Штурманы в отчаянии развели руками и отстранили всех от лебедок.
По правде говоря, этих растерявшихся матросов и нельзя было винить: что они могли знать на чужом судне? Расчетливые судовладельцы разрешали вербовать команды только в последний день, поэтому люди не имели возможности своевременно познакомиться с пароходом.
Стемнело, а стрелы задней мачты так и не были спущены и закреплены, их оставили до утра; и они с адским шумом бились всю ночь о мачту.
Второй штурман пришел в кубрик приглашать первую смену — трех матросов — на вахту. Большая часть людей уже погрузилась в тяжелый пьяный сон, остальные, устало облокотившись на стол, дремали, — они и не думали становиться сейчас к штурвалу или дрогнуть на баке, следя в темноте за огнями судов, и звонить в сигнальный колокол. Пусть эту ночь штурманы сами постоят у руля.
Наконец, штурман остановил на палубе нового плотника, Нильсена:
— Вы встанете за руль!
— Не желаю! — прорычал Нильсен.
— А я говорю, вы встанете!
Так как у штурмана имелся револьвер и никого из матросов вблизи не было, Нильсену оставалось только повиноваться. С тяжелой головой, чувствуя непреодолимое отвращение к работе, он пошел за штурманом к рулю. Штурман назвал курс. Нильсен ничего не слышал, ухватившись дрожащими, ослабевшими пальцами за ручки штурвала, он склонился над ним и задремал, затем испуганно встрепенулся, несколько раз повернул штурвал и стал так держать. Пароход крутым поворотом взял влево.
Штурман тем временем отмечал на карте пройденный путь. Когда он возвратился на мостик, Нильсен повернул «Уэстпарк» в противоположную курсу сторону и направил его прямо на Флиссингенские мели. Взглянув на компас, штурман, побледнев, кинулся к штурвалу, оттолкнул Нильсена и переложил руль до конца в противоположную сторону.
|
|
— Иди проспись, отребье! — прикрикнул он на Нильсена.
Тот только того и ждал. Едва не свалившись с трапа вниз головой, он кое-как спустился и потащился в свой кубрик.
То, что пароход повернул назад, совсем не было случайностью: этот маневр Нильсен позаимствовал у старших моряков. Штурман мог сегодня поставить к штурвалу одного за другим всех матросов — и все они поворачивали бы пароход обратно, — только таким образом добивались они, чтобы их оставили в покое.
Волдис совсем не был пьян, но когда встретил на палубе первого штурмана, стал пошатываться. Конечно, его немедленно послали к штурвалу. С бьющимся сердцем шел Волдис за штурманом.
Стоять у руля! Но как быть, если он ни разу в жизни не держал в руках штурвала? Теперь единственное спасение — притвориться пьяным до бесчувствия. Волдис состроил жалкую физиономию и двигался так, как будто у него не было костей.
В таком виде его поставили к штурвалу. Штурман назвал курс, показал на компас, и Волдис больше не спускал глаз с острия стрелки. Штурвальное колесо поворачивалось легко, это можно было сделать одним пальцем.
Волдис, как и всякий новичок, не умел определить послушность судна и так круто поворачивал руль, что тут же должен был исправлять свою ошибку. Пароход шел зигзагообразно, бросаясь из стороны в сторону. Штурман чуть не ежеминутно взглядывал на компас, но ничего не говорил, считая, что Волдис пьян. Три-четыре деления вправо или влево от курса — с этим приходилось сегодня мириться.
|
|
Пользуясь представившейся возможностью скрыть свою неопытность, Волдис старался как можно менее круто поворачивать колесо, и вскоре сообразил, что «Уэстпарк» имеет тенденцию тянуть влево. Через час он уже умел определить, насколько поворачивать колесо штурвала. Теперь пароход не описывал больше кривых, меньше стучала рулевая машина, и рулевая цепь грохотала гораздо реже.
Когда он отстоял два часа, штурман почти приветливо попросил его:
— Не постоите ли вы еще два часа? Других не стоит теперь будить, все равно они не смогут держать курс.
Волдис согласился. В следующие два часа он уже совсем освоился с управлением и делал вид, что постепенно вытрезвляется. Теперь уже не нужно было притворяться. А когда сменились штурманы, Волдиса опять некому было сменить, и он простоял у руля еще два часа. Наконец пришел боцман и освободил его.
Смертельно усталый, Волдис упал на койку, но теперь он был уверен, что больше уже не осрамится.
Так Волдис стал матросом…
***
Утром, в первый день пасхи, отоспавшиеся матросы приступили, наконец, к работе. Разделились на смены — по трое в каждую смену. Получилось так, что в одной вахте с Волдисом оказались Браттен и Каннинен. Когда в двенадцать часов пришел их черед выходить на вахту, финн улегся на копку и заявил:
— Не знаю, как другие, а у меня сегодня первый день пасхи. Я не пойду.
И не пошел. Штурманы поворчали, но не пришли за ним. Волдису с Браттеном пришлось работать за троих. Обычно рулевые, когда их трое, меняются через час двадцать минут. Теперь уже Браттен простоял у штурвала два часа, его сменил на такой же срок Волдис. Освободившийся рулевой через каждые полчаса должен был бегать на квартердек и смотреть на лаг: сколько узлов прошел пароход.
|
|
Бедному Нильсену не повезло с самого начала. Первый штурман пригласил его наверх к спасательным шлюпкам:
— Смотрите, для этой шлюпки нужно сделать дощатую крышку; материал лежит в кладовой. Здесь вам хватит работы на несколько дней; затем нужно будет переделать внутреннюю дверь в моей каюте.
— Да, да… — лепетал Нильсен, переминаясь с ноги на ногу. — Можно будет сделать, господин штурман…
— Тогда принимайтесь за работу.
Это было легко сказать, но не так-то легко сделать. Нильсен, предполагавший, что дело ограничится черенком для метлы и клиньями, долго перекладывал из одной руки в другую поделочный материал, не зная, с какого конца начать. Сделать крышку для лодки — по форме, с закругленными концами — было не так-то просто.
Наконец, разыскав старый заржавевший рубанок, он начал строгать доски. Работал не спеша, чтобы отдалить момент, когда придется сознаться в своей беспомощности.
Но Нильсен был достаточно умен и не стал заходить так далеко. После обеда он явился к штурману с окровавленной рукой: он порезал пилой ладонь… Руку промыли, перевязали, и теперь никто не имел права требовать, чтобы Нильсен работал топором и долотом. До самого Барридока крышка для шлюпки не изготовлялась. Мрачное настроение нового плотника несколько рассеялось.
***
По всему было заметно, что Каннинен решил задавать тон в матросском кубрике. Когда вторая смена — Ирбе и еще двое — приготовились выйти на вахту, он встал в дверях и загородил выход из кубрика:
— Сегодня пасха, никто не должен выходить на вахту! Кто пойдет, получит вот этим… — он показал на свою финку.
Он задержал вторую смену на четверть часа.
Когда вернулись Волдис с Браттеном, Каннинен встретил их насмешками:
— А, вот они, примерные! Штурман поманил пальцем, и вы готовы в огонь и воду! И это моряки? Ха! Мы таких сумеем проучить.
Волдис пристально посмотрел на него.
— Ну, чего уставился, как баран на новые ворота! — взревел финн, хватаясь опять за рукоятку ножа. — Уж не думаешь ли ты медаль заслужить за свое рвение?
Волдис опять взглянул на финна:
— Нечего про медаль болтать. Если тебе совесть позволяет, чтобы другие работали за тебя, то хоть не мешай им. Или стыдно стало одному бездельничать — хочешь остальных втянуть?
Каннинен, не спуская глаз с Волдиса, угрожающе медленно тащил из ножен финку.
— Дьявол! Ты еще будешь стыдить меня? Откуда ты такой взялся? — Он подошел ближе.
Волдис поднялся, оставив недопитой кружку с кофе. Браттен и остальные обитатели кубрика, затаив дыхание, смотрели на происходящее.
— Ну-ка повтори, что ты обо мне думаешь! — кричал Каннинен с пеной у рта. — Имей в виду, что в этом кубрике я хозяин, и все должно быть так, как я хочу.
— Ты просто шваль! — вскипел Волдис. — Пускай меня назовут последним трусом, если я еще хоть минуту буду слушать твой бред! Если хочешь — подходи! Только как бы тебе не пришлось пожалеть об этом.
Финн немного опешил, потом нагло засмеялся:
— Ах вот как? Ну ладно…
В воздухе сверкнула финка, но ее перехватила сильная рука: внезапно вывернув руку финна, Волдис так сдавил ее, что пальцы разжались и выронили нож; затем он сунул в глаза финна два пальца — сделал «вилочку», прием джиу-джитсу, — а ребром другой руки ударил финна под ложечку.
Каннинен упал и долго стонал, пока наконец не перевел дыхание. Теперь с ним можно было делать, что хочешь.
Волдис сел и продолжал пить кофе. Напившись, он улегся на койку и отвернулся к стене.
Все молчали. Каннинен, придя в себя, сел на скамью, задумчиво глядя на пол. Наконец он встал, подошел к Волдису, тронул его за плечо.
— Слушай, латыш, повернись…
Волдис, все так же лежа, взглянул на финна.
— Что тебе? — сердито буркнул он.
— Ты еще знаешь какие-нибудь приемы борьбы… кроме этих? — спросил финн.
— Сколько угодно.
— Да? Тогда вот моя рука — будем друзьями.
Волдис больше не сердился, они подали друг другу руки. И все остальные с облегчением вздохнули: столкновение в матросском кубрике было ликвидировано без кровопролития.
В следующую вахту, к великому удивлению штурмана, Каннинен вышел на работу; в кубрике он вел себя тихо и ни с кем не спорил. Неужели он переменился? Вряд ли. Ему просто не удалось сделаться вожаком на «Уэстпарке»; и пока здесь находился хоть один человек, способный его осилить, ему приходилось смирять себя. Когда-нибудь позднее, на другом пароходе, его финка опять будет устанавливать порядок в матросском кубрике. Силу уважают везде…
***
Погрузка угля в Барридоке продолжалась четыре дня.
Во второй половине солнечного и по-весеннему теплого дня «Уэстпарк» отправился в далекий путь — в Южную Америку. Канал прошли в благоприятную погоду, но в Бискайском заливе бушевал шторм, поэтому берега Португалии показались только на восьмой день.
Как только пароход вышел в открытое море, на нем исчезло то, что именуется дисциплиной. Младший персонал не подчинялся начальству и не терпел ни малейшего грубого окрика.
Первый штурман в годы войны служил офицером на военном корабле и оттуда на всю жизнь вынес привычку к резкому тону. Он не умел отдавать приказания матросам или боцману, не задевая их самолюбия, самые обычные распоряжения он выкрикивал повелительно и резко. Если кто-нибудь задавал ему чисто деловой и необходимый вопрос, он грубо кричал и поворачивался к спрашивающему спиной. Но если кто-нибудь осмеливался задать какой-либо частный вопрос — например, где в данное время находится пароход или сколько мильрейсов[58]дают за английский фунт стерлингов, — он притворялся глухим и даже не считал нужным взглянуть на того, кто отважился к нему обратиться.
Матросы, которым приходилось стоять с ним вахту, отнюдь не чувствовали себя счастливыми. Ночью он каждые четверть часа гонял к лагу, иногда сам вылезал на бак посмотреть — не ушел ли подремать в кубрик «вперед смотрящий» матрос. Днем он оставлял в покое только рулевого, остальных двух заставлял мыть стены, оббивать ржавчину и красить. Он не довольствовался тем, что гонял матросов своей смены, иногда он распоряжался и людьми второго штурмана — приказывал им драить медные части иллюминаторов, компас, свисток, дверные ручки.
Однажды ночью он нашел Браттена спящим на наблюдательном посту. Трудовая книжка маленького норвежца была навсегда испорчена. Обычно после каждого рейса в книжку записывают отзыв о каждом моряке: «very good»[59]или, в худшем случае, «good»[60]. Браттену он вписал: «bad» — плохо. Матроса, который имеет в книжке такую пометку, не примет на свой пароход ни один капитан.
Стоять на баке очень утомительно. Представьте себе человека, который много недель подряд не высыпался как следует. Не успеет он прилечь на несколько часов, как его будят, ставят к штурвалу, а затем посылают темной ночью на нос парохода, чтобы он наблюдал за сигнальными огнями других судов. Утомленный, невыспавшийся, он с трудом борется со сном. Вокруг него завывает ветер, льет проливной дождь — вахтенному негде укрыться. Чем темнее ночь и сильнее шторм, тем зорче приходится всматриваться в беспросветную тьму. Человек о чем-то задумывается и совсем не замечает, как слипаются глаза. Испуганно оглянувшись, он иногда принимает какую-нибудь звезду за сигнальный огонь встречного судна и бьет в колокол, за что получает от штурмана порцию весьма нелестных эпитетов. Чаще всего звонят утренней звезде — ошибаются даже старые, опытные моряки.
***
Надменное поведение первого штурмана всех восстановило против него. Вначале он намеревался контролировать даже матросский кубрик — чисто ли он выметен, все ли койки заправлены. По укоренившейся военной привычке он однажды в субботу послал Ирбе вымыть матросский кубрик, отведя на эту работу один час. Ровно через час штурман вызвал Ирбе опять к штурвалу, а сам направился проверить его работу. Каннинен в это время не спал и стирал тельняшку.
Штурман вошел в кубрик, ощупал борта коек, заглянул под койки, провел пальцем по столу. Затем остановился перед Канниненом.
— Это что за стирка? — заорал он.
— А что? — спросил финн, не прерывая своего занятия.
— Если хотите белье стирать, отправляйтесь на палубу. Я вам запрещаю устраивать такое свинство в кубрике. Смотрите, даже окурки на полу валяются. Что вы за люди?
— А твое какое дело? — финн оставил стирку, медленно выпрямился и, распахнув настежь дверь, указал на нее пальцем. — Видишь, где плотник дырку оставил, и выкатывайся! Нечего тебе здесь делать.
Пораженный штурман не мог ни слова сказать, ни сдвинуться с места. Каннинен схватил его за руку и потащил к двери.
— Выметайся и забудь сюда дорогу.
Штурман опешил. Красный, как свекла, он выскочил вон. До самого Буэнос-Айреса он больше не показывался в матросском кубрике, а на финна посматривал искоса, как собака на ногу, которую собирается укусить.
Совсем другой человек был второй штурман. Молодой, жизнерадостный, он со всеми был вежлив, с каждым был готов поговорить, рассказать о том, что знал. Если он хотел поручить кому-нибудь работу, то обычно начинал робко, извиняющимся тоном: не можете ли вы выполнить то-то или то-то?
И ни один не отказывался от предлагаемой им работы. Даже Каннинен охотно и усердно оббивал ржавчину и красил стенки, если распоряжение исходило от второго штурмана.
Ему, конечно, приходилось скрывать свои приятельские отношения с матросами.
— Они меня без соли съедят, если узнают, что я с вами в дружбе, — говорил он матросам.
Несколько лет назад он сам служил матросом, как практикант. Нет ни одного штурмана и капитана, который бы в свое время не плавал простым матросом, все они перенесли те же невзгоды — дрогли, изнемогали от жары и работали до кровавых мозолей на руках. Но многим из них эта традиция не помогает сохранить человечность, каждый шаг вверх по служебной лестнице портит их; а те, кто не меняется в зависимости от увеличения числа золотых нашивок на рукавах, не пользуются уважением своих коллег.
На примере второго штурмана «Уэстпарка» Волдис убедился, что самые отпетые люди, для которых как будто нет ничего святого, умеют ценить человеческое отношение. Люди хотят, чтобы их считали людьми.
В Лас-Пальмасе, на Канарских островах, пароход остановился на один день, чтобы пополнить запасы угля и взять продовольствие. С якорной стоянки открывался живописный вид на горы и яркую субтропическую растительность.
К пароходу подошли плоскодонные баржи с мешками угля и загорелыми оборванными людьми на борту.
На берег съехали только капитан со стюардом. Единственным и безрадостным результатом их поездки было несколько корзин с темным крошившимся кукурузным хлебом, доставленных катером на пароход. Хлеб, выпеченный из муки грубого помола, по вкусу напоминал солому, но, если верить стюарду, это было лучшее изделие местных хлебопеков.
В дальнейшем пути от этого хлеба никак не удавалось избавиться: ели его очень неохотно, а так как запасы были сделаны солидные, то кок свежего хлеба не выпекал: «Пусть сначала съедят Канарский, из кукурузы!..»
В дальнем плавании вообще плохо с хлебом: в порту делают большие запасы его, и он потом черствеет, крошится, плесневеет.
Зной становился все невыносимее — пароход достиг тропиков. Кочегарам выдавали винную кислоту, чтобы подмешивать к питьевой воде; на баке натянули тент, и люди спали не в кубриках, а на палубе.
Погода была безветренная. Белое раскаленное солнце заливало лучами свинцово-серые воды океана. Вялые, точно усталые, птицы летали вдоль бортов парохода, дожидаясь, когда за борт выбросят остатки пищи.
Еще у Канарских островов за пароходом увязались две акулы и не отставали до самых берегов Бразилии.
— Наверное, здесь в воде нет никакой живности, — рассуждал Браттен об акулах. — Если бы им было что жрать, они бы не потащились за нами через весь океан. Они теперь проводят нас до Пернамбуку[61], а там пристроятся к какому-нибудь другому пароходу и будут сопровождать его до самых Канарских. Так и курсируют через Атлантику, черт знает сколько раз!
Теплая и тихая погода благоприятствовала ремонтным работам на пароходе, и днем не прекращался грохот маленьких молотков: повсюду оббивали ржавчину, красили. Прежде всего покрасили мостики, стенки кают, салон, потом взялись за внутреннюю отделку. Матросы перебрались со своими вещами на палубу и покрасили стены кубрика и койки.
***
Пришел черед красить каюту первого штурмана. Ни один рабочий не любит, если кто-нибудь стоит и смотрит, как он работает, а назойливое внимание штурмана, его постоянное вмешательство в работу вывели бы из терпения самого уравновешенного человека. Ни одни мазок кисти не удовлетворял его: он не постеснялся вырвать из рук старого боцмана кисть, чтобы показать, как глубоко нужно макать ее в краску, как нажимать и как проводить по потолку.
На свою беду, он позволил себе это и по отношению к финну Каннинену, которого заставил помогать боцману.
— Кто же так красит? Смотрите, какие полосы получились. Почему там просвет остался? Вы так нажимаете на кисть, будто хотите продавить стену.
Финн не сказал ни слова, он побагровел и продолжал красить, временами скрипя зубами. А когда штурман, увидев, что финн не обращает внимания на его распоряжения, вырвал у него кисть и выступил в роли мастера, финн спокойно закурил сигарету.
Сигарета! Да еще во время работы! Это уж слишком! Штурман сам, разумеется, мог курить и курил в любое время, но сохрани бог, чтобы матрос разрешил себе такую вольность!
Финн курил и терпеливо ждал, когда штурман вернет ему кисть. Но это случилось лишь тогда, когда в банке с краской почти ничего не осталось.
— Знаете вы, что вам запишут в книжку? — спросил штурман финна.
— «Very bad»[62], — ответил финн, щелчком отбросив окурок за борт.
— А вам известно, что вас тогда ожидает?
— Другой пароход, где штурманом будет не такое чучело, как вы…
Любая степень негодования показалась бы слабой перед лицом такой чудовищной наглости, поэтому штурман ограничился взглядом, который должен был испепелить финна.
— В военное время вы меня, вероятно, с удовольствием пристрелили бы? — дразнил финн, смеясь прямо к лицо штурману.
В ответ ему лишь сверкнули молнии.
— Вы никогда больше не будете служить под английским флагом!
— Другие флаги ничуть не хуже.
— Я сообщу о вас капитану!
— Он не такой самодур, как вы, и не обратит внимания на ваши бредни.
— У нас на пароходе есть кандалы!
— А у меня финка.
Они довольно долго обменивались подобными комплиментами, пока наконец обоим не стало легче: клокотавший в них гнев вылился во взаимных угрозах. Но тут финн должен был идти к штурвалу, и они в этот день больше не встретились.
Окраску каюты штурмана завершил Нильсен, который окончательно доказал свою неспособность к плотничьему ремеслу и лучше орудовал кистью, чем топором и долотом. Двери и иллюминаторы на ночь оставили открытыми, чтобы каюта лучше просохла.
Наутро штурман зашел в каюту посмотреть, не просохла ли краска, и выскочил оттуда как ошпаренный. Охрипшим от гнева голосом он позвал боцмана и велел отрядить двух матросов для работы: в каюте пришлось соскоблить всю краску, так как все стены были испачканы присохшей золой; отмыть ее было невозможно.
Весь день три человека орудовали скребками, пока не соскоблили краску, затем еще один день, под настоящим тюремным надзором, красили стены.
Вечером дверь каюты заперли на ключ. На ночь только один иллюминатор оставался открытым. Но утром стены опять оказались вымазанными золой. Первый штурман все время с подозрением приглядывался к финну, но тот сохранял полную невозмутимость.
Снова соскоблили краску со стен штурманской каюты и выкрасили ее заново. И теперь уж никто не стоял над душой, не следил за работой. На этот раз обошлось без золы, и несколько дней спустя первый штурман смог перебраться в каюту.
***
Нигде нельзя было укрыться от палящего зноя. Казалось, само небо горело и пылало, синея над водной пустыней. Люди ходили вялые, ошалевшие от изнеможения, не разговаривали друг с другом. Солнце экватора огненными языками лизало тело, одежду, окружающие предметы. Палуба парохода походила на раскаленную плиту, стены кают стали горячими.
Обессиленные люди работали с трудом, малейшее движение требовало громадных усилий. А после вахты никто не мог заснуть; потные, измученные люди метались на койках в невыносимой духоте.
Так было на палубе, а в котельной царил ад кромешный. Кочегары напрасно поворачивали вентиляторы, сверху не доносилось ни малейшего дуновения. Накаленный пламенем и газами воздух, как огненный туман, охватывал со всех сторон обнаженные тела кочегаров, впитываясь во все поры. Люди дышали огнем, истекали потом, мускулы стали дряблыми, мягкими, вялыми.
Стены котельной и поручни трапов настолько раскалились, что к ним нельзя было прикоснуться. А внизу, в топках, ревело белое пламя, дрожали и вздрагивали под напором страшной силы котлы. Тяжело шаркая деревянными башмаками, кочегары ходили от топки к топке, с нечеловеческими усилиями кидали уголь в красно-белые жерла, обмотав руки тряпками, взламывали и выгребали шлак.
Питьевая вода согревалась, как чай. Теплая влага наполняла желудок, но не освежала. Только винная кислота давала минутное вкусовое ощущение. Люди мечтали о питье — о прохладном лимонаде, о воде со льдом, которую можно тянуть через соломинку, о кислом вине. Мечтали, делились друг с другом своими мечтами, а жажда все усиливалась.
От громадных машин медленно струился невыносимый жар, и смазчики, изнемогая, лазили под ними.
Это был крематорий, в котором заживо сгорали люди. За несколько фунтов стерлингов в месяц их подвергали медленному сожжению. Они ежедневно теряли в весе.
Вот почему первому механику «Уэстпарка» не следовало слишком часто сверяться с манометром. Но он не понимал этого, и однажды ночью, когда стрелка отклонилась на два деления от черты максимума, сам явился в котельную и стал бранить кочегаров за недосмотр, обзывая их ленивыми скотами. Тогда маленький португалец, чистивший в этот момент топку, выхватил оттуда раскаленный добела лом и побежал к механику. Возможно, он сделал это без всякого умысла; возможно, чиф просто случайно оказался на его пути, — но в результате у чифа была прожжена блуза, пострадал и бок.
Португалец не понес наказания: он был нужным работником; а чиф с обожженным боком просидел в каюте до самого Пернамбуку.
Как-то ночью стюард разбудил Волдиса в необычное время:
— Идите к капитану.
Волдис пошел за стюардом в салон. Капитан и второй механик ждали его с озабоченным видом.
— Вам приходилось работать кочегаром? — спросил капитан.
— Да, приходилось, — ответил, ничего не подозревая, Волдис.
— Это хорошо. Видите ли, у нас сдал один кочегар. Вам придется заменить его.
Волдис вздрогнул, представив, что его ожидает.
— Но я ведь нанимался матросом… — пробовал он возразить.
— Это ничего не значит. У нас бывали случаи, когда всех матросов посылали к топкам.
Волдис молчал, стиснув зубы.
— Мы вам повысим заработок до десяти фунтов. В Буэнос-Айресе получите три свободных дня. Отказываться вы не имеете права.
Волдис пошел за механиком. Тропическое небо отражалось в море миллионами звезд. Вода искрилась, за кормой тянулась широкая сверкающая полоса. Но Волдис и не думал восхищаться фосфоресцирующим морем и отражающимися в черных блестящих глубинах звездами. Да и никто из тех, кто, отстояв свою вахту, обливаясь ручьями пота, поднимался наверх из огненных ям, не любовался морем и звездами.
Волдис следовал за механиком, не способный, казалось, ни думать, ни чувствовать.
Внизу, когда ему указали топки, он взял себя в руки. Умело и заботливо поправил огонь в топках, пытаясь не думать о предстоящих муках.
Проходили часы. Изломанный и точно вываренный, он поднялся на палубу, еле передвигая ноги. У бортов парохода монотонно журчала вода, океан по-прежнему был пустынен и безмолвен.
Волдис, облокотившись на поручни, равнодушно смотрел на сверкающую воду. Он размышлял о том, в каких страшных муках рождаются ценности: сотни, тысячи таких, как он, задыхаются в угольных шахтах, откалывая острым кайлом куски угля. Этим добытым шахтерами углем наполняют длинные железнодорожные составы. Потом его ссыпают в громадный «Уэстпарк», грязную железную посудину, на которую нанимают несколько десятков дешевых рабочих и отправляют в море. Они месяцами живут на пароходе, отрезанные от всего мира, отдавая все свои силы, теряя человеческий облик, переставая что-либо соображать и понимать. За наносимый нравственный и физический урон им кидают жалкие гроши. Моряков гостеприимно встречают кабаки, увеселительные заведения, а за буйство в общественных местах — арестантская полицейского участка.
Вахта за вахтой, рейс за рейсом — так проходит жизнь. Объехав весь свет, они не знают его. Они бросают якорь в портах по соседству с дворцами и величественными площадями, но не видят их, потому что путь моряков — темные переулки, дымные таверны и дешевое кино.
И вот из человеческих страданий выкристаллизовываются золотые кружочки, наполняющие необъятные карманы капиталистов, рождаются ценности. По столицам всего мира путешествуют молодые красивые женщины, увешанные брильянтами, не знающие цену деньгам, жаждущие всяческих наслаждений, — это любимые дочери богатых отцов, чьи-то возлюбленные.
Каждая лопата угля, кидаемая в топку, шла этим ненасытным, прожорливым, обнаглевшим людям, а они даже не испытывали чувства благодарности к своим кормильцам. Они захватили в свои руки весь мир. Они создали бога и поставили его на видное место, как страшное пугало, перед которым гнули колени простаки всех стран. Они заботились, чтобы эти простаки не переводились. Они были бы довольны, если бы все рабочие стали слабоумными.
В разгоряченном мозгу рождались тревожные, злобные мысли. Усталый, обессиленный, Волдис наконец свалился на койку, чтобы через несколько часов подняться и опять нести свое тело в жертву пламени топок.
По дороге в Пернамбуку выбыли еще два кочегара, и Ирбе тоже пришлось стать к топкам. В порту Пернамбуку пароходу пришлось пополнить запасы угля, это задержало его на два дня. Кочегары немного отдохнули. Все же на берег никого не пустили, и Волдис только издали мог полюбоваться красивым городом, зданиями и пальмовыми аллеями.
Опять море. Пароход шел на юг, не теряя из виду берегов. По-прежнему было жарко, но с каждым днем жара становилась терпимее. Иногда чувствовалось дуновение свежего ветерка, и ночью уже можно было уснуть.
Зной спадал, и люди стали оживать. Иногда даже слышались звуки мандолины или кто-нибудь насвистывал песенку. В часы отдыха моряки собирались вместе и долго разговаривали о женщинах: о них шептались рабочие, красившие шлюпки, о них рассуждали Нильсен и боцман, вязавшие проволоки и канаты, беседовали кок с юнгой, и даже кочегары, освободившись от чистки топок, в свободное время разговаривали о том же.
На сорок пятый день утром Волдис увидел поднимающиеся над водой белые сверкающие полунебоскребы Парижа Нового континента. Это был Буэнос-Айрес!
Когда «Уэстпарк» пристал к берегу, Волдис впервые за шесть недель сбрил бороду, сильно отросшую за это время. Посмотрев в зеркало, он не узнал себя: на него глядел бледный, как после тяжелой болезни, человек с ввалившимися глазами. В лице у него не было ни кровинки. Замученный, высохший, с темными тенями под глазами — таким он явился в Новый Свет.
***
Все, казалось, было хорошо: великолепный город, сколько хочешь баров, а женщины такие же красивые, как в Европе, — только… не было денег. Десяти шиллингов, точно в насмешку выданных капитаном каждому, еле хватило на мыло и марки. А в местных магазинах взгляды привлекали аргентинские шляпы и роскошные шелковые пояса. Цирк с профессиональными борцами, театры, ревю, кино! Везде нужны деньги, деньги, деньги…
Кто опишет страдания экипажа «Уэстпарка»! Многие не могли теперь простить себе легкомыслия, с каким истратили в Антверпене первый аванс до последнего пенни.
Зной вызывал у всех безумную жажду.