Материалы международной научной конференции, посвященной 20-летию программы Фонда Фулбрайта
«Исторический образ Америки», 1994 г.
Накануне первой мировой войны черный деревенский проповедник в Миссисиппи вспоминал жизнь на Юге. Он говорил о трех поколениях в его семье. Его отец родился, рос и воспитывался рабом. «Он не знал ничего другого до тех пор, пока не родился я. Его учили знать свое место и он был доволен этим. Но когда я вырос, ему пришлось распрощаться с некоторыми из прежних привычек». Этот проповедник соглашался тем, что и сам он в своей жизни скорее чаще, нежели наоборот, руководствовался требованиями своеобразного расового этикета. «Я знал, что есть некоторые вещи, которые я должен был делать, я делал их, и это не беспокоило меня; однако при воспитании своего сына я позволил себе отбросить большое число старых обычаев и привычек».
Сын ходил в школу до восьмого класса включительно: — он получил больше образования, чем любой член семьи прежде. Ему часто приходилось помогать отцу на ферме. Но на протяжении последнего года он становился все более беспокойным и неудовлетворенным. Это - последний урожай, который он собирает, сказал он отцу; как только с ним закончат, он собирается уехать в Чикаго. «Когда молодой белый грубо говорит со мной, я не могу тем же ответить ему. Ты можешь выносить это, я не могу. У меня есть кое-какое образование, внутренне я чувствую себя так же, как и белый. Я собираюсь уехать»1.
Хота механизм расового контроля и оставался на прежнем месте, чувство напряженности и тревоги охватывало черный Юг на рубеже девятнадцатого — начале двадцатого веков. Эта напряженность была наиболее очевидной в поколениях, рожденных в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Они входили в глубоко обеспокоенное, встревоженное общество. Экономическая депрессия, пустившая по ветру накопления десятков тысяч фермеров, гнала некоторых из них в политику, а еще большее число — в бедность и долги. Тяжелые времена вынесли на поверхность и резко обострили гораздо большую проблему, постоянную маниакальную озабоченность белого Юга расовой проблемой, на этот paзосложненной призраком взрослеющего нового поколения черных южан, рожденного и выросшего на свободе.
Всего лишь на протяжении одного десятилетия на восстановленном или «рожденном заново» Юге афроамериканцы прошли путь от сулившей надежду свободы до статуса граждан второго сорта, путь от возвышенных до преданных надежд. Таким был мир, в который вошло новое поколение черных — сыновья и дочери, внуки и внучки освобожденных рабов. Каждому черному ребенку приходилось в полной мере оценивать несправедливость этого мира — узкие границы, ограниченные возможности, необходимость обуздывать свои устремления и желания, сдерживать чувства, внимательно взвешивать в присутствии белых каждое свое слово, жест и движение. «В этом полном угроз мире, — вспоминал о своем детстве в сельском районе Южной Каролины Бенджамин Мейс, — черный парень, если он хотел жить хотя бы наполовину нормальной жизнью и умереть естественной смертью, должен был рано научиться искусству иметь дело с белыми людьми»2.
Язык черных и их манера держать себя обозначали их «место» в обществе, и белые были весьма чувствительны к любым отклонениям от ожидаемого поведения. Личная безопасность заключалась в подавлении любых импульсов, стремлений к проявлению индивидуальности и самоутверждению, в обучении тому, как приспособиться к ежедневным несправедливостям. Поколения молодых черных совместно приучались и обучались на своем же раннем опыте в деле расовых отношений. Первое столкновение, как правило, ранило больше всего, поскольку обычно оно происходило без повода и объяснения. Мэри Черч, родившаяся в Мэмфисе перед концом гражданской войны, просто не могла понять, почему вообще кондуктор на железной дороге приказал ей покинуть вагон для для белых. «Я
не могла понять, что же плохого я сделала. Я не могла получить удовлетворительного ответа от отца, поскольку он просто отказался говорить со мной об этом деле и запретил мне делать это». Пятилетний Бенджамин Мейс в 1898 г. наблюдал, как толпа вооруженных белых людей подъехала к его отцу, обругала его, наставив на него ружья, заставила его снять шляпу и кланяться им3. «Эта толпа, — вспоминал он, — мое самое раннее воспоминание». Когда к девочке из Миссисиппи впервые обратились «ниггер», она почувствовала только то, что такое обращение делает ее предметом презрения и насмешек. Она безо всякого удовлетворения выслушала сбивчивые объяснения своих родителей.
«Я не могла объяснить чувство стыда, охватившего всю меня, как если бы я была виновной в каком-то неизвестном преступлении. Я не знала, почему я страдаю, что принесло мне это неясное беспокойство, это было стремление понять... Вот в этом и заключалась разница между знанием, что ты черный, и пониманием того, что значит быть черным в Америке. Мне не было и десяти, когда я уже знала, что значит сходить с тротуара, когда навстречу идет белый»4.
Многие помнили прежде всего публичное унижение. Пережить такие моменты истины — значит быть посвященным, ознакомиться с расовыми нравами и правилами поведения Нового Юга, пройти через обряды расового обращения - «крещения расовыми эмоциями», — как вспоминал об этом Ричард Райт. Для многих это крещение пришло в форме наиболее ярких демонстраций южного духа и характера — террора, который приходил в дома и семьи черных — часто без какой бы то ни было ясной причины, кроме желания показать черным мужчинам и женщинам их бессилие и уязвимость, дешевизну их черной жизни. Будучи маленьким мальчиком, Мартин Лютер Кинг- старший видел в Джорджии, как группа белых зверски забила насмерть черного за то, что был, как они сказали, «хамлом», т. е. отказался отдать им чек, полученный в качестве зарплаты. ОдлиМоор, родившаяся в 1890-х гг. в Нью-Иберии, штат Луизиана, говорила, что никогда не забудет увиденное ей впервые линчевание. «Я помню, как бабушка разрешила нам посмотреть из-за занавески, велев не открывать ее намного, чтобы нас не увидели. Черную жертву линчевания привязали к фургону, его голова колотилась о твердую глину дороги, а позади шли белые, вывшие как стая волков». «Для ребенка это было страшное зрелище, — вспоминает она, - и ведь так мы росли»5. Если это делалось с целью произвести впечатление на все сообщество, навсю общину черных, то белые преуспели в этом, но зачастую это было впечатление не столько о превосходстве белых, сколько об их изрядной способности к зверству и трусости. «Явилась целая толпа линчевателей», — вспоминала женщина из Миссисипи. «Я не припомню, чтобы белый человек в одиночку выходил расправиться с негром»6.
Ясно ощутимое отсутствие возможности законным путем наказать или исправить содеянное еще больше осложняло эти первые столкновения с насилием со стороны белых. С самого начала своей жизни молодым афроамериканцам приходилось узнавать, что на Новом Юге различие между правосудием и несправедливостью, законом и беззаконием размыто до полной неразличимости. Если белым ребятам с детства внушали образ полицейского как друга и защитника, то черные ребята учились бояться его как врага. Суды, юристы и судьи, — все они были соучастниками в этом извращении правосудия; они существовали не для защиты, а для подавления черных. ЭлбонХосли, росший в Миссисиппи на рубеже XIX—XX вв., припоминает, как он и его друзья всегда жили в «смертном страхе» от полиции, «поскольку они были главными мучителями и гонителями негров....Я так часто бегал от полицейских, будучи мальчишкой, что даже теперь [в 1929 г.], когда мне уже за сорок, всякий раз, когда один из них неожиданно подходит ко мне, моим первым желанием становится дать стрекача»7.
Несправедливости, причиняемые черной молодежи, были нацелены на то, чтобы внушить новому поколению несокрушимую крепость принципов расового разделения, неоспоримость власти и превосходства господствующей расы. Белые, зачастую с садистским наслаждением, хватались за каждую возможность, чтобы причинить боль, чтобы мучить молодых черных — не просто для того, чтобы унизить их, но для того, чтобы снизить уровень их надежд и ожиданий. Обеспокоенность белых, замешанная на расовых стереотипах, побуждала их стремиться к тому, чтобы заставить черных с самых юных лет исполнять роли, ублажающие белых, угождать их прихотям и желаниям, проходить все ритуалы публичного подчинения.
Воспоминания об этих ранних столкновениях на расовой почве формировали жизни и взгляды черных американцев. Если же они обращались за поддержкой и успокоением к родителям, результаты зачастую были вряд ли обнадеживающими. Их нередко туманные и вымученные ответы лишь усиливали первоначальный шок и смятение. Некоторые дети начинали понимать, что родители были не в состоянии ответить на их наиболее настойчивые вопросы, а многие и вовсе начинали ощущать бессилие своих родителей в мире белых, то как мало черные люди могли влиять на собственные жизни и судьбы. Для некоторых родителей, без сомнения, бремя необходимости отвечать на вопросы было слишком тяжелым. (Больше чем через сто лет после принятия Декларации об освобождении [рабов] Мартин Лютер Кинг-младший старался описать тот самый миг, «когда внезапно обнаруживаешь, что твой язык деревенеет, когда начинаешь заикаться, пытаясь объяснить собственной шестилетней дочери, почему ей нельзя идти в общественный парк для развлечений»8.
Страх подчеркивал «место» черных на Юге, определял их отношения с белыми, заставлял их увиливать в словах и поступках, влиял на позу и манеру говорить в присутствии белых. Для поддержания своего господства белые использовали насилие, запугивание, страх, насмешки, психологический террор, зависимость и принуждение с помощью закона. Но они требовали от черных мужчин и женщин большего, нежели подчинение силе. Молчаливого и неохотного согласия самого по себе было недостаточно; его следовало представить достаточно убедительно, демонстрировать с удовольствием, с довольной улыбкой от уха до уха — согласие должно было выражаться в изгибе тела, в жесте и манере. Не меньшего требовали от черных, бывших рабами. На свободе, как и в рабстве, черный человек, носящий что-то в уме и душе, угрюмый и замкнутый, неулыбающийся и не выражающий признательности, хотя бы смутно осознающий ценность своего человеческого достоинства, тревожил белых, заставлял их чувствовать себя неудобно и небезопасно. Постоянно расплывающийся в улыбке, смеющийся подобострастный черный был им удобен, укреплял их расовые убеждения и собственную самооценку. Черный исполнитель негритянских мелодий и шуток всегда изображал на лице широченную ухмылку. Ричард Райт, среди прочих, был весьма поражен тем, как высоко ценили белые этот обман, как они сами поощряли безответственность. «Они раздавали черным награды, — вспоминал Райт, — в зависимости от степени того, насколько мы могли дать им почувствовать их безопасность и превосходство»9.
Само воздействие системы межрасовых отношений на жизнь черных южан покоилось на ежедневном напоминании им их места: выражение почтительного отношения, ожидаемого от них в присутствии белых, необходимость следовать унизительному расовому этикету, беспричинные унижения и оскорбления, надписи в духе Джима Кроу, встречавшиеся на каждом шагу. Для многих самым трудным и болезненным для восприятия открытием был тот факт, что цвет был их отличием, знаком неполноценности — вне зависимости от того, как они вели себя, вне зависимости от того, какими усердными и добросовестными они были в качестве учащихся или рабочих, вне зависимости от того, к какому социальному слою они могли бы принадлежать.
Мы начали понимать, что какими бы чистыми и аккуратными мы ни были, какими бы законопослушными, покорными и вежливыми мы ни были, как бы усердно мы ни учились в школе, как бы мы ни ходили в церковь и следовали требованиям морали, как своевременно и аккуратно мы ни оплачивали наши счета и налоги, — все это не составляло сколь-либо существенной разницы для нашего места, для того места, которое было определено10.
Для черных южан никогда не существовало чисто экономического пути выхода из их затруднений: это был тот самый факт, который белые популисты конца девятнадцатого века — надобно многим белым радикалам, черным лидерам и черным редакторам в двадцатом веке — не сумели понять или предпочли проигнорировать.
Поколение, которое взрослело в 1890-е и в начале двадцатого века, было как-то описано У. Дюбуа как поколение, для которого «война, рабство и ад были всего лишь детскими сказками»11. Вполне понятно, что белые южане внимательно следили за этим поколением, и многим не нравилось то, что они видели и слышали. Хотя белые изо всех сил старались напоминать черным о тех ограничениях, которые наложены на их свободу, сомнения и дурные предчувствия давали о себе знать при каждом изменении поведения черных, с каждым новым ставшим известным случаем «дерзости» или «нахальства», с каждым примером настойчивости со стороны черных, с каждым рассказом о том, что черный забыл свое место, позволил уйти в прошлое все большему числу старых обычаев. А в 1890-е гг. эти рассказы принимали тревожную регулярность. «Новый негр, — предупреждал редактор из Джорджии, — уничтожает отношения, созданные старым негром». «На смену тому «большому старине черномазому», — жаловался сенатор из Миссисиппи в 1913 г., — все больше приходит «афро-американец», а это означает, что хорошие служанка или работник на ферме уже испорчены»12.
Между 1890 годом и первой мировой войной, несмотря на то, что многие белые поняли суть событий, происходивших на Новом Юге, они прошли длинный путь романтизации и мифологизации «прежнего негра», в сущности уже стремительно исчезавшего. Они хотели напомнить самим себе о верности черных и их готовности служить в прошлом, они уважали образцовых сэмбо — постоянно улыбающуюся от уха до уха необидчивую челядь, живущую навыками, полученными еще тогда, когда они были рабами. «Мы еще знаем и помним, в отличие от наших детей, светлые стороны негритянского характера», — вспоминал один алабамец13. Газеты воздавали хвалу «прежним неграм времен рабства», пресса широко освещала встречи бывших рабов с семьями, которым они служили, статуи и памятники воздвигались в честь тех негров, кто остался рядом с осажденными со всех сторон белыми семьями во время гражданской войны, в литературе во множестве создавались образы мэмми-кормилиц, тетушек и дядюшек. Все это только намекает на размеры той неслыханно популярной и почти ритуальной ностальгии белых по прежним временам. Их фантазии буквально не знали удержу. Для Мировой Выставки в Чикаго в 1893 г., посвященной Колумбу, Ребекка Фалькон из Джорджии, откровенная расистка и феминистка, предложила, чтобы Юг выставил на ярмарочной экспозиции «двух чернокожих прежних дней... Все говорят, что это будет прекрасно. Нам не нужно никаких образцовых негров — просто те, прежние, которые были настоящими рабами — и были довольны»14.
Идеализация «прежнего негра» подчеркивала, одновременно искажая и упрощая, в сознании белых различия, существовавшие между поколениями. Когда белые время от времени говорили о «новом негре», они чаще всего склонны были откровенничать о трудностях, связанных с удержанием нового поколения негров на отведенном для них месте. Если послушать белых в 1890-е гг., то новый негр, рожденный на свободе, был лишен таких привычек и свойств как усердие, уважение к порядку, верность и моральные устои, которым их обучали в рабстве; молодые черные не обладали ни характером, ни покорностью, свойственной их родителям, о них говорили как о более беспокойных, менее покорных и, что еще хуже, менее боящихся белых. Даже если большинство вело себя в соответствий расовым этикетом, они не делали это с прежней убежденностью, они не играли свои роли с прежней жизнерадостностью.
— Они не поют, как бывало прежде [жаловалась женщина из Атланты гостю с Севера]. Надо было знать прежних темнокожих на плантациях. Мне кажется, что с каждым годом они теряют все больше и больше своего беззаботного доброго характера. Иногда я чувствую, что я больше не знаю их. Со времени бунта [1906 г.] они стали такими угрюмыми и серьезными, что я вполне могу сказать — я боюсь их!15
Эти выражавшиеся тревоги и беспокойства белых южан о сынах и дочерях их бывших рабов не были безосновательными. Только немногие, подобно Роберту Чарльзу в1900г. предпочли открытое восстание. Но это поколение проявляло беспокойство, напряженность, а их тихое, угрюмое повиновение давало все меньшему и меньшему числу белых возможность с уверенностью говорить о будущем расовых отношений. «Идет нарастание отчуждения, оно ширится, углубляется, становится все сильнее», — писал белый южанин в общенациональном журнале. «Белый человек теряет симпатию, а негр — чувство зависимости». Не менее встревожен был и церковный деятель из Миссисиппи, обнаруживший в 1904 г. «большое беспокойство и растущее недовольство» среди черных. «Они начинают чувствовать, что у них нет ни друзей, ни надежды». Прежние белые и черные, заключал он, «с их специфическими привязанностями» постепенно уходят. «Между более молодыми поколениями нет таких связей, симпатий; но, скорее, я боюсь, есть растущее отчуждение, разрыв»16.
Если белые сталкивались с примерами настойчивости черных — или — со столь же тревожащими свидетельствами их угрюмого повиновения, то для многих афроамериканцев становилось все труднее скрывать свои подлинные чувства и эмоции. Расовое принуждение и рассчитанное унижение делали свое дело,— многие черные понимали свою уязвимость, в то же время им приходилось приспосабливаться и к собственной подавленной ярости — они ощущали силу, основание и намерение уничтожать жизни белых. В умах черных рождались сложные планы — иногда совместно с ближайшими друзьями — иногда они вынашивались в одиночестве. После того как его вышвырнули из автобуса, Джеймс Робинсон не думал о правилах расового этикета, которые он нарушил. «Моей единственной мыслью было мщение. Я думал о том, как поджечь бакалейную лавку Ланча. Он ничего не сделал мне, но он был белым; Ланч и любой другой белый были моими естественными врагами. Я был негром, и в их глазах это было преступлением». Ричард Райт слышал рассказ о черной женщине, которая униженно просила отдать ей тело мужа, убитого толпой. Она склонилась над ним и помолилась, в то время как группа белых, вооруженных и молчаливых, смотрела на нее. Прежде чем они сумели понять, что происходит, она развернула сверток и, продолжая стоять на коленях, стала стрелять, на месте убив четырех из них. Вне зависимости от того, был ли этот рассказ правдой, или нет, он произвел впечатление на Ричарда Райта как «эмоционально правдивый», поскольку он уже начал верить что «существовали люди, против которых я был бессилен, люди, которые могли по своему желанию уничтожить мою жизнь». Он решил, что если ему когда-нибудь придется столкнуться с белой толпой, то он поступит подобно этой черной женщине. «Эта история о том, как женщина обманула их, придала форму и значение тем перепутанным мыслям о самообороне, которые долго дремали во мне... Мои фантазии стали моральным оплотом, который позволял мне чувствовать себя эмоционально цельным, той самой помощью, которая помогла мне как личности с трудом протащиться через те дни, которые были прожиты под угрозой насилия». Молодой Райт еще не подвергся ни умственным, ни физическим нападкам со стороны белых, «но я уже стал столь привычен к их существованию, как будто я уже был жертвой тысяч линчеваний»17.
Само приспособление их отцов и дедов к расовому порядку стало главным источником раздражения и вопросов. Для Мэри Редгрей, например, было невозможным разделить то чувство явной привязанности, которое ее бабушка испытывала по отношению к семье, которой она когда-то служила: «Моя бабушка любила своего господина, а я никогда не сделала бы этого. Она всегда находила оправдания». Бенджамин Дэвис-младший, сын видного черного политического деятеля и предпринимателя из Джорджии, вступил в противоречие с манерой своего отца мириться с обстоятельствами. «Этот вопрос слепого уважения к власти остался предметом раскола между отцом и мной, разделительной линией между двумя философиями жизни». А НедКобб (Нэт Шоу), родившийся в сельской местности Алабамы в 1885 г., считал, что его отец, хотя по закону и был свободен, остался рабом «в своих действиях» и мыслях. Вопреки протестам своего отца, Кобб предупредил белого соседа, чтобы тот не позволял своей корове залезать на их кукурузное поле. «Я чувствовал тогда себя правым как мужчина и я стал решать и поступать как мужчина, поскольку я прав... Я не был ни нахальным, ни дерзким по отношению к кому-либо, однако мне было не столько лет, чтобы я считал, что когда попирают меня и мой народ, то поступают правильно». Когда студенческая газета университета Фиска в 1889 г. задала вопрос «Кто мы такие?», редакторы решительно ответили: «Мы не те негры, с которых четверть века назад спали цепи рабства, вполне определенно — нет»18.
Контраст, существовавший между «прежними чернокожими» и Новыми Неграми, побуждал многих белых к тому, чтобы любыми путями втолковывать новому поколению черных, никогда не знавшему дисциплины, цивилизующего и сдерживающего воздействия рабства, отказывающемуся верить тому, что белые говорили о них, не приученному обуздывать свои амбиции, что их устремлениям существуют жесткие границы, которые они не должны осмеливаться переходить, если им дорога жизнь. К 1890-м гг., когда первое рожденное свободным поколение достигло зрелости, необходимость как-то регулировать их поведение стала еще более насущной. Обычаи и правила повседневной жизни более не обеспечивали белым достаточного чувства безопасности; они не считались более прочными устоями расового превосходства. Со все нараставшей регулярностью, особенно в больших и малых городах, где скапливалась черная молодежь, она нарушала правила поведения и игнорировала обычаи. Ситуация требовала бдительности. Если черные становились источником общественной опасности и разложения, то необходимость контроля, сдерживания и карантина едва ли вызывала сомнение. Белый обитатель Мемфиса сказал в 1909 г. гостю из Англии: «Нам, белым, пришлось научиться защищать себя от негров точно так же, как от желтой лихорадки и малярии, вызываемых вредными насекомыми»19.
Между 1890 и 1915 гг. расовое кредо белого Юга выражалось в систематическом лишении афроамериканцев избирательных прав, в твердых рамках расовой сегрегации, в линчеваниях и казнях по приговору суда, которые немногим отличались от линчеваний, в распространении дегуманизирующих (образ негра) расистских карикатурах. Лишение избирательного права — использование закона, силы или экономического принуждения, для того чтобы отнять у афроамериканцев право голоса, пришло на Юг как один из способов поддержания превосходства белых и снижения самооценки, политических и общественных устремлений черных. Вопрос был не в политической власти черных. Это не представляло более серьезной опасности. Не существовало также никаких убедительных доказательств для предположений о том, что белые и черные фермеры или рабочие могут сменить расовое сознание на классовое и сотрудничать политически. Это никогда не было серьезной угрозой, даже в 1890-е гг., когда популистское движение захлестывало Юг. Когда бы и где бы такое сотрудничество ни имело место - в
политических или экономических целях — белые неизменно оказывались ненадежными, а то и вовсе способными на предательство попутчиками. Вопросом для 1890-х гг. стало то, какпримирить расовое сосуществование с безусловным, не подлежащим сомнению господством белых. Черным не следовало полагать, что благодаря образованию их в один прекрасный день вновь допустят к избирательным урнам. В конце концов, писала же одна газета: «[Мы] возражаем против того, чтобы негры имели право голоса не из-за их невежества, а из-за их цвета»20.
Прежде социальные отношения между расами определялись обычаем и правилами поведения. Между 1890 и 1915 гг. белые вписали эти обычаи в сборники законов. Джим Кроу явился на Юг в расширенном виде и в более жестких формах - в ответ на осознание новым поколением афроамериканцев, не обученных расовым правилам поведения, этикету, в ответ на растущие сомнения белых в том, что этому поколению можно доверять, что оно останется на своем месте без принуждения со стороны закона, в ответ на экономические и социальные перемены на Юге, ставшие источником новых межрасовых контактов и конфликтов.
Через тридцать лет после окончания гражданской войны Букер Т. Вашингтон сформулировал свое кредо, заключавшееся в опоре на собственные силы и усердной работе. Свои советы черным он основывал на предположении, что материальный успех неизбежно придет к упорно работающему, трезвому, экономному, достойному и образованному. У. Дюбуа, каковы бы ни были его разногласия с Б. Вашингтоном по другим вопросам, сформулировал во многом сходную позицию. Но они оба были неправы. Опыт черных мужчин и женщин противоречил основным положениям Американской Мечты. Твердая приверженность трудовой этике и таким отвлеченным понятиям, как демократия и равенство, ничего не принесли большинству черных. Вся жизнь, прожитая в тяжелой работе, прожитая честно, усердно, экономно и пунктуально, могла в действительности в самом конце оставить их в худшем положении, чем в начале. Для большинства черных мужчин и женщин тезис о необходимости усердного труда просто не работал.
Те препятствия, с которыми встретились афроамериканцы, были исключительными и огромными; они определяли глубоко укоренившимися страхами и расовыми предрассудками белых. Даже когда белые кляли некомпетентность черных они страшились проявлений их компетентности. Даже когда белыеиздевались над невежеством черных, они негодовали на образованных, грамотных и честолюбивых черных. «Мы, южане, не имеем предубеждений против невежественного и, следовательно, самого по себе безобидного негра», — объяснял редактор из Алабамы. «Это потому, что мы знаем его и имеем сочувствие к нему. Но наша кровь кипит, когда образованный негр начинает утверждать себя»21.
На белом Юге долгое время было символом веры, что образованный черный подрывает нормальные межрасовые отношения. Образование — равно как и собственность на землю, портила негра как работника, порождала в нем такие желания, которые никогда нельзя было выполнить, мечты, которые никогда невозможно было реализовать. Для многих выборных должностных лиц не имело смысла увеличивать фонды, предназначенные для образования негров. «Господь Бог сотворил их неграми, — заметил в 1901 г. губернатор Джорджии, — и мы не можем при помощи образования сделать их белыми людьми. Мы стоим на ложном пути»22. В равной степени для экономики, основанной на труде черных издольщиков, не имело смысла обучать эту рабочую силу, учить их простейшим методам исчисления затрат, цен и процентов по займам.
Предположения белых относительно интеллектуальных способностей черных слишком часто выдавали их страх, что эти предположения могут оказаться неверными. «За письмом и чтением еще можно уследить», — отмечал редактор газеты в Роли. «Когда негр научится наконец правильно произносить и начинает говорить «они» вместо «оне» и «что» вместо «шо», то мы должны быть готовы к худшему»23. Одна история, рассказанная черными, с особой силой подчеркивает именно это обстоятельство. Белый южанин, уходивший из железнодорожного депо вместе с гостем с Севера, увидел двух негров — один спал, а другой читал газету. Южанин дал пинка негру, читавшему газету. «Объясни-ка мне это, пожалуйста, — попросил северянин. — Я не могу понять этого. Я бы еще понял, если бы ты захотел пнуть того лентяя, который спал». «Это-то как раз и не беспокоит нас», — ответил южанин24.
Опасения белых в этом вопросе имели весьма глубокие корни. Образованный негр имел больше шансов стать неудовлетворенным, возмущенным и опасным. Отягченный тщетными надеждами, неспособный достичь более высокого положения в обществе, соответствующего его образованию, Новый Негр мог перенести свое недовольство на самое ценное достояние белого человека — белую женщину. Лишенный возможности доказать, что он чего-то стоит, предупреждал белый психолог, негр «будет стремиться взять верх над другой расой в лице женщины этой расы. Преступления, связанные с (сексуальным) насилием — это преступления «Нового Негра» — не раба и не бывшего раба»25.
Даже когда [Букер] Вашингтон проповедовал свое кредо самоусовершенствования, свидетельство успеха чернокожего могло с большей вероятностью вызвать недовольство и насилие, нежели уважение и признание. Господствовавший кодекс расовых отношений с неодобрением относился к проявлениям любых достижений черных, предполагавших наличие равных способностей. Чем большим имуществом обладал черный, тем более самоуничижительным и почтительным ему приходилось быть, умиротворяя местных белых, чтобы они терпели его. Негритянская газета в 1890-е гг. могла только выражать отчаяние по поводу «ежедневных примеров» того, как белые совершают нападения и убийства «черных, которые обладают чем-то, которые знают что-то и которые представляют собой что-то»26. Примеры были в изобилии. Мало кто понимал это лучше чем Нэт Шоу, алабамский издольщик. Благодаря упорству и тяжелому труду он смог приобрести некоторое имущество. Но для сохранения этой собственности ему пришлось вести постоянную борьбу, которая требовала больше предприимчивости и энергии, нежели нужно было для обретения ее.
— Мне приходилось иметь дело с людьми, которые отказывали мне, которые не позволяли мне приобретать землю, нужную для работы, которые не продавали мне навоз для удобрения, которые не хотели, чтобы у меня было что-нибудь. Как только я достиг такого положения, когда у меня появилось кое-что и я мог заработать что-то для себя, — они начали нападать на меня...
Это было потому, объяснял Шоу, что белые «очень не хотят видеть, что ниггеры живут как люди». Придавленный нищетой чернокожий труженик был более управляемой рабочей силой, более послушным черным. Накопление собственности или денег для черных означало обретение независимости, а белые боялись последствий этого. Шоу начал понимать, что черным можно было выжить только если не накапливать столько, чтобы вызвать недовольство с их стороны. Неудачливый черный не представлял опасности; он знал свое место. Шоу описывал своего отца как раз таким человеком.
«У него были деньги — но когда цветной в этой стране при старых порядках начинал прилично жить, слишком процветать они любыми путями стремились подрезать тебя, спустить с тебя портки. Потому-то, по его разумению, не было смысла карабкаться наверх слишком быстро; не было, впрочем, смысла лезть туда и слишком медленно, потому что в конце концов они все равно собирались отобрать у тебя все то, ради чего ты работал, если ты заберешься слишком высоко».
Нэт Шоу чувствовал, что его брат сделал этот урок образом жизни. «Он поразмыслил и решил, что если у него в конце концов так ничего и не будет, то ничто не сможет повредить ему»27.
Белые фермеры (известные как «Белые капюшоны») [террористическая организация южан — примеч. перев. ] силой сгоняли черных фермеров с земли, которую те арендовали или купили на накопленные деньги; наиболее удачливые черные теряли только свою землю и урожай. Исторические источники, включая обширные свидетельства из архивов Департамента Юстиции, изобилуют свидетельствами насилия и принуждения по отношению к удачливым черным, к тем, кто работал на земле, которую пожелали захватить белые, к тем, кто подозревался в том, что сумел сохранить свои сбережения, к тем, кто только что собрал урожай, кто был твердо намерен улучшить свое положение28. Для черных это представляло очевидную дилемму. Потерпеть неудачу означало подтвердить ожидания белых, преуспеть означало спровоцировать страх и враждебность, ожесточить белых, которые считали такой успех невозможным для представителей низшей расы, боялись и были готовы противостоять любому доказательству обратного. Не удивительно, что черные начинали верить, что образование и усердная работа могут принести им только крушение и разочарование, что упорная работа, накопление богатства и собственности — дело бесполезное, поскольку «белый человек» все равно найдет какой-нибудь способ лишить их достигнутого — угрозой, принуждением или насилием.
Приспособление и экономический успех не гарантировали афро-американцам ни гражданских прав, ни физической безопасности. Специфика черты расового насилия, которое охватило Юг между 1880-ми и первой мировой войной подчеркивают это. Сколько черных мужчин и женщин подверглось линчеванию, было избито, изувечено или просто втихую убито с целью навязать уважение и подчинение белым — этого мы никогда не узнаем. По самым скромным оценкам, на протяжении первых двух десятилетий двадцатого века каждую неделю линчевали, вешали сжигали на кострах или убивали втихую двух или трех
черных южан. Те нарушения, которые вызывали насилие, в гораздо меньшей степени относились к сексуальным преступлениям, нежели к нарушениям правил поведения, расового этикета и экономической конкуренции — а в некоторых районах господствовало убеждение, что линчевания необходимы для поддержания нормальных расовых отношений. «Вы не понимаете наших чувств здесь,— объяснял гостю с Севера молодой миссисипец.— Когда у нас начинается скандал, мы просто хотим убить ниггера — без разницы — сделал он что-то или нет»29.
Особенность насилия состояла в том, что пытки и калеченье продолжались для удовольствия толпы, в тех способах, которыми толпа превращала смерть в радостное всеобщее представление — подчеркивая тем самым дешевизну жизни черного, ту степень, до которой многие белые в начале двадцатого века считали черных стоящими ниже человеческого уровня. Газеты никогда не скупились на подробности. ВиксбургИвнинг Пост (VicksburgEveningPost) описывала линчевание мужа и жены толпой, превышавшей тысячу человек в Додцсвилле, штат Миссисиппи, в 1904 г.
«Лютер Холберт и его жена, негры, были привязаны к стволам деревьев и пока готовили их погребальный костер, их заставили держать вытянутыми руки, отрубая один за одним пальцы. Пальцы раздавались в качестве сувениров. У супругов отрезали уши. Холберт был зверски избит, у него был разбит череп, палкой выбит один глаз, он свисал на лоскуте из глазницы. Кто-то из толпы использовал большое сверло, которое втыкали в тела мужчины и женщины. Его вкручивали в руки, в ноги и в тело, а затем вытаскивали, и каждый раз, когда это делали, спираль выдирала большие куски сырой, трепещущей плоти»30.
Зачем перечислять все эти детали? Потому что слишком немногие среди белых считали их чем-то исключительным. Отбросить эти жестокости как дело рук сумасшедших негодяев или низших слоев белого общества — значит упустить то, какими ужасающе нормальными были эти люди, ту расовую солидарность, которую они проявляли, ту частоту, с которой совершались линчевания в самых набожных общинах, то чувство самодовольной правоты, которое вдохновляло линчевателей то убеждение, что эти кровавые обычаи жизненно важны для поддержания общественного и расового порядка. Насилие оказывало многообразное влияние на характер белого сообщества. «Я видел совсем маленьких белых детей, вешавших своих черных кукол, — заметил один черный слуга в 1904 г. — Это не было недостатком ребенка, он просто был способным учеником»31.
Вне зависимости от того, как много белых публично осуждало линчевания и терроризм, господствовавшие расовые взгляды, питавшие насилие, оставались неизменными. Историки и школьные учителя в ложном духе обучали несколько поколений американцев, толкуя прошлое таким образом, чтобы оправдать отрицание Югом гражданских прав черных. Общественные науки п