20 июня в сопровождении шляхтичей и казаков Лжедмитрий вступил в Москву, где соединился с находившимися здесь казаками Корелы и наиболее ретивыми приверженцами из разных слоев населения столицы. По сообщению В.Н. Татищева, "на Москве реке встретили его все боляря и власти. Оттуда послал он знатных людей, велел имянуемую мать свою царицу иноку Марфу Федоровну с надлежащею честию привести к Москве. (Видимо, предварительная договоренность уже была. - А.К). Оттуда пришед, стал в селе Коломенском и стояв день, убрався, пошел в Москву чином (у Татищева поставлена дата 10 июля, в Пискаревском летописце - 18 июля, в некоторых других источниках, в том числе летописных, - 20 июня, и она представляется более достоверной. - А.К.). И за городом встречали его всем народом, на Лобном же месте встретили его все знатные люди и власти со кресты в церковном одеянии, где он, сошед с коня слушал молебен, и польское войско стояло в строю на Красной площади. По отпетии молебна иде он в царский дом, и тогда его многие узнали, и о согрешении своем плакали".
На Красной площади произошел конфуз, который в перспективе значительно осложнял положение самозванца. Православные священники, как было положено по традиции, запели псалмы, а поляки сразу отреагировали на это по своим традициям: они заиграли на трубах и ударили в литавры. Москвичи были в явном замешательстве, но поляки на это реагировали с еще большей энергией, производя много отнюдь не торжественного шума. А затем новый царь "введе во церковь многих ляхов", которые "во церкви Божии сташа с ним". Когда же самозванец торжественно уселся на царский престол в тронном зале, польские отряды стояли строем под окнами дворца с развернутыми знаменами. Польский вопрос станет одним из самых острых во время одиннадцатимесячного правления Лжедмитрия.
|
|
Самозванца пугали слухи, что Борис Годунов вовсе не умер, а где-то скрывается и ждет своего часа. Сторонники Годуновых энергично поддерживали эти слухи, даже зная о действительной судьбе Бориса Годунова. Но более всего Лжедимитрия пугало то, что довольно многие, прежде всего монахи Чудова монастыря, с недоумением узнали в новом "царе" давнего знакомого Гришку Отрепьева. Естественно, знал и расстрига своих бывших "собратьев". Исаак Масса сообщает, что Лжедмитрий уже "на другой день велел их тайно умертвить и бросить в реку". Об этих казнях слух быстро распространился не только в Москве, но и в европейских странах. Автор "Повести 1626 года" говорит о высылке "мнихов многих... в расточение,.. понеже знаем ими бываше".
Лжедмитрий шел в целом оптимальным путем для упрочения своего положения. Он немедленно вызвал рязанского епископа Игнатия, грека с Кипра, поддерживавшего Лжедмитрия вместе с рязанскими дворянами еще на Северщине, и заставил Освященный собор утвердить его патриархом. Другая акция - это упомянутое приглашение "матери" Марии Нагой в Москву. Естественно, что Лжедмитрий колебался и засылал к монахине агентов, а окончательную обработку проводил П. Басманов. Кнут и пряник сломили монахиню. У Лжедмитрия появился веский аргумент в свою защиту.
Утвердив на патриаршем столе своего ставленника, Лжедмитрий принялся за неугодных ему бояр. В центре "царских" подозрений оказался Василий Иванович Шуйский, поскольку именно он возглавлял комиссию по расследованию обстоятельств гибели царевича Дмитрия в 1591 году. Естественно, что к нему многие обращались за разъяснением: что же произошло в 1591 году? Шуйский давал самые разные показания в разное время – признавал и самоубийство царевича, и убийство по заказу Годунова. В кругу доверенных Шуйский рассказывал обо всем, что было (т.е. подтвердил факт самоубийства), но однажды проговорился об этом купцам, среди которых оказался и приверженец самозванца. Тот и донес о разговорах, которые ведет Шуйский. Донос этот дошел до Басманова, который, в свою очередь, немедленно донес о "заговоре" Шуйских против Лжедмитрия.
|
|
Шуйских обвинили в государственной измене. Сами обвинения у разных обвинителей заметно разнились. Одни говорили о слухах, порочащих Лжедмитрия, как самозванца, другие об организованном заговоре, насчитывающим тысячи людей, третьи обвиняли в резких высказываниях по поводу пропольской политики сомнительного "царя" и о его "неправославии". Но все эти обвинения в сумме создавали возможность организовать большой процесс, дабы устрашить и верхи, и низы москвичей. Поэтому первоначально предполагалось привлечь к ответу многих бояр, так или иначе связанных с Шуйскими. Но на такой шаг самозванец не решился: он мог вообще потерять какую-либо опору в столице.
В конечном счете, к суду решили привлечь братьев Шуйских и некоторых в политическом отношении мало значимых лиц. Для устрашения населения подвергли публичной казни дворянина Тургенева. Но уже через несколько лет его стали прославлять (в частности, это проявляется у Авраама Палицына) как нового мученика, обличавшего "вора". Купец Федор Калачник, согласно преданию, шел на казнь, громко проклиная "царя" как антихриста и посланца сатаны, и что поклоняющиеся ему от него же и погибнут. Многих из простонародья, как сообщает Исаак Масса, тайно по ночам пытали, убивали и губили.
|
|
Казнь Шуйских была назначена на 30 июня. Лжедмитрий спешил, не слишком заботясь об обоснованности обвинений. Дело в том, что даже в Польше знали, что в случае прекращения династии рода Владимирских князей, первенство должно было перейти именно к Шуйским, как тоже Рюриковичам. К тому же, Василий Шуйский единственный из бояр не поехал на встречу самозванца в Серпухове.
Самозванец, однако, не мог просто расправиться с Шуйскими, поскольку по договоренности с боярами в осуждении боярина же должна участвовать и Боярская дума. Был устроен соборный суд с участием бояр, духовенства и представителей других сословий. Привлечение представителей низших сословий должно было нейтрализовать попытки бояр защищать своего, уважаемого думой, коллегу.
Примечательно, что с обвинительной речью на суде выступил сам Лжедмитрий. Очевидно, в столь ответственном деле П. Басманов и его единомышленники могли встретить жесткое неприятие со стороны собора, в особенности как раз Боярской думы. В длинной речи самозванец совершил экскурс в историю и доказывал, что Шуйские всегда изменяли московским царям. По его подсчетам, Иван Грозный семь раз намеревался казнить Шуйских, а Федор Иванович казнил дядю Василия Шуйского. На других бояр самозванец бросать тень предусмотрительно не стал. Никакого суда на соборе по существу не было: просто приняли на веру заявление Лжедмитрия, что Шуйские (и только они) готовили заговор против "царя". Убийства и казни, предварявшие суд, парализовали Боярскую думу, и никто из бояр не выступил в защиту Шуйских. А "на них кричаху" патриарх Игнатий, Б.Я. Бельский, П.Ф. Басманов, М.Г. Салтыков и члены путивльской "думы".
Василий Шуйский избрал в этой ситуации не путь защиты, а путь покаяния. Он признает обвинения: "Виноват я тебе... царь государь: все это я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!". Также смиренно он просил бояр и патриарха сжалиться и просить о милости царя.
Собор приговорил Василия Шуйского к смертной казни, а его братьев к заключению в тюрьму. Все было приготовлено для казни, и новый глава Стрелецкого приказа П.Ф. Басманов опоясал стрельцами всю площадь, казаки и поляки заняли Кремль и другие важные объекты. Басманов выехал на середину площади и прочел приговор думы и собора, а палач подвел осужденного к плахе, в которую был воткнут топор, и сорвал с приговоренного одежду. И здесь Шуйский с плачем молил о пощаде. Басманов жаждал крови, но самозванец, почувствовав недовольство в народе, прислал гонца, а затем дьяка, который объявил о помиловании. Один из сподвижников Лжедмитрия С. Борша позднее объяснял решение "царя" просьбами Боярской думы, высказанными после собора, а без поддержки Боярской думы такие решения не принимал никто из предшественников Лжедмитрия.
Все имущество Шуйских и их владения были конфискованы. Василий и его братья были отправлены в тюрьмы в пригородах Галича Мерьского. Но сторонникам самых жестких мер Лжедмитрий навстречу все-таки не пошел, справедливо полагая, что таким путем он лишь увеличит количество своих врагов. Особенно нетерпеливого Богдана Бельского самозванец произвел в бояре, но отправил на воеводство в Новгород, дабы не выслушивать постоянно советов бывшего усердного опричника.
Главной задачей на первых порах Лжедмитрий считал изменение состава Боярской думы. Самозванец возвращал из ссылок и тех, у кого ему ранее доводилось служить, и тех, которые были наказаны Борисом Годуновым. Самозванец вызвал в Москву Нагих, которых еще при Годунове вернули на службу, но разослали воеводами в разные захолустные города, и сделал их членами Боярской думы. Нагие, конечно, знали, что их племянник в 1591 году погиб, но ничем не проявили недоумения, увидев совсем другого человека: карьерный и экономических интерес, как и у большинства других, следовавших за Расстригой, стоял на первом плане. Из ссылки были возвращены братья Головины, получившие чины окольничьих. Чин окольничьего получил также опальный дьяк В.Я. Щелкалов. Лжедмитрий вернул в Москву уцелевших в ссылках и не попавших на плаху Романовых и Черкасских, в свите которых он некогда служил. Постриженный в монахи Филарет Романов был привезен из Антониева Сийского монастыря. Его жена, Ксения Шестова (в иночестве – Марфа) с сыном, будущим самодержцем России Михаилом Федоровичем, приехали в Москву из своей вотчины.
Филарет и в монастыре оставался "мирским" человеком, всегда рассчитывал на возвращение в мир и жаждал активной политической деятельности. Теперь такая возможность предоставлялась, и он уже в монастыре готов был оказать самозванцу возможную поддержку. В свою очередь Лжедмитрий, по некоторым сведениям, предлагал Филарету сложить с себя монашескую одежду, поскольку она была одета на него силой, войти в состав Боярской думы и воссоединиться с женой и сыном. Филарет отказался от этих предложений, рассчитывая заниматься политическими проблемами и, одновременно, делая духовную карьеру. Позднее он был рукоположен в ростовские митрополиты, и рассчитывал при благоприятном стечении обстоятельств занять первое место среди русского священства – стать патриархом.
Вернувшиеся из ссылки тоже, конечно, видели, что перед ними их давний знакомый Гришка Отрепьев, но ненависть к Годуновым и повышение по службе мутило сознание и закрывало рот даже для шепота кому-нибудь на ухо. В итоге, значительно измененный состав Боярской думы дал согласие на его коронацию. Самозванец сам отложил коронацию до приезда Марфы Нагой. Как уже было сказано, мнимая мать подвергалась предварительной обработке. Для непосредственного приглашения Марфы в Москву был направлен "постельничий" Лжедмитрия Семен Шапкин. В позднейших записях об этом событии встречалось утверждение, что Шапкин в случае отказа Марфы признать Отрепьева своим сыном угрожал монахине смертью. Сама Марфа после убийства самозванца также оправдывалась тем, что ей якобы угрожали смертью. Но "Новый летописец" не без оснований сомневался: "Тово же убо не ведаше никто же, яко страха ради смертново, или для своего хотения назва себе Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитрием".
После ряда предварительных проверок настроения Марфы, самозванец 17 июля 1605 года выехал в село Тайнинское, куда была доставлена монахиня под охраной польских наемников и в сопровождении бояр. В поле у села, куда собрали значительную толпу народа, Марфа и Гришка Отрепьев обняли друг друга и прослезились. На собравшийся "народ" сцена явно произвела впечатление: криками и слезами провожали они встречу матери и сына после четырнадцатилетней разлуки. 18 июля Марфа в карете въехала в столицу. И всю дорогу обретенный "сын" сопровождал карету верхом на коне. Красная площадь была заполнена народом, во всех церквах звонили колокола. После службы в Успенском соборе счастливый сын раздавал простонародью щедрую милостыню. А через три дня, 21 июля состоялась и коронация Лжедмитрия. Путь от дворца до Успенского и Архангельского собора устлали златотканным бархатом. Лжедмитрий, не кстати, вновь говорил о своем чудесном спасении. Но внимание присутствующих было отвлечено действиями патриарха Игнатия, который надел на голову самозванца корону Ивана Грозного, после чего бояре вручили скипетр и державу.
Для Отрепьева важно было создать впечатление, что его венчание на царство было продолжением законной, временно прерванной, династии, и потому он венчался дважды: в Успенском соборе, и в соборе Архангельском -в усыпальнице "предков". Как и ранее, самозванец особенно задерживался у могил Ивана Грозного и Федора Ивановича, а архиепископ грек Арсений, настоятель Архангельского собора, надел на голову Лжедмитрия "шапку Мономаха". По выходе коронованного "царя" бояре осыпали дождем золотых монет.
Бояр беспокоила опора новой власти: польские и наемные иноземные авантюристы и казаки-воры, которым самозванец доверял охрану своей персоны, и которые заполнили Кремль. Но Лжедмитрия беспокоили не столько косые взгляды бояр, сколько истощенность казны. А наемники стоили дорого. К тому же они привыкли считать себя господами положения, и сами пытались диктовать условия русским боярам, да и своему "господину", обретшему царскую корону и "шапку Мономаха". Польская шляхта и иностранные наемники раздражали и казаков, и простонародье своей наглостью и приверженностью ненавистным на Руси католичеству и протестантизму. Самозванец старался ублажить наемников, некоторым даже жаловал звание русского дворянина. Но от земельных пожалований новым "дворянам" и "ротмистрам" он все-таки воздерживался, понимая, что такими пожалованиями восстановит против себя не только Боярскую думу, а и все русское дворянство.
Лжедмитрий устраивал грандиозные пиры, во время которых решались некоторые спорные или необговоренные вопросы с боярами, и которые были одним из проявлений разгула победителей, захвативших Московское царство. Набранные в Польше и других странах наемники не отставали от "царя" в организации разгула, часто сопровождавшегося скандалами и даже прямыми угрозами самому "царю" расправиться с ним. По сообщению сподвижника Лжедмитрия, арианина Яна Бучинского, наемники, получая приличное вознаграждение, обзаводились челядью, обряжали ее в камчатое платье, пропивали и проигрывали в азартных играх полученные деньги.
Вскоре после коронации Лжедмитрия произошло резкое столкновение москвичей с иностранными наемниками. Поводом послужил арест московскими властями шляхтича Липского, которого подвергли торговой казни: били батогами на улице. Наемники, считая преступление Липского несущественным, бросились на помощь и применили оружие против приставов. Москвичи, в большинстве безоружные, устремились на помощь приставам. В результате было много убитых и раненых среди москвичей, а поскольку негодующая толпа продолжала расти, наемники укрылись в казармах на Посольском дворе. Несколько десятков тысяч москвичей грозили "рыцарям" расправой. Лжедмитрий тоже был обеспокоен взрывом негодования среди москвичей, сознавая, что эта безмерная ненависть при определенных обстоятельствах может быть повернута против него. В итоге, поступил он, по своему обыкновению, двулично: москвичам объявил, что убийцы понесут наказание и посольские казармы будут разгромлены пушками, а убийцам сообщил, что виновных не будут наказывать, но для успокоения русских наказания нужно имитировать. "Рыцари" выдали трех шляхтичей, отличившихся в расправе с москвичами. Их продержали сутки в тюрьме, а затем втайне от москвичей выпустили на свободу.
Тем не менее, события в Москве дали повод боярам, и они добились решения о роспуске наемных отрядов. И уже с конца июля наемники жили на Москве без службы, но не покидая ее и получая от Казенного приказа плату, каковой не имели русские служилые люди. Гусары получали по 40 золотых или 192 рубля на коня. А поскольку обычно они имели по 2 - 4 коня, то и оплата достигала 800 рублей и равнялась боярской. Тем не менее, наемники жаловались, что Лжедмитрий в первый же день овладения Москвой обещал им выдать по несколько тысяч золотых, а дал лишь по несколько сот. Но наемников обеспечивали еще пушниной и обильным кормом. И тот же, упомянутый выше Бучинский сообщает, что, продавая москвичам корм, наемники за год только на этом получали дополнительно по тысяче золотых.
Много проблем возникло с "долговыми расписками" самозванца, сделанными в основном еще в Польше, где он обязывался заплатить огромные суммы в 100 тысяч и более наличными. Эти "расписки" наемники и польские опекуны Лжедмитрия предъявляли и в Москве, и в Польше королю Сигизмунду III. Казенный приказ оплачивал "долговые расписки", но не все. И не только потому, что в казне не было таких средств. Многие "расписки", особенно данные в Польше, представлялись совершенно бредовыми. Даже Адам Вишневецкий, явившийся в Москву собственной персоной за "долгом", не получил ничего от московских властей, и сам виновник - московский самодержец - уклонялся от разбора многих подобных дел.
Бояре и высшие чины с такой же неприязнью, как к иноземным наемникам, относились и к казакам, в которых видели своеобразный авангард ширившегося народного движения, направленного если не против феодального строя в целом, то против отмены Юрьева дня. Казаки, кроме того, добивались признания за ними ранга служилых людей. Уступая требованиям московских дворян и бояр, Лжедмитрий вынужден был согласиться на удаление казаков из столицы, распорядившись произвести казне с ними расчет. При себе он оставил лишь оказавшего ему незаменимые услуги атамана Корелу с небольшим отрядом. Но, как и все наемники, и все казаки, да и сам Лжедмитрий, Корела вел разгульный образ жизни, предпочитая общение в кабаках с "чернью" встречам с царедворцами. Как и многие из "черни", представителей которой он обычно угощал в кабаках, Корела спился, чем и закончилась его карьера. Последний казачий отряд также был расформирован.
В литературе было много споров о социальной политике Лжедмитрия. Его называли и крестьянским, и казачьим, и дворянским, крепостническим царем. Но явно ни в какую из всех называемых категорий он не укладывался, поскольку преследовал единственную цель: удержаться у власти ради удовлетворения своих прихотей и разгоревшегося честолюбия. Поэтому он по существу нигде не выражает своих истинных воззрений (если они вообще были), в очень расплывчатых выражениях обещая благоденствие и угнетателям, и угнетенным. На пути в Москву он нередко провозглашал необходимость "освобождения от гнета", не проясняя, однако, кого и от кого он собирался "освобождать". Более всех получили от самозванца казаки и дворяне южных районов России. И дело не только в том, что эти районы оказались главной его опорой в продвижении к Москве, да на первых порах и в самой Москве. Самозванец сознавал, что с югом он все равно ничего сделать не сможет, а потому резонно считал, что целесообразней в данном случае исполнять роль "доброго царя". Юг России получил освобождение от податей на 10 лет, кроме того, была отменена "государева десятинная пашня", которую ранее вспахивали и засевали для Москвы.
Будучи на московском троне, Лжедмитрий старался ублажить и дворян, владевших крепостными, и не потерять поддержку социальных низов, все еще ожидавших свободы от "доброго царя". 7 января и 1 февраля 1606 года издаются "указы": первый - о кабальных холопах, второй - о беглых. Указ 7 января в целом предполагал отклик на требования дворян вернуть им беглых холопов. Вместе с тем, во время голода 1602 - 1603 годов многих холопов феодалы сами выгоняли, и они получали, по указу Бориса Годунова, отпускные. Лжедмитрий сохранил право на свободу (по сути, свободу выбора) примерно четверти кабальных холопов, что, конечно, было холопами оценено. Двойственное отношение проявляется и в указе от 1 февраля о беглых крестьянах. В начале текста указа сразу обозначается разделение беглых на две категории. Бежавших до голодных лет, счет которым идет по сентябрьскому летосчислению с сентября 1601 года, "приговорили, сыскивая, отдавати старым помещиком". Иначе говоря, предполагается установленный в 1597 году пятилетний срок сыска беглых. Бежавшие же в голодные 1601 - 1603 годы возврату не подлежали. В марте 1606 года составлялся "Сводный судебник". Он не был завершен и в действие вступить не успел. Но в основу его был положен Судебник 1550 года, с включением статьи 88 о крестьянском выходе в Юрьев день. Таким образом, Юрьев день возвращался. Но до Юрьева дня 1606 года (26 ноября), однако, не дожил и сам Лжедмитрий, и реально этот Судебник так и остался лишь на бумаге.
Весьма непопулярной в кругах московского боярства и служилых людей являлась внешняя политика самозванца. В Польше Расстрига наобещал и Сигизмунду III, и Юрию Мнишеку отдать практически весь Запад и Северо-Запад России. И Сигизмунд всерьез рассчитывал получить Смоленск, поэтому постоянно требовал от самозванца выполнения обещаний. Лжедмитрий часто подчеркивал, что Сигизмунд ему "вместо отца", но передать Смоленск он ему не мог: самозванец немедленно потерял бы корону в Москве, поскольку ненависть к полякам охватывала все слои населения. Он предложил оплатить обещанные земли деньгами и отправлял в Польшу крупные суммы, чем, конечно, тоже раздражал и бояр, и простой народ. А польские настоятельно требовали большего.
Сигизмунд не стеснялся унижать Лжедмитрия, титулуя его "великим князем", а не "цесарем", "царем". Лжедмитрий тщетно пытался убедить польского короля, что "цесарями" в Москве были и его мнимый "отец" Иван Грозный, и "брат" Федор, да и Борис Годунов тоже. Но упоенные победой еще в Ливонской войне, польские власти не хотели даже и слышать о притязаниях московских правителей на "цесарский" титул. Несколько облегчало внешнеполитическое положение России в данном случае обострение польско-шведских отношений в Прибалтике: некоторые польские вельможи считали возможным использовать Россию против Швеции.
Большие претензии к Лжедмитрию были у церкви. Самозванец без стеснения вымогал у монастырей и других церковных заведений деньги, якобы, в долг, но "долгов" этих он никогда не возвращал. Господство же при дворе самозванца иезуитов вызывало возмущение не только церкви, но и православного "простонародья".
В Польше положение самозванца вызывало тревогу. По некоторым сведениям, сама Мария (Марфа) Нагая тайно доносила Сигизмунду III, что мнимый Дмитрий не ее сын. Видимо, сознавая шаткость положения Лжедмитрия, Юрий Мнишек не спешил породниться с ним и выдать, согласно договоренности, за него свою дочь Марину. Лишь 1 ноября 1605 года царский посол Афанасий Власьев с многочисленным благородным и чиновным сопровождением выехал в Краков за невестой и затем был представлен королю. Посол не отличался дипломатическим тактом. Когда кардинал и польские сановники пели вполне нейтральную молитву, все преклонили колена, а посол отчужденно стоял. На вопрос же епископа: "не обручен ли Дмитрий с другою невестою?", Власьев развеселил польскую шляхту ответом: "А мне как знать? Того у меня нет в наказе".
Затем был великолепный стол. Марина сидела рядом с королем и принимала от российских посланников дары своего жениха: огромное количество изделий из золота и драгоценных камней, три пуда жемчуга, 640 редких соболей, и многое другое. Марина упала к ногам Сигизмунда, чем весьма смутила посла, который увидел в том унижение будущей русской царицы. Но ему разъяснили, что пока невеста в Кракове - она подданная польского короля. Король поднял Марину и напомнил, чтобы "чудесно возвышенная Богом", она не забывала, чем обязана "стране своего рождения и воспитания".
Отъезд в Москву, однако, затягивался – Юрий Мнишек продолжал требовать денег, не удовлетворившись сотней тысяч золотых, полученных за помощь в 1604 году. В январе 1606 года Ян Бучинский привез из Москвы от Лжедмитрия Мнишеку еще 200 тысяч золотых. И лишь 25 апреля Юрий Мнишек с сыном и князем Вишневецким прибыли в Москву к Лжедмитрию, оставив на время Марину в Вязьме. Будущий зять встречал Мнишека на троне, окруженный с правой стороны патриархом и епископами, а с левой - боярами и иными вельможами. Юрию Мнишеку надо было решить целый ряд вопросов, в том числе и деликатный религиозный. Мнишек настаивал на сохранении Мариной католической веры, а Лжедмитрий, не возражая против этого в принципе, резонно предупреждал, что "наружно" царице надо будет чтить греческую веру и ее обряды, и, в частности, постится не по субботам, как принято у католиков, а по средам. Патриарх Игнатий удовлетворялся таким решением. Но некоторые иерархи, в частности, сосланные самозванцем митрополит Казанский Гермоген и епископ Коломенский Иосиф заявляли, что если невеста не будет крещена в православную веру, то и брак не будет законным.
Марина Мнишек прибыла в Москву только 2 мая. Ее торжественно встречали многие тысячи представителей русской знати и иноземных наемников - преимущественно поляков. Гремела музыка, били в колокола, стреляли из пушек. Народ же безмолствовал: внутреннее положение в Москве становилось все более напряженным. А Лжедмитрий продолжал осыпать дарами Марину и ее сопровождение. Юрий Мнишек получил еще 100 тысяч золотых, а Марина шкатулку стоимостью в 50 тысяч. Из казны на подарки было истрачено 800 тысяч рублей. До народа доходили сведения об этом, и негодование рядовых москвичей быстро нарастало.
8 мая 1606 года, наконец, состоялось обручение. Начались пиры, на которых сразу же перессорились польские посланники с русской знатью и особенно духовенством, в ссоры приходилось включаться и самозванцу, и он тоже оказывался между двух огней, в пирах и разгуле не замечая, что творится не только в Москве, но и во дворце. А пьяные поляки вели себя как в завоеванном городе, порубая саблями выражающих возмущение их поведением, вытаскивая из карет девиц и женщин русских дворян и насилуя их чуть ли "не сходя с места". Стрельбой из пушек за несколько дней истратили пороху больше, чем за всю войну 1604 - 1605 годов.
Самозванца предупреждали и немцы, и свои приближенные, что в городе весьма неспокойно, и что следует принять меры предосторожности. О том же говорил ему и Юрий Мнишек. Но Лжедмитрий, желая "не ударить в грязь лицом", стремился выглядеть твердым и неустрашимым. "Как вы, ляхи, малодушны!" - отозвался он на предупреждения Мнишека. А послам Сигизмунда, которые также видели, что происходит, и получали информацию с разных сторон о надвигающейся грозе, возражал небрежно: "Я держу в руке Москву и государство; ничто не смеет двинуться без моей воли". И перед надвигавшимся переворотом самозванец даже не увеличил охрану дворца.
Весной 1606 года беспокойные вести стали поступать и с юга. Выпровоженные из Москвы казаки считали себя обделенными и обиженными. Большинство из них не могли найти себе применения и способны были только отправиться в какой-нибудь поход "за зипунами". Весной 1606 года появился казачий самозванец – казаки, готовившие поход на Москву, избрали своим "царевичем" Илейку Муромца. Новый самозванец родился на посаде, послужил на Волге в работных людях и побывал холопом у сына боярского Григория Елагина на Тереке. Новому самозванцу дали имя Петра, якобы сына царя Федора Ивановича, у которого, как говорилось, сыновей-то как раз и не было. Движение во главе с Лжепетром (Илейкой Муромцем) было организовано казачьей голытьбой, и хотя большинство зажиточных казаков к нему примкнуло, социальные мотивы в нем проявлялись в значительно большей мере, чем в других движениях казаков.
В этой ситуации Лжедмитрий решил протянуть руку конкуренту: он призывал Лжепетра "идти к Москве наспех". Скоропалительное решение Лжедмитрия озадачило и современников, и историков. Но, видимо, правы те из современников, которые видели задачу Лжедмитрия в нейтрализации соперника, чтобы "люди не собирались около него". Но казацкий царевич успел пройти только Свияжск и получил уведомление, что Лжедмитрий убит. Казаки повернули назад вниз по Волге.
В Москве же переворот готовился медленно, но неуклонно. Все правление Лжедмитрия - это сплошные пиры и гуляния, свадьбы бояр - свободные, без традиционных строгих регламентаций. В "веселые дни" самозванец иногда стремился проявить милость к кому-либо. Именно в таком состоянии он, после полугодовой ссылки Шуйских, простил их и вернул им имения и чины. У Василия Ивановича Шуйского было много доброжелателей среди бояр и высших чинов. А народ проникся к нему особым уважением, потому что он открыто обличал самозванца и перенес пытки и плаху - в глазах народа он стал героем-мучеником. Его смелость ценили, но не замечали честолюбия и лукавства. Василий Шуйский, почти случайно избежавший казни в начале царствования Лжедмитрия, сумел объединить очень разные силы и использовать недовольство разных слоев общества, направив его против самозванца.
На 18 мая 1606 года в Москве был назначен грандиозный фестиваль: воинская потеха. Но утром 17 мая по всей Москве загремели колокольные набаты, созывавшие жителей на Красную площадь. Удивительно, что не только самозванец, но и поляки, ожидавшие празднества 18 мая, не заметили, как стремительно организовалась вся Москва и против самозванца, и против них. Большинство бояр, приведших некогда Лжедмитрия в Москву - князья Голицыны, Михаил Салтыков, Нагие, практически все, кроме Басманова, - оказались в рядах восставших. И царица-монахиня Марфа, и ее родичи Нагие теперь дружно каялись в толпе в том, что под страхом казни лгали, подыгрывая самозванцу. Василий Шуйский перекрыл все двенадцать ворот входа и выхода из города, и в город были введены 18 тысяч воинов, которые должны были отправляться под Елец, и которые теперь перешли под контроль заговорщиков.
Лжедмитрий бегал из комнаты в комнату и, наконец, прыгнул из окна на Житный двор, разбил себе грудь, голову и вывихнул ногу. Лежащего в крови, его обнаружили здесь стрельцы. Они не входили в заговор и попытались помочь лжецарю, посадили на фундамент, обливали водой. Самозванец умолял не оставлять его, обещая стрельцам богатство и чины. Их окружило множество народа, но стрельцы требовали, чтобы царица-монахиня объявила: сын это ее или не сын. Если сын, то они умрут за него, а если нет, "то волен в нем Бог". Марфа, вызванная боярами из кельи, объявила народу, что истинный царевич Дмитрий скончался у нее на руках в Угличе, что она из страха, под влиянием угроз и лести была вовлечена в грех бессовестной лжи, назвав сыном неизвестного ей человека. Из страха она молчала, но многим открывала истину. Показала Марфа и изображение лица мальчика, у которого не было ничего общего с Расстригой. После этого стрельцы выдали обманщика толпе.
Бояре велели нести самозванца во дворец для допроса. Отрепьев сослался было на инокиню Марфу, но Иван Голицын прервал его: инокиня уже покаялась. Самозванец обратился к окружающим: "Несите меня на Лобное место: там объявлю истину всем людям". Какую истину он хотел объявить, осталось нераскрытым: две пули двух дворян оборвали жизнь Лжедмитрия. Толпа бросилась терзать уже мертвое тело. Также терзали и убитого Басманова. Расправа ожидала и Марину Мнишек: слуга-охранник был убит и в комнату Марины ворвались обезумевшие от крови восставшие. Но приспели бояре и взяли Марину под защиту, выделив ей охрану. Многие же поляки стали жертвами восставшего народа, копившего свою ненависть в течение года. Музыканты, раздражавшие православных во время молебнов, были все умерщвлены в Кремле.
Жилища послов Сигизмунда не были тронуты, но к домам Юрия Мнишека и князя Вишневецкого устремились восставшие. А поскольку Мнишек все-таки принял некоторые предупредительные меры, завязалась перестрелка. Восставшие стали подвозить к этим домам пушки, чтобы разбить сами дома, в которых укрылись поляки. Но защитить осажденных явились бояре и приказали прекратить убийства. Шуйские старались остановить разбушевавшихся москвичей и выслали в защиту поляков стрельцов. Вишневецкого спас сам Василий Шуйский, надежная защита была приставлена и к дому Юрия Мнишека. Объединенные ненавистью к самозванцу высшая знать и "чернь" уже проявляли взаимное отчуждение, которое будет нарастать в правление Василия Шуйского.