что бы ни говорили про нашу бесцеремонность, к клятве полицейский относится достаточно серьезно.
Она рассмеялась и с ребяческим простодушием торжествующе воскликнула:
— Ага, наконец-то я вас достала! — Потом, немного помолчав, сказала: — Хорошо. Я поеду и с удовольствием буду играть роль вашей кузины. Мои взаправдашние родственники и вполовину не так красивы, как вы.
Явная насмешка, прозвучавшая в ее голосе, лишила Гранта удовольствия от самого комплимента.
Через зеленые луга к морю они ехали, однако, вполне мирно болтая, и Грант был застигнут врасплох, когда неожиданно за окном возникли песчаные дюны. Они занимали собою все видимое пространство и удивили его, словно неслышно вошедший в комнату человек: поднимаешь глаза — а он перед тобой! Никогда путешествие к южному побережью не пролетало для него так быстро. Кроме них, в купе никого не было, и Грант стал инструктировать мисс Динмонт.
— Значит, так. Я отдыхаю в Истбурне… Нет, так не пойдет. Мы приехали вместе на один вечер. Я заговорю с двумя женщинами, которые меня знают в связи с моей работой. Когда разговор зайдет о брошах, необходимо, чтобы вы достали из сумочки вот эту и сказали, будто только что купили ее для своей сестры. Между прочим, вас зовут Элеанор Рэймонд, а вашу сестру — Мэри. Вот и все. Просто держите брошь на виду, пока я не стану поправлять галстук. Это будет означать, что я узнал все, что хотел.
— Хорошо. Опять же между прочим, а вас как зовут?
— Аллан.
— Хорошо, Аллан. Я чуть не забыла узнать ваше имя. Занятно, если бы оказалось, что я, кузина, не знаю, как вас зовут. Странно устроен мир, правда? Посмотрите, столько людей страдают и мучаются.
— Не думайте об этом. Так недолго и с ума сойти. Лучше думайте о прекрасном пустом пляже, который скоро увидите.
— Вы бываете в Олд Вик? — спросила девушка, и, когда поезд остановился, они все еще увлеченно обсуждали непревзойденный талант мисс Бейлис.
— Пошли скорее, Элеанор, — воскликнул Грант, помогая ей сойти с подножки и таща за собой, как мальчишка, которому не терпится покопаться в песке.
Как и предвидел Грант, пляж оказался почти безлюдным, что составляет одну из самых привлекательных черт курортных мест на юге Англии до начала купального сезона. Было солнечно и очень тепло; несколько небольших компаний загорало на гальке, в аристократическом уединении, о котором и мечтать не могут те, кто приезжает сюда в разгар лета.
— Сначала пройдем по набережной, а потом — по пляжу, — сказал Грант. — В такой солнечный день обязательно их где-нибудь да встретим.
— Только бы они не оказались в дюнах, — сказала мисс Динмонт. — Ничего не имею против пеших прогулок, но дюны нам и до утра не обойти.
— Полагаю, дюны исключены. Интересующая меня дама вряд ли любит много ходить пешком.
— Кто она?
— Услышите, когда я буду вас знакомить. Предполагается, что вы никогда о ней не слышали, и будет лучше, если так оно пока и останется.
Молча они двинулись вдоль домов в сторону Холивелла. Все вокруг выглядело опрятно и чисто — порядок и чистота были одной из специфических черт этого курорта. Даже само море — и то казалось прилизанным и слегка высокомерным. А у Пляжной Макушки был такой вид, будто она нарочно устроилась в самом лучшем месте берега после славного трудового дня.
С начала их променада прошло не более десяти минут, когда Грант сказал:
— Теперь спустимся к пляжу. Почти уверен, что мы только что миновали интересующую меня пару. Вон там, на гальке.
Они сошли с тротуара и, скользя по камешкам, начали медленно двигаться в обратном направлении, к причалам. Так они приблизились к двум женщинам, расположившимся в шезлонгах лицом к морю. Одна — та, что похудее, — лежала, свернувшись калачиком, спиной к инспектору и мисс Динмонт. Она читала. Другую почти не было видно под грудой журналов, листков бумаги, шапочек от солнца и прочей дребедени, которую обычно берут на пляж светские дамы. Она ничего не делала и, по-видимому, дремала. Подойдя к ним вплотную, инспектор остановился и произнес:
— Миссис Рэтклиф? Боже, какая встреча! Так вы здесь отдыхаете? Прекрасная погода, не правда ли?
Изумленная миссис Рэтклиф машинально поздоровалась и стала представлять сестру.
Грант уверил, что он ее прекрасно помнит, и в свою очередь сказал:
— А это моя кузина, мисс…
Но высшие силы явно благоволили к нему в тот день. Прежде чем он успел произнести роковое слово, раздался мелодичный голос мисс Летбридж:
— Данди Динмонт! Господи, неужели это вы? Как поживаете, милочка моя?
— Да вы, оказывается, знакомы? — проговорил Грант, чувствуя себя как человек, который, открыв глаза, обнаружил, что еще шаг — и он бы полетел в пропасть.
— А как же! — отозвалась мисс Летбридж. — В больнице Святого Михаила мне удаляли аппендикс, и Данди Динмонт держала меня попеременно то за руку, то за голову. И делала это, надо сказать, великолепно. Мег, вот она, моя душечка! Мисс Динмонт, это — моя сестра, миссис Рэтклиф. Значит, у вас родственники среди стражей порядка? Никогда бы не подумала!
— Полагаю, вы тоже на отдыхе, инспектор? — осведомилась миссис Рэтклиф.
— Можно сказать, да. У кузины отпуск, я завершил дело, вот мы и решили денек провести на воздухе.
— Что ж, до дневного чая еще далеко, — проговорила мисс Летбридж. — Посидите с нами, поболтаем немножко. Мы с Данди сто лет не виделись.
— Представляю, как вы рады, что наконец избавились от этого дела, — изрекла миссис Рэтклиф, когда они устроились рядом. Она произнесла это таким тоном, будто для инспектора дело об убийстве было такой же докукой, как для нее самой, но Грант почел за лучшее пропустить ее замечание мимо ушей, и они заговорили о здоровье, ресторанах, гостиницах, еде, напитках и одежде — вернее сказать, о том, что нынче модно на пляже обходиться почти без оной.
— Какая красивая у вас брошь, — как бы между прочим заметила мисс Динмонт, обращаясь к приятельнице. — Сегодня у меня одни брошки в голове, потому что мы весь день только ими и занимались. Одна из наших кузин выходит замуж, и мы купили ей подарок. Знаете, как бывает: выбираешь себе новое пальто и уже, кроме пальто, ничего другого не замечаешь. Где-то у меня тут эта брошь. Сейчас покажу.
Не вставая, она протянула руку за сумочкой, порылась в ней и достала синюю бархатную коробочку.
— Ну как она вам? Нравится? — спросила мисс Динмонт, раскрывая футляр.
— Ой, прелесть какая! — воскликнула мисс Летбридж.
— «М. Р», — произнесла ее сестра после короткого молчания. — Надо же, мои инициалы! Как зовут вашу кузину?
— Мэри Рэймонд.
— Имя, как у добродетельной героини дешевого романа, — заметила мисс Летбридж. — Она у вас тоже добродетельная?
— Не сказала бы, зато жених ее страшный зануда. Так понравилась вам эта вещица?
— По-моему, просто прелестная. Разрешите взглянуть? — сказала миссис Рэтклиф. Она взяла в руки футляр, внимательно осмотрела брошь и вернула девушке.
— Прелестная! — повторила она. — И очень необычная. Можно ее купить, так сказать, в готовом виде?
Грант едва заметно покачал головой и тем самым пришел на выручку на мгновение растерявшейся мисс Динмонт.
— Нет, ее пришлось заказывать, — ответила она.
— Тогда остается только позавидовать вашей кузине. Если брошь ей не понравится, значит, у нее просто отсутствует вкус.
— Ну мы ничего не теряем, даже если и не понравится. Мэри всегда может слукавить и сказать, что брошь очаровательна. Вы, женщины, — лукавые созданья, — заметил Грант.
— Ай, как не стыдно! — воскликнула мисс Летбридж. — Бедненький! Вам просто не везло с женщинами.
— Нет, серьезно, разве я не прав? Вся ваша жизнь — сплошная цепь милых обманов; ах, вы очень сожалеете, но никак не сможете встретиться; ах, вас нет дома; ах, вы, разумеется, пошли бы, но не можете; ах, как жаль, что господин «Н» не может побыть подольше, но ничего не поделаешь… Если вы не лукавите с друзьями, то рассказываете небылицы своим горничным.
— Может, я не всегда искренна с друзьями, но рассказывать небылицы горничным?! Вот еще! — воскликнула миссис Рэтклиф.
— Ой ли? — протянул Грант, глядя на нее снизу вверх.
Наблюдай кто-нибудь в этот момент за инспектором, ему бы и в голову не пришло, что этот господин в съехавшей на глаза шляпе, удобно расположившийся на песочке, находится при исполнении прямых служебных обязанностей.
— Возьмем, к примеру, вас, — лениво продолжал Грант. — На следующий день после убийства вы собирались отплыть в Штаты, правильно?
— Правильно, — безмятежно подтвердила миссис Рэтклиф.
— Хорошо. Тогда почему вы сказали горничной, будто едете в Йоркшир?
Миссис Рэтклиф сделала резкое движение, словно собиралась встать, но потом снова откинулась на спинку шезлонга и произнесла:
— Не понимаю, о чем вы говорите. Ничего подобного насчет Йоркшира я ей не говорила. Я сказала, что еду в Нью-Йорк.
Ложь выглядела настолько естественно, что Грант поспешил продолжить атаку, добавив:
— Она, во всяком случае, утверждает, что вы упоминали Йоркшир.
— Откуда вам это известно? — как и следовало ожидать, спросила миссис Рэтклиф.
— Инспектору полиции известно обо всем на свете, — отшутился Грант.
— Вы хотите сказать, инспектор полиции способен на все, — вспылила миссис Рэтклиф. — Может, вы дошли до того, что назначали Энни свидания? Не удивлюсь, если вы подозреваете, что это я совершила убийство!
— И я не удивлюсь. Инспектора полиции всегда всех подозревают.
— Значит, я должна еще сказать спасибо, что ваши подозрения завершились на стадии ухаживания за моей горничной.
Грант поймал устремленный на него из-под узких полей шляпки взгляд мисс Динмонт. Из разговора она, разумеется, догадалась, что миссис Рэтклиф имеет какое-то отношение к убийству в очереди, и это заставило ее насторожиться.
— Да, я знаю, что не вызываю симпатии у публики, — сказал он и ободряюще ей улыбнулся, подумав при этом: «Она должна понять, если хорошенько поразмыслит, что мои расспросы сейчас направлены не против Ламонта, а скорее ему во благо». — Однако следует отдать мне должное: справедливость — мое ремесло, — сказал он вслух.
— Пойдемте выпьем чаю, — предложила мисс Летбридж. — Может, в наш отель? Или куда-нибудь в другое место? Как думаешь, Мег? Что до меня, то сандвичи с анчоусом и кексы с коринкой мне уже до смерти надоели.
Грант предложил всем отправиться в кафе, знаменитое своими пирожными, и принялся собирать раскиданные вещи миссис Рэтклиф. При этом он сделал так, что письменный бюварчик как бы от его неловкого движения выпал и раскрылся. На странице с неоконченным письмом, залитой ярким солнечным светом, перед ним возникли строчки, написанные крупным, округлым почерком — почерком миссис Рэтклиф.
— Извините! — произнес он и положил бюварчик на кипу журналов и брошюр.
С гастрономической точки зрения посещение кафе можно было счесть удачным, однако, подумал Грант, как попытка развлечь дам, это полное фиаско. Две из них явно проявляли к нему недоверие; третья же, мисс Летбридж, держалась с нарочитой веселостью, чем лишь подчеркивала овладевшее ею чувство неловкости.
Когда они распрощались и Грант со своей спутницей уже в сумерках двинулись по направлению к станции, он сказал:
— Вы держались молодцом, мисс Динмонт. Не знаю, что бы я без вас делал.
Она не ответила. Во время обратной дороги девушка была так молчалива, что Грант, и без того недовольный собой, расстроился вконец. Почему, собственно, она ему не верит? Неужели считает его коварным чудовищем, способным использовать ее в своих злодейских целях?!
«А почему ты считаешь, что тебе обязаны верить? — насмешничало его второе «я». — Ведь ты — полицейский. По сравнению с офицером Уголовной полиции сам Макиавелли покажется чистоплюем!»
Когда Грант находился в разладе с самим собой, его губы непроизвольно складывались в сардоническую улыбку. Это происходило и теперь. Он не нашел ответа ни на один из досаждавших вопросов. Он не понял, признала ли миссис Рэтклиф брошь или нет; не мог решить, действительно ли она упомянула в разговоре с горничной Нью-Йорк, а та просто перепутала, или нет. Даже то, что он увидел образец ее почерка, само по себе еще ничего не давало: такой же крупный, округлый почерк был у большинства женщин. Короткое молчание при первом взгляде на брошь могло быть объяснено просто тем, что она разбирала переплетенные буквы. И расспросы о том, кому она предназначается, могли быть вполне невинными. А могли свидетельствовать как раз об обратном. Если эта особа действительно причастна к убийству, то должна обладать незаурядным умом и вряд ли легко даст себя уличить. Один раз при первом допросе ей уже удалось одурачить его: тогда Грант не потрудился присмотреться к ней внимательно. Она с легкостью может продолжать дурачить его и теперь, — если только Грант не сумеет обнаружить какой-нибудь чертов факт, объяснить который ей окажется не под силу.
— Что вы думаете о миссис Рэтклиф? — спросил он девушку. Кроме деревенского паренька с подружкой, в их купе никого не было.
— А в чем, собственно, дело? — проговорила она. — Вы задали вопрос просто так, или это продолжение расследования?
— Послушайте, мисс Динмонт, вы на меня обиделись?
— Обиделась — не то слово. Я уже говорила, что не люблю, когда из меня делают дуру, а сейчас я чувствую себя именно так.
Горечь, прозвучавшая в ее голосе, вконец расстроила Гранта. И он, даже не стараясь этого скрыть, сказал:
— И совершенно напрасно. Вы справились с заданием как профессионал, и у вас нет никаких оснований быть недовольной собой или обиженной. Я бьюсь над одной загадкой и никак не могу ее разрешить, поэтому мне требуется ваша помощь, — только и всего. Потому я и поинтересовался сейчас вашим впечатлением о миссис Рэтклиф. Мне нужно услышать мнение одной женщины о другой, мнение непредвзятое.
— Ну если честно, по-моему, она просто глупа.
— А вам не кажется, что это — одна видимость и что за нею скрывается глубокий ум?
— Ничего за нею не скрывается, по-моему. Думаете, она пустышка? Подождите-ка…
— Тут и ждать нечего. Вы спросили мое мнение, я вам его и высказала. Она пустышка и глупа как пробка.
— А ее сестра? — не унимался Грант, хотя этот вопрос уже не имел никакого отношения к расследованию.
— Она — совсем другое дело. У этой и ума и индивидуальности хоть отбавляй, хотя по виду не скажешь.
— Как вы думаете, может ли такая, как миссис Рэтклиф, убить человека?
— Никогда.
— Почему же?
— Кишка тонка, — образно ответствовала мисс Динмонт. — Она могла бы это сделать только в припадке ярости, но через минуту все бы уже об этом знали и помнили бы это до конца своих дней.
— Полагаете ли вы, что она способна знать об убийстве и никому не проговориться?
— Вы имеете в виду — знать, кто убил?
— Да.
Мисс Динмонт изучающе посмотрела на непроницаемое лицо инспектора; по нему медленно скользили огни очередной станции, и поезд остановился. «Эридж! Эридж!» — прокричал проводник, с грохотом соскакивая на безлюдную платформу.
— Хотелось бы мне знать, о чем вы сейчас думаете, — проговорила девушка напряженным голосом. — Желаете сделать из меня дуру второй раз за один вечер?
— Уверяю вас, мисс Динмонт, мне еще не приходилось быть свидетелем того, чтобы вы совершили хоть одну глупость, и готов побиться об заклад, мне и не придется с этим столкнуться.
— Приберегите подобную лесть для миссис Рэтклиф, но я вам отвечу. Да, я думаю, что она могла бы смолчать об убийстве, но только в том случае, если она лично была бы заинтересована в таком умолчании. Теперь все.
Грант не совсем понял значение ее последних слов: то ли она желала подчеркнуть, что больше ей нечего сказать, то ли давала понять, чтобы он прекратил свои расспросы.
Однако ее мнение дало ему достаточную пищу для размышлений, и остаток пути они провели в молчании.
— Где вы остановились? — спросил Грант, когда поезд прибыл в Лондон. — Не в больнице же?
— Нет. В своем клубе на Кавендиш-Сквер.
Несмотря на возражения, инспектор проводил ее до дверей клуба и распрощался на пороге, поскольку от ужина с ним она категорически отказалась.
— Чем вы собираетесь заполнить остаток своего отпуска? — спросил он перед уходом.
— Прежде всего навещу тетю. Я пришла к выводу, что из двух зол предпочтительнее то, с которым мы хорошо знакомы, — ответила девушка. Инспектор успел заметить, как при свете, падавшем из холла, ее зубы сверкнули в улыбке, и откланялся, уже без ощущения, что он — жертва несправедливости, — ощущения, которое не покидало его несколько часов кряду.
Глава семнадцатая
РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ
Грант был безутешен. В Ярде никогда еще не видели его в таком унынии. Он даже прикрикнул на верного Уильямса, и лишь неподдельная обида, отразившаяся на розовом, наивном лице последнего, заставила его на время взять себя в руки. Миссис Филд во всем винила шотландцев, их характер, их пищу, их климат и ландшафт, и после несложного подсчета сказала супругу драматическим шепотом: «Если на него так повлияли четыре дня, представляешь, что могло бы стрястись с ним за месяц?!» Миссис Филд произнесла эту знаменитую фразу после того, как Грант предъявил ей то, что уцелело от его грязного изорванного твидового костюма. Но она и перед Грантом не скрыла своих предубеждений по поводу шотландцев, на что он постарался отреагировать со всей той мягкостью, на которую еще был способен в своем нынешнем раздерганном состоянии. Среди повседневной рутины, приводя в порядок незаконченные документы, он внезапно застывал в неподвижности и задавал себе одни и те же вопросы: не упустил ли он чего-нибудь? Есть ли еще какой-то аспект дела, который нуждается в доследовании? Он сознательно пытался одернуть сам себя, пытался разделить общепринятую точку зрения, что полиция работает слишком тщательно и возможность ошибки минимальна; пытался убедить себя, что Баркер прав: у него действительно сдали нервы и он нуждается в отдыхе. Ничего не помогало. Стоило перестать убеждать себя, — и чувство, что где-то что-то упущено, возвращалось к нему немедленно. Мало этого: по мере того как один бесполезный, однообразный, утомительный день сменялся другим, чувство недовольства росло и крепло. Грант снова и снова возвращался мыслями к тому первому, такому, казалось, далекому — хотя с него прошло всего две недели — дню, когда произошло убийство. Где ошибка? Где что-то упущено из внимания? Где? Где? — Стилет. Стилет, который в качестве ключа оказался абсолютно бесполезным, — вещь без сомнения необычная, но не давшая ничего. Ни один человек не признал его своей собственностью; никому он не попадался на глаза. Вся его роль состояла в том, что он объяснял шрам на пальце — улику, вне связи с остальными совершенно бессмысленную.
Одна, другая, пятая, десятая улики, но они никак не желали складываться в единое целое, оставаясь каждая сама по себе. А между тем, без всяких к тому оснований, у Гранта крепло почти суеверное чувство, что истинным ключом ко всему является найденная в кармане пальто Соррела брошь; что она жаждет поведать свою историю, только они не в состоянии ее услышать. Брошь лежала теперь в его столе рядом со стилетом, и он постоянно ощущал ее присутствие. Когда у него выдавалась свободная минута, он доставал и ее, и стилет, брал попеременно в руки то одно, то другое и «пожирал их глазами», как рассказывали его подчиненные. Обе вещи стали для Гранта чем-то вроде фетиша. Одна — предназначенная в подарок женщине, и другая — убившая Соррела, они были как-то связаны между собою. Грант ощущал это так же явственно, как тепло солнечных лучей на своих руках. И тем не менее его собственный разум, как и доводы всех, кто его окружал, восставал против этого чувства. И правда: какое отношение к делу могла иметь эта брошь? Джеральд Ламонт убил Соррела маленьким итальянским кинжалом — в конце концов его дед был итальянцем, и, если ему не достался в наследство сам стилет, он мог вполне унаследовать склонность своих предков к этому виду оружия, которую и обнаружил в результате ссоры. По его же собственному признанию, Ламонт был в обиде на друга за то, что тот бросает его без работы и, можно сказать, без средств к существованию. У Соррела было достаточно денег, чтобы оплатить проезд Джеральда, но он их не предложил. Опять же, по его собственному признанию, Ламонт лишь спустя два дня после убийства узнал, что Соррел оставил ему деньги. При чем здесь брошь с монограммой из жемчуга? Иное дело — серебряный с эмалью стилет, — не поддающийся объяснению таинственный предмет, особа номер один среди вещественных доказательств. Он будет сфотографирован, запротоколирован, внесен в специальный каталог; о нем будет судить и рядить вся страна, и из-за маленького изъяна в его рукоятке будет повешен человек. А тем временем эта жемчужная брошь, так и не упомянутая в деле, будет тихо светиться, молчаливо, но упорно опровергая собой все их хилые умозаключения.
Это было просто невыносимо. Сам вид ее вызывал у Гранта ненависть. И тем не менее он возвращался к ней снова и снова, как отвергнутый любовник к насмешливой красавице. Он пытался прибегнуть к своему излюбленному методу — «зажмуривался»; он уходил с головой в работу или пускался в развлечения. Но стоило ему «открыть глаза» — и он снова видел перед собой все ту же брошь.
Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного: обычно после своего «прижмуривания» он обязательно отыскивал новый ракурс в деле. Либо он заболел навязчивой идеей, решил Грант, либо подошел вплотную к решающему, жизненно важному повороту в ходе расследования. Этот поворот находился прямо у него перед глазами, но Грант его не видел.
— Хорошо, — рассуждал он, — если все же предположить, что убийство произошло не в результате ссоры, а выполнено по чьему-то заказу, то кто мог быть его исполнителем? Разумеется, ни один из тех, кто стоял рядом. Но никто из посторонних не приближался непосредственно к очереди, никто — за исключением швейцара, полисмена и Ламонта.
А может, все-таки был еще кто-нибудь, успевший уйти незамеченным? Ведь ушел же Ламонт, и Рауль Легар тоже ушел, не привлекая к себе внимания. Первому это удалось потому, что всех занимала мысль о том, как бы попасть в театр, второму — оттого, что всех захватило свершившееся убийство. Возможно ли, что был еще кто-то третий среди ушедших? Он припомнил, как безразличны к окружающему оказались все опрошенные ими свидетели. Ни один из них не был в состоянии указать с точностью, кто стоял непосредственно перед ним или за ним, — за исключением Рауля Легара, но он — иностранец, английская толпа все еще представляла для него своего рода любопытное зрелище. Для остальных это сборище было делом обычным и никакого интереса не вызывало. Как истые лондонцы, они были заняты каждый своими мыслями, — театральные завсегдатаи, и не более того. Итак, возможность, что кто-то еще исчез незамеченным, все-таки существовала. А если так, каковы шансы обнаружить его теперь, по прошествии стольких дней? Где искать след?
«А брошь? — шепнуло его второе «я». — Брошь!»
В пятницу Ламонта снова привезли в отделение полиции на Гоубридж, и его адвокат, как и предвидел Грант, заявил протест по поводу законности показаний, взятых у больного Ламонта в поезде. Грант думал, что протест будет носить чисто формальный характер, но было видно, что адвокат делает это по искреннему убеждению. Инспектору стало ясно также, что сторона обвинения намерена всерьез использовать признание Ламонта, будто бы он был зол на приятеля за решение уехать. Председательствующий судья объявил, что он не усматривает в действиях полиции ничего противозаконного. В свою очередь адвокат заявил, что физическое и моральное состояние его подзащитного не давало права полиции добиваться у него столь важных для дела показаний. Он только что перенес сильнейшее сотрясение мозга. При его самочувствии он не мог… Многословная, назойливая словесная перепалка длилась до бесконечности, между тем как два наиболее заинтересованных лица — Ламонт и Грант — с тоской ждали, когда она наконец прекратится и один сможет возвратиться обратно в камеру, а другой — к своей текущей работе и неотступным мыслям о брошке.
В переполненном на этот раз зале присутствовала и мисс Динмонт. Она смотрела на инспектора почти ласково, что немало его удивило. Казалось, встреча с тетушкой произвела на нее, как это ни неожиданно, смягчающий эффект. Вспоминая миссис Эверет, инспектор не мог найти этому разумного объяснения. Только на обратном пути к Ярду он наконец догадался: уверенность тетки в том, что Ламонт не виноват, вопреки всякой логике вселила в сердце девушки надежду. Свет этой надежды и придал ее лицу нежное, почти восторженное выражение. Грант выругался про себя: надеяться на оправдательный приговор она могла сколько угодно, но что с ней станется, когда его приговорят?!
Пропади она пропадом, эта жемчужная брошка! О чем она хочет рассказать? Кто еще мог подойти к очереди? Он порывисто вошел в кабинет в уставился в окно. Надо подавать в отставку. Не годится он для этой работы. Видит сложности там, где для других все ясно. Это ли не доказательство его непригодности?! Можно себе представить, как потешается над ним Баркер. Ну и пусть себе потешается! У Баркера воображения — как у булыжника на мостовой. Зато у него, у Гранта, его больше, чем полагается иметь для работы в полиции. Да, пора подавать в отставку. Два человека, во всяком случае, будут признательны ему за такое решение — те два, которым не терпится занять его место. А об этом деле он больше думать не собирается.
Уже придя к такому выводу, Грант все же пошел к столу, чтобы снова достать брошь, но тут вошел Баркер.
— Слышал, они там подняли шум вокруг показаний, — проговорил шеф.
— Да, так оно и было.
— Зачем только они этим занимаются?
— Не знаю. Наверное, из принципа. К тому же они, кажется, усматривают, что мы могли что-то из сказанного им неверно истолковать.
— Ладно, пускай покувыркаются, — заметил Баркер. — Им все равно от улик никуда не деться. С показаниями или без них — все равно они у нас спекутся. Все еще ломаете себе голову над этим делом?
— Нет. Уже бросил. С этих пор буду руководствоваться лишь тем, что знаю, а не тем, что кажется.