Улицу заливало весеннее солнце. В ветвях деревьев на бульваре чирикали воробьи, а на скамейках сидели влюбленные… Молодые женщины уже кое-где показывались в легких весенних пальто, светлых шляпах, с зонтиками. Комнатные собачки гуляли без теплых попон, белоснежные пудели пачкали свои чистые лапки в лужах и конском навозе. Мимо мчались на большой скорости автобусы, обдавая брызгами чулки и брюки прохожих; прохожие проклинали шоферов. Гигантская рекламная фигура негра в белой поварской одежде разгуливала по улицам, рекомендуя есть горячие пирожки. В витринах магазинов были выставлены плакаты: «Покупайте латвийские изделия». Рядом афиши Оперного театра извещали о приезде знаменитого французского пианиста…
На одном перекрестке Лаума увидела людей, толпившихся возле конторы какой-то газеты в ожидании выхода очередного номера. Хотя это были люди различного возраста и по-разному одетые, но их общественное положение было одинаково — все они ходили без работы и надеялись ее получить.
Лаума остановилась в толпе и стала ждать. Болтовня окружающих вывела ее из состояния смятения, она слышала разговоры незнакомых ей людей, но ничего не понимала, относилась к ним без всякого интереса.
Через некоторое время на улице показались мальчишки, нагруженные связками газет. Толпа всколыхнулась, задвигалась и окружила мальчика. Газеты раскрывались, как зонтики в дождливую погоду, люди поспешно, нервно пожирали глазами строчки. Некоторые, небрежно сложив газету и сунув ее в карман, сразу шли дальше; другие, обманувшись в своих надеждах, становились грустными и задумчивыми; иные, плюнув, уходили. Лаума тоже купила газету и, зайдя в один из переулков, развернула ее. Она стала читать объявления.
|
|
Прислуга, прислуга, прислуга! Прислуга к ребенку и прислуга к бездетным супругам. Умеющие готовить и с рекомендациями! «Исполнительные… тихие… в маленькую семью за небольшое вознаграждение… Ученики без оплаты и ученики за небольшую плату… Чулочницы и экономки. Дамы для провинциальных баров…»
Работодатели ставили своим будущим наемникам самые странные условия: одному требовались честные, другому — непьющие, тот искал тихих, смирных, этот — вежливых, послушных или добронравных.
Одной хозяйке требовалась «молодая симпатичная девушка».
«Почему именно симпатичная? — думала Лаума. — Какое значение имеет для этой «интеллигентной бездетной семьи», симпатична или несимпатична прислуга? Возможно, это поклонники красоты? Возможно, они просто хотят, чтобы их прислуга не была отталкивающей, уродливой? К ним, вероятно, приходят разные важные господа, — неприятно, если прислуживает им безобразное существо. Но если эти интеллигентные бездетные супруги действительно так требовательны к красоте других людей, значит, они и сами должны быть приличными и приветливыми? Интересно, признают ли они меня симпатичной?»
Лаума оглядела себя с головы до ног. Пальто слишком истрепалось, и сама она казалась такой невзрачной — узкие плечи, маленькая грудь. «Вероятно, мне откажут…» — подумала она. Потом она еще раз прочла объявление, и ей все больше стало казаться, что оно предназначено для нее.
Лаума решилась.
«Интеллигентная бездетная семья» жила в одном из прилегающих к центру тихих кварталов, через которые не проходит ни трамвайная, ни автобусная линия. Торжественным, аристократическим покоем веяло от изящных маленьких балконов и красивых, украшенных кариатидами и атлантами фасадов. Здесь не было магазинов. Люди шли не спеша, с достоинством. Мимо них так же неслышно и незаметно скользили и останавливались у подъездов лимузины. В прежние времена здесь обитало дворянство, а теперь в этот аристократический район стала проникать избранная часть латышских граждан.
|
|
На третьем этаже Лаума позвонила. Массивную дубовую дверь украшала блестящая медная дощечка. Изнутри послышался собачий лай, щелкнула задвижка; дверь приоткрылась и показалась красивая женщина. Она недоверчиво, но с любопытством глядела на Лауму.
— Что вам угодно? — спросила женщина; у нее был приятный голос.
— Я пришла… в газете было объявление…
— Ах, вот что! Тогда заходите.
Лауму впустили в маленькую полутемную переднюю. Большой доберман с недоверием посмотрел на нее и заворчал.
— Смирно, Лео! — прикрикнула женщина на собаку, и та улеглась в глубине передней, беспокойно рыча и враждебно поглядывая на Лауму.
Только теперь Лаума заметила, как красива и нарядна молодая женщина. На ее лице не было ни единой морщинки, руки с миндалевидными крашеными ногтями были изящны и нежны. Это было в высшей степени женственное существо, только глаза казались чуточку наглыми и взгляд их — почти бесстыдным. Она окинула внимательным взглядом лицо, шею, всю фигуру Лаумы с головы до ног, и Лаума покраснела под этим беззастенчивым взглядом. Женщина заметила смущение Лаумы, улыбнулась и сказала, глядя на собаку:
|
|
— Значит, вы хотите, служить у нас?
— Да.
— Вы уже служили?
— До сих пор еще нет.
— Чем вы до этого занимались?
— Помогала дома по хозяйству, стирала белье… работала на заводе…
— Да, да. Значит, у господ не служили. Но может быть, вы мне подойдете. Сегодня до вас уже приходили. Мне пришлось им отказать.
Взгляд красивой женщины еще раз оценивающе скользнул по фигуре девушки. Они продолжали стоять в передней. Как только Лаума делала какое-нибудь движение, собака рычала.
— Когда вы можете начать работать? — спросила женщина.
Радостная дрожь пробежала по телу Лаумы. «Я принята! У меня будет работа! Я буду зарабатывать! Я симпатичная!»
От радости она не слышала, что говорила ей хозяйка об ее обязанностях и жалованье. На все она отвечала без раздумья:
— Хорошо, я согласна, я думаю, что сумею!
— Значит, завтра вы придете, — сказала женщина, выпуская Лауму.
Какой у нее приятный, ласковый голос! Спустившись в нижний этаж, Лаума вспомнила, что не знает фамилии своих будущих хозяев. Она вернулась наверх и прочла на медной дощечке:
Я. М. ПУРВМИКЕЛЬ
КАНД. ФИЛ.
«Я так и думала, что это интеллигентные люди».
На улице радостное возбуждение улеглось: Лаума вспомнила, что нужно идти домой, — еще раз домой, в холодное одиночество. Еще один вечер придется провести в этих мрачных стенах. Какая теплая и уютная передняя у Пурвмикелей… Как хорошо жить в таком комфорте!
Чтобы возвратиться домой как можно позже, Лаума решила походить по городу, полюбоваться витринами магазинов и улицами. В витрине книжного магазина были выставлены фотографии писателей и общественных деятелей. Среди них она заметила портрет молодого длинноволосого человека. «Я. М. Пурвмикель» — было написано под карточкой. Тут же рядом, среди выставленных в витрине книг, Лаума увидела большого формата брошюру, в обложке, украшенной старинной гравюрой на дереве, — это была поэма Пурвмикеля, о которой Лаума когда-то читала в газетах. Она не могла вспомнить, что именно, так как не интересовалась в то время произведениями Пурвмикеля, но она припоминала, что поэму очень хвалили.
Так Лаума коротала время, не замечая, что проголодалась, и когда наступил вечер, направилась домой, полная спокойной уверенности. Завтрашний день уже не казался ей страшным. Она нашла работу…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда Милия Риекстынь выходила замуж за Яна Пурвмикеля, ее голову переполняли самые блестящие планы. Уже то, что она, дочь простого фабричного мастера, бесприданница, без законченного образования, сумела соединить свою судьбу с судьбой представителя высшей интеллигенции — поэта, кандидата философских наук и преподавателя государственной средней школы, — кружило ей голову; и должно было пройти некоторое время, прежде чем она критически оценила свое теперешнее положение.
Несмотря на то что Пурвмикель был еще молодой, интересный и довольно заметный человек, Милия отнюдь не влюбилась в него. Он ей нравился, потому что был всегда подчеркнуто внимателен по отношению к своей невесте, что Милия далеко не всегда встречала в среде, где она выросла. В ее глазах особый интерес Пурвмикелю придавало то обстоятельство, что его имя сравнительно часто появлялось в газетах. Это льстило самолюбию Милии. Опьяненная открывавшимися перед ней перспективами, она умела, однако, внешне сохранять равнодушие и спокойствие. До тех пор, пока Милия не убедилась в серьезности намерений Пурвмикеля, она всячески старалась показать, что ничего не ждет от него и вовсе не ослеплена им, — одним словом, что он ей безразличен.
И так же, как собака, в зависимости от обстоятельств, виляет хвостом или рычит и оскаливает зубы, Милия подсознательно умела подладиться и, когда это было необходимо, занять наиболее выгодную позицию. Это облегчалось тем, что сама она отнюдь не была влюблена.
Убедившись в силе и глубине чувств Пурвмикеля, Милия начала строить на этом фундаменте все свои замыслы. Она стала одеваться так, чтобы выгоднее показать свою фигуру; оставшись наедине с Пурвмикелем, она, будто нечаянно, закидывала ногу на ногу и мгновенно ловила лихорадочный блеск в глазах поэта; она была застенчива, краснела и улыбалась, как девочка, избегая прикосновений увлекшегося мужчины, когда он, по ее мнению, становился слишком смелым. Почти так же она вела себя со всеми мужчинами, которым хотела нравиться. И несмотря на то что они принадлежали к различным слоям общества, — это были простые портовые рабочие, и манерные инструкторы-сверхсрочники, и просто хорошо танцующие чиновники, — все попадались на эту удочку, все одинаково принимали за чистую монету игру, которую вела Милия, руководимая безошибочным чутьем.
Те же самое произошло и с Пурвмикелем, только с более определенными результатами: поэт не устоял, и они поженились.
Для семьи Риекстыней это было настоящим триумфом. Блестящий жених казался им солнцем, в лучах которого заблестели и они сами. Но Милия знала, что то, чего она добилась, переехав из маленького тесного родительского домика в городскую квартиру, состоявшую из спальни, столовой, где стояли модный буфет и стулья с кожаной обивкой, гостиной с камином и мягкой мебелью, кабинета с массивным письменным столом и книжным шкафом, — это только начало. Они будут жить еще лучше — в шести, восьми комнатах, они наймут прислугу, а потом еще кухарку, и… если дела пойдут нормально, не лишним окажется и собственный лимузин.
Так представляла Милия свою жизнь с Пурвмикелем, когда они сразу же после свадьбы уехали в Видземскую Швейцарию. Но об этом она ничего не говорила мужу.
***
Ян Пурвмикель родился в одной из дальних волостей Курземе. Отец его продал свой большой благоустроенный хутор, переехал в Ригу, где открыл торговлю сельскохозяйственным инвентарем. Достатки Пурвмикеля быстро возрастали, и накануне мировой войны он при содействии Кредитного банка начал строить пятиэтажный дом в одном из лучших районов города. Война прервала строительство, а во время немецкой оккупации старого Пурвмикеля за излишнюю болтливость поставили к стенке. Мать умерла от брюшного тифа за полгода до гибели отца. Семнадцатилетний Ян остался один. Братьев и сестер у него не было.
В то время он учился в гимназии. Казалось, пришло время на все махнуть рукой и стать простой канцелярской крысой или приказчиком в магазине.
Но о нем позаботился брат матери Сиетынь, зажиточный мельник в Задвинье. Он принял осиротевшего подростка в свою семью, дал ему возможность продолжить образование и взял под опеку имущество, оставшееся после старого Пурвмикеля. Благодаря энергии Сиетыня Пурвмикель получил в собственность земельный участок, на котором строился дом. Несколько лет спустя, когда началась строительная горячка, Сиетынь выгодно продал участок и начатую постройку, а вырученные деньги положил в банк на имя Яна. Таким образом, Пурвмикель был более или менее обеспечен и мог без забот продолжать свое образование.
Пурвмикель рос почти самостоятельно. Мать его была недалекой, скромной женщиной, отец больше занимался торговыми делами, чем воспитанием сына. Яну предоставили полную свободу в выборе друзей. Избалованный родителями и товарищами, он с юных лет составил о себе весьма высокое мнение. Читая много и без разбора, Пурвмикель любил в минуты одиночества предаваться бесплодным мечтаниям. Иногда в кругу друзей он давал волю своей фантазии и преувеличенно восторгался довольно обыденными вещами. Некоторым это нравилось, кое-кто советовал ему писать стихи, и Пурвмикель, после первого же стихотворения, состоявшего из трех строф, почувствовал, что его призвание — стать великим поэтом.
Он познакомился с правилами стихосложения и из всех стихотворных размеров выбрал амфибрахий, считая его наиболее соответствующим особенностям своего дарования. Уверенный в своем таланте, он и внешне старался походить на поэта: отрастил длинные волосы, был бледен, задумчив и грустен, не улыбался, в обществе держался замкнуто и носил черную широкополую шляпу. И хотя у него был солидный вклад в Латвийском банке и он всегда был сыт, его стихи рисовали жизнь и судьбу человека в крайне мрачных тонах. Впрочем, Пурвмикель наряду с гладко звучащими стихами о мировой скорби, бесцельности всего земного и сладости небытия писал и другие — воспевающие женщину и ее вполне земную красоту.
В то время он увлекался новейшими французскими поэтами и заимствовал у них утонченность. Он обходился с воспеваемым им событием или предметом, как торговец посудой с хрупким фарфором: до такой степени окутывал его в изящную, заумную, чувствительно непонятную солому фраз, что изображенный объект совершенно исчезал из глаз читателя, и нередко даже самым тонким знатокам поэзии этого рода не удавалось добраться до истинного смысла стихотворения. Наловчившись писать в такой манере, Пурвмикель уже ни одну вещь не называл своим именем, ни о чем не говорил ясно и недвусмысленно, а лишь увивался вокруг да около. Говоря о женщине, он обычно ударялся в древнюю, чаще всего в греческую, мифологию и сравнивал свою героиню со всеми богинями. Одна и та же самая обычная, смертная, одним лишь подросткам способная волновать кровь женщина была одновременно отчасти Венерой, капельку Дианой, немножко Психеей, еще чуточку Деметрой, а в целом — молодой дамой, вся божественность которой заключалась в том, что она была женщина.
Когда Пурвмикель учился в последнем классе гимназии, там часто устраивались ученические вечера, на которых молодые гении выступали со своими последними произведениями. Пурвмикель был обязательным участником этих вечеров. Его стихи, щедро уснащенные изощренными тонкостями, привлекали внимание дам. Его просили написать стихи в альбом, ему преподносили цветы с надушенными записками, в которых разбитые сердца покорно склонялись к стопам новоявленного Байрона. Он оставался недоступным и гордым, ибо мнил себя великим. Как ни томился он по женщине, какие бы страстные мечты ни волновали его кровь и ни разжигали воображение — он сдерживался. Ему чрезвычайно льстило всеобщее признание его таланта. Постепенно популярность стала для него потребностью, и если случалось, что цветы преподносили кому-нибудь другому, он огорчался.
В редкие минуты, когда Пурвмикель становился откровенен сам с собой и осмеливался заглянуть в тайники собственной души, он убеждался, что тяга к поэзии отнюдь не была для него какой-то насущной, жизненной необходимостью, шестым или седьмым чувством, а всего лишь тщеславным стремлением доказать свое превосходство. Его заставляли писать не волнения души, а жажда славы, не чувство, а холодный, расчетливый рассудок. Если бы Пурвмикель в начале своей поэтической деятельности был уверен, что она не будет иметь ни малейшего успеха, что ему не суждено возвыситься над остальными, хотя бы в пределах своего круга, — он бы не стал поэтом. Нет, он был вовсе не из тех, чей голос мог быть гласом вопиющего в пустыне.
Успех пришел довольно скоро. Но ведь все, что слишком часто повторяется, быстро надоедает, — и подношения в виде альбомов и цветов уже мало удовлетворяли тщеславного юношу. Ему хотелось более тесного общения с высшим кругом, хотелось выступать перед широкой публикой и слышать отзывы настоящих законодателей искусства — критиков. Как бы ни льстило Пурвмикелю признание и восхищение узкого круга его поклонников, он не вполне им доверял. Нужно было узнать мнение настоящих знатоков, только тогда он мог бы судить о реальных результатах своей деятельности. Необходимо было проникнуть в печать.
Он стал писать галантные стихи с уклоном в салонную эротику, посвящая их знакомым влиятельным дамам. Влиятельные дамы, естественно, пожелали, чтобы эти посвящения сделались достоянием всего общества. Они взяли молодого поэта под свое покровительство, и благодаря их стараниям произведения Пурвмикеля увидели свет — сначала на страницах газет, впоследствии в толстых литературно-художественных журналах. Попав в бурный водоворот литературной жизни, Пурвмикель был вынужден примкнуть к какой-нибудь литературной группировке, чтобы заручиться поддержкой людей, способных бороться за признание его таланта и привлечь внимание общества к молодому поэту. По своему характеру и склонностям он больше тяготел к группе литераторов, культивировавших так называемое «чистое» искусство — искусство ради искусства. Подобно Пурвмикелю, эти жрецы «чистого» искусства были заняты не столько совершенствованием искусства и виртуозного мастерства, сколько тем, как бы скрыть за туманными, непонятными фразами отсутствие подлинного таланта и свою идейную пустоту.
Бессильные заглянуть в душу живого человека, они маскировали свое бессилие, описывая необычные существа с нереальными склонностями и неестественным ходом мыслей, совсем не свойственным нормальным людям. Неспособные убедить кого-либо в чем-либо, ибо сами не были ни в чем убеждены, они объявляли произведения других тенденциозными и старались доказать, что тенденция недопустима в настоящем искусстве, за которое они выдавали радужные мыльные пузыри, пускаемые ими самими или их кликой.
Пурвмикель примкнул к ним, так как в их руках в данный момент находились главные акции литературной биржи: ведущие журналы, самые популярные газеты, часть критики и радиовещание. Он надеялся, что завоюет здесь самый бурный успех. Тогда же Пурвмикель принялся изучать философию, конечно идеалистическую, и стал еще более рьяно утверждать «чистое» искусство. Его стихи появлялись то в одной, то в другой газете и в журналах. Несколько раз за сезон он выступал на литературных вечерах. В конце концов поэт издал на собственные средства первую книжку стихов «Звучащая душа» и разослал ее по всем редакциям. Но все было тщетно! Даже близкие друзья Пурвмикеля, от которых он ожидал большего, — отзывались о книге очень сдержанно: «В лице Пурвмикеля мы приобретаем молодой симпатичный талант, муза которого особенно близка каждому своей интимностью… Уже в первой книге автора чувствуется хорошая школа… Пурвмикеля вместе с… (следовали фамилии множества дилетантов) можно причислить к наиболее заметным поэтам молодого поколения…»
Подобное равнодушие и непонимание воплощенного в его лице искусства крайне огорчало Пурвмикеля. Почему он всего лишь симпатичный, а не великий талант? Почему его муза не универсальна, а лишь интимна? Почему в его книге увидели хорошую школу, но не отметили глубокое, ярко индивидуальное дарование? Эрудицию, а не гениальность? Почему не отвели ему самостоятельного места в семье поэтов, а поставили на одну полку с толпой незначительных, бездарных новичков, где каждый мог считать себя самым лучшим и выдающимся?
Отзывы представителей других литературных группировок были и вовсе уничтожающими. Они унижали и оскорбляли Пурвмикеля до слез, и он долго чувствовал смертельную ненависть к язвительным циникам, позволившим себе усомниться в его поэтическом даровании и рекомендовавшим ему лучше изучать естественные науки, чем продолжать рискованное путешествие на своем хромом Пегасе в область человеческих чувств.
Слава не ждала его с распростертыми объятиями!
И в то время как Пурвмикель был так унижен, другие пожинали лавры. Историки литературы пели дифирамбы некоторым поэтам предыдущих поколений. Чем они заслужили такое признание? Чем они лучше Пурвмикеля? Это было очень трудно понять. Пурвмикель считал, что многие знаменитости увенчаны лаврами незаконно. Внимательно присматриваясь к истории литературы и пристально изучая путь, по которому шли к славе известные поэты, он сделал совершенно новый вывод, который вселил в него надежды на успех, славу, известность…
Он заметил, что самый большой и прочный успех завоевывали монументальные поэтические формы: эпические произведения, поэмы, песенные циклы. Чтобы завоевать бессмертие мелкими лирическими стихотворениями, одами, балладами, сонетами, следовало быть исключительно даровитым поэтом, с необычайно широким кругозором, ярко выраженной творческой индивидуальностью, блестящим талантом. История мировой литературы знала очень мало таких мастеров малых жанров, чья слава пережила бы столетия. Совсем другое дело — поэты, создавшие крупные произведения. Гомер написал «Илиаду» и «Одиссею», Данте — «Божественную комедию», Мильтон — «Потерянный рай», Байрон — «Чайльд-Гарольда»… Кем бы оказались эти мировые знаменитости, если бы они писали только лирические стихи? Кто из современников заметил бы их? Много ли внимания уделила бы им нынешняя читающая публика, если бы их произведения не были так длинны, так заметны по своему объему?
Перейдя от широких мировых горизонтов к более узкому кругу отечественной поэзии, Пурвмикель увидел и здесь аналогичное явление, особенно в ранний период латышской литературы. Он пришел к убеждению, что прославились прежде всего поэты, написавшие первые эпические произведения. И прославились они, по его глубокому убеждению, вовсе не потому, что в эти эпосы вложили много поэтических красок или силы, не потому, что в них говорится о чем-то великом, захватывающем общество, а лишь потому, что они сумели написать такие обширные поэмы, размером в несколько сот страниц. Их помещали в хрестоматии, школьники обязаны были читать их, заучивать наизусть, и произведениям посредственных поэтов обеспечивалось бессмертие до той поры, пока новая критика не подойдет по-новому к оценке художественных произведений.
Пурвмикелю было ясно одно: если бы он написал эпопею или большую поэму, вокруг них сразу бы поднялась шумиха. Такое редкое явление не осталось бы незамеченным, хотя сейчас и другие времена. Иногда Пурвмикель просто сожалел, что не жил в прошлом столетии. Как бы он прославился тогда своими произведениями, которые теперь собирался писать!
Когда и вторая книга стихов, выпущенная через год, не получила признания и его по-прежнему не выдвигали в первые ряды современных поэтов, Пурвмикель окончательно решил перейти к крупным формам. Он искал материал для поэмы. Исторические темы не привлекали его, так как все выдающиеся события уже были воспеты. Ничего подходящего не нашел он и в мифологии. Он хотел написать что-нибудь такое, чего все давно жаждали, искали, чего не было во всей современной литературе, чего никто еще не придумал, — что-то необычное, вроде «Чайльд-Гарольда» двадцатого века, заключающего в себе основные черты современной эпохи и наиболее характерное в жизни людей, их взгляды, противоречия, борьбу…
Так он пришел к замыслу «Искателя истины». Он составил план, разработал конспект — осталось только сесть и работать. Но тут молодой кандидат философских наук познакомился с Милией Риекстынь и… физическая часть его существа поборола духовную. Он влюбился и ничего не мог делать, пока не женился на этой обольстительной женщине. Сразу же после свадьбы они уехали из города в деревенскую тишь, где Пурвмикель надеялся плодотворно потрудиться; над задуманным произведением.
***
Тихая деревенская обстановка пришлась Милии не по вкусу: она была рождена вовсе не для идиллий. Все ее существо требовало движения, разнообразия, беспокойства и шума, а мирная дача на берегу Гауи не обещала ничего подобного. Заметив, что Пурвмикель и другие равные ему по образованию и общественному положению люди находят особое удовольствие в бесцельном шатании по глухим лесным тропинкам и купании, она поняла, что здесь это считается хорошим тоном и ей следует усвоить привычки и интересы людей этого круга. Она перестала жаловаться на скуку и восторгалась густыми зарослями орешника, запахом папоротника и купанием в мелкой воде.
Понемногу Милия привыкла к новому положению, тем более что оно было гораздо приятнее прежнего. Вначале они не держали прислуги, Милия сама так захотела; каждое утро к ним приходила крестьянская девушка с соседнего хутора убирать комнаты. Иногда она соглашалась выстирать белье, наколоть дров и помочь на кухне. У Милии было много свободного времени. В те часы, когда Пурвмикель не работал над своей поэмой, они предпринимали небольшие прогулки по окрестностям, если была хорошая погода.
Из дачников ближайшими соседями Пурвмикелей оказались семьи инженера Кронита и адвоката Крума, с которыми они познакомились.
В то время как мужья только изредка и мимоходом могли принимать участие в жизни маленького мирка, жены наслаждались ею в полной мере.
Милия, выросшая и воспитанная в мещанской среде, с первых же дней знакомства с госпожами Кронит и Крум почувствовала себя в своей сфере и легко завладела вниманием обеих образованных дам.
— Очень приятная женщина, — решила госпожа Кронит.
— Да, и какая хорошенькая! — добавила госпожа Крум. — Если бы я была мужчиной, я бы в нее влюбилась.
«Какие воспитанные дамы…» — думала Милия о своих новых знакомых.
Но Милии ее новая роль давалась не без усилий. Хорошо чувствуя разницу в развитии, она всячески старалась сделать ее незаметной: она приспособилась к новым требованиям, переняла привычки этих людей, их манеры; инстинктивно чувствуя, что любое преувеличение больше, чем простое неведение, выдаст ее, она умело придерживалась во всем золотой середины: не была ни слишком шумной, ни чересчур любезной, ни слишком откровенной.
В хорошую погоду Милия ежедневно гостила у своих новых знакомых или принимала их у себя. Мало-помалу она составила себе представление о быте этих семейств, их материальном благополучии и положении в обществе. Инженер и адвокат занимали доходные и видные должности. Инженер помимо основной государственной службы выполнял какие-то побочные работы, получал жалованье от нескольких фирм. Адвокат имел обширную практику, к нему обращались уличенные в мошенничестве банковские чиновники, обанкротившиеся торговцы и фабриканты, а иногда и подделыватели векселей. Он пользовался влиянием в политических кругах, а обширные связи с властями придавали его личности такой вес, что судебные дела, которые он вел, всегда решались в пользу его клиентов, причем господину Круму это отнюдь не стоило больших усилий.
Для Милии благополучие этих людей было вершиной мечтаний. Они держали горничную и кухарку, а у инженера даже был автомобиль, которым он сам управлял. Сравнивая их положение со своим, Милия испытывала зависть, почти стыд. Она чувствовала унижение оттого, что другие жили богаче. Она сама себе казалась смешной оттого, что не держала постоянной прислуги: на что это похоже, если хозяйке самой приходится прислуживать гостям! Позор!.. А мужчины! Инженер и адвокат обязательно сделают блестящую политическую карьеру: оба они состояли в партиях, их кандидатуры выставляли на выборах в сейм. Господин Крум только из-за нескольких голосов остался в кандидатах. Если депутат умрет или с ним что-нибудь случится, перед Крумом открыто все: должность, министерский портфель, власть и богатство. А Пурвмикель? Ее собственный муж, от судьбы которого зависела и ее судьба, который нес ответственность не только за себя, — этот человек просиживал долгие часы в своем кабинете, не думая ни о какой карьере; он довольствовался тем, что ему давали жалованье педагога и проценты с оставленного отцом капитала; он фантазировал, строил поэтические планы, которые никто уже не принимал всерьез, о которых инженер Кронит отзывался с улыбкой, как взрослые говорят о детских шалостях.
Иногда они говорили о своих видах на будущее. Тогда окончательно проявлялась пассивность Пурвмикеля: все ему было безразлично. Когда Милия указывала на громадные доходы и широкий образ жизни адвоката Крума, Пурвмикель посмеивался:
— Тот, кто ест дорогое жаркое, ничуть не лучше того, кто довольствуется сухой коркой. Ценность человека заключается не в его пище, одежде или мебели, а в нем самом.
Но в этот момент он забывал, что был большим чревоугодником и никогда не удовольствовался бы сухой коркой…
По вечерам Пурвмикель читал Милии отрывки из своей поэмы. Он был вполне доволен ими, ему казалось, что поэма удалась. Стихи были хорошо срифмованы, некоторые рифмы звучали очень свежо, даже оригинально.
В этом произведении кроме чисто поэтических и стилистических достоинств имелась еще и определенная идейная направленность. Его герой был искателем истины — смысла жизни, сущности бытия. Бесстрашно появлялся он то в одной, то в другой части света, то опускаясь до подонков общества, то поднимаясь к его верхам. Он молод, богат, красив, перед ним открыты все пути, но его ничто не удовлетворяет. «Для чего я существую? Для чего продолжаю существовать? В чем смысл жизни?» — неустанно вопрошает он. Вкусив от всех наслаждений жизни, он устает от них, не находит, в них удовлетворения. Он ищет смысла жизни в славе, становится всемирно известным художником — и это ему надоедает. Он равнодушен к богатству, любовь женщин кажется ему опиумом, мудрость — самообманом. В конце концов, все испытав, всем пресытившись, он покидает общество и в полном одиночестве поселяется на необитаемом острове, на лоне природы, чтобы скромно, в труде провести остаток дней своих. И в этом — в природе, в возвращении к первобытному состоянию — он находит счастье!