В один из солнечных дней «Эрика», наконец, двинулась вперед. Два больших буксира, снабженных кранцами, подошли к обоим концам парохода. Один его тянул, другой подталкивал носом, ловко разворачивая тяжелую посудину на самых крутых изгибах канала.
Мимо проплывали зеленые равнины, дымные каменноугольные шахты, фабрики и поселки. В некоторых местах нужно было проходить под висячими мостами, подымающимися над каналом так высоко, что пароход со всеми мачтами, опустив предварительно стеньгу, мог пройти под ними.
Несколько раз пароход впускали в шлюзы, которые быстро наполнялись водой. Как только вода достигала известного уровня; ворота шлюзов автоматически открывались и пароход мог идти дальше.
Местами берега канала подымались высоко, выше верхушек мачт, и пароход шел, как по глубокому ущелью. На прибрежных холмах паслись овцы, поглядывая глупыми глазами на заморских гостей.
В других местах канал тянулся, как нескончаемая улица. Рядом с ним шла асфальтированная дорога, и километр за километром по берегу тянулись красные кирпичные здания. Все они были небольшие, двухэтажные. Возле каждого дома несколько цветочных клумб, железная ограда, маленький балкончик на втором этаже. Здания были похожи друг на друга, как две капли воды: каждый кирпич уложен по шаблону, все до последнего украшения и штукатурной отделки напоминало соседний дом.
Индивидуальный вкус не проявлялся ни в чем. Это было типично по-английски, так же как типично английскими были все эти встречающиеся на каждом шагу угрюмо-серьезные лица, форменная одежда и блестящие пуговицы с изображением британского льва.
Волдиса это однообразие утомляло, так же как и скучная равнина и дымящие по обе стороны канала фабричные трубы.
***
В манчестерские доки прибыли уже к вечеру. Так как таможенные формальности были выполнены еще в Ливерпуле, люди могли сейчас же сойти на берег.
— Топорик[47], у тебя должны быть деньги! — приставал Блав к артельщику. — Если ты в бога веруешь, дай один фунт и спаси нас от жажды.
— Ей-богу, нет ни пенни! — божился плотник. — Старик в Ливерпуле дал на продукты только на два дня.
— Ну не будь же таким бессердечным, выручи своих старых друзей!
Плотник пробовал как-нибудь отвертеться, но, увидев, что это не удастся, плюнул, смачно выругался и сдался на просьбы Блава.
— Пойдем вместе на берег. Самому тоже не мешает выпить…
У них сразу оказалось много попутчиков, так как все поняли, что у плотника есть деньжонки. К Блаву присоединились Зоммер, Андерсон и Зейферт, и полчаса спустя после прибытия парохода они веселой гурьбой пошли в город.
Сразу же после их ухода в кубрик кочегаров вошел радист Алкснис. Это был странный человек. Радиста причисляют к судовому начальству, оплачивают, как третьего штурмана; у него отдельная каюта, обедает он в кают-компании. Следовательно, он стоит как бы выше обслуживающей команды и ему не полагается дружить с матросами и кочегарами.
Алкснис, вероятно, представлял исключение из этого правила. Замкнутый и неразговорчивый среди пароходного начальства, он не общался с механиками и штурманами, никогда не садился вместе с. ними за стол, — свой досуг он проводил в кубрике кочегаров, с ними ходил на берег, в кино, в кабаки.
Так как Алкснис все это делал открыто, остальные обитатели кают-компании награждали его уксуснокислыми замечаниями. Первый штурман пробовал однажды повлиять на него, указав, что недостойно общаться с такими людьми, и посоветовал найти собутыльников и собеседников среди людей своего круга.
Алкснис не обращал внимания на эти советы. Он был веселый парень, умел играть на пианино и знал французский язык.
О нежелательном панибратстве стало известно и капитану. Старик вызвал упрямца к себе в салон, и они довольно долго оставались там наедине.
— Скажите, почему вы так себя ведете? Если вам скучно, почему вы не общаетесь с равными?
— Господин капитан, разве чиф Рундзинь — общество? Я не могу с ним слова сказать. Всегда раздраженный, недоверчивый, скупой.
— Есть же другие, помимо чифа. Что вы можете возразить против первого штурмана?
— Он только что женился и не решается сходить на берег.
— А второй штурман? Тот еще не женат.
— С тем еще хуже: он собирается жениться и копит деньги на свадьбу.
— Второй механик?
— Вот видите, господин капитан, вам самому смешно. Это же павлин, готовый лопнуть от надменности. Шутка ли — из кочегаров стать механиком!
— О третьем механике не стоит говорить, не правда ли?
— Этот седой отец семейства? Он такой набожный, каким я, к сожалению, как бы ни старался, не смогу стать.
— Так, значит, вам нужны молодые, веселые товарищи? Знаете что? Если уж вы действительно не можете обойтись без этих чумазых, не лучше ли будет, если вы переберетесь на бак со всем имуществом? Сделаем там еще одну койку, и вы будете находиться круглые сутки среди своих любимцев.
Потом капитан бранил и стыдил Алксниса, взывал к его гордости. Но сразу же после этого разговора строптивец опять пошел на нос, к кочегарам.
Таков был Алкснис. Сейчас он надел темный костюм и собирался на берег.
— Вы что, думаете торчать весь вечер на пароходе? — обратился он к тем, которые еще не ушли.
Зван сидел на койке, обхватив голову руками.
— А что делать на берегу без единого пенни в кармане?
— У меня есть еще два фунта, которые я выменял в Риге. Живо вставай и одевайся!
Волдис мыл посуду, но радист не дал ему кончить.
— Бросай тряпку в печку и пойдем с нами в город.
Волдису и самому очень хотелось сойти на берег, поэтому он без возражений согласился. Гинтер обещал домыть за него посуду.
— Галстук не нужен! — крикнул Алкснис, когда Волдис собрался повязать галстук. — Надень только шарф, не на бал ведь идем.
Когда они сошли на берег, было уже темно. Прошли мимо длинного большого элеватора, под которым стояли черные пароходы. Некоторое время им пришлось идти по пустынному железнодорожному полотну, перерезанному во всех направлениях рельсами. Доки окружала высокая ограда. Отсюда можно было выйти только через ворота, у которых все время дежурил полисмен, громадный, как лошадь, очень ленивый и важный. Когда кто-нибудь приближался к его сторожевой будке, он выходил навстречу, и все его приветствовали. «Добрый вечер, сэр», — говорили моряки.
И черная колонна в шлеме что-то лаяла в ответ, как будто не справляясь с застрявшей в горле картофелиной. Ему было приятно, что его называли сэром, кто его так величал, для того путь всегда был свободен, даже если человек находился слегка под хмельком.
Где-то налево от ворот слышался шум — играла шарманка, звенели бубенчики, гудели дудки, и в этом шуме выделялись веселые крики людей.
— Что там за базар? — спросил Волдис. Он увидел освещенную площадь, множество народу, будки и карусель.
— Это балаган, — пояснил Алкснис. — Сходим туда когда-нибудь в другой раз, когда будет больше времени.
Сразу же за доками начинался город. В сущности это было портовое предместье Манчестера — Салфорд. Дома большей частью были двухэтажные. Почти всю улицу занимали магазины, предназначенные для обслуживания моряков. Они торговали мылом, синими и коричневыми комбинезонами, шапками с длинными козырьками — для кочегаров, носовыми платками, резиновыми высокими сапогами, куртками для смазчиков, спасательными кругами, пробковыми жилетами, трубками, табаком, патефонными пластинками, губными гармониками, альбомами местных видов, аптекарскими товарами. Здесь же мелькали разноцветные киноплакаты, вывески штаба Армии спасения, парикмахерских, религиозных миссий и всевозможных кабаков.
Из всех этих благ, необходимых для тела и души человека, именно кабак первым привлек к себе внимание наших друзей.
Кабаков здесь было много, и приятели не знали, на котором остановиться. Наконец они вошли в небольшой бар, где было не очень многолюдно. За столиком сидело несколько портовых рабочих со своими женами и подругами; перед ними стояли большие кружки с пивом, его искрящаяся пена вызывала жажду.
Алкснис заказал каждому по пинте. Плотный бармен за стойкой отвернул белый кран, и в кружки потекла золотистая пенящаяся жидкость. Волдис никогда не испытывал такой жажды, как в эту минуту.
Первую пинту он осушил в один прием, не переводя духа, что вызвало всеобщее удивление посетителей кабачка. Англичане сидят за одной кружкой пива целый вечер, это предлог для времяпровождения. Они болтают между собой о мировой политике, о Макдональде[48], об ирландских шинфейнерах[49], время от времени поднося кружку к губам, — и вам кажется, что они пьют долго и много. Но обратите внимание на кружки, которые они отставили, — уровень пива в них почти не понизился. Они приходят каждый вечер, выпивают свою порцию и просиживают здесь часами, — дома скучно, а идти больше некуда.
С некоторыми приходят и жены, помогая им пить и болтать, и совсем не торопят своих Джонов отправляться домой.
Хохотавшие за столиком женщины, были грязны, неряшливо одеты, с растрепанными волосами и красными лицами. Теперь все эти люди с нескрываемым любопытством смотрели на латвийских моряков, которые говорили на незнакомом языке, осушали залпом целую пинту пива, сразу же заказывали другую и тут же, не обождав и не поболтав, выпивали до дна. Таких питухов им, вероятно, не доводилось видеть. Англичане, прохаживаясь мимо столика иностранных моряков, прислушивались к их разговору и успокаивались. Нет, это были не «джерманы» — проклятые «джерманы», по отношению к которым в сердце каждого патриота-англичанина гнездилась вражда. Заезжие чужестранцы могли быть турками, неграми, китайцами или итальянцами, только не немцами. Мировая война еще не была забыта. Фу! Проклятье!
После второй пинты на друзей напал приступ болтливости. Они разделились попарно и, ухватив друг друга за пуговицы пиджаков, рассказывали невероятные вещи о себе и о своем прошлом. Все говорили, и никто не хотел слушать. Но когда радист заказал по третьей пинте, бармен вытаращил глаза и… подал только по полпинты. Когда и это было выпито и Волдемар Витол, трюмный с «Эрики», впервые попавший за границу, вдруг заговорил по-английски, его товарищи были поражены. Алкснис заказал четвертую порцию, но бармен отрицательно покачал головой: эти парни уже выпили максимум, который полагалось отпускать в одном кабачке.
— Не дают — не надо! — сказал Зван. — Пойдем в другое место!
Они поднялись и ушли. На противоположной стороне улицы был другой кабачок, где они заказали сначала две порции, потом еще полпинты. Здесь у Алксниса иссякли деньги, и все почувствовали, что жажда утолена, что надоело разговаривать и хочется спать. Бармен взглянул на часы: они показывали без десяти минут десять. Он сказал гостям:
— Time, please![50]
Посетители торопились допить оставшееся пиво, чтобы ровно в десять уйти из кабачка. После «тайм плииза» больше ничего не подавали, и в десять часов кабак закрывался.
Люди с «Эрики» возвращались на судно, громко разговаривая всю дорогу, хотя им казалось, что они говорят шепотом. У ворот дока они застегнули пиджаки, выпрямились и старались пройти как можно ровнее мимо будки полисмена. Полисмен вышел им навстречу, они сказали ему: «Добрый вечер, сэр!», и он разрешил им войти.
Таков был первый вечер Волдиса на английской земле. И таков первый вечер многих моряков. Так они знакомятся с миром, в преддверии которого неизменно находится кабак.
В следующий раз Волдис пошел на берег с Ирбе. Было воскресенье. Представьте себе скучное предобеденное время — когда улицы с однообразными красными двухэтажными домиками затихли и кажутся вымершими; когда только изредка на них появляются направляющиеся в церковь люди с притворно-печальными физиономиями, в черной одежде; когда не услышишь детского смеха; когда автомашины гудят тише обычного, а полисмен долго смотрит вам вслед, если вы разрешили себе улыбнуться. По прошествии этих часов традиционного ханжества на улицы выходят супружеские пары, дабы показать, что у него есть шляпа, у нее коричневый шерстяной костюм и что они наплодили детей. Она толкает перед собой детскую колясочку, он сосет трубку, шагая рядом с ней; и когда дорога поднимается в гору и у жены начинает болеть под ложечкой, муж сменяет ее. Мужчины поднимают шляпы, сгибают шеи, и кажется, что все люди в городе знакомы между собой, а их души и лица скованы самым страшным видом оцепенения — традицией. Таков воскресный день в Англии.
Волдис с Ирбе ушли с парохода после обеда, когда на улицах опять начали появляться люди. Не зная города, они забрели в грязный рабочий квартал. Длинный ряд домов выглядел как один большой дом, настолько они были однообразны.
Серая, иногда грязная и сырая, иногда тонущая в облаках пыли мостовая, тяжелый воздух, грязные дети, играющие в футбол, и бранящие их за это взрослые; в дверях и через улицу протянуты веревки с развешанным на них заплатанным бельем и всяческими лохмотьями.
— Не понимаю, как эти люди могут прожить жизнь в таких казармах, — заговорил Волдис. — Здесь они рождаются, на грязной мостовой проходит их детство, они вырастают, работают, женятся и оставляют после себя опять новое поколение, наследующее те же казармы, ту же нищету и те же лохмотья. И при этом они поют свою гордую песню: «Британец никогда не будет рабом!»
— И тут же рядом ежедневно видят другую, богатую жизнь, — заметил Ирбе. — Они, вероятно, очень неприхотливы, если не пытаются протестовать.
— Да, протестовать… — Волдис улыбнулся. — У них ведь есть колонии, где недовольные могут попытать счастья… Но если у них вдруг в один прекрасный день отнять этот отводной канал, по которому сплавляются все неблагонадежные элементы, — возможно, что эти казармы заговорили бы. Это был бы очень опасный разговор.
Затем Волдис и Ирбе выбрались на Трэдфорд-Род и некоторое время двигались вместе с толпой. В одном месте они увидели множество людей, ожидавших, когда откроются двери серого двухэтажного дома, стоявшего в стороне от других. На двери была вывеска: «Миссия для моряков».
— Ты когда-нибудь бывал здесь? — спросил Волдис у Ирбе.
— Нет еще, — ответил Ирбе.
— Интересно посмотреть, как они спасают наши гибнущие души.
В это время открылась дверь, и люди стали входить.
— Пойдем и мы, — сказал Волдис.
Они рассмеялись и зашли в миссию.
***
Волдис и Ирбе поднялись на второй этаж. Навстречу вышел седой мужчина с гладковыбритым лицом и повел их в небольшой зал. На стульях сидело десятка два высохших старух, примерно столько же детей, но не видно было ни одного мужчины, если не считать седого господина с золотыми зубами, который поднялся на кафедру и начал что-то говорить. В его речи чаще всего повторялось слово «бог».
Оба парня растерянно смотрели на публику.
— А где же моряки? — шепотом спросил Волдис у Ирбе.
— Вероятно, это они и есть.
— Эти старухи и дети?
Им стало смешно, но смеяться здесь было неудобно, поэтому они сдержались и хотели незаметно выскользнуть из зала. Мужчина, который их впустил, указал на стулья.
— Ну и попали мы, как кур во щи!.. — шепнул Ирбе, уже начавший злиться на Волдиса.
На них было обращено усиленное внимание. Старухи и дети больше смотрели на них, чем на проповедника. Проповедник повысил голос, сделался приветливым и, казалось, обращался только к ним; он все время смотрел в их сторону, так что им было неудобно разговаривать и улыбаться. Потом проповедник открыл какую-то книгу и запел. Все присутствующие вторили ему. Одна старуха услужливо протянула Волдису свой молитвенник, указала стих, и им с Ирбе ничего не оставалось, как уткнуться в него и мычать вместе со всеми. Мелодия была незнакомая и в иных местах неожиданно обрывалась, всеобщее молчание нарушалось лишь мычанием друзей, приводившим всех в смущение. Тогда они перестали мычать и только шевелили губами, так что все опять успокоились.
Пение кончилось, и все опустились на колени. Послышалось многоголосое бормотанье, по окончании которого проповедник громко сказал: «Аминь», и все поднялись.
Публика было зашевелилась, собираясь уходить, но все опять остановились, потому что мужчина, впустивший приятелей, обходил теперь зал с тарелкой для пожертвований. Старушки открывали кошельки, расплачиваясь своими пенни за общение со святым духом. Волдис нащупал с кармане несколько латвийских мелких монеток и высыпал на блюдо.
После этой церемонии всех пригласили в нижний этаж, где было устроено нечто вроде клуба: там был бильярд, стояло несколько столов с журналами и газетами, на стенах — картины аллегорического содержания (дорога на небо и в ад, тонущий корабль и утопающий, ухватившийся за крест) и разные игры.
Проповедник дал детям по апельсину. Старухи уселись вдоль стен. В этом помещении, вероятно, никогда не появлялись молодые здоровые мужчины, поэтому присутствие моряков так подействовало на всех собравшихся. В миссии царило приподнятое настроение. Проповедник с удовлетворением отметил, что слово божие дошло до недосягаемых доселе слоев, и думал о том, как он сделает приятное сообщение руководству миссии: Салфордскую миссию моряков начали посещать моряки!
— Попытаемся сбежать! — сказал Ирбе и потянул Волдиса за рукав.
— Как же сбежишь, если они с нас глаз не спускают…
Отчаявшись, они еще с полчаса листали журналы, — некоторые были вполне светского содержания, даже с фотографиями обнаженных женщин.
— Как они это терпят? — указал Волдис на снимок какой-то эстрадной труппы.
— Вероятно, этим пытаются привлечь моряков. Я уверен, что если бы здесь после проповедей устраивались танцы с хорошенькими девушками, моряки перестали бы быть такими безбожниками!
Раз даже сам проповедник подошел к ним и спросил, какие книги их интересуют — французские, скандинавские или немецкие?
— У вас есть русские? — спросил Волдис.
Нет, русских у них не было. Кисло улыбнувшись, добродушный господин удалился.
— Я больше не могу! — сказал, наконец, Волдис, встал, торопливо отвесил поклон, на что старухи ответили глубокомысленным наклонением головы, и бросился вон из комнаты. Ирбе последовал за ним. На улице они с облегчением вздохнули.
— Вот каких мест надо избегать! — сказал Ирбе.
Погуляв еще около получаса по улицам, они вернулись на пароход.
По воскресеньям не стоит ходить на берег, — заявил Волдис Гинтеру. — Можно умереть от скуки.
***
Каждый день на пароходе появлялись новые лица. Торговцы присылали карточки со списком своих товаров, сапожники и портные являлись сами, соблазняя парней образцами разнообразной обуви и одежды. Иногда приходили подозрительные личности, оборванные и грязные, с большими чемоданами. Они открывали двери кают, произносили свое «хелло, бойс» и преспокойно раскрывали чемоданы. Там была всякая мелочь: туалетное мыло, щетки, бритвы, ручные зеркальца, письменные принадлежности, апельсины, шоколад, курительная бумага, специальные жидкости для чистки одежды; открытки и многое другое.
Моряки недоверчиво поглядывали на них. Но как быть, если вам за один шиллинг предлагают настоящий будильник? Вы не верите своим ушам, затем берете в руки, вертите в руках эту прекрасную вещицу, и вам представляется чудесная возможность за смехотворную цену приобрести себе часы. Шутя, вы покупаете их, глядя на вас, покупает и другой, и в результате разносчик освобождается от жестянки, которая тикает с неделю, а затем останавливается навсегда. Вас к тому времени уже не будет в гавани, да и разносчик не рискнет прийти в другой раз на такой пароход.
Торговцы не давали ни разу спокойно пообедать. Иногда они приходили к морякам во время работы, и тогда кто-нибудь из начальства прогонял их с парохода.
Однажды, когда кочегары сидели за обедом, в кубрик вошел седой господин в пенсне.
— Сегодня в семь часов вас всех приглашают на вечер моряков, — обратился он к сидящим. — Будет общий ужин с веселой программой в «Отдыхе моряков».
После его ухода началось обсуждение.
— Наверно, опять какая-нибудь ловушка… — заикнулся было Волдис. — Заманят нас в молитвенный дом и заставят распевать псалмы.
— А общий ужин?! — восторгался Блав. — Ради одного этого стоит пойти.
— Ну, во всяком случае виски там угощать не будут, — сомневался Зоммер.
— Уж по кружке пива-то, наверно, поставят, — думал вслух Андерсон.
В конце концов сговорились идти, а если станет невтерпеж — сбежать.
Поспешно убрав каюту и вымыв посуду, Волдис в половине седьмого вместе с остальными сошел на берег. За последнее время кочегары изменили свое отношение к Витолу. Убедившись, что море никак не влияет на него, увидев, как легко он справляется со своей работой, они стали относиться к новичку более дружески и перестали ворчать, если иногда тарелки казались им недостаточно чистыми. Зато тем больше доставалось Гинтеру — Волдису иногда даже становилось жаль парня, — что бы он ни сделал, все было не так, все им командовали и часами пилили за малейший промах.
«Отдых моряков» находился на Трэдфорд-Род, в самом оживленном районе Салфорда. Окна здания были разрисованы пятимачтовыми парусниками и якорями. Глядя с улицы, можно было подумать, что здесь находится клуб моряков или таверна первого разряда. Внутренность помещения говорила о другом. Это была большая, пустая, скучная комната с несколькими картинами религиозного содержания. Посреди нее стояли два накрытых стола, за которым сидело около полусотни мужчин разных национальностей. Здесь были французы, норвежцы, испанцы, шведы, индусы, негры и даже несколько японцев.
Вошедших встречали пожилые суетливые женщины, вели к столу и усаживали. Волдиса посадили между коренастым датчанином и негром. Окинув взглядом компанию, он стал наблюдать здешние порядки. Перед каждым гостем стояла только чашка чаю и лежало пирожное. Как только пирожное съедалось, подавали другое. У столов все время ходили две женщины и смотрели, кому чего не хватает. Так обычно обращаются с маленькими детьми, чтобы они не раскрошили еду: «Скушаешь это, получишь еще». Но если здесь придерживались такого порядка, на то имелись причины, которые Волдис очень скоро постиг, внимательно наблюдая за своими соседями. Сидевший рядом с ним датчанин прятал пирожные в карман одно за другим и все время просил еще. В промежутках он съел одно-два пирожных, но это был пустяк по сравнению с тем, что исчезало в его карманах. Несколько раз он подмигивал Волдису, приглашая следовать его примеру.
В комнате стоял гул. Подходили все новые гости. Запоздавшие моряки с таким рвением кидались к столу, что пожилые дамы с корзинками не могли отойти от них, чтобы подать другим.
После чая всех попросили наверх, на второй этаж. Помещение там оказалось гораздо меньше, и пестрой толпе пришлось потесниться.
Латыши весело болтали со скандинавами и американцами, а японцы глубокомысленно обменивались мнениями с индусами.
Вышли два молодых человека во фраках, поклонились. Седая дама села за пианино. Молодые люди пели и плясали одновременно, и все смеялись. Кончив одну песенку, они спели другую и, наконец, затянули «Бананы». Толпа моряков заревела и, отбивая такт ногами, подтягивала им. Пол грохотал так, что, казалось, вот-вот проломится, а пожилые дамы стояли позади, упершись руками в бока, и устало улыбались.
Потом мальчик лет десяти играл на скрипке и пел. Все ему подпевали, так как это была популярная матросская песенка. А когда все кончилось, откуда-то вынырнул пожилой господин и произнес короткую проповедь, многократно упоминая бога и короля, и в заключение предложил спеть английский гимн.
После гимна моряки сказали:
— Спокойной ночи, сэр, спокойной ночи, леди! — и по крайней мере половина из них прямо из «Отдыха моряков» направилась в кабак.
— Неужели в этом городе действительно некуда пойти, кроме благотворительных заведений? — спросил Волдис, когда они с Ирбе вышли.
— Сходим в балаган, там совсем другое.
— Кабаки, церкви и балаганы — и это все, что есть у моряка на этом свете, — покачал головой Волдис.
— Есть и еще кое-что! — усмехнулся Ирбе.
— Что ты имеешь в виду?
— Дома терпимости.
— Да, вероятно. Но стоило ли тогда пускаться в плавание? Разве я для этого пошел на корабль?
Товарищи замолчали. Немного погодя Волдис вновь заговорил.
— С какой целью затеян этот вечер? Сделались ли мы там умнее или лучше? Поесть мы можем и на пароходе, куплеты эти сотни раз слышали на патефонных пластинках. Развлечение? Сближение наций? Но при чем тогда английский гимн? Можно ли представить себе большую наглость: свести вместе нации всего мира и заставить их петь во славу английского короля и Англии! И все это за пару пирожных и чашку чая! Нет, уж лучше балаган…
Они свернули направо, в ту сторону, откуда слышались звуки шарманки.
***
Балаган стоял у самой ограды дока, так что ни один направляющийся в город моряк не мог пройти мимо, не заметив его. Карусель занимала центр площади; вокруг нее были построены маленькие будочки, в которых ловкие, предприимчивые люди наживались на охмелевших моряках. Там стояли будки, в которых можно было, швыряя, нанизывать кольца на горлышко бутылки, — бутылку получал тот, кому удавалось накинуть кольцо; в других будках за деньги показывали отощавшего медведя и какие-то редкие экземпляры крыс; были палатки, где на расстоянии пяти шагов нужно было попадать маленькими вальками в кокосовые орехи; были и тиры, в которых стреляли по прыгающим шарикам и качающимся трубочкам: за шиллинг полагалось восемь выстрелов, и если удавалось попасть в трубочку, стрелок получал приз — маленькое карманное зеркальце, куклу, расческу или гипсового котенка, что даже не окупало стоимости выстрела. Еще там имелись стереоскопы, где за небольшую плату можно было увидеть удивительные вещи, начиная с красивых пейзажей и кончая явной порнографией; лотерея, весы, силомеры и фигура боксера, на животе которого каждый мог испытать силу своих кулаков. Все это выглядело очень просто и наивно, тем не менее недостатка в посетителях не было.
Первое, что привлекло внимание наших друзей, когда они пришли в балаган, была валявшаяся в грязи и стонавшая женщина. Вокруг нее толпилось несколько человек, стараясь поднять ее на ноги, но у женщины, очевидно, закружилась голова от карусели, а возможно — и от виски, и она даже не пыталась приподняться. Позже Волдис убедился, что здесь такие вещи случаются часто. Во время катанья на карусели почти каждый раз кому-нибудь делалось дурно. Иногда женщины испуганно кричали, чтобы остановили карусель, чего, конечно, никто не делал до тех пор, пока не заканчивался положенный срок катания.
Большинство мужчин были пьяны, поэтому содержатели балаганов собирали богатую жатву, — каждому ведь хотелось испробовать свою силу, проверить вес, ловкость рук и остроту зрения. Волдис заметил какого-то англичанина, который у будки с кокосовыми орехами кидал вальки в продолжение получаса, ни разу не попав в цель.
В толпе мужчин толкались мальчики-подростки и девушки-работницы, принимавшие участие в веселье или просто наблюдавшие за другими.
Многие женщины были пьяны; они заговаривали с незнакомыми мужчинами, звали их с собой, беспрерывно хохотали.
Среди работниц, пришедших сюда повеселиться или завести мимолетный роман с молодыми парнями, Волдис заметил двух девушек, которые гуляли около будок, с любопытством разглядывая соревновавшихся в ловкости мужчин. Они остановились в стороне и смотрели, как мужчины пытались попасть в кокосовые орехи; если кому-нибудь это удавалось, девушки с веселыми восклицаниями хлопали в ладоши. Но на них даже никто не глядел. В веселье этих одиноких девушек было что-то горькое. Одна из них была стройная, бледная, с несколько большим ртом; другая походила на киноактрису Мэри Пикфорд.
Наконец Волдис заинтересовался стрельбой в цель. На военной службе он считался одним из лучших стрелков в полку.
— Попробуем и мы, Фриц! — сказал он Ирбе.
— Давай.
Для предприимчивого торговца это, наверно, была самая большая трагедия за весь сезон: он дал латышским парням по восемь выстрелов каждому, — попасть в двигающуюся головку трубочки на расстоянии трех шагов было до смешного легко. Волдис искрошил целую вереницу трубочек, и физиономия англичанина, вначале такая доброжелательная и улыбающаяся, все больше и больше вытягивалась, пока, наконец, не послышался тяжелый вздох. Он грустно показал на кучу призов.
Волдис выбрал несколько кукол, обезьянок и карманное зеркальце, а Ирбе взял гипсового кота и жестяной поднос. Позади них собралась толпа, громко выражавшая свое одобрение. Волдис опять заметил в толпе одиноких девушек: они с восхищением смотрели на призы, которые он нацепил на все пуговицы своего пиджака.
— Фриц, куда мы денем кукол и обезьян? — спросил Волдис. — Не отдать ли их этим девушкам?
— Ты думаешь, они возьмут?
— Почему же нет?
— Ну, попробуй.
Волдис отцепил несколько безделушек и, улыбаясь, направился к девушкам. Те переглянулись, засмеялись и взяли подарки. С большим интересом они разглядывали и вертели в руках маленького павиана и кукол. Тогда Ирбе протянул им своего гипсового кота, и стройная девушка жадно схватила его.
Зван, только что кончивший борьбу с «боксером», взглянув издали на них, улыбнулся и ушел. Приятели остались. Девушки не отказались прокатиться на карусели и с удовольствием грызли орехи, предложенные им Волдисом.
***