Разложение рикардианства

Сочинения Джемса Милля и Мак - Куллоха представляли собой в 20-х и
30-х годах самое старательное воспроизведение и популя­ризацию буквы учения Рикардо. Что касается духа этого учения, то они его не понимали и не могли развивать. Убо­жество ближайших последователей Рикардо признается и современными буржуазными экономистами. Шумпетер пи­шет, что его учение «увяло в их руках и стало мертвым и бесплодным немедленно». Но причины этого он видит, по существу, в бесплодности самого учения Рикардо.

В чем подлинная причина печальной судьбы наследия великого экономиста? Рикардо оставил глубокую систему идей, но вместе с тем полную кричащих противоречий и пробелов. Он сам лучше, чем кто-либо, сознавал это. Что­бы действительно развивать Рикардо, надо было, усвоив основы его учения, найти научное разрешение этих про­тиворечий.

Конечно, важное значение имело то, что люди, окру­жавшие Рикардо, были лично неспособны решать такие задачи. Но этим проблема не исчерпывается. Как ни ве­лика роль личности в науке, она подчиняется тем же за­конам, что роль личности в истории вообще: эпоха, исто­рическая необходимость порождают людей, способных ре­шать назревшие задачи. Дело в том, что в тех конкретных условиях творческое развитие учения Рикардо требовало перехода на позиции иной идеологии, оно было, по существу, невозможно в рамках идеологии буржуазной. По­этому подлинным наследником Рикардо явился марксизм.

Вспомним два главных противоречия, на которые на­толкнулся Рикардо. Первое. Он не мог объяснить, каким образом обмен капитала на труд (проще говоря, наем ра­бочих капиталистом) совместим с его трудовой теорией стоимости. Если рабочий получает полную «стоимость своего труда» (мы знаем, что это выражение неправомер­но, но Рикардо говорил именно так), т. е. если его зара­ботная плата равна создаваемой его трудом стоимости то­вара, то, очевидно, невозможно объяснить прибыль. Если же рабочий получает неполную «стоимость труда», то где же здесь обмен эквивалентов, закон стоимости? Второе. Он не мог совместить трудовую стоимость с явлением рав­ной прибыли на равный капитал. Если стоимость создает­ся только трудом, то товары, на которые затрачивается равное количество труда, должны продаваться по примерно одинаковым ценам, какие бы по размерам капиталы ни применялись при их производстве. Но это означало бы различную норму прибыли на капитал, что, очевидно, не­возможно как длительное явление.

Мы уже знаем, как разрешил эти противоречия Маркс. Посмотрим, каким путем пошли английские экономисты 20—30-х годов. При этом мы не станем разбираться в тон­костях отдельных авторов, а покажем общую тенденцию. Ученики Рикардо не могли найти разрешения этих противоречий и попытались обойти их следующим образом.

Капитал есть накопленный труд. От этой вполне рикардианской печки танцевали Милль, Мак-Куллох и др. Следовательно, в стоимость товара, производимого трудом при помощи капитала, должна входить стоимость послед­него. Если речь идет о том, что в стоимость товара входит перенесенная стоимость машин, сырья, топлива и т. д., то это верно. Но тогда мы ни на шаг не приблизились к от­вету на вопрос, откуда берется прибыль. Ведь не станет капиталист авансировать капитал, т. е. покупать эти сред­ства производства, только ради того, чтобы их стоимость была воспроизведена в готовом товаре.

Нет, говорили экономисты, мы имеем в виду не это. На фабрике работает- рабочий, но работает и машина. По ана­логии можно сказать, что «работает» также хлопок, уголь и т. д. Ведь все это накопленный труд. Работая, они соз­дают стоимость. Создаваемая ими часть стоимости есть прибыль, она, естественно, достается капиталисту и про­порциональна капиталу.

Это — псевдоразрешение рикардовых противоречий. По этой схеме рабочий получает «полную стоимость труда», ибо все, что он недополучил из вновь созданной стоимости, создал ведь не он, не его живой труд, а прошлый труд, воплощенный в капитале. Стоимость товара, создаваемая этим совместным трудом, при реализации товара приносит капиталисту среднюю прибыль на капитал. Такая концеп­ция устраняет научную основу учения Рикардо — трудо­вую теорию стоимости, от которой остается одна види­мость. Стоимость товара теперь складывается из издержек капиталиста на средства производства, его затрат на зара­ботную плату и из прибыли. Иначе говоря, стоимость равна издержкам производства плюс прибыль.

Но ведь это банальнейшая вещь, скажете вы, это трю­изм. Отнюдь не будучи капиталистами, вы легко догадаетесь, что капиталист, примерно определяя цены своих то­варов, делает именно так: калькулирует издержки и наки­дывает на них какую-то сносную прибыль. В том-то и дело, что эта теория описывает самые поверхностные, обыден­ные вещи и не идет глубже. А там, где за видимостью яв­ления не раскрывается его сущность, кончается наука.

И как эта схема хороша для капиталистов! В самом деле, рабочий получает заработную плату, справедливо вознаграждающую его труд. Капиталист получает при­быль — опять-таки законное вознаграждение за «труд» принадлежащих ему зданий, машин, материалов. К этому легко добавить, что владелец земли с полным основанием получает ренту: ведь земля тоже «работает». Антагонизм классов, который выпирал из учения Рикардо, здесь исчез, уступив место мирному сотрудничеству труда, капитала и земли. Подобную схему во Франции еще ранее выдвинул Сэй, только он не утруждал себя попытками подогнать ее под трудовую теорию стоимости. Труд — заработная плата; капитал — прибыль; земля — рента. Эта триада, соединяю­щая факторы производства и соответствующие доходы, ут­вердилась в английской политической экономии к сере­дине XIX в.

В теории стоимости, которую часто называют теорией издержек производства, было очевидное слабое место. Стоимость товара объяснялась издержками, т. е. стоимо­стью товаров, участвующих в производстве. По существу, цены объяснялись ценами. В самом деле, ткань стоит столько-то шиллингов и пенсов за ярд потому, что труд стоит столько-то, машины — столько-то, хлопок — столько-то и т. д. Но почему машины стоят столько, а не больше и не меньше? И так далее. Вопрос о конечной основе цен, ко­торый всегда был центральным для политэкономии, здесь просто обходился, а тесно связанный с ним вопрос о конеч­ном источнике доходов решался апологетически.

Чтобы как-то преодолеть эту трудность, экономисты 30—50-х годов сделали следующие шаги, все далее отходя от Рикардо и все больше прокладывая путь к концепциям Джевонса и особенно Маршалла. С одной стороны, из­держки стали трактоваться не как объективные стоимости, в конечном счете все же зависящие от затрат труда, а как субъективные жертвы рабочего и капиталиста. С другой стороны, стоимость все менее считалась функцией одной переменной, издержек производства, и все более — функцией многих переменных, особенно спроса на данный товар и его полезности для покупателя. На стои­мость переставали смотреть как на естественную основу, центр колебаний цен. Речь теперь шла о том, чтобы непо­средственно объяснить цены, а цены, конечно, устанавли­ваются и меняются под влиянием многих факторов.

Дальнейшие шаги на пути вульгаризации Рикардо были сделаны также по пути объяснения капиталистиче­ской прибыли так называемым «воздержанием» капитали­стов. Эта концепция в большей мере связана с именем анг­лийского экономиста Н. У. Сениора (1790—1864). Объяс­нение прибыли тем, что ее порождают работающие ма­шины, здания и материалы, казалось многим экономистам неудовлетворительным. Поэтому была выдвинута теория о том, что прибыль порождается «воздержанием» капиталиста, который мог бы затратить свой капитал на потребле­ние, но «воздерживается» от этого. Критика буржуазных теорий прибыли сыграла важную роль в становлении эко­номического учения Маркса.

Представим себе двух капиталистов, имеющих денеж­ный капитал по 10 тыс. фунтов стерлингов каждый. Пер­вый вкладывает капитал, скажем, в пивоваренный завод, сидит в конторе, следит за работой. Итог года: тысяча фун­тов прибыли, или 10% на капитал. Второй капиталист тоже имеет 10 тыс. фунтов стерлингов, но он не любит вонь пивной браги и конторскую суету. Вместе с тем он не хо­чет истратить свои деньги на новый дом, экипаж и т. п. Он обращается к первому капиталисту с предложением: «При­соедини мои 10 тыс. к твоему капиталу, расширь свой за­вод, а мне выплачивай 5% в год, 500 фунтов». Первый ка­питалист соглашается. Очевидно, чужой капитал приносит ему точно такую же норму прибыли, как и свой: ведь день­ги, как говорится, не пахнут. Но половину этой прибыли он отдает собственнику капитала.

Мог бы второй капиталист истратить свои деньги на пе­речисленные и любые другие блага, хоть на посещение публичных домов? — спрашивают авторы теории «воздер­жания». Мог бы. Но он воздерживается, он предпочитает подождать год и получить проценты на свой капитал, по­дождать два года и еще раз получить проценты (причем капитал-то остается цел и по-прежнему при желании мо­жет быть израсходован!). Человеку по его внутренней при­роде свойственно предпочитать настоящие блага будущим.

Соглашаясь отказаться от настоящих благ ради будущих, наш капиталист приносит жертву и потому приобретает право на вознаграждение.

А первый капиталист? Он тоже мог бы продать свой пивоваренный завод и прожить деньги. Он этого не делает и потому имеет точно такое же право на.награду за воз­держание. Но он выгодно отличается от своего собрата тем, что «сам» варит пиво. За этот труд надзора, управления, руководства он должен получать своего рода заработную плату. Значит, на свой собственный капитал он получает, в сущности, не прибыль в тысячу фунтов, а два разных до­хода: процент за воздержание — 500 фунтов и заработную плату за управление — еще 500 фунтов.

Прибыль как экономическая категория здесь вообще исчезает. Альфред Маршалл был по-своему логичен, когда через полсотни лет заменил триаду (труд, капитал, земля) комбинацией четырех факторов: труд — заработная плата, земля — рента, капитал — процент, «организация» — пред­принимательский доход. «Воздержание» (abstinence), ко­торое звучало не совсем прилично (миллионер, видите ли, воздерживается от траты своих денег и не полностью удов­летворяет свои нужды!), он заменил более приличным «ожиданием» (waiting). Тогда же были сделаны попытки объяснить на основе новых, субъективно-маржиналистских теорий, как определяется размер вознаграждения каждого фактора. Другие экономисты выделили еще один элемент капитала — риск и соответственно еще одну фор­му вознаграждения капиталиста — своего рода плату за страх. До сих пор спорят, входит ли вознаграждение за риск в состав ссудного процента или предприниматель­ского дохода (или в состав того и другого).

Какое решение проблемы дал Маркс? Распределение прибыли на процент и предпринимательский доход совер­шенно реально, и с развитием кредита это явление приоб­ретает все большее значение. В результате и капиталист, использующий собственный капитал, условно разделяет прибыль на две части: плод капитала как такового (Маркс назвал его капитал-собственность) и плод капитала, непо­средственно занятого в производстве (капитал-функция). Но это вовсе не значит, что в этих обеих формах капитал — воздержанием ли, трудом ли — создает стоимость и закон­но присваивает созданную им часть. Это двуединство ка­питала есть необходимое условие эксплуатации капиталом труда, производства прибавочной стоимости. Когда приба­вочная стоимость создана и превращена процессом конку­ренции в среднюю прибыль, встает вопрос о ее дележе ме­жду собственниками капитала и капиталистами, фактиче­ски применяющими его (если это разные лица). Но этот вопрос важен лишь с одной точки зрения: как два рода ка­питалистов делят между собой плоды неоплаченного труда рабочих.

Тезис о том, что прибыль сводится к ссудному проценту и «заработной плате управления», опровергается практикой акционерных обществ, особенно современных монополий. Они оплачивают проценты на заемный капитал, выдают дивиденды акционерам (это тоже род ссудного процента) и платят весьма высокие оклады наемным управляющим, которые руководят производством, сбытом и т. д. Но кроме того, они имеют нераспределенную прибыль, которая идет на накопление. Я уже не говорю о налогах, выплачиваемых государству. Объяснить с точки зрения буржуазных тео­рий прибыли, откуда берутся деньги на нераспределенную прибыль и налоги, довольно затруднительно.

Джон Стюарт Милль

В 50—60-х годах XIX в. Англия достигла пика своего экономического и
политического могущества в мире. Буржуазия могла — и была вынуждена — слегка поделить­ся плодами процветания с рабочим классом, тем более что эмиграция несколько ослабляла давление относительного перенаселения в Англии. Это коснулось прежде всего выс­ших квалифицированных групп рабочего класса, так на­зываемой «рабочей аристократии». Но к концу столетия улучшились условия труда, повысился уровень жизни и рабочего класса в целом. Росло и классовое сознание про­летариата. Однако оно все более направлялось в сферу чи­сто экономических интересов, что в общем даже устраивало буржуазию. В известной мере она пошла навстречу рабо­чему классу: был принят целый ряд фабричных законов, легализованы профсоюзы, которые скоро выросли в значи­тельную силу. Все это достигалось не без борьбы. Более дальновидной, либеральной буржуазии приходилось пре­одолевать сопротивление косных толстосумов и лендлор­дов. В сущности, эта борьба велась, конечно, за подлинные интересы буржуазии — только более перспективные, широ­кие, гибкие. История показала, что с точки зрения англий­ской буржуазии это был разумный курс.

В сознании многих представителей либеральной буржу­азии эта идеология и борьба могли выглядеть совсем иначе. Им представлялось (причем, возможно, субъективно вполне честно), что речь идет о вечных идеалах гума­низма и прогресса, о равноправном сотрудничестве людей ради этого прогресса, о свободе и терпимости как абсолют­ных ценностях. Думается, таким образом надо объяснять психологию и научно-общественную деятельность Джона Стюарта Милля. Мир бессердечного чистогана вовсе не был ему приятен, но он надеялся, что постепенно самые мрачные стороны этого мира отойдут в прошлое. Он даже интересовался социализмом, разумеется, эволюционным, без потрясений, без классовой борьбы. Милль оказался, од­нако, в конечном счете носителем идей «презренной сере­дины», мастером компромиссов и эклектики. Он старался согласовать политическую экономию капитала с притяза­ниями рабочего класса, которые уже нельзя было игнори­ровать.

Личность Милля не лишена интереса. Он родился в Лондоне в 1806 г. и был старшим сыном Джемса Милля, философа и экономиста, друга Рикардо. Человек суровый до жестокости, принципиальный до догматизма, Джемс Милль имел свою систему воспитания и решил применить ее к сыну. «Рабочий день» ребенка был строго расписан. В три года отец начал учить его читать по-древнегречески, а когда он научился читать по-английски, Милль вообще не мог вспомнить. Список книг, которые мальчик прочел к восьми годам, приводит в изумление. Он не знал ни иг­рушек, ни сказок, ни игр со сверстниками. Прогулки с от­цом, во время которых он давал ему отчет о прочитанных книгах, а позже — занятия с маленькими братьями и сестрами заменяли все это. Ребенок превращается в настоя­щего вундеркинда, неизменно поражая своими познаниями друзей и знакомых Милля-отца. Привычка к чтению и ум­ственному труду становится уже частью его натуры. Он самостоятельно занимается высшей математикой, естест­вознанием. Но любимым его предметом остается история. Он пишет сочинения, пересказывая и порой критически комментируя древних и новых авторов. Строгость отца не только не уменьшается, но, скорее, усиливается. Джемс Милль требует от мальчика зрелого и самостоятельного мышления, он любит давать невыполнимые задания. Сын всегда должен думать, что он знает, умеет, понимает страшно мало. И сын думает так, потому что он почти лишен общества детей и подростков своего возраста. Лишь позже, выйдя в широкий мир, оп познает и свои преиму­щества и свои трагические недостатки...

В 13 лет младший Милль проходит с отцом курс полити­ческой экономии. Отец читает ему лекции, они детально обсуждают сложные вопросы, сын пишет рефераты. Джон Стюарт Милль позже рассказывал: «Поскольку я посто­янно участвовал в научной работе отца, я был знаком с са­мым близким из его друзей, Давидом Рикардо. Своим бла­гожелательным участием, своей добротой и снисходитель­ностью он очень привлекал к себе молодых людей. После того как я стал заниматься политической экономией, он приглашал меня к себе и во время совместных прогулок беседовал со мной о проблемах этой науки»[164].

В 1822 г. 16-летний Милль опубликовал свои первые работы по политической экономии — две небольшие ста­тьи о теории стоимости. Он мечтал о политической карье­ре, но отец решил иначе. В следующем году он занял место самого низшего клерка в отделе Ост-Индской компа­нии, которым заведовал Джемс Милль, и начал восхожде­ние по служебной лестнице. В первые годы служба не очень мешала его кипучей интеллектуальной деятельно­сти. Привыкнув работать по 14 часов в сутки, он продол­жал читать и писать для себя и для печати, обучать бра­тьев и сестер. Милль сам называл себя мыслящей маши­ной. Но разреженная интеллектуальная атмосфера не могла заменить 20-летнему юноше всю сложность жизни, естественный мир чувств, желаний, впечатлений. Резуль­тат — нервный крах, разочарование, мысли о самоубий­стве...

В 1830 г. он знакомится с миссис Харриет Тэйлор, кра­сивой и умной 22-летней женой состоятельного лондон­ского купца и матерью двоих детей. Знакомство и дружба с миссис Тэйлор излечили Милля от его черной меланхо­лии. С помощью и участием Милля вокруг нее сложился кружок мыслящих и либерально настроенных людей. Хар­риет Тэйлор постепенно стала ближайшим сотрудником Милля, первым читателем и критиком его сочинений.

В 30-х годах Милль издавал политический журнал, ко­торый был рупором «философских радикалов» — самой левой группировки вигов в тогдашнем парламенте. В 1843 г. вышло его важнейшее философское сочинение — «Система логики», в 1844 г.— «Опыты о некоторых нерешенных во­просах политической экономии». В этой работе содержится в основном то новое, что Милль внес в науку, тогда как его объемистые «Принципы политической экономии» (1848 г.) представляют собой искусную компиляцию. Не­смотря на это — или, лучше сказать, именно благодаря это­му,— книга Милля имела у буржуазной публики невидан­ный успех, выдержала при его жизни семь изданий, была переведена на многие языки[165].

Смерть мужа позволила X. Тэйлор и Миллю в 1851 г. вступить в брак. В течение восьми лет, которые ей еще ос­тавалось жить, миссис Милль была тяжело больна. Милль, сам имевший плохое здоровье, показал себя образцом са­моотверженности и стоицизма. Когда читаешь «Автобиог­рафию» и переписку Милля, воспоминания лично знавших его людей, то испытываешь противоречивые чувства. Он был слабым человеком; возможно, таким его сделало вос­питание и подавляющая личность отца. В сущности, вся его жизнь в течение 20 лет была непрерывным, порой тя­гостным и унизительным компромиссом. Он одновременно и бросал вызов правилам света и не хотел нарушать их слишком сильно. Это очень характерно для личности Милля. В личной жизни, как в науке и политике, Милль не умел идти навстречу трудностям, разрубать узлы одним ударом. Он предпочитал жить, спрятав, подобно страусу, голову под крыло. Он создал себе особый, изолированный интеллектуальный мир и умудрялся чувствовать себя в нем более или менее спокойно. Как однажды заметил Карлейль, это был несчастный человек, который сам себе ка­зался очень счастливым.

С другой стороны, моральный облик Милля не может не вызывать определенного уважения. Он был по-своему принципиален и последователен. Надо помнить, что Милль и Харриет Тэйлор принадлежали не к литературной богеме, а к респектабельному буржуазному обществу викториан­ской эпохи, не прощавшему нарушения «приличий».

В 1858 г. закончилась служба Милля в Ост-Индской компании, власть которой в Индии после восстания сипаев взяло на себя непосредственно английское правительство. Компания была ликвидирована. В последующие годы Милль опубликовал несколько политических и философ­ских сочинений, но политической экономией он больше, по существу, не занимался, если не считать новых изданий «Принципов». Он развивал идеи буржуазной демократии («О свободе»), выступал за права женщин («О подчине­нии женщин»). Несколько лет Милль был членом парла­мента. Потерпев поражение на очередных выборах, он уехал во Францию, и умер в 1873 г. в Авиньоне.