Вадим Михайлович Кожевников Леонид Соломонович Первомайский Евгений Захарович Воробьев Константин Михайлович Симонов Евгений Иосифович Габрилович Матвей Григорьевич Тевелев
Разведчики (сборник рассказов)
«Разведчики»: Военное Издательство Народного Комиссариата Обороны; Москва; 1943
Аннотация
Изданный во время Великой Отечественной войны сборник рассказов о войсковых разведчиках Красной армии.
Разведчики
Вадим Кожевников
О ВОИНСКОМ СЧАСТЬЕ
Огромная ель. Жёлтый ствол облит длинными светлыми слезами ещё не засохшей смолы. Дерево иссечено осколками. Длинные борозды топорщатся щепой. Обтрёпанная вершина. На пернатых ветвях висит что-то тёмное, бесформенное.
— Вы в сторонку отойдите. Теперь виднее. Вон гнездо Чекарькова, в развилке, — и командир разведбата капитан Аниканов указал на колеблющуюся вершину дерева. — Сначала Чекарьков в гнезде сидел и вёл наблюдение. Немцы заметили, огонь открыли. Но попасть сразу не могли. Яков Чекарьков с дерева, конечно, слез: стесняться немца тут не приходится. Но Чекарьков — человек гордый, у него престиж. Он вместо себя на дерево чучело повесил. Немцы ещё двое суток по чучелу палили, всё изрубили насквозь. А Чекарьков потом снова на дерево полез и чучелом закрылся.
Немцы больше не стреляли. На дереве кто? Чучело — покойник! Кто же на покойника снаряды тратить будет?! Целую неделю с этого дерева Чекарьков наблюдение вёл. Спокойно, как из гостиницы.
Недавно он новый комический номер устроил. Немцы на лето по новому плану минное поле кантовали. Чекарьков наблюдал. Спустя несколько дней немцы начали скапливаться для атаки вон на той опушечке. Мы приготовились, ждём. Приходит в этот раздражительный момент Чекарьков, на лице усмешка, глаз прищурен:
— Товарищ командир, разрешите немцу до кустиков прогуляться...
Ждать долго не пришлось. Подорвались немцы на своём же минном поле. Чекарьков их подвёл. Когда они перекантовку закончили, выполз он на минное поле и оставленные проходы ихними же минами заминировал.
Нет, гонора у Чекарькова не имеется. Он тихий. У него и специальность тихая: на переднем крае работает. Самая тяжёлая разведка. Пойдёмте, я вас по ихнему бывшему расположению проведу...
Вот здесь Чекарьков и хозяйничал. Место открытое, неприятное. Кочки впереди сосчитать можете? Их двести семьдесят восемь штук. Откуда известно? Чекарьков сосчитал. А в один прекрасный день кочек прибавилось. Четыре лишних — значит, четыре пулемётных гнезда. Но как узнать: какие кочки фальшивые, какие натуральные?
Обратите внимание: у натуральной кочки вершинка пухлая, бурая и вроде как вся в тонюсеньких ворсинках, шерстяной кажется. А если вы её лопатой подрезали и без питания влагой оставили? Что будет? У ней вроде жёлтой пролысинки на макушке образуется. Шёрстка вянет, мох сохнет — светлее, значит, становится.
Когда знаешь, — всё просто. Чекарьков тоже под кочкой сидел. Но он её два раза в сутки, словно цветок, из котелка поливал. Если бы он за ней, как за розой, не ухаживал, немец и его обнаружить мог безусловно.
А не заметь Чекарьков лишних кочек, прогляди он шкурку на фальшивых, — не одна б русская мать в горе своём руки ломала...
Да, глаз у разведчика должен быть, как у птицы. Но глаз одних мало. Ум выдающийся требуется. Вот я вам журнал наблюдений Чекарькова покажу. В нём всё изо дня в день записано. Полная статистика.
К примеру пишет: «Днём слышал звук пилы. Ночью — несколько. На рассвете снова пилили часа три, но чтоб кололи, слышно не было». Умная запись. Ясно, что не дрова заготавливают, а брёвна. Значит, дзот новый строить собираются либо блиндаж. А зачем он, когда старых много? — Пополнения ждут. То-то же...
Или вот знаменитая запись, наизусть её помню: «В районе переправы замечен фриц с розовым кантом на погоне. Спустился под мост с шестом и долго не вылезал оттуда». Красиво написано, а поймёшь не сразу. Сапёры, которые у переправы работали, имели чёрный кант на погонах. А у этого — розовый. В чём дело?
Розовый кант танкисты носят. Этот с кантом обследовал, как лучше танки через переправу провести.
Вы читали в газетах, как наши гвардейцы шестнадцать ихних танков уничтожили? Так вот Чекарьков этой записью нам тогда указание дал, откуда танков ждать. Мы противотанковые средства подтянули, приготовились и встретили. А ведь если бы Чекарьков в то время, когда танкист под мост с жердью лазил, чесался или на птичку какую со скуки глядел, — мы бы от немцев такой танковый удар под душу получили, что просто думать об этом неприятно.
Вот вышку видите? Она в немецком расположении находилась. Должен на ней наблюдатель сидеть? Ага! Так и артиллеристы думали, требовали огонь дать. Но я посоветовал воздержаться и приказал Чекарькову проверить. Только на третий день на вышку наблюдатель полез. Немцы к наступлению готовились; тут мы наблюдателе и сшибли. Остались они без главного наблюдательного пункта в ответственный момент, а новый-то уж и строить некогда.
Как же мы узнали, что наблюдатель только на третий день появился? Чекарьков два дня за вышкой следил. На третий день на какую-то долю секунды в ней что-то блеснуло: бинокль наблюдателя! Он обязательно должен был блеснуть, но главное — момент заметить. А чтоб поймать эту долю секунды, Чекарьков два дня с рассвета до сумерек смотрел и, верно, моргнуть боялся. У него потом глаза опухшие, красные были. Но своего добился!
Мало сказать, что разведчик должен быть волевой. У такого человека душа должна быть твёрдая и чистая. Ведь не проверишь: как он там смотрит? В разведке — он один и его совесть, и больше никого. Воевать ему нелегко. Он в расположении врага находится. Его каждую секунду немец убить хочет. И всё-таки он должен смотреть не туда, откуда ему смерть грозит, а туда, куда долг приказывает. Не в одной зоркости тут суть. Разведчику нужно ещё что-то в сердце иметь такое, особенное.
Опасная, конечно, работа. Но он не беззащитный. Его напарники охраняют. Потом верное средство — маскировка. Чекарьков зимой, например, себе пост в брюхе лошади вырубил. Лежала она у самой немецкой проволоки. Чекарьков и устроился, даже полочку сделал, чтоб бинокль класть. Недавно вырыл под гнилым пнём яму, а пень внутри выдолбил и дырки наружу сделал. Влез в яму, сунул голову в пень и смотрит в дырки. Приёмов много. Сетку наденет, в петли веток насует и работает под куст. Тоже ничего получается.
Правда, не всегда удаётся уходить незаметно. Бывают такие моменты, когда хочешь-не хочешь, а выдавать себя приходится. Вот, видите, ракета над нами клонится. Это мы молодых тренируем прицельно ракеты посылать. Допустим, обнаружил разведчик ночью скопление немцев на своём секторе. Он обязан оповестить об этом немедленно. И посылает ракету; трассой указывается направление движения.
После сигнала разведчику, понятно, немедля уходить нужно, поскольку он себя выдал, У Чекарькова для таких случаев свой приём: он не назад, к своим, ползет, а туда, к противнику. Немец уверен, что человек в таком случае должен назад бежать, и ищет его позади места сигнала. А Чекарьков, учитывая эту немецкую психологию, поступает как раз наоборот.
Нельзя сказать, что он ничего не боится. У него свой страх есть: например, простуда. Как-то у самого их расположения на него кашель напал. Немцы огонь открыли, еле ноги унёс. Теперь всегда шею шерстяным шарфом кутает, будто тенор из ансамбля.
Риску в нашем деле, конечно, достаточно. Но если каждый шаг и секунда на учёте, тут не риск, а тонкий расчёт. Чекарьков работает сейчас в чистом поле. Место открытое. Но выползает он на свой пост не ночью, а с рассветом. Рискует? Нет. Солнце подымается с востока, с нашей стороны, и светит в глаза немцу. Пока тень с поля не сошла, Чекарьков и доползает. Выспался, голова свежая, видать хорошо, немец весь освещен.
А когда солнце заходит, он больше на землю глядит: какие там тени написаны. Немцы самоходные пушки на выходе из леса замаскировали. Шум моторов они своей авиацией прикрыли. Только Чекарьков их изобличил: рисунок кромки леса оказался не такой, как вчера. Ночью мы уточнили разведку, огоньку дали. На следующий день Чекарьков не только тени, но и самой опушки не нашёл.
Вы не торопитесь? Разрешите ещё заметить. На войне люди характер свой полностью обнаруживают. Немцы — свой, а мы — свой. Мне, командиру, всегда интересно что-нибудь перенять. У немца, конечно, беру; только много не удаётся, а у своего Чекарькова учусь. У немца таких Чекарьковых нет. Так и запишите: капитан Аниканов, который в немецких расположениях больше времени провёл, чем у себя в части, это свидетельствует. Что? Темно очень? А вы положите руку на бумагу, пальцы растопырьте и между ними пишите. Мы всегда так делаем, чтоб строка на строку не заходила.
Вы спрашиваете, кто такой Чекарьков раньше был? — Нет, не лесовик, не охотник. В мирное время в МТС работал, кладовщиком. От роду лет тридцать. Образование недостаточное — семь классов. Холост. Русский.
Вот и всё.
* * *
Недавно мне снова пришлось побывать в этой гвардейской части. Я попал на митинг, устроенный в честь прихода бойцов нового пополнения.
На просеку вышел красноармеец. Белая звезда ордена Отечественной войны второй степени висела у него на груди рядом со значком гвардейца.
Я следил за выражением лица Чекарькова, за его живыми глазами, в углах которых лежали еще усталые, напряжённые светлые морщинки, какие бывают у снайперов и у летчиков. Обращаясь к молодым бойцам, Чекарьков рассказывал, каким должен быть разведчик. Он любил своё дело так, как любят единственное, главное, — воинственно и страстно. И это выражение восторга, которое было на лице Чекарькова, я увидел и на лицах молодых бойцов, слушавших его неотрывно.
Наступали сумерки. Серые тени ложились на землю. Сосны стали похожими на остроконечные башни. Я вспомнил то одинокое дерево, заплаканное длинными смолистыми слезами. Помнит ли его Чекарьков — летящее, гибкое, с разбитыми крылатыми ветвями — прекрасный живой памятник мудрой отваге человека?
И глядя на Чекарькова, я подумал о том, что в этой тяжёлой войне сурово состязается с врагом весь гений нашего великого народа. И сколько удивительных талантов сверкает в этих умельцах, отважных мастерах своей строгой и священной воинской профессии!
Леонид Первомайский
СЕДЬМАЯ НОЧЬ
Две ночи подряд разведчик Иван Перегуда переползал линию фронта. Ночи были тёмные, местность знакомая, и почти ничто не мешало разведчику. Однако удача не сопутствовала ему. Дважды он возвращался на рассвете и удручённо докладывал своему командиру, что задание не выполнено.
В третий раз Перегуда пришёл с «языком». Но что можно было выжать из придурковатого шваба — повозочного! Он охотно сообщил, что ездил на рыжей кобыле Польди, которая пожирала столько овса, сколько не могла бы съесть никакая другая лошадь в мире, а больше ничего не знал.
Капитан Горбачёв поговорил с пленным пять минут в присутствии Перегуды и велел отправить немца в тыл, а разведчику сказал, нахмурясь:
— Всё это, Перегуда, оттого получается, что я много на тебя полагаюсь.
— Разрешите ещё разик пройтись, — виновато потоптался разведчик перед капитаном. — В темноте не разобрал, какого немца беру.
Капитан Горбачёв очень любил Перегуду. Это был один из самых лихих и удачливых разведчиков.
— Может, дать тебе в подмогу кого-нибудь? — спросил капитан, заранее зная, что Перегуда не согласится.
— Вам виднее, товарищ капитан, — ответил Перегуда. — Только, по мне, тут заботы как раз на одного человека: думай сам про себя и по сторонам не развлекайся.
Перегуде, действительно, было удобнее действовать одному.
Ещё не погасли звёзды, когда Иван Перегуда вернулся из своей четвёртой вылазки. На спине он нёс немца, болтавшего ногами, как ярмарочный картонный паяц. Но немец, не приходя в сознание, скончался.
Капитан Горбачёв сидел на нарах в землянке, освещённой бледноголубым холодным светом карбидного фонаря. В землянку вошёл Перегуда. Он протянул капитану зажатые в кулаке свои боевые медали и коротко сказал:
— Не достоин.
— Ты что, ополоумел? — уставился капитан Горбачёв на своего разведчика.
— Вернёте, когда справлюсь, — мрачно ответил Перегуда. И, помолчав, добавил: — Разрешите итти, товарищ капитан.
На полях уже стаял снег, по ночам едва подмораживало разбухшую за день землю. Весенняя вода журчала в глубоких колеях фронтовых дорог. Наступило обусловленное временем года известное затишье в военных действиях. Командованию нужен был «язык». С капитана Горбачёва спрашивали. Чтобы ускорить дело, он мог бы отправить на поиски других людей. Но, несмотря на неудачи Перегуды, капитан продолжал твёрдо верить, что он добудет настоящего «языка».
Перегуда спал весь день. Проснувшись вечером, он съел обед, оставленный ему товарищами, долго пил чай, а когда совсем стемнело, стал готовиться к своей пятой вылазке. Товарищи молча помогали ему. Перегуда вытащил из-под нар большой трофейный мешок, бросил в него моток крепкой бечёвки, пару стираных зимних портянок, старую обмотку. Всё это он скатал в удобный свёрток и приторочил на спину. Затем небрежно засунул оружие в карман и пошёл к выходу. От порога он вернулся и, виновато улыбаясь, спросил, нет ли у кого свободной шанцевой лопатки. Сразу несколько человек предложили ему свои.
— Не будет ему удачи, — шумно вздохнул в углу землянки один разведчик, когда Перегуда, наконец, вышел. — Забыл не забыл, — возвращаться нельзя.
Проснувшись утром, разведчики узнали, что Перегуда не вернулся из своего пятого ночного поиска. Весь полк загудел, как большой улей: погиб Перегуда или вернется? Капитан Горбачёв, конечно, был взволнован не меньше других. Он прислушивался к разговорам, но не высказывал своего мнения. Однако по тому, как часто он по разным маловажным поводам наведывался к своим разведчикам, можно было понять, что Горбачёва не покидала надежда на благополучное возвращение Перегуды.
Прошёл день, прошла шестая ночь, а Перегуда не возвращался. Не торопясь списывать с довольствия и зачислять его в без вести пропавшие, капитан снарядил за «языком» других бойцов.
Седьмая ночь, озаряемая вспышками выстрелов и огнями ракет, медленно проплывала перед фронтом полка. Горбачёв стоял у своей землянки и угрюмо смотрел вслед удалявшимся разведчикам.
Капитан приказал часовому разбудить себя, как только вернётся разведка, и ушёл в землянку. Не зажигая огня, он лёг на покрытые полушубком жёсткие нары, подложил под голову полевую сумку и забылся тяжёлым, тревожным сном.
* * *
...На пятую ночь Иван Перегуда вышел из своей землянки, твёрдо решив, что не вернётся, пока не добудет «языка». Пройдя мимо поста боевого охранения, он спустился в «нейтральный» овраг, прошёл до противоположного склона и стал ползком взбираться на гору. Ему оставалось проползти, быть может, не больше десяти шагов, как вдруг куст бурьяна, за который он уцепился по пути, вырвался с корнем из земли. Разведчик покатился на дно оврага. Немцы услышали шум и открыли бешеную стрельбу наугад. Перегуда всю ночь пролежал в овраге, ругая себя за неосторожность и досадуя, что нельзя покурить. Но так как в основу своего поведения он положил три правила — наблюдение, терпение и смелость, — он готов был пролежать ещё десять ночей, лишь бы добиться цели.
Шестая ночь тоже была неудачная. С наступлением темноты немцы беспрерывно обстреливали из миномётов овраг и наш передний край. Нечего было и думать о вылазке. Перегуда пролегал в овраге ещё сутки, и, наконец, темнота седьмой ночи окружила его.
Разведчик пополз по склону оврага прямо на немецкие позиции. Вспыхнула осветительная ракета, и прежде чем она успела догореть и рассыпаться, Перегуда запечатлел в своей памяти возникшую из тьмы колеблющуюся стенку сухой полыни, плоский штык над окопом, плохо замаскированное холмообразное перекрытие блиндажа и неподвижный, тусклый шлем немецкого часового, притаившегося за блиндажом.
Часовой не расслышал шороха: весенний шумный ветер смешивал все звуки в один протяжный свистящий гул. Перегуда лежал, притаившись. Легко было взять этого часового. Но вдруг и он окажется таким же, как ездовой, захваченный в третью ночь? Нужен был настоящий, знающий «язык». Впереди была ещё добрая половина ночи, и разведчик мог выжидать. Изредка раздавался одиночный выстрел, трассирующая пуля прочерчивала в небе дугу, словно кто-то проводил красным мелком по чёрной доске, в ответ на выстрел тишина всплескивалась пулемётной очередью. Где-то в стороне урчал тяжёлый трактор или танк, — трудно было установить наверняка.
Из блиндажа вышел кто-то и вполголоса стал разговаривать с часовым. Перегуда понял, что вышедший из землянки немец должен быть офицером, — это было то, ради чего он не спал седьмую ночь. Два правила разведчика — терпение и наблюдение — были уже использованы, теперь нужно было использовать третье — действовать смело и решительно. Немец скрылся в блиндаже, но Перегуда уже знал, что седьмая ночь принесёт ему удачу.
Часовой, стоявший у блиндажа, потоптался на месте, замер на мгновенье, как бы услышав что-то, и решительно направился в ту сторону, где лежал Перегуда. Разведчик был уверен, что не выдал себя ни одним движением, но всё же сердце его забилось чаще. В двух шагах от Перегуды часовой остановился. Удача уже шла навстречу разведчику. Приподнимаясь на локтях, он быстро подполз к немцу, схватил его за ноги ниже колен и сильным рывком повалил на землю. Через минуту, нахлобучив себе на глаза шлем часового и сжимая в руках немецкую винтовку, Перегуда стоял у входа в блиндаж. Ночь текла медленно, как глубокая, спокойная река, озаряемая миллионами звёзд. Часовой лежал в траве, скрученный по рукам и ногам, с зимней портянкой Перегуды во рту.
В блиндаже было тихо. Наконец, послышались неторопливые шаги, кто-то, мягко шаркая, шёл к выходу. Перегуда замер в хорошо изученной позе немецкого часового. Дверь открылась. По ступеням поднимался рослый офицер. Он был без фуражки, ветер трепал его длинные, прямые волосы. Одной рукой он придерживал ворот наброшенной на плечи тужурки, а другой держал горящую сигарету.
Поправляя на ходу спадающую туфлю, немец поднялся по ступеням и, поёживаясь от холода, остановился спиной к разведчику. Перегуда ждал этого мгновенья, он был готов. Он осторожно прислонил винтовку к скату блиндажа и сделал в воздухе движение руками, как фокусник перед ответственным номером. В это время офицер, подавляя зевоту, произнёс:
— Это ты, Генрих?
Сдавленным голосом, не помня себя от волнения, понимая, что, быть может, это и есть последняя минута в его жизни, разведчик невольно выпалил: «Я!»
Перегуда сам даже не понял, что его спасло звуковое сходство русского «я» и немецкого «да». Офицер не обернулся. Перегуда ударил его рукояткой нагана по голове и тут же подхватил потерявшего сознание немца, чтобы, падая, он не наделал шума...
* * *
...Капитан Горбачёв спал плохо. Он проснулся от того, что кто-то вошёл в землянку и, тяжело дыша, остановился, повидимому, не решаясь его разбудить.
— Вернулись разведчики? — спросил капитан, не открывая глаз.
— Не знаю, товарищ капитан, — ответил Перегуда.
Капитан узнал знакомый голос и вскочил на ноги. Он схватил разведчика за плечи, тряс его, хлопал по спине и вообще откровенно высказывал свою радость, что с ним случалось очень редко.
— Давай, Перегуда, докладывай!
Перегуда козырнул, повернулся на каблуках и вышел из землянки. Он возвратился с часовым. Вдвоем они несли большой мешок, в котором что-то барахталось и мычало. Перегуда не спеша развязал мешок и вытряхнул из него содержимое. Немецкий офицер лежал на полу землянки с тряпкой во рту. Переступив через его ноги, капитан Горбачёв подошёл к телефону.
— Вернулся Перегуда! — кричал он в трубку. — Крупная удача. Сейчас доставлю лично!
Он велел развязать пленного и сам начал одеваться и приводить себя в порядок. Офицер уже стоял на ногах и пытался что-то говорить.
Немцы — офицер и солдат, — вытаращив глаза, глядели друг на друга. Капитан Горбачёв приказал их вести и сам направился к выходу. Перегуда, стоя у двери, нерешительно и даже как-то виновато обратился к нему:
— Товарищ капитан, медали мои... Я сгоряча тогда... и теперь сожалею...
— Получай, Перегуда, свои медали, — весело сказал капитан, вынимая их из кармана. — А завтра, может, новую получишь.
Перегуда вышел из землянки вслед за своим командиром. Было уже совсем светло, но солнце ещё не всходило. Разведчик стоял в кругу своих товарищей, усталый и счастливый. Говорить ему не хотелось, он только улыбался в ответ на шутки и поздравления друзей. Когда кто-то из них свернул цыгарку из обрывка газетной бумаги, он вспомнил о том, что не курил с пятой ночи, и молча протянул руку. Товарищ дал свою цыгарку и высек огня. Едкий дым махорки, смешанный с запахом жжёной бумаги и печатной краски, показался ему сладким и необычайно приятным. Затягиваясь на ходу, он отправился спать в свою землянку.
Так окончилась седьмая ночь разведчика Ивана Перегуды.
Евг. Воробьев
КОРОТКИЙ РАЗГОВОР
Иногда их в шутку называют языковедами, потому что оба они овладели уже не одним «языком» и продолжают дальше совершенствоваться в своём деле.
Что же касается немецкого языка, то здесь знания разведчиков Федорова и Виталюева следует считать довольно скудными. Они вызубрили всего несколько немецких слов и фраз: «бросай оружие», «сдавайся», «руки вверх», «пойдем со мной», «беги быстрее», «ложись», «не бойся».
— Конечно, запас слов у нас не ахти какой большой, — соглашался Михаил Федоров. — Произношение тоже не слишком богатое, а точнее сказать — самодельное. Но крупно поговорить с немцем можно. Ещё никто из «языков» не жаловался, что он нас не понял или мы там, в горячке, чего перепутали...
И вот старший сержант Виталюев и сержант Федоров вновь лежат с товарищами в заснеженном овраге. Разведчики терпеливо ждут той минуты, когда представится возможность «крупно поговорить» с каким-нибудь немцем и притащить его с собой в качестве «языка».
Чёрная декабрьская ночь, метёт колючая позёмка, одним словом, погода, о которой разведчики мечтают неделями и которую только они называют прекрасной. К тому же ветер сегодня с запада, от немецких траншей, и здесь, в овраге, слышны чужие шаги, шорохи, голоса.
Очень трудно лежать на снегу неподвижно, не шевелясь, когда коченеют руки и ноги. Можно бы, конечно, одеться очень тепло, но в разведку ходят налегке, чтобы движения не были стеснены. Самый ловкий человек может стать увальнем, если напялит на себя тулуп или шубу. Хорошо бы, конечно, закрыть уши капюшоном, но разведчик должен быть настороже и ко всему прислушиваться.
В час ночи немцы начинают пулемётную трескотню. Разведчики спокойно лежат в овраге на «ничейной земле», в каких-нибудь десяти метрах от немецких проволочных заграждений, которые тянутся почти по самому краю обрыва.
Недаром лейтенант Михаил Исаков и командиры отделений пять суток вели наблюдение за местностью. За эти пять суток разведчики много выведали о противнике. Они знают, где немцы достают воду и куда ходят за нуждой. Они знают, что ракетчик сидит слева в траншее, что ужин бывает в девять, что патрули сменяются в час, а затем в три часа ночи, что за правым угловым дзотом — жилой блиндаж. Когда немцы разговаривают у пулемёта в траншее, ветер доносит отдельные слова, а вот из блиндажа доносится только неразличимый гул приглушенных голосов.
Сейчас немцы у пулемётов подбадривают себя длинными очередями, перекликаются друг с другом. Нужно лежать ещё долгий час и ждать, пока патрули начнут замерзать, устанут или когда их начнёт клонить ко сну.
Перестрелка и в самом деле затихает, и вскоре приходит тишина, непрочная и обманчивая тишина переднего края.
Два часа ночи. Пора. Федоров, Виталюев, Тимофеев, Захаров и их товарищи вынимают руки из лапчатых белых рукавиц, которые пришиты к рукавам халатов. Разведчики достают через прорези в халатах гранаты и закладывают их за белые пояса.
Сапёры подсаживают друг друга и бесшумно карабкаются вверх по обледеневшему склону оврага. Первым исчезает в темноте сапёр Купавцев. На спине у него миноискатель, в руках — ножницы.
Федоров лежит рядом с Виталюевым и старается услышать что-нибудь, кроме своего сердцебиения. Сапёры работают так ловко, что их не слышат даже разведчики, а ведь они в десяти метрах, с подветренной стороны.
Федоров ещё раз ощупывает электрический фонарик, который, быть может, через полчаса осветит чужой блиндаж. Виталюев ещё раз ощупывает на поясе «новогодний подарок» — так он называет противотанковую гранату. Каждый в эту минуту крепче сжимает в руке автомат. Виталюев и Федоров, лежащие рядом, обмениваются торопливым рукопожатием и ползут вперёд...
Фронтовая судьба свела где-то ночью в заснеженном овраге, на Смоленщине, белорусса Макара Виталюева и москвича Михаила Федорова. Один из них командует сегодня группой захвата «языка», другой — возглавляет группу обеспечения.
Федоров и Виталюев — одногодки. Двадцатидвухлетние парни, они на войне уже бывалые люди. Каждый из них уже получил по три ранения и много раз смотрел в глаза смерти. У каждого из них есть что рассказать о себе и о своей профессии, которая принесла им в гвардейской части уважение и славу.
До войны оба были людьми мирных профессий. Слесарь Виталюев строил дома для рабочих завода «Электросталь» под Москвой. Он чеканил трубы парового отопления, тянул водопровод в новенькие, необжитые квартиры, которые ещё ждали жильцов, заботился о том, чтобы в рабочем посёлке было тепло и чисто.
Электромонтер Федоров в мирное время был озабочен тем, чтобы фабрики-кухни, которые находились под его опекой, не знали перебоев, вовремя кормили жителей московской окраины. Лифты, электрические мясорубки, вентиляторы, тестомесилки — все они были под началом у Федорова.
Сами немцы научили этих молодых людей ненависти и ожесточению. Ненависть привела их в смелую семью разведчиков и научила новому ремеслу.
— Фрица надо доставать в исправном виде, — говорит Виталюев, — чтобы не особенно испортить шкурку.
Виталюев не забыл о своей неудачной «охоте», в октябре. Вместе с красноармейцем Танковым он ворвался тогда в немецкий блиндаж, удачно захватил «языка».
— Но на обратном пути, — вспоминает Виталюев, — фриц стал капризничать. Начали мы его успокаивать, да, видно, погорячились...
— Как же это?
— Точно не помню. Но только, как у нас говорится, «тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца...»
Сейчас Виталюеву уже знакомо то умное хладнокровие, которое приходит вместе с большим мастерством.
Федоров, Виталюев, так же как их товарищи знают, что добыча «языка» — не только отчаянно смелое и рискованное, но и весьма кропотливое дело. Здесь каждая забытая «мелочь» может стоить жизни тебе или товарищу.
Вот и в последний раз разведчики не ограничились тщательным наблюдением за противником в течение пяти суток. Где-то вдали от переднего края командир нашёл местность с таким же как у немцев, крутым овражком, разведчики не поленились соорудить на высотке подобие блиндажа.
По приказу командира красноармеец Замалеев и сержант Сидоров поселились в блиндаже «за фрицев». Оба были очень обижены своей ролью. Тем не менее они прилежно кричали «хальт» как только замечали, что к ним приближаются разведчики.
Но Виталюев с Федоровым всё-таки исхитрились подползти на двенадцать метров. Окрик запоздал. Бросок вперёд — и вот уже они сгребли в охапку обитателей блиндажа.
Но одно дело занятие, а другое дело — всамделишный ночной поиск, тот, что идёт сейчас морозной ночью.
Виталюев с товарищами ползёт впереди, бесшумно и ловко, не отрывая от снега подбородка, локтей и колен. Разведчики минуют два ряда колючей проволоки — её концы уже оттянуты в стороны, осторожно переступают через сигнальный провод. Достаточно его зацепить, чтобы у немцев поднялся трезвон.
Немецкая траншея, в которую они должны прыгнуть, тянется несколько десятков метров, прямо перед ними, но разведчики ползут в сторону, влево: не всегда дорога, которая ведёт напрямик, представляется разведчику кратчайшей.
Они ползут, всматриваясь в ночную темень, вслушиваясь в каждый шорох. Снег не всюду одинаково глубок. Они знают, где нужно проползти быстрее, а где можно и передохнуть.
Немец пускает справа ракету, и раньше, чем она успевает разгореться и раздвинуть черноту ночи, Виталюев видит бруствер траншеи и пулемёт на бруствере, укрытый белым покрывалом, а рядом двух солдат. Они стоят метрах в шести от него, повернувшись лицом друг к другу, один, тот, что опёрся локтем о бруствер, — высокий, второй — пониже.
Немцы перетащили пулемёт из блиндажа в траншею и жгли ракеты, потому что боялись ночной непогоды. Но предосторожность оказалась тщетной и обратилась против них же.
Немец повёртывается на свет ракеты, но не замечает людей в белом, которые, казалось, примёрзли в этот момент к снегу.
Виталюев, Тимофеев и Захаров смело подымаются во весь рост и устремляются прямо вперёд.
Немцы видят разведчиков и бросаются к пулемёту, но при этом мешают друг другу. Ещё два стремительных шага — и Виталюев с разбега садится на пулемёт, свесив ноги в траншею.
Немец, огромный детина, хватает разведчика за грудь и тащит вниз, но тотчас же его рука слабеет, пальцы разжимаются, и сам он ничком валится на Виталюева.
Это Тимофеев успел со страшной силой ударить немца по голове прикладом автомата. Он раскроил череп, а заодно раскололось и ложе автомата.
Второй солдат пытался улизнуть по траншее, но тут его перехватил Федоров.
Поединок был недолгим. Трудно тягаться фрицу с силачом Федоровым, который, кстати говоря, швыряет гранату за пятьдесят метров. Вот уже чьи-то сильные руки подхватывают «языка» и тащат его наверх.
Разведчики торопятся в обратный путь. Хорошо бы дойти до проволоки, пока немцы не хватились.
Молодцы сапёры, они успели за это время расширить проход в проволочном заграждении.
У немцев поднялся переполох. Они начали швырять вдогонку разведчикам гранаты, когда те были уже метров за семьдесят-восемьдесят. А пулемёты открыли огонь, когда все спрыгнули в овраг. Здесь на стёжке, проложенной через минное поле, стоял «маяк». Сапёр подавал условный сигнал, чтобы никому не нужно было искать в темноте тропки.
Группа прикрытия нарочно ввязалась с немцами в перестрелку и прекратила огонь только после того, как все были дома.
Виталюев и Федоров с брезгливым любопытством осмотрели пленника. Это был тщедушный, давно небритый человек, с мятым истощённым лицом, на рукаве его были ефрейторские нашивки. Шапку он потерял где-то в дороге, один эрзац-валенок слетел с ноги. Фриц мелко дрожал не то от страха, не то от холода.
Разведчики хотели завести с немцем разговор и задать ему какой-нибудь вопрос, но запас слов для этого оказался слишком мал. «Капут» было сказано ещё во время стычки в траншее, говорить «хенде хох» было уже не к чему.
— Ну, ничего, — сказал Макар Виталюев, вздохнув. — Пускай с ним поговорят на немецком языке другие. На нас переводчики не обижаются. Практика у них есть.
Кто знает, может быть, после войны Федоров и Виталюев снова засядут за учебники и, возможно, даже будут читать в подлиннике стихи Гейне. А пока им вполне хватает нескольких фраз: «стой», «руки вверх», «пойдём со мной» или «бросай оружие».
К. Симонов
ДАЛЬНИЕ РАЗВЕДЧИКИ
Об этих людях трудно писать. Их подвиги молчаливы, о них свидетельствовать могут только безмолвные тела врагов. Их дороги известны только им одним. Места, где они были, можно отмечать только ничего не говорящими условными буквами. Но представьте себе восьмибалльные штормы, ветер и снег, туманы, закрывающие вершины сопок, короткие ночлеги без костров и недельные переходы по скалам Северной Финляндии, и вы поймёте, где они были.
Да, здесь они были. Здесь проходили или проползали наши дальние разведчики, люди, знающие все эти места гораздо лучше немецких егерей и альпийских стрелков, с запоздалым тщеславием носящих на рукавах бронзовые нашивки «За Нарвик». Они хотели получить по второй нашивке «За Мурманск», но вместо этого получили только посмертные колья с продырявленными касками, вбитые с трудом в здешнюю каменистую землю.
В этом самом Мурманске, к которому враги не могут пододвинуться ни на шаг, рядом со мной сидит лейтенант Карпов, человек, по вине которого недавно ко всем прежним могилам в этой земле прибавилось ещё несколько десятков немецких могил.
Это было на-днях. Лейтенант взял с собой в операцию шесть человек, шесть — больше он не хотел, шесть человек, в каждого из которых веришь, как в самого себя; только тот, кто ходил в разведку, знает, как это много.
Всю ночь шёл бот по морю, разыгрывался шторм, сильно качало. При свирепой качке и полной темноте бот проскочил к берегу мимо батареи врага.
Всё утро и день, прижавшись к расщелинам скал, разведчики следили за передвижением немецких патрулей, выбирая место для ночного перехода линии фронта. В сумерки, в лесу, у большого водопада, спускавшегося каменными террасами к заливу, они простились с провожавшим их командиром стрелкового взвода, с последним советским человеком, которого они видели, уходя на ту сторону. Скупое рукопожатие — и он исчез. Шли по-двое, чтобы внезапная пулеметная очередь не могла снять всех сразу. При каждом неосторожном шаге под ногами осыпались камни. Каждая мелочь могла стоить жизни.
Один из разведчиков забыл перед походом снять с каблуков железные подковки. Теперь ему пришлось передвигаться по камням почти ползком. При ударах подковками о камни высекались далеко видимые в темноте крупные искры.
Проходившая по ущелью дорога была минирована. Пришлось ползти рядом с ней, по узкому и скользкому каменному хребту. Здесь их в первый раз услышали немцы. Откуда-то слева вкось взвилась ракета. Она горела тридцать секунд. Лежали они эти долгие секунды на открытом месте, прижавшись к камням, сами неподвижные, как камни. Лишь только она тихо скатилась вниз по склону и бойцы метнулись в сторону, — вторая ракета взлетела как раз над тем местом, где они только что были. Третья и четвёртая ракеты ушла уже дальше.
Поперёк дороги возвышалась скала. Взошла луна, и при её свете на вершине скалы был снизу ясно виден чёткий силуэт немецкого часового. Вскинуть автомат и снять его было делом одной секунды. Но выдержка — прежде всего. Разведчики бесшумно прошли внизу, в тени скалы.
Перед ними встали скалы. По их уступам проходила вторая линия немецких позиций. Впереди — наблюдательные посты и пулемётные точки, а сзади, в каменной выемке, — большие блиндажи, в которых по ночам укрывался гарнизон.
Разведчики проползли по чёрным от двойных теней расщелинам. Теперь они были в десяти метрах от блиндажей, был слышен разговор, виден огонёк папиросы ходившего у блиндажей часового. Часовой ходил взад и вперёд, нервно затягивался папироской, время от времени направляя луч электрического фонаря на скалы.
Разведчики лежали ничком, полоса света несколько раз пробегала по камню всего в полуметре от глаз. Постепенно в блиндажах стихали голоса. Ещё несколько минут, и можно было приниматься за дело. Но стараясь повернуть невыносимо затекшую руку, кто-то шевельнулся. Дуло автомата еле слышно скользнуло по камню. Часовой резко повернулся. «Кто идёт?» — спросил он громко. Потом, испугавшись собственного голоса, ещё два раза тихо повторил ту же фразу и поднял фонарь, направляя его на разведчиков.
Но прежде чем луч дополз до них, лейтенант дал короткую очередь из автома<