— Ой, как здесь темно! — тихо воскликнула она. — Здесь нет крыс?
— Сколько угодно! — отозвался Ирбе. — Хочешь посмотреть?
Нет, крыс она не хотела видеть.
— Тебе далеко возить уголь?
— О да, видишь в том углу кучу? Когда перевезу ее, придется лезть с лопатой в бункер.
Он высыпал уголь в люк бункера и, скрипя колесом тачки по угольной крошке, исчез в темном углу. Жения побоялась остаться одна, — ведь здесь было так много крыс, — она пошла за Ирбе. Грохот тачки стих.
Немного спустя на палубу вышел Волдис, кончивший свою вахту. Он вытирал лицо, всматриваясь в ночную темноту, откуда доносились мерные вздохи спокойного, величественного моря. Мимо него прошла женщина.
— Добрый вечер, Жения! — поздоровался Волдис.
Девушка остановилась. Ее лицо осветила электрическая лампочка, — оно было выпачкано угольной пылью.
— Где это вы были? — расхохотался Волдис.
— А что? — удивленно откликнулась Жения.
— Посмотрите на свое лицо.
— Ах, вот что! Видите, у нас в камбузе вышел весь уголь. Ходила в межпалубное помещение узнать, нет ли там угля.
— Почему же вы ничего не сказали нам, кочегарам? Мы бы вам подняли несколько ведер.
— Правда? Мне и в голову не пришло…
Жения еще не раз появлялась на палубе с измазанным лицом, а посреди недели ей пришлось устроить стирку.
— Не понимаю, что это за пароход! — жаловалась она кухарке. — Все пылится, все грязнится, ни к чему нельзя притронуться.
— Уж известно — угольщик… — вздохнула кухарка, почесав голову; несколько волосков при этом упало в котел с супом…
***
Это случилось по ту сторону океана, вблизи Ньюфаундленда, через несколько дней уже должны были показаться огни лонг-айлендских маяков. На пятнадцатый день плавания запели ванты корабля и антенна, мощные порывы ледяного ветра всколыхнули гладкую поверхность океана и началось сильное волнение. Ветер, днем достигавший лишь шести-семи баллов, к полуночи задул с силой до одиннадцати баллов. К восходу солнца он немного стих, чтобы затем превратиться в настоящий шторм.
|
|
Нечего было и думать о дальнейшем движении вперед. Судно развернули против ветра и под неполным паром удерживали против бушующих волн, которые одна за другой перекатывались через палубу. Женщины ходили бледные и растерянные, мужчины отчаянно ругались.
Около полудня гигантская волна скрыла под собой носовую часть парохода и сорвала переднюю обшивку капитанского мостика. Радист поймал сигнал «SOS»: в нескольких милях к северу тонул большой норвежский пароход; он лишился винта, и шторм кидал его во все стороны.
Офицеры наблюдали в бинокли с капитанского мостика «Виестура» за отчаянной борьбой парохода с разбушевавшейся стихией. Норвежцы сигнализировали флажками, можно было различить фигурки людей, машущих шапками и платками.
«Виестур» повернул к северу и через полчаса подошел к «норвежцу» на расстояние в двести метров. Подойти ближе было небезопасно: нечего было и думать о том, чтобы в такую волну спустить спасательные шлюпки.
«Виестур» держался вблизи «норвежца» больше часа. Вскоре пароход исчез в волнах — очевидно, крышки люков не выдержали. Несколько минут на этом месте бурлил водоворот, бушевавшие волны выбросили на поверхность доски, спасательные круги и шлюпку — и опять, насколько хватал глаз, на всем необозримом водном пространстве «Виестур» остался один.
|
|
Кочегары спали теперь или возле машины, в кладовой или около трубы, наверху, на котельных решетках. Добраться до кубрика было невозможно: на палубу то и дело обрушивалась масса воды, погребая под собой люки, лебедки и поручни. Койки в кубриках намокли.
Так прошел день. Бушующий океан погрузился во мрак. Всю следующую ночь буря завывала, как громадная стая волков. Наступило утро. Отстояв вахту, Волдис с Ирбе вышли на палубу. Мимо них взволнованно бегали люди. По выражению их лиц и жестам можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.
Второй штурман промчался мимо Волдиса к машинному отделению. Вскоре после этого машина дала полный ход, и пароход повернулся кормой против ветра.
— Что случилось? — спросил Волдис у боцмана, бежавшего куда-то с молотком в руке. Тот махнул рукой и не ответил.
Из кают-компании высунула голову Жения, кивнула парням. Ирбе не заставил себя просить, Волдис последовал за ним. Жения сообщила жуткую новость: во втором люке волной вырвало клинья, теперь срывает брезент, каждую минуту люки могут оголиться. И тогда…
Они понимали, что это означало: сильной волной могло сорвать крышки со всех люков, а следующей затопить трюмы, — и тогда конец всему.
Люди взволнованно бегали с молотками и мешками с землей для заделывания пробоин. Все подошли к трапу, но никто не решался спуститься вниз на палубу, через которую то и дело перекатывались океанские волны. Штурман уговаривал матросов. Боцман с плотником собрались спуститься вниз и снова отступили, качая головой и дрожа, как лошади на краю пропасти.
|
|
Каждая просроченная минута могла оказаться роковой. Первый штурман сбежал с мостика и, обозвав всех трусами, хотел было кинуться вниз, к люкам, но потом вспомнил, что забыл надеть пробковый жилет, и поспешил вернуться за ним. Волны, перегоняя одна другую, тяжело перекатывались через палубу. Скрипели железные поручни, трещали заклепки.
Не успел еще штурман возвратиться, как какой-то человек подошел к трапу. Это был Ирбе. Он с минуту смотрел на все происходящее. Жения, стоя рядом с ним, рыдала.
— Боже мой, что только будет! Что только будет! Мы утонем!
Она рыдала… Девушка, которая приходила к Ирбе в бункер! Ирбе вспомнил, что у котла сохнет какой-то канат, побежал туда, взял его и вернулся к трапу. Обвязав себя одним концом каната, он взял молоток, несколько клиньев и спустился вниз на палубу. Матросы держали другой конец каната.
Это были жуткие минуты. Ирбе, все время стоя по пояс или по грудь в воде, загнул края брезента и начал забивать клинья. Временами он поглядывал наверх, на матросов, и, смеясь, что-то кричал им, но рев ветра и шум воды заглушали его голос. Забив последний клин, Ирбе ощупал остальные, намеренно задерживаясь, так как заметил наверху, за спинами матросов, лицо Жении: в глазах девушки он прочел ужас и восхищение.
Ирбе неторопливо обошел еще раз вокруг люка, ощупал клинья, ударил по некоторым молотком. Он находился шагах в шести от трапа, когда на корабль обрушился «девятый вал». Шел он сбоку, закрыв собой солнце и небо, поднимаясь выше боковых сооружений капитанского мостика.
Забыв о полных восхищения глазах девушки, Ирбе бросился вперед, чтобы ухватиться за перила трапа, но пальцы его поймали воздух — он летел. Кругом крутились зеленые вихри, а Ирбе крепко сжимал в руках молоток, — он перестал что-либо понимать, ничего не видел, только пальцы его все крепче стискивали молоток.
Когда водяная лавина перекатилась через корабль, люди, державшие канат, почувствовали, что он ослабел, — канат перервался, как нитка. Ирбе уже не было на палубе. Спустя минуту он показался вдали, на белом гребне волны. Лица его нельзя было различить, так как облака закрыли солнце и над морем царили сумерки.
Волдис схватил спасательный круг и, размахнувшись изо всей силы, кинул его в море. Ветер подхватил круг, и он упал в воду метрах в сорока от корабля. Но Ирбе был уже далеко в море. Еще раз показались его плечи над гребнем волны — и он исчез в пучине…
В честь человека, уже не существовавшего и не нуждавшегося в этой почести, на мачте приспустили флаг.
Гибель Ирбе произвела гнетущее впечатление на Волдиса. Мрачный и молчаливый, он делал свое дело и думал о том, как жестоко обманула судьба его друга: скоро, совсем скоро должны были показаться берега Америки, той земли обетованной, к которой так стремился Ирбе… Но его поглотила морская пучина, и он никогда не увидит эти берега…
На следующую ночь, когда буря утихла, Волдис поднялся на шлюпочную палубу, откуда открывался более широкий горизонт. Местами уже виднелись сигнальные огни каботажных судов. Скоро должен был показаться берег Америки. Стоя на палубе, Волдис видел, как Жения вошла в кубрик радиста. Волдис хотел попросить у нее несколько книг, которые она взяла из дому, и остался ждать ее.
Иллюминаторы кубрика были задернуты тонкими шторами, сквозь которые пробивался свет. Вскоре электрическая лампочка погасла, и кубрик погрузился в темноту. Жения не возвращалась.
«Так, мой друг… — грустно подумал Волдис, вспоминая дружбу Ирбе и Жении. — Скоро же тебя забыли. Стоило ли демонстрировать перед ней свое мужество?»
Он так и не попросил у Жении книгу.
***
На двадцатый день «Виестур» подходил к Нью-Йорку. Над морскими просторами поднимался гигантский факел статуи Свободы. За ней возвышались высокие строения двадцатого века — нью-йоркские небоскребы, сверкающие своими стеклами днем, ночью они горели, как стоглазые чудовища. Здесь трепетал жизненный нерв мирового капитала. Здесь сконцентрировалась величайшая алчность на всем земном шаре.
Пароход остановился в Бруклинском доке. Вдоль набережной тянулись громадные элеваторы и товарные склады, дымили многочисленные ближние и дальние заводы, и ветерок, дувший со стороны Нижней бухты, разносил темно-серые облака по всему городу.
Потрясенные внушительными размерами современного Вавилона, матросы «Виестура» совсем было забыли о новой несправедливости, возмущавшей их всю эту неделю: стюардесса опять осчастливила стол младшего персонала тухлым мясом. В начале пути она скупилась и дождалась того, что целая туша загнила и покрылась зеленоватым налетом, а теперь она с непривычной щедростью несколько раз в день подавала на стол невиданно большие порции гнилого мяса.
Люди морщились, их тошнило, они не ели, но говорить ничего не решались, понимая, что в таком дальнем рейсе все может случиться. Они надеялись, что в Нью-Йорке их мучения прекратятся.
Шипшандлеры в первый же день стали осаждать стюардессу. Она заказала хлеб, овощи, разную мелочь — все, кроме мяса, его еще было достаточно. Вечером в тарелках опять дымились вонючие куски падали. То же повторилось и на следующий день.
— Это просто невыносимо! — швырнул за обедом Волдис ложку. — Мы не гиены, чтобы питаться падалью!
— Сегодня можно было бы подать что-нибудь посвежее! — сдержанно проворчал кочегар Роллис.
— Погоди, ты еще всю неделю будешь давиться этой дрянью, — сказал Круклис, уже два года плававший на «Виестуре». — Я эту бабу хорошо знаю: она ничего не закупит до тех пор, пока все старые запасы не будут съедены. Не нравится — иди покупай на свои деньги.
Волдис встал и застегнул блузу.
— Кто пойдет со мной к капитану? — обратился он к товарищам. — Снесем это мясо и суп в салон и дадим ему отведать.
— Это не поможет, — махнул рукой Круклис. — Капитан будет защищать стюардессу. С ним уже не раз говорили.
— Тогда сходим на берег к санитарному офицеру! — не отступал Волдис.
— А это другое дело! И позови кого-нибудь из матросов, чтобы не подумали, что только мы, черные, бунтуем.
Матросы с готовностью согласились принять участие в делегации протеста.
Торжественное шествие из четырех человек направилось в салон. Впереди шел Волдис, церемонно неся миску с мясом, за ним один из матросов нес чашку дымящегося супа, от одного запаха которого становилось дурно, потом шагал Круклис с другой чашкой супа. Шествие замыкал маленький матросик Биркман с чистой ложкой и вилкой в руках.
Капитан в этот момент лакомился блинчиками с завернутыми в них вареными сосисками. Стюардесса ушла в камбуз.
— Что это такое? — капитан изумленно посмотрел на вошедших.
— Господин капитан, просим вас попробовать это мясо и суп! — сказал Волдис.
— Да? А в чем же дело? — капитан вытер салфеткой усы и встал.
Биркман подал ему ложку и вилку. Капитан зачерпнул супу, подул на него и, маленькими глотками опорожнив ложку, облизал губы и на несколько мгновений о чем-то задумался, как бы проверяя, какое действие окажет теплая жидкость на его желудок.
— Гм… Мне кажется, соли маловато.
— И больше ничего? — спокойно спросил Волдис.
— Нет, суп очень вкусный. Надо только сказать кухарке, чтобы она побольше солила.
— Будьте так любезны, господин капитан! — Волдис протянул ему миску с мясом. — Попробуйте этот кусочек.
Кусок мяса, предложенный капитану и неторопливо им съеденный, был совершенно зеленый. Но на лице капитана не дрогнул ни один мускул, только челюсти двигались слишком уж энергично. Проглотив кусок, он вытер усы и сказал:
— Вы попросите горчицы и хорошенько солите. Мясо вполне хорошее.
— Горчицы? — наивно изумился Волдис.
— Да. Разве ее нет у вас? Разведите в какой-нибудь кружке, а чтобы не выдыхалась, накройте сверху ломтиком хлеба.
— Благодарим за совет.
Делегация повернулась к выходу. В дверях она столкнулась со стюардессой, которая несла капитану десерт. Женщина злобно посмотрела на матросов.
— Сластены!.. — прошипела она.
Волдис направился прямо к трапу. За ним вереницей, с торжественным и серьезным видом, следовали остальные, высоко подняв перед собой миски. Сойдя на берег, они свернули налево. Но не прошли они и десяти шагов, как с палубы «Виестура» послышался беспокойный голос:
— Куда вы? Куда же вы пошли?
Капитан и стюардесса, не кончив обедать, выбежали на палубу и взволнованно махали один рукой, другая полотенцем. Капитан впопыхах забыл даже снять салфетку с шеи.
— Вы что, оглохли? Почему не отвечаете?
Делегация остановилась.
— Куда вы несете эту еду? — спросил капитан. — Хотите отдать бичкомерам?
— Нет, мы не отравители и поэтому ограничимся санитарным офицером, — ответил Волдис.
— Да вы в уме?! Почему вы мне ничего не сказали? Мы же могли с вами договориться.
Капитан тут же пригласил их в салон, подальше от глаз столпившихся на берегу зевак, привлеченных необычным зрелищем. Отведав пищу вторично, он признал, что суп действительно не совсем удачен, а мясо не исправишь и горчицей.
Вдруг откуда-то появились консервы, свежая рыба и овощи, а стюардесса сделалась до приторности любезной и ласковой. Но жестоко ошиблись те, кто думал, что гниющую говядину теперь выбросят за борт: стюардесса засыпала толстым слоем соли оставшийся кусок мяса и убрала его в ледник.
— На обратном пути сожрут, — заявила она капитану.
Дункеман видел процесс засолки. Как-то вечером, встретив на палубе стюардессу один на один, он пригрозил ей:
— Берегись, стерва! Если нам в море придется есть эту падаль, мы тебя выбросим за борт!
Но его угроза не испугала стюардессу.
Когда на следующий день люди начали выпрашивать у капитана аванс, у него вдруг заболела левая рука, да так, будто его параличом разбило. Руку он держал на перевязи. Стюардесса опекала его, как больного ребенка, и никого не впускала в салон. Когда самые решительные матросы столпились у двери, она принялась бранить их:
— Вы с ума сошли! Хотите человека в могилу вогнать? Вы же видите, капитан болен, его нельзя беспокоить.
Болезнь капитана затянулась, он как будто и не собирался выздоравливать. Людям приходилось обходиться без денег. Один Круклис понимал, что все это означает.
— Раз рука на перевязи, у старика что-то на уме, — говорил он.
— Почему? — не понимали остальные. — Какая же здесь связь?
— С его рукой творятся прямо чудеса, — рассказывал Круклис. — Я третий год плаваю с этим капитаном, и за это время у него шесть или семь раз болела рука. И всегда в такое время, когда капитан хочет от чего-нибудь увильнуть. Прошлой зимой у нас в Роттердаме истек срок договора, нужно было заключать новый, на тот срок, пока не приедем в Латвию. Мы потребовали плату по английским ставкам. Старик чуть не взбесился. «В своем ли вы, говорит, уме: просить оплаты по английским ставкам на латвийском судне? Если, говорит, не хотите подписывать договора, можете списаться на берег, а я наберу новую команду». А мы как раз только того и ждали, чтобы нам дали расчет и отпустили на берег, потому что в Роттердаме тогда можно было устроиться на самые лучшие суда. Старик понял, что расчетом нас не запугаешь, и разыграл больного: у него вдруг разболелась рука, вот как и теперь. Он заперся в каюте, и стюардесса никого к нему не пускала; только велел передать, что с договором уладим дело, когда придем в Ньюпорт, — там, мол, есть латвийским консул. Ну, мы решили: чего мучить больного человека, все равно свое возьмем. Но как только вышли в море, рука у капитана, как по волшебству, сразу стала здоровой. А у ньюпортских шлюзов он опять стал носить ее на перевязи, и стюардесса охраняла его дверь и на всех рычала.
— Ну, и вы пошли в Ньюпорте к консулу? — спросил кто-то.
— В Ньюпорте? Там кочегары запили, и было не до бунта.
— Какого же дьявола он теперь добивается? — задумчиво сказал Роллис.
Круклис засмеялся:
— Что же здесь непонятного? Старик боится, что ребята зададут стрекача. Ведь это Америка… Но кто же захочет оставить заработанные деньги?
«Ну, это еще вопрос, кто как на это посмотрит…» — подумал Волдис.
***
У маленького Биркмана жил в Бруклине дядя, и племянник вел с ним оживленную переписку. Дядя писал о себе замечательные вещи: у него есть собственный автомобиль, прекрасная квартира с ванной; он берет подряды на строительные работы, и у него всегда в подчинении много народу.
Биркман уже давно мечтал попасть к дяде. Доллары… Теперь он не давал ни минуты покоя Волдису:
— Сходим к дяде, он нам поможет устроиться. Ты знаешь язык, тебе нечего бояться.
На третий вечер после прибытия в порт они отправились на поиски родственника Биркмана.
Через Бруклинский мост устремлялся непрерывный поток людей. Посредине этого потока неслись бесконечной вереницей автомашины. Но это было пустяком по сравнению с тем водоворотом, который теперь, по окончании работы, клокотал в современном Вавилоне.
Кончились портовые строения. Стены домов точно осели. Потянулись длинные, уходящие вдаль улицы. Начались казармы, бесконечные, грязные, мрачные, — улица за улицей, квартал за кварталом. Вопиющая нищета глядела из этих казарм на прохожего. Это напоминало лагерь рабов, раскинувшийся у ног богатого Манхаттана, закружившегося на золотой карусели. И хотя Биркман ни за что не хотел поверить тому, что его дядя — подрядчик, имеющий собственный автомобиль и квартиру с ванной, — мог жить в такой дыре, они разыскали его в верхнем этаже именно одной из этих жалких казарм.
Дядя не узнал Биркмана, и Биркман не узнал дядю. Они не виделись двенадцать лет. Американский дядя был очень изумлен, но его изумление нельзя было назвать радостным. Он растерянно ввел пришельцев в довольно скудно убранную комнату и познакомил с женой, маленькой латышкой, которую он только недавно выписал из Лиепаи. Гости сели на сильно потрепанный диван.
Сразу завязался деловой разговор.
— Вы, вероятно, хотите остаться в Америке? — начал дядя. — Можно попытаться. Здесь не хуже, чем в других местах.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что он старший рабочий в обыкновенной артели маляров. В артели кроме «принципала» работает еще шесть человек, все латыши, бывшие моряки. Когда строительный сезон кончается, сезонные рабочие обычно остаются без работы. Они большими партиями уезжают в другие города и штаты, на строительство новых железнодорожных линий, дамб и домов. В зимние месяцы Биркман со своей артелью уже несколько лет подряд ездит на юг и работает на ремонте дач богачей.
— Если вы захотите поехать с нами во Флориду, то недели через две мы можем отправиться, — сказал он своим гостям.
Если захотят! Они были готовы хоть сейчас покинуть судно. Через несколько часов оба парня в приподнятом настроении вернулись в порт.
Флорида!
Только на минуту маленький Биркман вдруг усомнился: «А есть ли у дяди на самом деле автомобиль, о котором он писал?»
После всего, что он сегодня увидел в кирпичной казарме, у него зародились сильные сомнения в зажиточности дяди. Не выходили из головы старый просиженный диван и пожелтевшие занавески на окнах.
***
Напрасно на этот раз капитан носил руку на перевязи: на «Виестуре» нашлось девять сорвиголов, которые, оставив в залог заработанные деньги, накануне выхода судна в море покинули его.
Одним из этих девяти был Волдемар Витол.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дядя Биркмана раньше много лет служил на пароходах боцманом и научился смешивать краски и орудовать кистью. В Америку он попал в первые годы мировой войны, и ему удалось избегнуть всех ужасов и лишений, связанных с войной, с которыми пришлось познакомиться его товарищам, оставшимся в европейских водах. Некоторое время он работал на больших судостроительных верфях в Балтиморе, красил новые пароходы. Потом земляки, с которыми он вместе плавал, уговорили его перебраться в Нью-Йорк. Он поселился в Бруклине и опять стал работать маляром, — эта профессия оказалась на суше самой подходящей для моряка. Освоившись немного, он познакомился с одним подрядчиком-латышом, эмигрировавшим в 1905 году в Америку. Биркман основал свою малярную артель и стал выполнять различные мелкие заказы. Иногда в разгар строительного сезона ему с товарищами удавалось получить даже малярную работу на строительстве небоскребов, хотя обычно туда принимали только членов профессионального союза, вступить в который Биркману, к сожалению, до сих пор не удавалось.
Они работали на головокружительной высоте над землей, внизу зияла бездонная пропасть улицы. Не каждый мог это выдержать; маляры должны были иметь железные нервы, и тогда им удавалось заработать пять, шесть, иногда даже десять долларов в день.
Несмотря на сравнительно хорошие заработки, материальное положение Биркмана и его товарищей было незавидным. У Биркмана действительно была собственная автомашина, в существовании которой его скептически настроенный племянник напрасно сомневался. Однако старая фордовская коробка, продемонстрированная гостям «строительным подрядчиком» Биркманом, совершенно не походила на бесшумно скользящие лимузины, подобно муравьям шныряющие по Бродвею и Пятой авеню. Автомашины подобной конструкции, возможно, были в моде до войны, но сейчас она со своим широким кузовом, поставленным на несоразмерно узкие колеса, походила на Клеопатру с ногами аиста.
Квартира Биркмана с ванной и электрической кухней во всех мелочах напоминала квартиры соседей. Шаблон был достигнут в совершенстве. Самая ничтожная мелочь напоминала такую же принадлежность у соседей. Если бы кому-нибудь пришло в голову украсть или обменять свой шкаф на шкаф соседей и он бы перетащил его через коридор в свою квартиру, никто бы не смог доказать, что это не его собственность. Так как трафарет царил и в распланировке комнат, мог произойти и такой курьез, что Биркман, зайдя по ошибке в квартиру своего товарища по работе, Брувелиса, в первый момент даже не заметил бы этого.
Устроив свою жизнь, Биркман выписал себе из Латвии жену. Несмотря на то что они прежде не были знакомы и в день свадьбы встретились впервые, они привыкли друг к другу и, живя вместе, стали во всем повторять образ жизни своих соседей. У них был старый «форд», был патефон; иногда они ходили в кино или к знакомым и знакомые приходили к ним. В этом заключалась вся их общественная жизнь, стоившая им притом довольно дорого. Кроме того, они имели сберегательную книжку, которую перелистывали по воскресным утрам. Они были сыты, не ходили оборванными, отложили и кое-какие сбережения на черный день. К большему они и не стремились.
***
После ухода с «Виестура» Волдис с маленьким Биркманом временно поселились у его дяди. Им на двоих дали небольшую комнату, в окно которой виднелся тесный двор жилой казармы. Здесь им предстояло провести неделю, пока артель готовилась к отъезду на юг.
Знакомый Биркмана, подрядчик, заканчивал еще кое-какие дела в Нью-Йорке, поэтому маляры пока были без работы.
Узнав о появлении новых земляков, к Биркману один за другим наведывались его товарищи, и Волдису приходилось рассказывать все, что он знал о жизни на родине. Все эти люди выехали из Латвии в годы мировой войны и не потеряли еще связь с родными и друзьями.
Первый, с кем Волдис познакомился поближе, был серьезный, сдержанный Брувелис. Его квартира из двух комнат находилась в том же доме, где жил Биркман, только этажом ниже. Брувелис был маленький подвижной человек, лет тридцати. Он больше других интересовался тем, что происходило за пределами его домашнего круга, — читал газеты и книги, следил за международными событиями. Вместе со своим шурином-каменщиком, уроженцем Лиепаи, он приобрел подержанную автомашину, не очень шикарную, но и не такую жалкую, как «форд» Биркмана.
Как-то утром он поднялся наверх и пригласил Волдиса прокатиться по городу. Волдис охотно согласился. Они несколько часов ездили с умеренной скоростью по широким улицам, разглядывая гигантские небоскребы. В одном месте они обратили внимание на стальной каркас строящегося двенадцатиэтажного здания.
— Через месяц в нем будут жить люди, — сказал Брувелис. — Здесь любое здание строят в несколько месяцев. С этой стройкой немного запоздали, потому что строительный сезон близится к концу.
— На этих стройках, вероятно, хорошо зарабатывают? — спросил Волдис.
— Да, во время сезона можно сорвать доллар-другой. Тогда работа идет дьявольскими темпами, ежедневно приходится работать сверхурочно. Но не каждого допускают на эти стройки. Все подобные работы захвачены профсоюзом.
— Почему вы не вступаете в союз?
Брувелис рассмеялся:
— Вы думаете, туда так легко попасть? Туда принимают не всякого, кто захочет вступить в союз. Приезжим, вроде нас, почти невозможно стать членом союза, вступительные взносы так велики, что не каждому по карману. Кроме того, необходимо, чтобы соответствующий отдел союза согласился принять вас. Мой шурин — первоклассный каменщик. Несколько лет назад он решил вступить в союз, но сколько ему пришлось помучиться! Он давал взятки и секретарю, и отдельным влиятельным членам союза, истратил все свои сбережения, — и его приняли только потому, что в тот момент был большой спрос на каменщиков.
— А окупилось все это?
— Конечно. За одну и ту же работу член союза получает вдвое больше, чем сутсайдер, то есть неорганизованный рабочий. Это настоящая рабочая аристократия; Мы, оставшиеся за бортом, можем рассчитывать лишь на такую работу, которая не по вкусу членам союза или которую они в сезонной горячке не в состоянии выполнить.
Волдис понял, что и ему грозит перспектива стать парием и довольствоваться объедками со стола рабочих-аристократов.
— Как же эти союзы могут сколько-нибудь улучшить положение рабочих или по крайней мере сохранить теперешний уровень, если они избегают приема новых членов? — спросил он немного погодя, когда на каком-то перекрестке им пришлось обождать несколько минут.
— Задача здешних профсоюзов — не враждовать с предпринимателями, а полюбовно договариваться с ними.
Брувелис привел несколько примеров. Организоваться — означало избежать нежелательной конкуренции. Сравнительно немногие избранные замыкались в профсоюзах, они ограничивали прием новых членов и тогда, на основе известного компромисса с капиталистами, хлопотали о привилегиях для своих членов — о преимущественном праве на получение работы и заработка. Эти союзы, так сказать, снимали сливки заработков: выгодную работу забирали себе, а невыгодную оставляли прочему пролетариату.
Волдис увидел этот прочий пролетариат в тот же день. Проехав роскошные авеню Манхаттана, они очутились в отталкивающих трущобах, где жили парии большого города. Мрачной чередой перед глазами Волдиса Витола промелькнули негритянские, итальянские, еврейские, китайские кварталы, один другого беднее, грязнее и несчастнее. Трудно было себе представить, что где-нибудь в мире можно одновременно увидеть столько лохмотьев, истощенных детей и униженных людей, как здесь. Там было негритянское гетто — Гарлем. В этой стране комнатная собачка белокожей дамы имела больше прав, чем человек, которого природа наделила черным цветом кожи. Каждый негодяй мог его оскорбить, поколотить или убить; самый последний идиот и садист, если только у него была белая кожа, мог себе позволить все что угодно по отношению к негру, и любую подлость белого человека закон брал под свою защиту. Это называлось демократией. Такова была свобода во вкусе и понимании янки, которой они кичились перед всем миром. В шестистах церквах Нью-Йорка, где гнездилось мракобесие всех оттенков, продажные священники на всех языках мира прославляли эту демократию и эту свободу, пахнущую потом и кровью. И все порядочные люди страны краснели за эту ложь.
Какое счастье мог найти в этой стране приезжий, если он хотел остаться порядочным человеком?
Все виденное смущало Волдиса. Понемногу проходило чувство изумления, охватившее его при виде роскошных ресторанов, клубов и дворцов магнатов, и к нему вернулась способность правильно оценивать действительность. Но контрасты, с которыми он сталкивался в течение одного дня, были так велики и невероятны, что разум не в состоянии был их сразу постигнуть. Право хищника и божественная власть доллара, возросшая до безумия алчность власть имущих — и бездна унижения и бесправия для тех, кто не имел золота.
Волдис понял, что его ожидает: или он должен стать зверем и в кровавой схватке, по трупам других людей пробиться наверх — или остаться внизу и превратиться в бесправного пария, которого хозяева жизни, издеваясь, будут топтать грязными ногами.