Сам Пурвмикель отнюдь не разделял убеждений, к которым должен был прийти его герой. Он достаточно хорошо видел приятные стороны жизненных явлений, которые предавал осуждению в поэме, поэтому в иных местах он умышленно замалчивал тот или другой убедительный аргумент, который мог бы опровергнуть скептические рассуждения героя.
Пурвмикель надеялся, что читатели и критики этого не заметят или поймут, что он умолчал по чисто литературным соображениям, чтобы последовательнее изложить свой замысел.
Пурвмикель все надежды возложил на успех поэмы. Его уверенность в себе была так велика, что иногда ему удавалось убедить даже Милию, которая никак не могла понять, какую вообще ценность могут представлять стихи. Лишь надежда, что поэма Пурвмикеля откроет ему путь к славе и богатству, заставила Милию выжидать и не вмешиваться в дела мужа.
***
Пурвмикель работал над своей поэмой систематически. Каждое утро он сочинял определенное число строк и столько же в тихие вечерние часы. Поэма росла на глазах. В два месяца она была закончена. К тому моменту, когда «искатель истины» поселился на необитаемом острове, Пурвмикели вернулись в Ригу, и автор занялся переговорами с издателями.
Несмотря на то что Пурвмикель выпустил уже две книжки стихов и часть критиков отнеслась к ним довольно терпимо, издатели, когда он обратился к ним с новым стихотворным трудом, встретили его очень сдержанно. Издание стихов в то время себя не оправдывало — их никто не покупал. На полках книжных магазинов годами лежали пожелтевшие брошюры, и в конце концов их сбывали как макулатуру.
Первые книги Пурвмикель издавал на свой счет, да и сейчас он, не задумываясь ни на минуту, покрыл бы все расходы по изданию, если бы это обстоятельство можно было скрыть от читателей. Он ведь отлично понимал, какое невыгодное впечатление произведет скромная надпись на обложке: «Издание автора». От этой маленькой приписки веяло чем-то незрелым, чем-то навязчивым и сомнительным; читатель понимал, что издательства не считают произведения поэта заслуживающими внимания и что поэт сам навязывает их читателю, подсовывает низкопробный товар. Хуже всего то, что обычно недоверие это было обоснованным. Если же на переплете красовалась марка какого-нибудь издательства, это производило хорошее впечатление: автор такой книги уж наверное один из настоящих писателей, и каждый серьезный ценитель литературы начинал интересоваться книгой.
По этим соображениям Пурвмикель не хотел издавать книгу сам. Отбросив робость, он обошел крупные издательства, предлагая свою поэму. Оказалось, что одно крупное, на первый взгляд очень солидное издательство широко практиковало фиктивные издания: под маркой фирмы оно разрешало молодым авторам издавать свои произведения, не интересуясь их содержанием и качеством, при условии, что авторы сами покрывали все расходы по изданию и сдавали свои книги на комиссию этому издательству.
Пурвмикель не замедлил заключить договор с этой фирмой.
«Искатель истины» вышел осенью, в самое удачное время — когда начинается учебный год, возобновляют работу различные художественные учреждения и в Ригу возвращается интеллигенция.
Но успех не пришел…
Новую поэму никто не принял всерьез. Враждебно настроенные критики зубоскалили: автор, мол, опоздал родиться ровно на полвека. Настроенные более дружественно отзывались со сдержанным сочувствием, указывая, что поэма сделана наспех и что сюжет больше годился бы для приключенческого романа, чем для серьезной поэмы. Некий критик, считавшийся очень объективным, саркастически характеризовал Пурвмикеля как неисправимого дилетанта.
Вместо ожидаемого триумфа получился полный провал. Пурвмикель чувствовал себя уничтоженным. Ему казалось, что его товарищи-педагоги смеются над ним. Даже директор Намикис, потеряв всякое чувство такта, в одну из перемен остановил Пурвмикеля в коридоре и сказал:
— Вы не принимайте этого так близко к сердцу. У нас еще пока нет настоящей, объективной критики, но, возможно, лет через десять появится и у латышей свой Белинский или Брандес. Тогда о вашей поэме заговорят по-другому. Вы ведь будете продолжать писать?
Еще невыносимее было поведение воспитанников. Мальчики старших классов уже разбирались в литературе, Пурвмикель сам их приучил к этому, и они с вполне понятным интересом следили за всеми отзывами, появлявшимися в прессе о поэме их преподавателя. Какими глазами они будут теперь смотреть на педагога, которого разные циники поносили в газетах? Какой у него после этого может быть авторитет? Правда, мальчики делали вид, что ничего не знают, но Пурвмикель видел, что они смотрят на него не как на великого мастера, а как на простого смертного. И когда Пурвмикелю приходилось говорить о крупных эпопеях, о «Лачплесисе»[75]и «Ниедришу Видвуде»[76], его уже не воодушевляли эти произведения, они казались ему не идущими ни в какое сравнение с его собственной поэмой. Как он мог превозносить эту посредственность, которой тем не менее отведено видное место в истории литературы, если не признают его современную поэму, отвечающую всем требованиям стилистики и формы! Когда он представлял, с какой любовью он мог бы говорить о своих произведениях, если бы их признали, сердце его обливалось кровью.
Пурвмикель нервничал без всякой причины, сделался мнительным, в каждой улыбке ему чудилась ирония. Возмущенный людской несправедливостью, он целый месяц ничего не писал.
Литературная неудача мужа не прошла незамеченной и для Милии. Она разыскивала в газетах и журналах все статьи и заметки, где говорилось о поэме Пурвмикеля. Вместо того чтобы со свойственной женщинам мягкостью и сердечностью успокоить мужа, помочь ему оправиться от удара, она стала презирать его. Она почувствовала, что задеты ее гордость и самолюбие. Ведь оказалось, что у ее избранника совсем нет поэтического таланта! Обвинение в литературном бессилии, предъявленное Пурвмикелю, касалось и Милии, — она ведь была женой этой бездарности! Она ожидала большего от своего мужа и теперь чувствовала себя бессовестно обманутой. Она горевала, сожалела, что судьба свела ее с таким бездарным человеком, она приходила в отчаяние при мысли о будущем. Теперь она на всю жизнь обречена на серое, незаметное существование. Никогда, никогда Пурвмикель не поднимется над окружающей средой, не будет на виду, с ним никогда не окажется на виду и его красивая жена.
Чтобы хоть как-нибудь смягчить свои страдания, Милия некоторое время сознательно отравляла жизнь поэта. Между ними часто разыгрывались маленькие драмы.
***
Точно желая усугубить страдания Милии, госпожи Крум и Кронит по возвращении с дачи продолжали знакомство с Пурвмикелями. Теперь Милии стало ясно, как жалка ее четырехкомнатная квартирка, скромная, простая мебель черного дуба по сравнению с роскошной обстановкой зала и столовой адвоката. У Пурвмикелей не было еще ни одной настоящей картины, а гостиную инженера Кронита украшали дорогие пейзажи.
Милия всякий раз испытывала жгучее чувство стыда, когда эти дамы приходили к ней. Ведь у нее не было даже будуара, где бы можно было принять гостей; ей самой приходилось открывать и закрывать дверь — у нее не было прислуги…
А собаки! Если бы Милии раньше сказали, что собаки так же отличаются друг от друга, как родовитый английский лорд от грязного бродяги, — она бы не приняла этого всерьез. Собака — это собака, четвероногое животное, обнюхивающее своих сородичей, послушное хозяину и рычащее на посторонних. Но, постепенно привыкая к вкусам и взглядам окружавшей ее среды, она стала понимать, какое значение имеет собака. Она часто встречала на улице молодых женщин в сопровождении породистых собак. Прохожие любовались красивыми догами, терьерами и доберманами, восторгались белоснежными пуделями, провожали завистливыми взглядами смешных бульдогов — и обязательно, вдосталь налюбовавшись красивыми животными, бросали взгляды на их владелицу; даже некрасивых женщин замечали благодаря их чудесным собакам. Собака украшала владельца. Но только хорошая собака. Милия с презрением вспоминала своего Дуксиса и простых дворняг бывших соседей. Эти собаки прожили весь свой век на цепи или бегали по узким уличкам окраины в старых, рваных намордниках. Это были грязные, пестрые, косматые, бесхитростные и смешные существа. Вывалявшись в грязи и пыли, со сбившейся клочьями шерстью, вечно голодные, любопытные и сварливые, они не пропускали ни одного, даже самого незаметного, прохожего, чтобы не полаять на него. В них не было ни капли аристократической надменности и безошибочного инстинкта, заставляющих породистого добермана или овчарку презирать оборванцев и нищих и уважать хорошо одетых людей.
Постигнув все значение собак в общественной жизни, Милия стала ломать голову, не зная, на какой породе остановиться. Она взвешивала, которая из них более изящна и как она сама будет выглядеть с болонкой, с овчаркой или борзой. Ее не прельщали хрупкие, болезненные болонки или крохотные собачки-обезьянки. Овчарки казались слишком обыкновенными, так как Рига была наводнена овчарками, и даже самые выдающиеся представители этой породы не привлекали внимания. Бульдог оскорблял ее эстетическое чувство: несмотря на всю породистость и чистокровность, ей не нравилась его отвратительная морда. Наконец она остановилась на желто-сером добермане, которого продавал по случаю отъезда представитель какой-то французской фирмы. Это красивое крупное животное с гладкой, будто прилизанной шерстью, стройным тонким туловищем и длинными лапами напоминало молодую львицу. Собаку звали Лео.
Он ел только котлеты и молоко и доставлял своей молодой хозяйке немало радости. Милия теперь ходила гулять чаще, чем обычно. Собака шла впереди, равнодушная ко всем прочим псам, подчинялась первому окрику хозяйки, враждебно глядя на каждого, кто останавливался поговорить с ней…
Пурвмикель ничего этого не понимал. Безразличный, молчаливый, утром он уходил в школу, возвращался после обеда и часами исправлял ошибки в ученических тетрадках. Его непритязательность до глубины души раздражала Милию. Их окружали предприимчивые, ловкие люди, которые настойчиво и не без успеха продвигались вперед, укрепляя свое благополучие; не успокаиваясь на достигнутом, они делали карьеру, становились могущественными, знаменитыми, влиятельными, богатыми. Их везде уважали, в газетах писали о них, помещали их фотографии, и когда они появлялись на улице, люди с уважением смотрели им вслед. Как, должно быть, счастливы были эти удачливые люди! Как важничали их жены! И чего только они не могли себе позволить!
«А он? Он не думает о карьере. — Эта мысль все чаще тревожила Милию. — Он ни к чему не стремится, ничего ему не нужно…»
И ведь нельзя сказать, что у Пурвмикеля не было возможностей для продвижения. Вокруг происходили всякие изменения: старые чиновники впадали в немилость, другие уходили на пенсию, возникали новые должности, сменялось начальство, после чего следовала чистка ведомства от «нежелательных элементов». Предприимчивому, способному человеку ежедневно представлялась возможность что-нибудь сделать себе на пользу, не все зевали, как Пурвмикель. Люди гораздо менее образованные и менее заслуженные, не написавшие ни одной строчки, известность которых не простиралась дальше узкого семейного круга и небольшой кучки друзей, — эта незаметная, но беззастенчивая категория людей в один прекрасный день усаживалась на теплые и видные места, натянув нос старым заслуженным деятелям. Почему так получалось? На этот вопрос нетрудно было ответить: связи… протекция… партийные группировки.
Разве Пурвмикель не располагал достаточными знаниями? Или он не мог заручиться авторитетной протекцией? Он — литератор, представитель высших слоев интеллигенции! Почему он не вступит в какую-нибудь партию? Так мало, так смехотворно мало нужно было для того, чтобы в один прекрасный: день он заблистал на небосклоне латышского общества в качестве восходящей звезды! Но он не стремился к этому… Да и вообще были ли у этого человека какие-нибудь желания? Жалкий стихоплет, которого никто не читает!..
Убедившись, что на Пурвмикеля нечего рассчитывать, Милия решила действовать сама, чтобы создать мужу и себе более достойное положение. И вот, как всякая пассивная, слабовольная, хотя и самолюбивая натура, Пурвмикель подпал под влияние энергичной и целеустремленной Милии. Приспособляясь к настроению мужа и обстоятельствам, она умела соответствующими приемами добиться своего; поняв, что у жены гораздо больше практической сметки, Пурвмикель во многих делах всецело доверился Милии, предоставив ей полную свободу действий.
Незаметно, не говоря ничего о своих намерениях, Милия выпытала у мужа все, что касалось его служебной обстановки, порядков в ведомстве народного просвещения, системы правления, и узнала имена наиболее влиятельных лиц. За короткое время она получила полное представление обо всех возможных повышениях в чинах и должностях, на какие мог рассчитывать Пурвмикель, а также о людях, от которых зависели эти повышения и получение должностей. Она стала более внимательно следить за газетами. Смена политических событий вселила в ее душу новые надежды. А затем, когда государственный аппарат, за год с лишним выдержавший бурю самого жестокого сопротивления, накренился и собирался пойти ко дну и пошли разговоры о новом правительстве, новом курсе и новых возможностях, Милия поняла, что решительный момент наступил.
Ясно представляя, от чего теперь зависит ее будущность, Милия начала действовать.
***
Не считаясь со стремлениями Пурвмикеля к тишине и домашнему уединению, Милия не только с удовольствием принимала гостей, но и сама добивалась приглашений на все «чашки чая», домашние и общественные вечера, где собиралось избранное общество столицы. Следуя примеру госпожи Кронит, Милия участвовала в многочисленных благотворительных затеях, широко распространенных в то время. Нельзя сказать, что ею руководило сочувствие к нуждающимся детям и бедноте, Милия ничуть не задумывалась об окружавших ее страданиях и нужде, — ведь они не затрагивали ее собственного благополучия. Заметив, однако, какое внимание уделяет общество и пресса филантропической деятельности и что фотографии дам-благотворительниц ежедневно появляются на страницах газет, распространяя их славу по всему свету, Милия поняла, что ничто так не будет способствовать ее популярности, как деятельность на благо обездоленных.
С увлечением приняла она участие в комедии, которую инсценировали состоятельные граждане, чтобы замаскировать действительное положение вещей. Ничтожными грошами, ненужными изношенными тряпками пытались они подкупить народ; при помощи нескольких порций похлебки, которая доставалась лишь двум-трем из тысячи нуждающихся, разыгрывали спектакль, лживо изображавший заботу о спасении всех голодных детей. Отлично зная, что всенародную нужду можно устранить, лишь изменив до самого основания существующий строй, имущие классы спешили проявить свою гуманность, свое основанное на эгоизме человеколюбие. Это был наркоз, который давали народу, чтобы он не чувствовал страданий и позволял себя истязать и в дальнейшем. Вся эта благотворительность была просто жульничеством, и проявлялась она в таких отвратительных, унижающих человеческое достоинство формах, какие способны изобрести только отъявленные негодяи. Фотокорреспонденты обходили пункты раздачи вспомоществования, фотографировали нуждающихся, ослабевших от голода детей, когда они сидели за столом и жадно ели выданную им похлебку или стояли в очередях у кухонь, когда они дома будто бы восхищались полученным тряпьем и туфельками. Эти фотографии появлялись в газетах; «осчастливленных» нуждающихся, нищих выставляли перед лицом всего народа как что-то забавное, редкое. «Вот те люди, которых мы кормим и одеваем, которые живут нашими щедротами!» — кудахтали буржуа, как курица, только что снесшая яйцо.
Сборы пожертвований и благотворительные базары следовали один за другим. Милия каждую неделю участвовала в каком-нибудь благотворительном вечере — то у лотереи, то в цветочном киоске, то за буфетной стойкой. И Пурвмикелю приходилось всюду сопровождать свою деятельную жену. Когда ему надоедало хождение по чужим домам и базарам и он выражал свое недовольство, Милия принимала оскорбленный вид.
— Тебе, наверно, стыдно показываться со мной на людях? Я для тебя слишком проста, мне нельзя появляться в обществе! — Она закрывала лицо руками и содрогалась от безудержных рыданий.
Пурвмикель чувствовал себя виноватым, говорил, что он эгоист, утешал жену и снова продолжал ходить всюду за ней.
Милия держалась в своей роли уверенно, она успела напрактиковаться в ней. Успеху больше всего способствовала ее внешность, благодаря которой не замечали даже дурных манер Милии: умной должна быть только некрасивая женщина, красавице можно быть даже дурой, — ибо красота восполняет все, в особенности красота, волнующая кровь.
На одном из благотворительных базаров, где Милия была помощницей распорядительницы лотереи, на нее обратил внимание один из высокопоставленных чиновников — господин Вайтниек. Понаблюдав некоторое время за Милией, высокий чин сказал своему сослуживцу, состоявшему в более низком чине:
— Какую пикантную нежность излучает эта особа!
— Да, она очень, очень мила, — поспешил согласиться с его мнением низший чин.
— Какая грация, какая детская простота в улыбке, и в то же время какая ярко выраженная женственность! — восхищался господин Вайтниек.
Он долго стоял на одном месте, наслаждаясь пленительным видением, наконец не выдержал и подошел к столу. Купив несколько билетов, он не спеша разворачивал их, чтобы растянуть время, постоять здесь подольше, очень мило сострил по поводу ожидаемых выигрышей; но выигрыша не досталось, и он купил еще несколько билетов, ни на секунду не спуская глаз с прекрасного видения. Наконец, Вайтниеку попался билет с выигрышем, и он протянул его Милии. Принимая от него листок бумаги, она опустила глаза, и кончики ее ушей слегка порозовели… Склонившись над списком выигрышей, она нашла нужный номер и поспешила к другому столу, где были расставлены разные безделушки; она казалась смущенной и долго не могла отыскать нужный предмет. Кровь возбужденно пульсировала, сердце билось взволнованно: она узнала высокого чиновника!..
— Пожалуйста, господин Вайтниек! — сказала, наконец, она, покраснев, и протянула ему стеклянную пепельницу.
Приятно удивленный сановник вздрогнул.
— Благодарю вас, уважаемая госпожа. Откуда вы знаете мое имя?
— В этом нет ничего удивительного.
— Неужели я так популярен?
— Было бы странно, если бы вы не были популярны…
— Из-за вас я становлюсь тщеславным и… любопытным… — добавил он тише. — Смею узнать, с кем имею честь?
После краткого и довольно жеманного препирательства, которое, однако, Вайтниеку не показалось неуместным, Милия сказала свою фамилию.
Неделю спустя Пурвмикели были в гостях у адвоката Крума, и уж отнюдь не было случайностью, что среди приглашенных оказался высокий чин из ведомства просвещения — Вайтниек. Теперь они встретились как старые знакомые. При первом удобном случае Вайтниек напомнил о лотерее, и они в тот вечер много болтали и смеялись. По окончании вечера Вайтниек получил приглашение от Милии и Пурвмикеля на следующую пятницу. Он был вполне доволен своими успехами, не подозревая того, что Милия считала случившееся своим достижением и радовалась едва ли не больше, чем он.
Пятницы ждали оба — красивая женщина, муж которой был всего-навсего учителем государственной средней школы, и высокий чин из ведомства просвещения, могущий быть полезным ее мужу. Но пока женщина хладнокровно соображала, как бы повыгоднее устроить свои дела, Вайтниек сгорал от нетерпения.
Сравнительно молодым, с помощью своего шурина, руководившего тогда министерством, Вайтниек попал на занимаемый им высокий пост. Теперь о нем говорили как о вероятном кандидате на пост министра. Не думая сейчас об этих перспективах, Вайтниек мечтал только о Милии, только о ней.
Пятница… Церемонный званый вечер. Присутствие лишних людей. Надоевшие разговоры о политическом положении и культурной деятельности. Робкие взгляды исподтишка… немой разговор глазами… несколько улыбок… Наконец — короткий, тревожный миг вдвоем. Каждое мгновение мог войти муж или кто-нибудь из гостей. Вайтниек, боясь, что им могут помешать, забыл все: приличия, разницу в их положении, красноречие и изящные манеры. Схватив пальцы Милии, он сжимал их в своих руках, шепча сдавленным голосом:
— Когда я вас могу увидеть… наедине?
У нее не оставалось времени, чтобы разыгрывать оскорбленную невинность, сомневаться, обдумывать и смущаться. Сознавая себя соучастницей, она, взглянув на полуоткрытую дверь, промолвила:
— Приходите в понедельник утром, часов в десять.
Весь вечер после этого Вайтниек был весел и остроумен, очаровав своими манерами маленькое общество. Даже меланхоличный Пурвмикель увлекся и, забывая подчас всякое почтение к высокому начальству, позволял себе легкомысленные выходки, о которых потом жалел.
В понедельник они были только вдвоем. Три часа провели они в полном блаженстве. Целуя этого моложавого человека, задыхаясь в его объятиях, Милия шептала ему на ухо страстные слова и хитро задавала вопросы, облекая их в самую нежную форму. Он был готов решительно на все, лишь бы она принадлежала ему. И это не составляло труда для женщины, которую избаловала покорность мужа и других мужчин, обожающих ее. Потеряв всякое чувство меры, она не признавала больше ни моральных обязательств, ни приличий. Она считала, что может позволить себе все, и мужчина должен покорно выполнить любой ее каприз. Если она кого-нибудь и запутывала в свои сети, тот должен быть благодарен, что она не причиняет ему больших страданий. Вступив в связь с Вайтниеком, Милия ничуть не чувствовала себя виноватой перед мужем — ведь она заботилась о его будущем!
Они продолжали встречаться, Вайтниек присылал ей цветы.
Незадолго до рождества определился новый состав правительства, в котором Вайтниек получил министерский портфель. Через неделю Пурвмикеля назначили на ответственный пост. Жалованье его значительно повысилось, да и занимаемое положение требовало этого, — они переменили квартиру и наняли прислугу, потому что Милии нелегко было справляться с обязанностями хозяйки дома…
***
Это была богатая удачами зима. Деятельность Пурвмикеля на новом посту оказалась успешной. Милия делала все, чтобы на эту деятельность обратили внимание надлежащие лица, и результаты не заставили себя ждать: Пурвмикеля все больше выдвигали на передний план, так что вскоре он оказался в числе деятелей, на которых обращала внимание печать. Учитывая образование Пурвмикеля и его влечение к искусству, его выбирали в разные комиссии, которых было достаточно при каждом ведомстве. А когда в суровую февральскую стужу начальник отдела департамента Мазкалнынь захворал гриппом, Пурвмикеля назначили исполняющим его обязанности, хотя он имел о них самое туманное представление. Начальник отдела умер, и следующим циркуляром министр утвердил на его место кандидата философии Яна Пурвмикеля.
Примерно в это же время и, возможно, в тесной связи с этими удачами последовали другие, которые радовали не столько Милию, сколько ее мужа: газеты стали охотно печатать стихи Пурвмикеля, его имя все чаще упоминалось в печати, и даже когда он однажды вследствие сильного насморка два дня не выходил из дому, это событие тоже было отмечено в газетах.
Казалось, Милия достигла желаемого. Увеличились доходы, а с ними — и расходы. Новая квартира помещалась в аристократическом районе. Шесть комнат, просторный балкон, выходящий на тихую улицу. Понадобилась новая мебель, хотя старая находилась в употреблении только год. Магазин принял ее обратно за полцены. Вместо нее появились ореховые и красного дерева гарнитуры, спальня под слоновую кость, гобелены, оригинальные картины, а не копии или репродукции, рояль, цветы…
Пурвмикели поддерживали самую оживленную связь со всеми видными семействами, ходили в гости, принимали гостей у себя. Это, разумеется, стоило денег, но зато они все больше укрепляли свое положение, и их уважали.
У Милии было много тайных и явных поклонников. Кроме Вайтниека в ее будуар имели доступ некоторые другие видные или просто влиятельные люди. Эти посещения она скрывала от мужа. Новая прислуга, эстонка Минна, была слишком простодушна, чтобы разбираться в жизни господ…
Время шло…
Когда Пурвмикеля назначили на должность, имевшую отношение к искусству, он принял это как заслуженное признание своей поэтической деятельности. Чиновник он был старательный, своим новым обязанностям отдавался всей душой. Как все люди искусства, он был немного наивен в практических делах и поэтому превратно понял чиновничьи обязанности. По его мнению, ответственному чиновнику следовало не только нести ответственность, но и что-то делать; он не знал, что служебный педантизм — довольно забавная вещь, и если иногда в обществе и раздавались по его адресу кое-какие сочувственные голоса — это было или простым лицемерием, или самовосхвалением педантов. Пурвмикель аккуратно являлся в положенные часы на службу и сразу приступал к работе, отговариваясь занятостью, когда сослуживцы обращались к нему с частными разговорами. Скоро над ним стал посмеиваться весь департамент, но он не замечал этого. Убедившись, что прямые служебные обязанности не могут удовлетворить его честолюбие, Пурвмикель всячески старался расширить круг этих обязанностей, принимая на себя такие функции, которые входили в компетенцию других департаментов или даже ведомств. Интересующие Пурвмикеля дела оказались рассеянными и разбросанными по разным местам, что совершенно исключало их обозримость. Когда Пурвмикель попытался на свой риск сделать что-либо с целью концентрации этих дел, его грубо одергивали. «Не суйте свой нос куда не следует…» — казалось, говорили холодные, насмешливые взгляды бюрократов.
И он сдался. Но это было нелегко: сидеть за рабочим столом становилось с каждым днем скучнее. Ему просто-напросто нечего было делать. Тем более смущали его следовавшие одна за другой удачи: он не мог понять, за какие заслуги его назначили членом комиссии, почему именно его, а не другого утвердили на пост заболевшего, а потом умершего начальника. Самолюбивый, жадный до славы и успехов, он тем не менее признавал заслуженными только те достижения, которые он завоевывал собственными усилиями. «Всякое приобретение, не соответствующее вложенным в него усилиям, нечестно!» — любил повторять Пурвмикель. Правда, он никогда не задавался вопросом, какие собственные усилия вложил он, например, в капитал, полученный в наследство от отца. Так и теперь он ежедневно продолжал пользоваться незаслуженными, а следовательно, беззаконными преимуществами.
Иногда его мучили мысли о судьбах народа и о своем отношении к этим судьбам. Он отлично понимал, что не все в мире делается так, как нужно, — где-то кому-то причинялись несправедливости, за которые он несет свою долю ответственности. Встречая на улице нуждающихся, безработных, нищих-калек и оборванных ребятишек, он сознавал, что они терпят незаслуженно и что они достойны, быть может, лучшей, более справедливой судьбы. Почему именно они должны взваливать на свои плечи бремя нужды и страданий и почему именно для него, Пурвмикеля, так щедро раскрылись источники всякого благополучия?
Сравнивая свое положение с их положением, он терялся перед загадкой: законна ли такая громадная разница в судьбе людей? Чем он заслужил такие преимущества?
Представив себе, что ему вдруг пришлось бы обменяться ролями с одним из таких чернорабочих — таскать мешки, пилить дрова, разбивать камни, мостить улицы или служить кочегаром на пароходе, — он невольно вздрогнул, почувствовав, что их труд отнюдь не легче бесплодного сидения в канцелярии. Значит, нет ни малейшего сомнения в том, что его авторитет в обществе, занимаемое им положение — незаслуженны, фальшивы, незаконны. И все же так было лучше, лучше для него — и поэтому он заглушал обличающие мысли. Такой несправедливый распорядок был выгоден для него и для всех, кто сумел выдвинуться. Если на свете когда-нибудь действительно установится полное равенство, может оказаться, что благосостояние Пурвмикеля превысит общий уровень. Поэтому надо молчать, оставаться глухим и слепым к требованиям народа и участвовать в комедии, разыгрываемой перед народом классом эксплуататоров и узурпаторов. Пурвмикель видел, что окружавшие его сослуживцы и знакомые отлично сознавали всю ложность своего положения, но оно было выгодно, и они продолжали пользоваться им, делая вид, что не понимают того, что всем было ясно. И без особенной внутренней борьбы он присоединился к этой толпе комедиантов.
Пурвмикель никогда не мог быть последовательным и легко мирился с этими непостижимыми удачами. Однако ему хотелось знать их причину. Уединившись в своем кабинете, он предавался раздумью, взвешивая все обстоятельства, даже такие, которые являлись плодом его фантазии. Неужели его способности, старания или поэтический талант так притягивали к себе внимание начальства? Маловероятно, особенно если принять во внимание взгляды этих людей: ни Вайтниек, ни другие особы, которым он был обязан головокружительной карьерой, не были ни меценатами, ни любителями или по крайней мере ценителями искусства. Для них искусство было лишь предметом роскоши, безделушкой, чем-то вроде детской игрушки, которой взрослому, благоразумному человеку не полагается заниматься; и если они относились к искусству терпимо, то только потому, что это была мода, соблюдавшаяся людьми, которые хотели казаться прогрессивными и культурными. Так иногда взрослые, стараясь показать, что они любят детей, бегают с малышами, играют с ними в кошки-мышки, позволяют себя ловить, обнимают малюток и в то же время смеются над ними.