Во время этой исповеди патефон проигрывал пластинку хора пленных. Они пели «Милая родина», что еще кое‑как можно было вынести, если бы не звучала постоянно одна и та же песня. Раушенбах, от природы тощий и высокий, с выпученными глазами, сидел на древнем, поскрипывающем деревянном стуле. Закончив повествование о своей судьбе, он внезапно спросил:
– Что представляет для вас такой большой интерес, что вы решили узнать мнение эксперта, фрау Зайлер?
– Зейдлиц, – вежливо поправила его Анна и добавила: – Но все обстоит не совсем так…
Она достала из конверта большую фотографию.
– На самом деле я вовсе не хочу, чтобы вы проводили экспертизу. Взгляните, я принесла копию пергамента. Мне нужно лишь одно: чтобы вы объяснили, о чем идет речь в тексте и что это за рукопись, а также в какую сумму вы оценили бы оригинал.
Раушенбах взял в руки копию и начал внимательно ее рассматривать. При этом лицо у него было такое, словно он только что выпил приличное количество уксуса.
– Тысяча, – сказал он, не отрывая взгляд от фотографии. – Пятьсот немедленно, остальное при передаче вам желаемого. Квитанцию я не выпишу.
– Согласна, – тут же ответила Анна, понимая, что Раушенбах, доходы которого были, мягко говоря, ничтожными, работал не из любви к искусству, а чтобы хоть как‑то выжить. Она достала пять купюр из сумочки и положила их на выкрашенный в черный цвет кухонный стол, служивший доктору письменным. – Сколько времени вам понадобится?
– Пока что не могу сказать наверняка, – ответил ученый, подойдя к единственному окну, через которое солнце скудно освещало комнату. – Все зависит исключительно от того, с чем нам приходится иметь дело в данном случае. Оригинал, надо понимать, не у вас, фрау Зайлер?
– Зейдлиц. – Анна изо всех сил пыталась выдать как можно меньше информации о загадочном пергаменте, поэтому тут же добавила: – Нет.
– Понимаю, – проворчал Раушенбах раздраженно. – Пергамент украли и отдали вам на хранение?
– Я прошу вас следить за выражениями, господин доктор Раушенбах! – не сдержалась Анна. – Мне предложили приобрести этот пергамент. Именно поэтому я обратилась к вам, чтобы узнать его возможную цену. Но, прежде всего меня интересует, что это за рукопись. Если у вас возникают сомнения…
Анна выбрала единственно верный в данной ситуации выход: она сделала вид, что собирается забрать деньги, чем в одно мгновение развеяла все подозрения собеседника.
– Нет, нет, что вы! – торопливо запротестовал тот. – Не поймите меня превратно, но мне часто приходится действовать очень осторожно. В ситуации, подобной данной, я не могу позволить себе даже малейшую ошибку. Будьте уверены, я‑то знаю, что у всех обращающихся ко мне есть на то свои причины. В конце концов, профессор Гутманн считается хорошим специалистом. Я уверен, что у вас тоже была веская причина обратиться именно ко мне, но, будьте уверены, она меня нисколько не интересует. До тех пор, конечно, пока все остается между нами. Надеюсь, фрау Зейдлиц, вы понимаете, что я имею в виду.
«По крайней мере, он наконец‑то запомнил, как меня зовут», – подумала Анна и одновременно поняла, что этот тип, к которому люди предпочитают обращаться, чтобы избежать огласки, в любой момент может начать их шантажировать. От этой мысли ей стало не по себе. Анна еще не успела развить ее дальше, а Раушенбах уже внимательно изучал фотографию и говорил медленно, словно криминалист, дающий включение:
– Насколько я могу судить, это коптская рукопись, но литеры греческие, с присутствием демотических знаков, что типично для коптских рукописей первых столетий после возникновения христианства. Из сказанного – при условии, конечно, что пергамент подлинный, а это можно установить лишь после подробного осмотра оригинала, – можно сделать следующий вывод: объекту как минимум полторы тысячи лет.
Раушенбах заметил, с каким волнением Анна смотрит на пего, и решил сразу дать понять, что не было оснований ожидать чего‑то невероятного.
– Надеюсь, что я вас не разочарую, если скажу, что рукописи подобного рода далеко не редкость, а поэтому не представляют особой ценности. Их в огромном количестве находили в монастырях и пещерах. Чаще всего это грамоты, не имеющие никакого значения, хотя среди них попадались и библейские тексты, а также тексты гностического характера. Если пергамент такого рода находится в хорошем состоянии, то за него дают обычно тысячу марок, но в данном случае речь идет, насколько я могу судить, об объекте, состояние которого оставляет желать лучшего. Знаете ли, фрау…
– Зейдлиц! – чуть ли не выкрикнула Анна.
– Знаете ли, фрау Зейдлиц, количество коллекционеров коптских манускриптов довольно невелико, а музеи и библиотеки чаще заинтересованы в приобретении целых свитков. Особенно если речь идет о связных текстах, которые могут послужить основой для научных исследований.
– Да, я понимаю, – кивнула Анна. – Значит, вы полагаете, что данный пергамент – опять же при условии, что он подлинный, – не может представлять интереса для кого‑либо?
Раушенбах посмотрел Анне прямо в глаза. Его, казалось, поразил такой вывод. Он сделал попытку улыбнуться.
– Кто знает, что для кого может представлять интерес. Тысяча марок, – сказал он, наконец, – больше я бы за него не дал.
Анна задумалась, как лучше объяснить все, что связано с этим пергаментом, и в то же время не выдать себя. Конечно, она могла бы описать Раушенбаху все странные события, которые произошли с ней, но у Анны были веские причины сомневаться, что ей поверят. Кроме того, она не доверяла этому человеку, а потому решила попросить, как можно точнее перевести для нее текст рукописи или хотя бы передать его содержание.
Раушенбах извлек из‑под стола бутылку и наполнил пузатый стакан, стоявший на столе.
– Не выпьете со мной глоток вина? – спросил он без энтузиазма, явно ожидая, что Анна откажется, и начал пространно объяснять, какие трудности связаны с расшифровкой подобных древних текстов, а поскольку в его распоряжении находится лишь копия, к тому же не очень хорошего качества, задача становится еще сложнее. При этом он явно нервничал и поглаживал правой рукой фотографию. Анна не могла решить, как относиться к происходящему. Какие выводы можно сделать из речи Раушенбаха? Что он слишком ленив и хочет получить за поверхностное заключение приличную сумму денег? Или же у спившегося ученого были другие причины не браться за подробное изучение текста?
Раушенбах, словно красное вино обострило все его чувства, похоже, отгадал мысли Анны. Вновь погрузившись в изучение фотографии, он сказал:
– Конечно, вы думаете, что я хочу облегчить себе работу. На этот счет можете быть спокойны. Я предоставлю вам перевод настолько хороший, насколько позволит качество имеющегося у меня материала. Однако, – при этом он повел указательным пальцем из стороны в сторону, – не надейтесь, что это будет нечто из ряда вон выходящее!
Анна взглянула на Раушенбаха.
– Уж поверьте, – продолжал тот, – мне известны случаи, когда огромные коптские тексты были никому не нужны. Я хочу сказать, что находки подобного рода должны быть не просто обнаружены. Должна быть определена их научная ценность. А это уже зависит от нашедшего их человека, который должен подробно запротоколировать все обстоятельства и связать документ с определенными историческими событиями. Вы должны понимать, что пергамент или папирус нельзя сравнить с мумией, скульптурой или золотой маской, которые представляют ценность в глазах многих людей. Одна из наиболее значительных находок подобного рода, так называемый Кодекс Юнга, годами переходила из рук в руки, прежде чем ученые заинтересовались ею. Это невероятная история… Но я не хочу вам надоедать.
– О нет, – попыталась возразить Анна. – Мне очень интересно!
Ее не покидало чувство, что Раушенбах пытается скрыть от нее истинную ценность пергамента. Пока ее собеседник в очередной раз наполнял свой стакан, Анна пыталась понять, какой у спившегося ученого мог быть мотив.
– Кодекс Юнга был найден в 1945 году, – начал Раушенбах. – Тогда египетские феллахи обнаружили в древнем захоронении пятнадцать коптских рукописей, запечатанных в глиняные сосуды. Это были книги в полусгнившем кожаном переплете, которыми тогда не заинтересовался ни один человек. За несколько пиастров их продали в Каире, где одна из книг попала в музей, а еще одна оказалась у торговца антиквариатом. Одиннадцать оставшихся книг навсегда исчезли.
В дальнейшем о них доходили только смутные слухи. Отсутствие интереса к этим объемным письменным источникам объяснялось, очевидно, многими причинами, но одной из них было их гностическое содержание.
– Не могли бы вы объяснить подробнее?
– В слово «гносис» каждый вкладывает свое значение, и для этого, в свою очередь, есть причины. В первые столетия нашей эры многие философы и теологи причисляли себя к гностикам. Все они искали объяснение происхождению и существованию человека. Верующие гностики, являвшиеся сторонниками церкви, такие как Ориген или Клеменс Александрийский,[10]пытались при этом укрепить позиции христианской веры. Гностики, не принадлежавшие к сторонникам церкви, такие как Базилид или Валентинус,[11]стали основателями древневосточного мистического учения. Конечно же, первые и вторые были врагами, поскольку последние доказывали, что мир – странное творение несовершенного и злого духа. То есть они полностью отрицали существование доброго Бога, который умиротворенно парил над водой.
Раушенбах неприятно рассмеялся.
– Но вернемся к нашим памятникам письменности. Торговец антиквариатом из Каира решил отвезти свою книгу в Америку, надеясь найти там покупателя и получить за нее приличную сумму. Но, как выяснилось впоследствии, его надежды оказались напрасными. Ни один коллекционер, ни один музей не проявил к ней интереса. Несколько лет спустя та же книга появилась в Брюсселе. За это время она успела перейти к другому владельцу, который, собственно, и выставил рукопись на продажу. Меценат из Швейцарии купил книгу и подарил ее Институту Юнга в Цюрихе. С тех пор эта древняя рукопись хранится там и называется Кодекс Юнга.
– Какова же судьба остальных одиннадцати книг, найденных в захоронении?
– Необычайная история! После того как они были обнаружены, их след пропал, что дало основание для худших предположений. Но некий французский специалист по коптской истории, увидевший хранившуюся в музее древнюю рукопись, сообщил о ней в своем докладе в Парижской академии наук, а также выдвинул теорию о ее возможном значении. Его доклад был опубликован в каирской газете, а вскоре после этого объявилась старушка, которая унаследовала от отца, торговавшего в Каире древними монетами, одиннадцать фолиантов. Она объявила, что готова продать их Музею коптской истории. Цена на тот момент составляла пятьдесят тысяч фунтов. Это была большая сумма, но она вполне соответствовала ценности реликвий, ведь они содержит около тысячи страниц, исписанных текстом на коптском языке, а также – это успел установить французский профессор – не менее восьмидесяти четырех гностических текстов. К сожалению, у соответствующих организаций не хватило денег, а поскольку книги стали довольно известными, в разных странах появилось много желающих приобрести ценные рукописи. Однако египетское правительство попыталось воспрепятствовать вывозу книг. Согласно предписанию все одиннадцать фолиантов сложили в ящик, опечатали и отправили ни хранение в один из музеев, хотя ни одна из финансируемых правительством организаций не могла выложить требуемую сумму. Так они пролежали семь лет, в течение которых заинтересованные стороны постоянно вели переговоры. Отразилась революция, у египтян появились другие, более насущные проблемы. В конце концов, законная владелица подала иск и выдвинула свои требования. Сейчас известно, где находятся рукописи, но об их содержании ученые осведомлены лишь частично.
– Неужели это возможно?
– Тому есть множество причин. Безобидных и далеко не безобидных. Ученые – тщеславный народ, должен заметить. Если кто‑то из них продвинулся в исследовании чего‑то дальше других, то вряд ли согласится раскрыть карты. Зачастую они посвящают изучению подобных объектов большую часть своей жизни. Копты являются в Египте религиозным меньшинством, государственная религия – ислам. Поэтому можно себе представить, насколько незначителен интерес правительства к изысканиям в области истории коптской религии. Но есть и другая веская причина, чтобы хранить в тайне содержание этих текстов. Именно она является, на мой взгляд, самой интересной.
– Должна признать, вам удалось разбудить мое любопытство.
– Так вот, эти древние документы были составлены чрезвычайно умными людьми, которые хотели сообщить что‑то потомкам. Можете мне поверить: они знали нечто, о чем остальные даже не догадывались. Так сказать, тайны человечества.
– И вы хотите сказать, что эти тайны существуют до сих пор?
– Более того, я в этом твердо убежден! – кивнул Раушенбах, взял стакан с вином, одним движением опрокинул в себя его содержимое, издавая при этом приглушенные клокочущие звуки, и вытер рот тыльной стороной ладони.
Анна взглянула на собеседника. Ей так и хотелось сказать ему: «Продолжайте же!» Она была абсолютно уверена, что позже будет горько сожалеть об упущенной возможности, но сейчас что‑то необъяснимое мешало ей проявить настойчивость и начать задавать вопросы. Она чувствовала, что Раушенбах свой рассказ продолжать не собирался, а в ответ на просьбы Анны наверняка нашел бы какие‑то отговорки. Вот почему она решила вернуться непосредственно к причине своего визита и спросила:
– Как вы думаете, может ли данный пергамент быть частью той находки, о которой мы только что говорили?
– Это абсолютно невозможно! – поспешно ответил ученый и, словно желая лишний раз в этом убедиться, поднес фотографию к глазам. – Это исключено!
– Как вы можете быть настолько уверены?
– Все очень просто. В вашем случае речь идет о пергаменте.
– И что же?
– В случае же с упомянутыми мной рукописями речь шла о папирусах. Но это не должно ни в коей мере вас разочаровать. Существует достаточно много пергаментов, цена которых благодаря их содержанию гораздо выше стоимости любых рукописей на папирусе.
Так закончился их разговор. Раушенбах предложил Анне зайти через три дня – к тому времени он надеялся разобраться с содержанием текста.
Возвращаясь домой пешком, Анна размышляла о странном поведении Раушенбаха. Нет, нельзя было сказать, что она иначе представляла себе встречу с ним, но была одна деталь, которая не давала ей покоя. Доктор Раушенбах довольно много говорил о коптских текстах, но ни словом не обмолвился о тексте на пергаменте. Более того, даже не высказал каких‑либо предположений. А для такого любителя выпить и поговорить, как он, это было более чем странно.
Анна не представляла себе, какие выводы можно сделать из такого поведения. Она также не была уверена, что можно доверять полученному от Раушенбаха заключению. С другой стороны, у него не было абсолютно никаких оснований пытаться обмануть Анну. То обстоятельство, что из‑за образа жизни, в котором доктор винил исключительно свою тяжелую судьбу, он был несимпатичен Анне, вовсе не означало, что он был плохим ученым. Всем известно: многие гении отличаются странными пристрастиями.
В течение следующих трех дней Анна пыталась кое‑как упорядочить все имевшиеся факты и тут же ловила себя на мысли, что каждый раз, когда не могла найти логики в своих рассуждениях, начинала сама придумывать невероятные истории. Истории, которые нагоняли на нее страх, необъяснимый, парализующий страх. Анна представляла себе то Раушенбаха, который преследовал ее, чтобы заполучить таинственный пергамент, то Доната, мужа парализованной женщины, который неизвестно зачем инсценировал смертельный несчастный случай, словно действие происходило в криминальном романе.
В эти дни Анна начала пить, чего раньше за ней никогда не замечали. В основном коньяк, который поначалу пришелся ей по вкусу. Но после большого количества выпитого желудок буквально начинало выворачивать наизнанку, и Анну сильно рвало. Она ненавидела себя за слабость и в то же время не могла объяснить, что же на самом деле происходит в ее душе. Она чувствовала себя мотыльком, попавшим в сильный поток воздуха, которому непреодолимая сила не позволяла лететь в желаемом направлении. Анна понимала: она оказалась в безвыходном положении и потеряла контроль над происходящим, а от этого ситуация с каждым днем казалась все более запутанной. У Анны не хватало сил, чтобы решить навалившиеся на нее проблемы и справиться с несчастьем. Она не раз хотела собрать в небольшой чемоданчик только самое необходимое и первым же рейсом улететь на Карибы, никому не сообщив, куда отправилась. Но уже в следующее мгновение она представляла себе встречу с незнакомцем из театра, который встречал ее у трапа самолета. Анна страдала от мании преследования, того болезненного состояния рассудка, когда любая, даже самая банальная фраза или случайная встреча казалась направленной против тебя.
Был ли выход из этого замкнутого круга? Вряд ли кто‑то, посвященный в истинное положение дел, стал отрицать, что за последние дни и недели в жизни Анны произошли события, которые вполне могли послужить поводом для сомнений в здоровье ее рассудка. Гвидо погиб, загадочная женщина, находившаяся вместе с ним в автомобиле во время аварии, бесследно исчезла, неизвестные преследовали Анну и предлагали целое состояние за объект, который предположительно стоил лишь несколько сотен марок. Это были факты, а уж никак не порождения воспаленного воображения.
В любом случае Анна была не в лучшем расположении духа, когда в пятницу около пяти часов вечера отправилась к Раушенбаху. Думая о спившемся ученом, она решила, что тот прекрасно вписывается в атмосферу полуразвалившегося дома. Анна с трудом могла представить его в другом жилище. Еще, прежде чем нажала стертую кнопку звонка, Анна услышала музыку. Поэтому она давила на кнопку у двери дольше, чем того требовали приличия, чтобы Раушенбах, убаюканный винными парами и музыкой, услышал звонок.
Никто не открыл. Анна снова нажала кнопку звонка, но за дверью по‑прежнему не было слышно никакого движения. Тогда она начала стучать и кричать:
– Господин Раушенбах! Доктор Раушенбах, откройте же, наконец!
Очевидно, шум услышал кастелян, хитрого вида югослав с искалеченной ступней, которая нисколько ему не мешала, используя вторую, абсолютно здоровую, перешагивать сразу через две ступеньки. Он буквально взлетел на верхний этаж.
– Что, доктора нет дома? – спросил он с ухмылкой.
– Но он должен быть здесь! Неужели вы не слышите музыку – возразила Анна.
Югослав приложил ухо к двери, прислушался и сделал вполне логичный вывод:
– Музыка играла бы только в том случае, если доктор дома. Может быть… – продолжил кастелян, немного понизив голос, затем сделал движение рукой, показывая, как нужно пить до дна, и хитро подмигнул.
Не успел еще югослав показать до конца свою пантомиму, означавшую, что, по его мнению, Раушенбах в очередной раз выпил лишнего, как Анне пришла в голову страшная догадка, поразившая ее, словно удар молнии… Из‑за двери доносилось: «О, я ее потерял!» Ария из «Орфея и Эвридики»! Анна последовала примеру югослава и приложила ухо к двери. Она чувствовала, как пульсирует кровь в висках. Не оставалось ни малейшего сомнения – это была ария Орфея!
– У вас есть запасной ключ? – набросилась Анна на кастеляна.
Он, не понимая, что заставило эту женщину повысить голос, спокойно запустил руку в глубокий карман, извлек оттуда старый огромный ключ и поднес его к самому лицу Анны.
– Это ключ кастеляна! – сказал он, усмехаясь. – Подходит ко всем дверям в доме.
– Так открывайте же, наконец! – взмолилась Анна.
Пожав плечами, что, скорее всего, должно было означать: «Я не знаю, правильно ли мы поступаем, но раз уж вы так хотите…», югослав вставил ключ в замок, и как только дверь приоткрылась, Анна бросилась в квартиру.
Раушенбах сидел у письменного стола. Тело его наклонилось вперед и не падало на пол лишь потому, что голова, неестественно вывернутая в сторону, опиралась на крышку стола. На лице застыла жуткая гримаса, а изо рта свисал багрового цвета язык, который казался неестественно длинным. Глаза были открыты, но виднелись только белки. Подойдя ближе, Анна заметила на шее Раушенбаха темное пятно. Доктора задушили.
Из патефона все еще доносились звуки арии. Как только пластинка закончилась, звукосниматель поднялся сам собой, словно им руководила призрачная рука, вернулся в самое начало и опустился на пластинку, после чего вновь послышалась бесконечно печальная мелодия.
– Нет! Нет! Нет! – закричала Анна, закрыв руками уши, и бросилась к патефону. Послышался отвратительный скрежет, и затем наступила полная тишина.
В течение следующих нескольких ночей Анна спала очень плохо.
Каждый раз, когда она проваливалась в беспокойное забытье, ей казалось, что оно длилось лишь секунды, за которыми следовали бесконечные часы ночи. Она изо всех сил пыталась не закрывать глаза, чтобы видеть потолок, на котором время от времени мелькали блики от фар проезжавших по улице автомобилей. Одна мысль об ужасных видениях, преследовавших ее, бросала Анну в холодный пот. Жуткие картины терзали ее сознание. Словно пиявки, присосавшиеся к ее воображению, эти образы мучили Анну и порой казались ей настолько реальными, что невозможно было отличить, где действительность, а где болезненные фантазии. Не раз Анна»«давала себе вопрос, не сошла ли она с ума. Может быть, с ее рассудком что‑то не в порядке? Может быть, невероятные сны и видения, постоянно преследовавшие ее, разрушили ту часть мозга, которая отвечает за здравый смысл?
Анна всерьез размышляла о том, могла ли она быть той женщиной, которая находилась в автомобиле во время аварии. Может быть, она получила травму, которая повредила мозг и разорвала в клочья воспоминания, и сейчас оказалась и плену своих жутких фантазий, не имевших ничего общего с реальной жизнью? А если состояние, в котором она находилась, было смертью?
Иногда в такие моменты Анна пыталась подняться с кровати, чтобы доказать себе, что она держит себя в руках, но все чаще и чаще эти попытки завершались неудачей. У нее не хватало сил на то, чтобы подчинить свое тело сознанию, словно кто‑то невидимый постепенно отнимал у Анны контроль над ее действиями и мыслями. Чтобы хоть как‑то противостоять этому, она начинала разговаривать сама с собой, и звук собственного голоса, отражаясь от стен, действовал успокаивающе, возвращал в реальность и заставлял трезво взглянуть на все происходящее.
– Я должна, – сказала Анна себе, – узнать всю правду.
Из‑за смерти Раушенбаха она в очередной раз оказалась в малоприятной ситуации. Ее вызывали на допросы, во время которых было довольно трудно убедить полицию в том, что она не знала Раушенбаха и видела лишь раз незадолго до его загадочной смерти, а значит, не могла сообщить ничего о привычках и образе жизни доктора. Она не видела повода скрывать истинную причину, которая привела ее к Раушенбаху. Анна объяснила в полиции, что оставила доктору копию древнего пергамента и попросила его как эксперта составить заключение.
Как оказалось впоследствии, это призвание было серьезной ошибкой. Во‑первых, в квартире доктора Раушенбаха не обнаружили упомянутую Анной копию пергамента. Во‑вторых, заявление о том, что оригинал пергамента, скорее всего, исчез в результате автокатастрофы, в которую попал муж Анны, казалось как минимум странным и маловероятным. Таким образом, хотя Анну фон Зейдлиц и не подозревали в совершении преступления, полиция была почти уверена, что она играла во всей этой истории одну из главных ролей.
Хоть она и не видела связи между загадочной смертью Раушенбаха и пергаментом, полностью исключать такую возможность было бы глупо. Ведь в связи с исчезновением копии напрашивался именно такой вывод. Чем дольше Анна размышляла над всеми этими странными событиями, тем крепче становилась ее уверенность, что смерть Гвидо была далеко не случайной. Чтобы продвинуться дальше в расследовании тайны, нужно было понять, какое значение имел пергамент, узнать, его историческую ценность и ценность как предмета искусства, а также получить представление о содержании рукописи.
Эти мысли заставили Анну вспомнить человека, о котором упоминал Раушенбах. Она и раньше слышала это имя, хоть лично они знакомы не были.
– Что же сказал Раушенбах? «В конце концов, профессор Гутманн считается хорошим специалистом!»
Прихватив с собой еще одну копию, Анна направилась в институт, расположенный на Майстерштрассе. Это было помпезное здание, построенное во времена правления нацистов, с лестничными клетками из настоящего камня и мраморными перилами. На третьем этаже она нашла белую двустворчатую дверь. Табличка с фамилией Гутманн говорила о том, что Анна не ошиблась, однако, в соответствии с надписью на той же табличке, записаться и попасть на прием можно было только через комнату 233. Именно так Анна и решила поступить.
Обычно мы представляем себе профессора университета или института как внушающего почтение пожилого человека, полноватого и обязательно в темном костюме‑тройке. Гутманн совершенно не соответствовал этому образу. Он был одет в джинсы и простую рубашку, что в сочетании с вьющимися волосами средней длины наводило на мысль, что это простой ассистент, который едва сводит концы с концами, а отнюдь не руководитель целого института. В центре комнаты, потолок которой был как минимум в два раза выше, чем в стандартных современных зданиях, стоял старый письменный стол, заваленный раскрытыми книгами, исписанными листами бумаги и целыми пачками рукописей, перевязанных ленточками, словно коробки с подарками.
Гутманн вытащил из‑под стола деревянный табурет с потертой обивкой, предложил Анне присесть и спросил, что привело ее в его кабинет. Анна решила воспользоваться той же историей, которую рассказала Раушенбаху: ей предложили купить пергамент, поэтому она хотела бы узнать его приблизительную стоимость и содержание.
Профессор взял в руки копию и, прищурившись, начал пристально ее рассматривать. Буквально через секунду его лицо исказила гримаса, будто профессор почувствовал сильную боль. Он молчал.
Внезапно Гутманн вскочил со стула, словно только что сделал жуткое, испугавшее его самого открытие, вытащил из‑под горы книг и манускриптов огромную лупу, рухнул на стул и начал стремительно водить лупой над текстом копии. Какое‑то время он лишь недоуменно качал головой, как вдруг на его лице появилось довольное выражение и улыбка. Затем профессор удовлетворенно кивнул головой.
– Как этот пергамент попал к вам? – спросил Гутманн.
– Оригинал я никогда не видела, – ответила Анна и тут же добавила неуверенно: – Его мне только предложили купить.
– Я вас прекрасно понимаю, – сказал Гутманн, не отрывая взгляда от копии рукописи. – Я могу поинтересоваться, сколько запросили за этот манускрипт?
– Это я должна сделать предложение, – пожала плечами Анна.
– Должен сказать, – начал профессор размеренно, – что коптские пергаменты не могут стоить очень дорого, поскольку их существует слишком много. Цена подобной рукописи зависит не столько от ее возраста или состояния, в котором она дошла до нас, сколько от содержания самого текста. А данный текст кажется мне отнюдь не безынтересным. Взгляните сюда. – Гутманн взял лупу и показал Анне какое‑то слово – Здесь я прочитал имя «Бараббас».
– Бараббас?
– Я бы назвал его историческим фантомом. Он упоминается во многих коптских текстах, а также в иудейских. В библейских текстах о нем пишут как о бунтовщике. Это имя упоминается даже в свитках Мертвого моря,[13]хотя более подробные данные, например об историческом значении данной личности, в них отсутствуют. Один из моих коллег, Марк Фоссиус, преподает в Калифорнийском университете города Сан‑Диего. Большую часть своей жизни он посвятил разгадке тайны Бараббаса, за что многие считают его сумасшедшим.
Анна в одно мгновение осознала значение сказанного.
– Профессор, я вас правильно понимаю? Существует некая историческая личность по имени Бараббас, которая имеет огромное значение. Имя это упоминается во многих рукописях, Но до сих пор не удалось установить, кто это был и какой след в истории оставил этот фантом. Все верно?
– Да, все верно.
– И этот самый Бараббас упоминается в тексте пергамента, копию которого я вам только что показала?
Гутманн снова взял в руки лупу и, еще раз взглянув на текст, заметил:
– По крайней мере, мне так кажется.
– И много существует подобных исторических фантомов? – продолжала расспрашивать Анна.
– О да, – ответил профессор. – Не все из них были такими словоохотливыми, как Юлий Цезарь, о жизни которого мы осведомлены с его собственных слов. С другой стороны, многие рукописи были утеряны. Например, об Аристоксене, ученике Аристотеля, мы почти ничего не знаем, хотя это был один из умнейших людей, когда‑либо живших на земле. Он написал четыреста пятьдесят три книги, ни одна из которых не сохранилась. О Бараббасе мы располагаем ничтожно малым количеством информации: его именем и обрывочными сведениями о его личности.
Во время беседы профессор Гутманн признался, что очень заинтересовался пергаментом, и, по мнению Анны, это обстоятельство послужило причиной, по которой ее собеседник не решался сделать предположение относительно цены объекта. Наконец Гутманн сообщил, что ему потребуется не меньше недели, чтобы дать более или менее точное заключение. Именно столько времени должно было уйти на ознакомление с содержанием рукописи. О гонораре за свои услуги он не обмолвился ни словом.