1. По публикации Л. Д. Суражевского (Леонида Ржевского) (1905—1986), писателя и литературоведа, русского эмигранта. Подробнее см. публикацию Б. Ланина в газете «Литература» № 3, 2001.
В рассказе «Солнечный удар» детали образуют как бы движущийся фон, на котором и касанием к которому раскрывается переживаемое персонажами.
На семи страницах рассказа — пять крохотных пейзажей в три и четыре строки длиной, по-разному оттеняющих видимое и переживаемое персонажами и чередующихся с другими штрихами и совершенно теперь опустевшего мира и зарисовками окружения. Этих штрихов и зарисовок множество. Вот двое по пути с парохода в гостиницу поднимаются «среди редких кривых фонарей по мягкой от пыли дороге». «Вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города», «старая деревянная лестница», «старый небритый лакей» «на растоптанных ногах», «в розовой косоворотке и сюртуке»; «страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах...»
Эти белые занавески повторятся в рассказе еще дважды — каждый в новых ассоциациях с переживаниями поручика. Проводив спутницу, он чувствует, что у него нет сил смотреть на освещенную, еще не убранную кровать, и он опускает «белые пузырившиеся занавески». Далее, уже в конце рассказа, эти раздувающиеся занавески как бы ассоциируются с возникшей вокруг него пустотой: «легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего мира». Целый поток образных деталей, синтетический по природе, потому что в него входят и звуки, и запахи, сопровождает одиночество поручика, когда он солнечным полднем бродит по базару, среди возов с огурцами, заходит в собор, кружит по жаркому берегу над Волгой, и «...погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться». Солнечность этих деталей странно созвучна и вместе контрастна его душевному состоянию: «Всё было хорошо, во всём было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах... а вместе с тем сердце просто разрывалось на части».
|
|
Прослеживающему узорную живопись этого рассказа начинает казаться, что образ поручика структурно недвижен, и лишь плывущая мимо кинолента видимых им и переживаемых образных деталей раскрывает читателю душевную его экспрессию.
2....Трактовка Буниным темы любви связана с его представлением об Эросе как могучей стихийной силе — основной форме проявления космической жизни. Она трагедийна в своей основе, так как переворачивает, резко меняет течение его жизни. Многое сближает в этом отношении Бунина с Тютчевым, который тоже считал, что любовь не столько вносит гармонию в человеческое существование, сколько проявляет «хаос», таящийся в нем. Но если Тютчева все же привлекал «союз души с душой родной»,...то Бунина не волнует союз душ, скорее его потрясает союз тел, рождающий в свою очередь особое понимание жизни и другого человека, чувство неистребимой памяти, которое и делает жизнь осмысленной, а в человеке проявляет его индивидуальность.
В любви герои Бунина подняты над временем, обстановкой, обстоятельствами....Героиня присутствует только в самом начале произведения, сразу после проведенной в гостинице ночи покидает своего случайного спутника. Все остальное пространство повествования занимают воспоминания о ней героя, перебирание каких-то эпизодов, связанных с ее поведением, словечками, повадками... — та нестерпимая, обжигающая память, когда с ужасом осознаешь, что с человеком, ставшим тебе почему-то невероятно дорогим и близким, ты больше не увидишься никогда, не сможешь поделиться с ним своими впечатлениями. Не скажешь ему, как «мучительно и восторженно любишь его». И как сменяется ликующий солнечный день глубокой темнотой синей летней ночи, так ничего не остается в поручике от того быстрого, энергичного человека, каким он был еще утром. Ведь «затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство», мог ли он предположить, что все кончится «неразрешимой мукой», пониманием своего бессилия и невозможности что-либо сделать, исправить, объяснить.
|
|
Рассказ «Солнечный удар», выросший из одного мысленного «представления о выходе на палубу (...) из света в мрак летней ночи», посвящен описанию этого погружения во тьму, которое переживает поручик, потерявший свою случайную возлюбленную. Это погружение во мрак, почти «умопомрачение», происходит на фоне нестерпимо душного солнечного дня, наполняющего все вокруг пронизывающим зноем. Обжигающими ощущениями буквально пропитаны все описания. Номер, где проводят ночь случайные попутчики, «горячо накален за день солнцем». И следующий день начинается с «солнечного, жаркого утра». И позже «все вокруг было залито жарким, пламенным (...) солнцем. Солнечная, слепящая белизна этих страниц должна напоминать читателям о настигшем героев рассказа «солнечном ударе». Это одновременно и безмерное, острейшее счастье, но это все же удар хотя и «солнечный», то есть болезненное, сумеречное состояние, потеря рассудка. Поэтому если в начале эпитет «солнечный» соседствует с эпитетом «счастливый», то потом на страницах рассказа возникнет «радостное, но здесь как будто бесцельное солнце».
|
|
А вот теперь-то и начинается главное действие, потому что вся история сближения этих двоих людей была только экспозицией, только подготовкой к тому потрясению, которое свершилось в душе героя и в которое он сразу не может поверить. Сначала речь идет о странном ощущении пустоты комнаты, которое его поразило, когда он вернулся. Бунин смело сталкивает в предложениях антонимы, чтобы заострить это впечатление. «Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею и пуст. (...) Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было». И в дальнейшем этот контраст — присутствие человека в душе, в памяти и его реальное отсутствие в окружающем пространстве — будет усиливаться с каждым мгновением. Нарастает в душе поручика ощущение дикости, неестественности, неправдоподобности происшедшего, нестерпимость боли от потери. Боли такой, что от нее надо во что бы то ни стало спасаться. Но спасения нет ни в чем. И каждое действие только приближает к мысли, что ему не «избавиться от этой внезапной, неожиданной любви» никаким способом, что вечно будут преследовать его воспоминания о пережитом, «о запахе ее загара и холстинкового платья», о «живом, простом и веселом звуке ее голоса».
Писатель великолепно рисует то страшное чувство одиночества, отторжения от других людей, какое испытал поручик, пронзенный любовью: отныне он проникается к людям, не «ударенным» любовью, «мучительной завистью» — ведь они действительно не испытывают той нестерпимой муки, которая не дает ему ни минуты покоя. Отсюда его резкие, какие-то конвульсивные движения, жесты, порывистые действия: «быстро встал», «торопливо пошел», «в ужасе остановился», «стал напряженно смотреть». Только изредка получает читатель возможность узнать о его мыслях. Так выстраивается бунинский психологический анализ — одновременно и тайный, и явный, какой-то «сверхнаглядный».
...Кульминацией рассказа можно считать фразу: «Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части».
...Рассказ имеет кольцевую композицию. В самом его начале слышен удар о причал приставшего парохода и в конце слышны те же самые звуки. Между ними пролегли сутки. Поручик чувствует себя «постаревшим на десять лет»! Теперь едет на пароходе уже другой человек, постигнувший какие-то самые важные вещи на земле, приобщившийся к ее тайнам.
...Человек, узнавший любовь, в художественном мире Бунина может считать себя божеством, которому открываются новые, неизвестные чувства — доброта, душевная щедрость, благородство...