Волдис выкарабкался обратно на бункерную платформу и пошел заглянуть в правый бункер. Уголь там тоже слежался и скоро должен был перестать сыпаться. Расшевелив и эту груду и убедившись, что угля теперь хватит смены на две, Волдис возвратился на бункерную платформу.
Вдруг его внимание привлек какой-то слабый шум — шорох одежды или хруст угля. Он остановился, стал прислушиваться. Хруст возобновился где-то в темноте межпалубного помещения. Возможно, это возились крысы, которых здесь было немало; возможно, от качки трещали крепления. Подняв коптилку над головой, Волдис направился в ту сторону, откуда слышался шорох.
Если бы он верил в привидения, он бы вскрикнул от неожиданности. В темноте шевелилась какая-то фигура.
— Кто там? — крикнул Волдис.
Никто не ответил, Волдис подошел поближе. На него смотрел какой-то человек, весь в пыли, в коричневой одежде моряка.
Увидев, что его заметили, человек заискивающе улыбнулся и пошел навстречу Волдису.
— Привет, браток!
— Здорово! Что ты здесь делаешь?
— Да так, ничего. Где же мне еще прятаться?
— Ты прячешься?
— Да. Если бы на судне были знакомые, тогда другое дело. Можно было бы пойти на бак и жить в кубрике.
— Куда ты едешь?
— В Кардифф.
— Ведь «Эрика» идет в Манчестер.
— Это ничего. От Ливерпуля проеду по железной дороге, У меня все бумаги в порядке. Я плавал на «англичанах».
— Вот как?
— Ты, браток, не говори никому, что видел меня.
— А если тебя заметит второй трюмный?
— Второй знает. С ним я на берегу уговорился. Я боялся только тебя.
— Меня тебе нечего бояться, мне все равно.
— Конечно. Моряк моряка выручит.
— У тебя есть еда?
— Есть! Я не новичок в таких делах. У меня с собой чемодан с продуктами.
— Где же ты спишь?
— На угле в бункере. И представь, там очень тепло!
— Да, да… Только будь поосторожнее, чтобы не увидел первый механик. Он иногда влезает сюда — посмотреть, сколько угля осталось в бункере.
— Ладно…
Волдис никому ничего не сказал. Только однажды заметил Гинтеру, когда тот пришел его сменить:
— Не снести ли ему чего-нибудь горячего?
Гинтер испуганно взглянул на Волдиса.
— Видишь, Гинтер, у нас всегда остается суп. Чем выливать его за борт, лучше отдать человеку.
— Ах, вот что! Ты знаешь?
— Ну, конечно.
И они всю дорогу кормили тайного пассажира. Постепенно и кочегары узнали о нем. Все молчали. Наконец, — они тогда находились в Северном море, — Зван велел позвать чужого в кубрик, где пустовали три койки. Незнакомец пришел к ним ночью. Это был старый морской волк, долго странствовавший на пароходах разных стран. Звали его Бонджа.
Балтийское море прошли при сравнительно хорошей погоде. Временами, правда, пароход слегка кренился под ударами боковой волны, но это случалось редко.
— Погоди, вот выйдем в Северное море! — говорил Андерсон Волдису. — Ешь теперь побольше, пока есть аппетит. Иначе нечем будет блевать.
Все смеялись, только Гинтер молчал, а когда заводили разговор о морской болезни, он стыдливо отворачивался. Гинтер плавал третий раз и все никак не мог привыкнуть к морю. Он каждый день приходил к радисту и интересовался, какая ожидается погода, затем начинал размышлять и высчитывать:
— Норд-вест будет с левого борта… нет, как раз встречный.
Будто назло Гинтеру со всеми его страхами и невеселым расчетом радио обещало именно этот проклятый норд-вест.
— Вот когда нам зададут жару! — сказал он Волдису при смене. — Если в течение всего пути будет дуть встречный ветер, нам придется перекидать в топки все, что есть в бункерах.
При входе в Зунд пароход около часа качало боковой волной. Волдис мог считать себя счастливым, что качка на него не действовала. К великому разочарованию Андерсона, он съел за обедом свою порцию до последнего куска.
— Это еще ничего, — не терял надежды Андерсон. — Когда попадем в настоящую волну, ты и смотреть на еду не захочешь.
— Почему ты так думаешь? — спросил Волдис.
— Я знаю, что так будет.
Скоро качка кончилась, пароход шел мимо островов с подветренной стороны. Налево виднелись скалы — темные горы, поднимающиеся прямо из воды. Море билось о скалы, и стаи чаек с громкими криками кружили над ними.
***
В восемь часов утра Волдис сменил Гинтера. В бункерах уголь уже не ссыпался сам, поэтому у Волдиса не было времени подняться на палубу, чтобы полюбоваться видами Зунда. Только высыпая золу, он заметил справа от парохода берег — темный, скалистый, мрачный. Наверху виднелся город. Слева тоже тянулся берег.
«Эрика» шла мимо небольшого островка. На островке виднелись пушки, направленные в сторону моря. Дальше шла земля, заросшая зеленым лесом, и застроенный домами берег. Это был какой-то город, широко раскинувшийся по берегу. Посреди города возвышался освещенный солнцем круглый золотой купол церкви или другого какого-то высокого здания.
Первый механик, или чиф, как его называют на пароходах, вышел на палубу и равнодушно посмотрел на панораму города.
— Мистер чиф, что это за город? — отважился спросить Волдис.
Чиф — старый идиот, про которого с полным правом можно было сказать, что он достиг обезьяньего возраста, всегда недовольным, злой, боящийся капитана, до смешного скупой, — этот чиф Рундзинь, которого кочегары называли не иначе, как адмиралом Палочкиным[44], свирепо уставился на Волдиса. Он, очевидно, не мог решить — разговаривать или не разговаривать ему с трюмным, но так как поблизости некому было заметить его снисходительность, он торопливо буркнул под нос:
— Копенгаген! — затем отвернулся и сердито нахмурился, чтобы назойливый подчиненный не вздумал спросить еще что-нибудь.
Волдис усмехнулся и, остановившись у борта, несколько минут смотрел на окрестности. Мимо него скользили берега — зеленые, скалистые, пестревшие деревнями и городами. Мальмё, Копенгаген, дальше Хельсингёр и Хельсингборг. У входа в Каттегат бросил якорь шедший порожняком громадный, неуклюжий танкер. Навстречу, через Зунд, шли пароходы.
Сразу за проливом раскинулся Каттегат, серый и неприветливый, как осенний день. Насколько хватал глаз, над морем тяжело нависло облачное небо, а на самом море вздымались высокие свинцово-серые валы.
Ветер насвистывал в вантах невеселую, тоскливую мелодию. Люди бегом носились по палубе, поворачиваясь спиной к сырому ветру; разговаривая друг с другом, они кричали изо всех сил. Норд-вест подхватывал голоса и относил их в море.
Ванты свистели, и большая посудина — кусок ржавчины, называвшийся «Эрикой», — жалобно скрипела всем корпусом. Вздымающийся и качающийся на волнах пароход бросало из стороны в сторону; порою, зарываясь носом в глубокую водяную яму, он весь содрогался.
***
Гинтер ходил бледный, сплевывая липкую, тягучую слюну, — его рот постоянно был полон этой сладковатой слюны; при каждом покачивании парохода он прижимал руки к груди и стискивал зубы. Стесняясь других, он пытался скрыть свое состояние и всякий раз, как только чувствовал приступ тошноты, спешил отойти куда-нибудь в сторонку. Иногда он, не говоря ни слова, кидал несколько лопат угля в топку, выбегал в бункер и возвращался с красными, слезящимися глазами.
Все знали, отчего это, но, понимая страдания парня, делали вид, что не замечают их. Наутро боцман яростно ругался:
— Дьяволы, кто это загадил палубу? Опять мыть! Вот скоты!
Выйдя из Каттегата в Северное море, пароход попал в еще более сильную качку; чувствовалась близость Атлантики. Старая посудина трещала по всем швам, каждую минуту казалось, что она переломится пополам и исчезнет в морской пучине.
На море виднелись маленькие суденышки, временами они скрывались в волнах вместе с мачтами и только через несколько мгновений взлетали на широком гребне высокой волны. Их бросало и качало, точно игрушки. Каково было людям на таких скорлупках!
Гинтер не ел ни крошки. Иногда, чтобы доказать товарищам, что у него есть аппетит, он садился за стол и четверть часа возился с одной картофелиной, жевал ее, валял во рту, но не мог проглотить ни куска. Наконец ему удалось сделать глоток, но как раз в этот момент пароход, дрожа, зарылся носом в воду, — парень сейчас же зажал рукой рот и стал давиться.
В другой раз, заметив, что в средней части парохода качка чувствуется значительно меньше, чем на баке, он пытался съесть свою порцию в бункере. Утомленный работой и истощенный от голода организм требовал своего. С большим трудом Гинтер съел котлету и две картофелины, но уже спустя полчаса, заливая внизу горячий шлак, он вдохнул серные пары, и сразу же его желудок конвульсивно сжался.
Он все больше бледнел и слабел. Между тем работа с каждой сменой становилась все тяжелее, уже давно уголь приходилось перекидывать лопатой к люку котельного помещения. Теперь это невозможно было сделать одним броском: надо было накидать уголь в кучу на полдороге, затем перекидывать эту кучу дальше и, наконец, в третий раз сбросить в котельное помещение.
Трюмному все восемь часов некогда было поднять голову. Работая в полусогнутом состоянии, с исцарапанными, избитыми руками, он обливался потом и задыхался в угольной пыли бункера. Промокнув до нитки, он жарился еще некоторое время у очищаемых топок, заливая золу и шлак, потом, разгоряченный, поднимался вверх на палубу и вытаскивал лебедкой золу. А наверху свистел пронизывающий сырой ветер, холодные брызги обдавали его с ног до головы, и, коченея, замерзший, щелкая зубами, он уже опять тосковал по жаркому машинному отделению, по запаху серы и пыльному бункеру.
Промучившись свои восемь часов, он еще не мог свалиться на койку и отдохнуть: стол в каюте был завален грязной посудой. Трюмный шел в камбуз за горячей водой. По пути ветер наполовину расплескивал ее, а оставшаяся вода остывала, и в ней нельзя было отмыть жирную посуду. Так проходил час. А каюта все оставалась неподметенной и ламповое стекло закопченным, как труба. Только убрав все, трюмный мог отдохнуть.
За иллюминаторами плескалась вода, временами волны с силой ударялись о борт парохода. Через несколько часов товарищ тряс трюмного за плечо — снова надо было вставать. Он знал, что его ожидает, предвидел до последней мелочи все предстоящие мучения. Тяжело вздохнув, как осужденный, спускался он вниз, к топкам.
Волдис, к явному неудовольствию товарищей, не страдал морской болезнью, аппетит у него был великолепный, но все же он уставал и, кончив долгую вахту, чувствовал себя совсем разбитым. Поэтому он удивлялся выносливости Гинтера: тот вторые сутки ничего не ел и все же держался на ногах, с нечеловеческими усилиями выполняя свои обязанности.
Однажды, пронося в темноте в камбуз кофейник, Волдис увидел стоявшего у ручной лебедки Гинтера. Опустив голову, тот беспомощно прислонился к прохладной вентиляционной трубе. Когда снизу раздавался крик: «Поднимай!» — он, вздрагивая, как собака, которую собираются ударить, с отчаянием крутил обессилевшими руками рукоятку лебедки, вытаскивал ведро с золой. Нести его уже не хватало сил, поэтому он толкал его перед собой по палубе, а добравшись до мусорного рукава, с трудом поднимал ведро. Это была мука, это было все что угодно, но только не работа… Но за нее кормили и платили семьдесят латов в месяц.
Однажды Гинтер спустился в котельное отделение сменить Волдиса и заявил, что он не в состоянии работать:
— Пусть делают, что хотят, я больше не могу этого выдержать.
— Тогда иди к механику и скажи, чтобы подыскали кого-нибудь на твое место, — сказал Зейферт, стоявший на вахте с Блавом. Нам нельзя оставаться без трюмного.
Он был довольно самоуверен, этот длинноусый Зейферт. Однако позже Волдис застал и его у борта корчащимся от приступа морской болезни.
— Я, кажется, подавился! — сказал он тогда и в сердцах проклинал застрявшую кость. Но это была отнюдь не кость.
Сегодня он проворчал в присутствии Гинтера:
— И зачем только люди пускаются в плавание, если не могут переносить моря?
Гинтер ушел, пошатываясь, как пьяный. Голова кружилась, словно в тяжелом похмелье, и у него не хватило даже сил закрыть дверь машинного отделения, которая от качки с силой стучала о стену.
— Механик, я не в состоянии работать… — еле проговорил он.
Механик, надев очки, смазывал машину и не сразу поднял голову.
— Что я могу поделать. Иди говори с чифом.
Чиф пил кофе в кают-компании.
— Ты не в состоянии работать? Ну и что же? Хочешь, чтобы я вместо тебя работал? Хочешь баклуши бить? Этакий мерзавец!
— Чиф, я хочу работать, но у меня нет сил. Я болен. Может быть, у вас есть какое-нибудь лекарство?
Старый идиот вскочил. Мутные глаза его сверкнули, он старался говорить громким, грозным голосом:
— Лекарство? Плеткой тебя хорошенько отхлестать! По утрам вместо завтрака всыпать твенти файф[45]! И зачем только такие выходят в море? Ну, чего ты стоишь? Живо иди на работу!
— Чиф, я не могу…
— Черт бы тебя побрал! — старик задохнулся от злости. — Пойдем к капитану.
Капитан в это время спускался с мостика. Он принял все совершенно спокойно.
— Только-то и всего? Небольшой приступ морской болезни. Это пройдет, идите и работайте. И хорошенько кушайте.
— Может быть, у вас есть какое-нибудь лекарство?
— Здесь не нужны никакие лекарства. Нужно работать, пока не захочется есть. Вы же сами знаете, что у нас нет ни одного лишнего человека и заменить вас некому. Хотите или не хотите, вы должны держать вахту.
Гинтер спустился опять вниз. Он еще несколько дней жил без еды. Было совершенно непонятно, как этот человек держится на ногах. Никто его не щадил…
***
Это было в полночь. Умывшись солоноватой морской водой, Волдис вышел на палубу. Прошла еще одна тяжелая вахта. Внизу бушевал белый огонь, шипел залитый водой шлак, и пароходная труба извергала облака черного дыма. Было бесконечно приятно сознавать, что мучительные часы вахты позади.
Выйдя в ту ночь на палубу, Волдис впервые за три дня увидел сигналы прибрежных маяков. Их было много, они сверкали огнями по обе стороны парохода. Некоторые горели вдали, обегая снопами своих лучей черные просторы моря, другие мигали совсем рядом.
Волдис долго простоял на палубе, сырой ветер ласкал его разгоряченное тело. Ночь была прохладная, но он не замечал холода и восхищенно глядел в темноту.
— Что это за огни? — спросил Волдис у спускающегося с капитанского мостика штурмана.
— Шотландские скалы, — ответил штурман.
Два дня они шли среди этих скал. Днем их скрывал туман, и за бледной дымкой еле можно было различить черные силуэты. Стаи чаек тучами кружились над пароходом, садились на верхушки мачт, на ванты и кричали, кричали… А по ночам, когда крутые волны мчались вдоль борта и перекатывались через палубу, вода светилась, и чудилось, что по палубе, потрескивая, прыгают маленькие искорки.
Казалось, все море горело. Это были прекрасные ночи.
Только Гинтеру было не до них. Он все еще был бледен и ничего не ел. Бункеры все больше пустели. Чиф каждую ночь обмерял угольные кучи, что-то вычислял, — и лицо его мрачнело: неизвестно, хватит ли топлива до Ливерпуля…
Полдня пароход шел открытым морем. Океан бушевал. Крутые волны валили пароход набок, так что временами борт касался поверхности воды. Ветер стих, и непонятна была причина такого волнения, — быть может, где-нибудь далеко в океанских просторах бушевал шторм.
Тусклые лучи солнца поблескивали над однообразной волнующейся поверхностью, и темные бездны между валами всегда отливали черным, мрачным блеском.
В бункерах больше не было угля. Оставшуюся мелочь подмели, а когда и она была сожжена, начали жечь разные лесоматериалы, находившиеся на судне. Боцман с плотником обшарили все углы, собрали лишние клинья, доски, старые сходни — все, без чего можно было обойтись, и сбросили вниз кочегарам.
До Ливерпуля было уже рукой подать, оставался всего какой-нибудь час, а пароход все больше замедлял ход. Пламя с ревом в несколько мгновений поглощало самые толстые доски, зола вместе с бледным дымом вылетала через трубу. Стрелка манометра падала с каждой минутой, винт вращался все медленнее, а машина скрипела, обессиленная и отяжелевшая, И все из-за того, что пароходная компания в Риге не потрудилась наполнить бункеры углем, — там, видите ли, уголь немного дороже.
Наконец, пришлось взяться за груз. Один стандарт досок исчез в топках, а капитан составил акт, подписанный членами экипажа, о том, что во время сильного шторма волны смыли с палубы часть груза… Страховое общество возместит убытки.
Впереди показался низкий песчаный берег. Возможно, это были острова, возможно — мели, образованные землей, вывезенной в море шаландами. На волнах покачивалось много различных бакенов.
Пароход остановился. К борту «Эрики» пристал лоцманский катер, и на палубу поднялся человек. Он жевал табак, энергично двигая челюстями, и сплевывал коричневую слюну.
— Хелло, бойс! — поздоровался он; казалось, что во рту у него катается горячая картофелина.
Только теперь Гинтер пошел в каюту и начал есть, Он съел полкаравая хлеба, глотая его громадными кусками, торопливо, будто боясь упустить что-то важное. А когда наступило время обеда, он поспешил принести еду, хотя идти за ней должен был Волдис. Гинтер налил первую тарелку себе и спешил скорее съесть суп, чтобы получить еще. А когда после супа осталось мясо, он спросил у товарищей, можно ли ему съесть остатки. Ему разрешили, и он уплел все мясо…
Пароход медленно скользил мимо бакенов. Скоро должен был показаться город.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Эрика» тихим ходом шла через Ливерпульскую гавань к Манчестерскому каналу. Волдис был свободен. Он проводил все время на палубе, с любопытством наблюдая за лихорадочной деятельностью, кипевшей вокруг.
Маленькие пассажирские пароходики энергично носились по всем уголкам громадной гавани, лавируя между большими океанскими гигантами. Слышался рев пароходных сирен, гремели лебедки и большие электрические подъемные краны. Весь этот шум, грохот, лязг, шипение и стук сливались в мощный, всеподавляющий гул. Гавань куталась в серую дымку, над крышами домов нависло сплошное облако. Небо казалось совсем черным от копоти, и пробивавшееся сквозь него солнце было красным и мутным, как в час заката.
Мимо «Эрики» шли пароходы — большие трехтрубные гиганты, похожие на плавучие города. Блестела медь и белая краска. Из отдаленных колоний прибывали неуклюжие грузовые пароходы, черные, неопрятные и тяжелые. Флаги… флаги!.. Английские, японские, американские, бельгийские, итальянские!.. Над обширным рейдом, над доками и шлюзами веяло дыхание почти всего мира. Сюда через океан как бы протянулись невидимые нити из Африки, Индии, Канады и Австралии.
Волдис разглядывал большие канадские лайнеры водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн; они глубоко оседали под тяжестью пшеницы и муки. Он видел громадные танкеры, идущие из Персидского залива и Панамы. Из Австралии и Буэнос-Айреса прибывали опрятные пароходы-холодильники с мясом и консервами. Высоко поднимавшиеся над водой корабли из Индии и Африки порожняком спешили в море — в экзотические дали, за фруктами, рудой и драгоценными ископаемыми. Черные и почти черные маленькие человечки в красных фесках разгуливали по палубам этих кораблей. У некоторых на голове красовалась чалма. Это были индусы, кочегары с экваториальных лайнеров.
Довольно большая «Эрика «казалась крохотной лодочкой по сравнению с этими исполинами, терялась в их тени и выглядела уродливой и жалкой.
Все виденное привело Волдиса в восхищение, в его ушах звучали голоса всего света, маня вслед уходящим вдаль дымящим «иностранцам». Мир так широк! Так волшебно прекрасен! Так много обещает! Хорошо бы вырваться в этот мир, исчезнуть в нем и скитаться до тех пор, пока не насытишься его просторами так, чтобы хватило на всю жизнь, чтобы никогда больше не мучила тоска по ним…
В эти мгновения Волдис забыл о пылавших топках, за один час поглощавших целую тонну угля, забыл, что та же участь ожидает его и в дальнейшем, через несколько дней, и что это — расплата за мечты о просторах мира. То была совсем недешевая плата, но об этом он сейчас не думал.
Несколько часов пароход простоял у шлюзов канала, ожидая, когда откроют ворота. К вечеру прилив поднял уровень воды до нужной высоты, и пароходы вошли в канал, а другие вышли на рейд. Почти час менялись местами караваны судов. «Эрика» почти последней скользнула в тихие воды канала.
Пароход пристал к набережной канала: нужно было взять столько угля, чтобы его хватило до Манчестера. Остальные пароходы, обогнав «Эрику», поднимались вверх. Только большой «американец» «Уэст Уауна» ошвартовался у набережной.
***
Каждый раз после долгого плавания по морю стоянка кажется праздником. Люди моются с ног до головы, меняют белье.
Гинтер в последние дни совсем не умывался. Грязный приходил он с вахты и, не раздеваясь, не разуваясь, бросался на койку, чтобы хоть на несколько минут удлинить короткие часы отдыха. Его койка была так грязна, что напоминала бункер. Теперь он ел за троих, и у кочегаров постоянно не хватало хлеба, что заметно тревожило старосту продовольственной артели — пароходного плотника.
Как только пароход пристал к берегу, тайный пассажир, Бонджа, собрался уходить. Он должен был уйти незамеченным, во избежание недоразумений с капитаном и таможенными чиновниками. Ему принесли теплой воды, он побрился, вымылся и надел синий костюм, хранившийся в солидном чемодане вместе с другими его пожитками. Чемодан еще в Риге был принесен на пароход и спрятан у Гинтера. В Кардиффе Бонджа знал некоторых бордингмастеров, к которым хотел теперь обратиться.
На палубу поднялись таможенные чиновники. Корабельную команду созвали в салон и предложили показать все товары, считавшиеся контрабандными: табак, крепкие напитки и т. д. Потом таможенные ищейки отправились в каюты, ощупали матрацы и велели открыть чемоданы.
Сразу же после ухода таможенников кочегары проводили на берег Бонджу: он пригласил всех выпить по пинте пива за его счет. Зоммер, Андерсон, Блав и Зван ушли с ним, и все вернулись под хмельком. Весь вечер они сокрушались, что у них не было английских денег, а то бы с удовольствием выпили еще.
Спустя неделю кочегары получили от Бонджи письмо: уже на другой день он устроился на бельгийский пароход водоизмещением в девять тысяч тонн. Волдис опять втайне затосковал: у него еще не выросли настолько сильные крылья, чтобы можно было улететь и исчезнуть в заманчивых далях…
Наступило воскресенье. После долгого ненастья небо опять прояснилось. Согрев паром воду в машинном отделении, Волдис вымылся с головы до ног. Тело пропиталось грязью и потом, его удалось отмыть только жесткой щеткой. Но руки никак не отмывались. Волдис испробовал и масло, и керосин, и пемзу и увидел, что все равно ничего не добьется, — хоть сдирай кожу с ладоней и пальцев.
Когда он надел, наконец, белое трикотажное белье и чистый костюм, его охватило ощущение легкости и свежести.
Сняв грязную простыню и наволочку, Волдис вынес матрац на палубу, выколотил его, принес обратно, накрыл чистой простыней, предвкушая блаженство, которое он испытает ночью, ложась в чистую постель.
Покрытое копотью одеяло, грязное белье и заношенную рабочую одежду он связал в узел и спустился с ним вниз к топкам, там Андерсон и Блав с ожесточением занимались стиркой.
Блав дал Волдису несколько полезных советов:
— Возьми в кладовой зеленое мыло, соду, приготовь теплый раствор и замочи в нем одежду. Дай помокнуть часа два и тогда стирай — не нужно будет больше ни мыла, ничего…
Замочив белье по рецепту Блава, Волдис взглянул на товарищей. Засучив рукава, они полоскали, терли щеткой, отжимали и колотили свою одежду…
На верхней палубе матросы занимались тем же. Пароход превратился в прачечную. На вантах и шлюпочной палубе были натянуты веревки, на которых развевались по ветру рубашки и штаны. Даже в камбузе у повара рядом с миской начищенного картофеля стоял жестяной бачок с намыленным бельем.
Начальство не стирало. Свои рабочие костюмы и пыльные фланелевые одеяла механики отдавали стирать кочегарам в рабочее время. Чтобы получить это почетное и легкое задание, устраивалось даже нечто вроде соревнования.
Выждав необходимое время, Волдис спустился вниз, к замоченному в бочке белью. Вода в ней сделалась совершенно черной, а сверху плавал густой слой ржавчины.
Блав опять принялся поучать Волдиса:
— Возьми какое-нибудь ведро и приготовь теплой воды. Положи туда немного зеленого мыла.
Когда это было выполнено, он посоветовал хорошенько отжать белье, опустить его в ведро и палкой от метлы ворочать до тех пор, пока не надоест.
— Вот и вся стирка. Потом только выполощи в холодной воде.
Действительно, это был весьма удобный способ. Волдис мешал белье палкой от метлы, переворачивал и мешал опять, и, когда наконец отжал, оно казалось таким чистым, как будто было выстирано со щеткой.
Окончив стирку, Волдис натянул на шлюпочной палубе между трубой и будкой телеграфиста веревку и развесил свои вещи.
На противоположной стороне канала ждал выхода в море красивый светло-серый пароход «Иджипшн Принс». На трубе его виднелась красная корона, на палубе — ящики с товарами, на которых стояли надписи «Александрия» и «Порт-Саид». По мостикам и палубам разгуливали моряки, стюарды в белоснежных куртках и офицеры в форме. Ручки дверей и рамы иллюминаторов сверкали на солнце.
Развесив мокрое белье, Волдис долго смотрел через канал. Вот на таком пароходе плавать — одно удовольствие!
На душе сделалось тоскливо, когда он оторвал взгляд от сверкающего лайнера и поглядел на жалкую посудину, которой принадлежала весьма сомнительная честь быть его обиталищем.
«Ничего… — думал он про себя. — Когда-нибудь и я попаду на такой корабль».
***
Во время обеда на «Эрику» пришли в гости два латыша, бывалые парни, лет по тридцати. Они служили матросами на «американце», который стоял за кормой «Эрики».
Их окружили и засыпали вопросами:
— Как сейчас с въездом в Соединенные Штаты? Не высылают? Можно получить работу на берегу?
Они рассказывали подробно, но бестолково, и часто то, что один из них утверждал, опровергал другой, поэтому выведать что-нибудь у них было невозможно. Достоверным казалось лишь одно: Америка — страна золота, там чуть ли не у всех автомобили, там чуть ли не каждый хранит деньги в банке.
Они добрались до Америки через Архангельск во время войны, удирая от военной службы. Кое-что слышали о переменах в России и Латвии, но это их мало интересовало.
Уходя, «американцы» обещали в Манчестере еще зайти на «Эрику». Они почти забыли латышский язык, хотя не слышали его только шесть лет.
В сумерки Волдис и Зван сошли на берег; они направились по асфальтированной дороге. Кругом виднелись пустые поля и маленькие красные кирпичные домики. В одном месте странствующий птицевод раскинул свою складную палатку, рядом с которой в гигантской клетке разгуливали куры. По соседству стоял большой фургон, готовый каждую минуту забрать все это имущество и двинуться дальше.
Пройдя еще немного, они достигли маленького поселка. В нем было не больше десяти домов, вероятно, жилища рабочих ближайшей фабрики. Асфальтированная дорога делила его пополам, образуя улицу. У дороги стояло несколько шкафчиков-автоматов, где за несколько пенсов можно было приобрести шоколад и сигареты.
Пришельцев окружила толпа грязных ребятишек, которые, увидев, что имеют дело с иностранцами, начали приставать к ним:
— Дяденька, дай пенни! Дяденька, дай сигарету, дай шоколаду!
Они бежали вперед, окружали моряков, хватали их за полы и провожали далеко за поселок, не переставая клянчить. Это были крошечные бледные существа, о которых родителям некогда было заботиться. Маленькие мальчуганы, которым было не больше восьми лет, жадно хватали каждый брошенный на землю окурок.
Позже Волдису часто приходилось видеть, что дети просят милостыню. Не только в городских предместьях и портовых районах, но и в центре города, у дверей магазинов и кино они протягивали свои грязные ручонки и, остерегаясь стоявших вдали полисменов, жалобно, застенчиво повторяли:
— Дяденька, пожалуйста! Пожалуйста!
Зван дал одному из мальчуганов рижскую папиросу.
***
Продолжительная стоянка в канале начала всем надоедать.
— Прийти бы наконец на место, выдали бы по фунту и можно бы выпить каплю-другую! — сетовали моряки.
Пароход простоял в канале еще два дня: из Манчестера пришло сообщение, что в порту нет свободных мест, нельзя пристать к берегу и произвести разгрузку.
Ежедневно вверх и вниз но каналу проходили суда. Громадные, широкие, однообразные ливерпульские пароходы с красными трубами, названия которых всегда оканчивались на «ан» — например, «Ниниан», «Нубиан», «Левиафан», — проплывали мимо, почти касаясь корпуса «Эрики». Были там суда компании «Манчестер гардиан», курсирующие в Канаду, с полосатыми трубами, все с военными названиями: «Манчестер Бригейд», «Манчестер Дивижн», «Манчестер Реджимент»[46]; маленькие белфастские суда для перевозки скота с несколькими межпалубными помещениями, где блеяли овцы; моторные парусные суда, поддерживающие торговую связь с островами; крайне запущенные «недельники», курсирующие через Ламанш и обратно, и много других.