К счастью, я была рядом. Я провела на ферме почти весь тот день: требовала, чтобы хозяин подписал какие-то бумаги, торговалась из-за денег, из-за чего-то еще и злорадно отмечала его ошибки. Мое сердце забыло, что такое жалость. Ну-ну — посмеивалась я про себя — мучайся или подписывай.
Но вечером, когда подошло время стреноживать верблюдов, я решила, что должна показать, как это делается, хотя бы ради верблюдов. Потому что кожаные ремни надо затягивать достаточно туго, иначе они могут сползти и поранить верблюду ноги. Я начала с Дуки, моего любимого смирного Дуки.
— Вот так, видите, просовываете в ту дырку и непременно проверяете, хорошо ли затянули, а то ремень соскользнет ниже выступа, понятно?
— Хм, да-да, понятно.
Я отпустила Дуки и пошла за остальными верблюдами. И вдруг услышала какой-то странный грохот у себя за спиной, я оглянулась и застыла на месте. Только заметила еще лицо хозяина. Белое как мел. Дуки… Дуки нельзя было узнать. Он шел на меня, его глаза вращались как стеклянные шарики, в них горел знакомый кровожадный огонек. Он издавал какие-то непонятные звуки, клочья белой пены падали у него изо рта. Он пытался выворачивать камни. Дуки взбесился. Я встала между ним и его подругами, и впервые за свою молодую жизнь он оказался во власти темных сил, неистовствующих в самцах в разгар гона. Он мотал головой во все стороны, будто размахивал бичом. Он пытался подскакать ко мне, забыв о путах. Он хотел сбить меня с ног, подмять под себя, стереть в порошок.
— Дуки! — крикнула я, пятясь назад. — Эй, Дуки, это же я!
Хватая ртом воздух, я бросилась напрямик к воротам. И взяла этот пятифутовый барьер, едва не лопнув от напряжения. Дуки забыл и думать о хозяине, хотя тот, будто изваяние, все еще стоял, прижавшись к каменной стене внутри загона. Дуки жаждал моей крови, только моей.
— Убирайтесь оттуда! — кричала я, сражаясь с Дуки, норовившим откусить мне голову. — Кнут, бога ради, ножную цепь, стрекало! — Я вопила как сумасшедшая, а Дуки, свесив голову, прижимал меня к воротам и пытался расплющить в лепешку.
Он навалился на забор и готов был снести его, только бы добраться до меня. Я не верила собственным глазам. Мне снился страшный сон, сейчас я закричу и проснусь. Мой Дуки, оказывается, тоже был Джекиллом и Хайдом [9], убийцей, одержимым, обезумевшим, разъяренным, кровожадным самцом. Хозяин обрел наконец способность двигаться. Он приволок мне орудия пытки. Я прижала стрекало — под током высокого напряжения! — к хватким губам Дуки и изо всех сил молотила его ножной цепью по голове. Стоял такой грохот, что я едва слышала собственные стоны. А Дуки все было нипочем. Зубастая морда вертелась волчком. На мгновение я отпрянула от ворот, и туман у меня в голове рассеялся. Я сбегала за веревками, прихватила деревянную планку и пятнадцатифунтовую штангу. В загоне, футах в пяти от забора, рос эвкалипт. Шаг за шагом двигаясь вдоль внешней стороны забора, я оказалась напротив дерева. Дуки не отставал от меня, продолжая реветь, храпеть и яростно мотать головой. Я дотянулась до его передних ног, привязала веревку за путы, перепрыгнула через забор, добежала до дерева — господи, как я мчалась! — обмотала веревку вокруг ствола и изо всех сил затянула узел. Теперь Дуки был привязан к дереву, и мне оставалось только надеяться, что веревка и дерево выдержат. Я схватила планку и колотила Дуки по шее, пока планка не переломилась, тогда я взялась за штангу. Дуки то подгибал колени, теряя сознание, то вновь рвался в бой. А я чувствовала себя титаном: когда человек в ужасе борется за свою жизнь и надпочечники непрерывно выбрасывают в кровь адреналин, люди часто становятся титанами. Внезапно Дуки лег, вернее, упал на землю, мотнул несколько раз головой и остался лежать, спокойно поскрипывая зубами. Минуту я ждала, держа штангу на весу.
— Ну как, Дуки, успокоился? — чуть слышно проговорила я и подошла к нему поближе. Дуки не шелохнулся. — Я сейчас привяжу носовой повод, и, если ты снова вздумаешь беситься, клянусь, Дуки, я отправлю тебя на тот свет.
Дуки бросил на меня взгляд из-под длинных изогнутых ресниц. У него был вид невинной овечки. Я, не торопясь, привязала носовой повод, приказала Дуки встать, наклонилась, отвязала веревку, сняла путы и повела Дуки на место. Он шел за мной с покорностью ягненка, только чуть прихрамывал.
Я вернулась к хозяину.
— Вот так… ха-ха-ха… теперь вы знаете, что такое верблюды, — сказала я, растирая щеки в надежде вернуть себе нормальный вид.
Я обливалась потом и дрожала как лист на ветру. Хозяин все еще стоял, вытаращив глаза и разинув рот. Помогая друг другу, мы вошли в дом и выпили по стакану бренди.
— А что, самцы… часто они такое выделывают? — спросил хозяин.
— Да-а-а, черт их возьми, — ответила я, и передо мной забрезжил свет в конце туннеля. — Самцы, пропади они пропадом, только и ждут подходящего случая, чтобы на кого-нибудь наброситься. — Теперь хозяин был у меня в руках, я прекрасно понимала, что происходит. Я уже почти ликовала. Но старательно изображала сестринское участие. — Вы уж старайтесь держать детей подальше от самцов, детей ни в коем случае нельзя подпускать к самцам.
В девять часов вечера я бежала домой по высохшему руслу, я кричала, орала, подпрыгивала на ходу и истерически хохотала. Хозяин согласился продать мне двух самцов за семьсот долларов, у меня, разумеется, не было семисот долларов, но такие деньги я могла одолжить. Конечно, мне больше хотелось получить Бидди и Миш-Миш, но дареному верблюду в зубы не смотрят. Царь царей Дуки и неисправимый шутник Баб принадлежали мне. У меня теперь было три верблюда.
Этот неожиданный поворот судьбы ознаменовал начало новой полосы волнений и тревог. Как далеко я ни уводила стреноженного Дуки, он непременно возвращался на ферму, где при виде его все умирали от страха. С передними и боковыми путами на ногах он был совершенно безобиден, и прежние хозяева не имели права поднять на него руку, но я понимала, что им приходится нелегко, и жалела их. Днем я держала своего ненаглядного Дуки на привязи, вечером безжалостно стреноживала короткой цепью и отпускала гулять по холмам вместе с Бабом и Зелли, а в шесть утра старалась поскорее отыскать, чтобы опередить бывшего хозяина. Потому что он потерял голову. Дважды я видела, как этот человек на машине гнал Дуки, едва не наезжая ему на пятки, отчего перепуганный Дуки становился еще более воинственным, а цепь так сбивала ему ноги, что я не знала, удастся ли их когда-нибудь вылечить. Однажды хозяин в бешенстве прибежал ко мне:
— Ты тут прохлаждаешься, живешь в свое удовольствие, а я вожусь с этими проклятыми верблюдами ради куска хлеба, — разорялся он. — Говорю тебе в последний раз: если твой верблюд заявится ко мне на ферму, я его убью.
У меня перехватило дыхание от ярости. Не я ли научила этого дурака всему, что он знал, и, будь он повежливее, я бы с радостью продолжала его учить. Кто-кто, а уж он не остался внакладе от нашей сделки.
— Знаешь, приятель, если с моим Дуки случится что-нибудь худое, в одно прекрасное утро ты проснешься и увидишь, что лишился всех своих верблюдов. Они отправятся погулять в заросли, и, боюсь, надолго.
Угроза в ответ на угрозу — инстинктивная реакция, хотя в глубине души я чувствовала себя виноватой и понимала, что не права. За месяцы, теперь уже годы, новой жизни у меня сложилась психология человека, окруженного кольцом врагов, и я стала по-иному относиться к себе подобным. Я превратилась в бой-бабу, в солдата. И не без причин.
Однажды ко мне ненадолго зашел Фуллартон и мимоходом заметил, что в таком маленьком городке, как Алис-Спрингс, туристов едва хватает на двух владельцев верблюдов, поэтому мне лучше с верблюдами не связываться.
В другой раз какие-то люди из города пожелали осмотреть дом Бассо, потому что им взбрело в голову купить этот дворец и тем самым помешать Земельному совету аборигенов наложить на него свои черные лапы. Они прошли через мою спальню, не удостоив меня ни единым знаком внимания, не сказав даже «Здравствуйте» или «До свидания». Я была вне себя и велела им убираться на все четыре стороны, а в следующий раз потрудиться хотя бы спросить разрешения, прежде чем переступать порог моего жилища и щелкать фотоаппаратами. В ответ послышались громогласные угрозы вышвырнуть меня вон по распоряжению Отдела здравоохранения.
Время от времени мне приходилось отбиваться от полицейских.
— Пришли посмотреть, как вы тут живете, — говорили они без тени смущения и обшаривали Мои комнаты под открытым небом в поисках неведомо чего. Бутылок с горючей смесью? Героина?
Кто-то из полицейских пытался даже уговорить меня отказаться от путешествия.
— Никакой надежды, понимаете, мужчины и те погибали, думаете, скотоводы вам помогут или мы примчимся?
В это время моя приятельница Джули тоже жила в доме Бассо. Мы с ней подрабатывали мойкой окон: каждый день захватывали швабры, щетки, денатурат, садились на велосипеды и разъезжали по улицам Алис-Спрингса, предлагая свои услуги. Дженни собиралась к нам присоединиться. После отъезда Курта, избавившись от тревоги за жизнь моих друзей, я начала понимать, как приедается одиночество, как нужны, как необходимы мне люди.
Жизнь менялась. В окружении друзей я стала мягче, мои желания устремились в новое русло, мне было так хорошо, что я почти перестала думать о путешествии. Прежде я существовала как жалкий дикарь. Довольствовалась неполированным рисом, хотя терпеть его не могла, и овощами со своего оскудевшего огорода, а вечером приносила с работы холодное мясо — подачки поваров, — и тогда Дигжити, Блю и я, точно волки, набрасывались на еду, злобно выхватывая друг у друга лучшие куски. Но в окружении друзей хотелось жить на другой, более высокой ступеньке цивилизации, менее стесненно, более радостно. Джен, как никто, умела выращивать овощи, Толи был мастером на все руки, а Джули великолепно готовила. Это позволяло нам почти роскошествовать. Мои друзья любили дом Бассо так же пылко, как я, присутствие каждого из них придавало ему особое очарование и очеловечивало наше общее жилище. Сначала мне было нелегко смириться с новым образом жизни. Когда привыкаешь быть королевой, трудно приспособиться к демократической форме правления и отказаться от единовластия.
Однажды вечером мы сидели за чаем в саду позади дома, и благодаря случайному происшествию я поняла, как глубоко укоренился во мне страх перемен. К нам зашли странствующие хиппи. Они услышали о доме Бассо где-то на юге и решили отдохнуть у нас несколько дней. Я тут же встала на дыбы и заявила, что об этом не может быть и речи. А когда они ушли, я обернулась к остальным и разразилась громовой речью:
— Какая наглость врываться в дом к незнакомым людям, потому что им, видите ли, хочется отдохнуть! Магнитофонщики проклятые, музыканты безухие, почитатели «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» [10], ели бы сухих кузнечиков где-нибудь подальше, клячи худосочные, будь они неладны!
Дженни и Толи чуть приподняли брови, искоса взглянули на меня и промолчали. Но выражение лица иногда красноречивее слов, и я поняла, что про себя они сказали! что-то вроде: ах ты, бочка с порохом, где же твоя хваленая терпимость, твердишь, что каждый имеет право жить, как хочет, а на деле… ну и лицемерка!
И я задумалась. Я хотела понять, откуда взялась во мне эта мелочная жестокость, хотя одно объяснение напрашивалось само собой: я жила в осажденной крепости, здесь, в Алис-Спрингсе, мне непрерывно приходилось отстаивать свое право на жизнь. Меня окружали люди, почему-то воспринимавшие самый факт моего существования как угрозу. И не научись я разговаривать с ними на их языке, я бы уже давно сдалась и со всех ног умчалась куда-нибудь на Восточное побережье. Но дело было не только в этом. Для многих жителей глухих углов Австралии нервное и физическое напряжение, вызванное почти полной оторванностью от внешнего мира и изнуряющей битвой с неуступчивой землей, оказывается столь велико, что, достигнув вожделенной цели и накопив с риском для жизни какие-то осязаемые ценности и необходимые знания, они ограждают себя психологическим барьером, неодолимым для посторонних. Этот звериный воинствующий индивидуализм был чем-то сродни моему тогдашнему состоянию, моей окостенелости, моей неспособности вступать в контакт с незнакомыми людьми, чей жизненный опыт отличался от моего. Когда я наконец поняла, что кроется за словами «жизнь в Алис-Спрингсе», во мне проснулось сочувствие.
За несколько недель, прошедших со дня отъезда Глэдди, пес Блю завоевал не только мое сердце, но и сердце Дигжити. Это был очаровательный старый барбос — барбос из барбосов. Больше всего на свете он любил есть и спать, далее по нисходящей шли остальные радости: ухаживания за податливыми представительницами женского пола со стоянок аборигенов и нескончаемые сражения с представителями мужского. Сначала и я, и Диг гнали его от себя, но постепенно мы стали уступчивее, и в конце концов Блю добился своего: в пронизывающие холодные ночи он чесался, сопел и храпел в нашем уютном гнездышке рядом со мной и Диг. Блю отличался необычайной рассудительностью. Он прекрасно знал, что важно, а что нет. В один прекрасный день, когда стая разъяренных собак с соседней стоянки аборигенов едва не загрызла его насмерть, он раз и навсегда покончил с военными действиями. Неделю он зализывал раны, а потом как истинно мудрый пес, проживший долгую и разнообразную жизнь, спокойно, с достоинством удалился на покой.
Однажды я проснулась рано утром и увидела, что Блю лежит на крыльце и едва дышит. Кто-то отравил его стрихнином. Когда ко мне вернулась способность соображать, он был уже мертв. Я похоронила его, обливаясь слезами барина Блю не заслужил такого страшного конца. Две мысли стучали у меня в мозгу: кто мог решиться на такую подлость и слава богу, что жертвой оказался Блю, а не Дигжити. Потом я узнала, что в Алис-Спрингсе собак часто травят стрихнином. Кто-то развлекался таким образом уже лет двадцать, тем не менее полиция не могла дознаться, кто именно. Проживи я в Алис-Спрингсе месяц-другой, меня бы это удивило. Но я прожила дольше, поэтому я только вздохнула и подумала, что в таком городишке, как Алис-Спрингс, подобные происшествия в порядке вещей.
Вновь подошла середина лета, конец года, и моя комната в доме Бассо, где я коченела зимой, превратилась в раскаленную печь. Дом состоял из многих комнат-пещер с каменными стенами, цементным полом, устланным соломой, сводчатыми окнами и дверными проемами, но без всякой мебели. Это был истинный рай для самых огромных тараканов, с которыми мне когда-либо выпадало счастье померяться силами. Они не ведали страха и, обороняясь, вставали на задние лапки. Мне ничего не оставалось, как притворяться, что я тоже бесстрашна. Когда я вечером входила в дом, держа в руках свечку, они поспешно скрывались в своих многочисленных и многообразных убежищах, а у меня от громкого шороха мурашки бежали по телу и пищевод сокращался в обратном направлении. Тараканы, не считая пиявок, — единственные живые существа, которых я не переношу. Я извела огромное количество ядовитого порошка, чего обычно никогда не делала, но тараканам явно нравилось это блюдо. Они с удовольствием поедали его на завтрак, на обед, на ужин и жирели не по дням, а по часам.
В дополнение к тараканам меня развлекали змеи. Эти изысканные создания считали дом Бассо своим, здесь они обхаживали друг друга, размножались и умирали и терпеть не могли, когда им мешали двуногие уроды. Я знала, что это ядовитые змеи, и все-таки относилась к ним гораздо терпимее, чем к усатым нахалам, так как змеи мне даже нравились, хотя я предпочитала соблюдать дистанцию и держаться от них на почтительном расстоянии, во всяком случае мне было совершенно ясно, что, если я не буду докучать им, они не станут докучать мне. Но Дигжити люто ненавидела змей. Меня это беспокоило, потому что Дигжити преследовала их, а при случае загрызала, и, хотя она была хорошим охотником, одного укуса змеи было достаточно, чтобы отправить ее на тот свет. Однажды ночью я читала при свечке, изнемогая от жары в своей пещере, как вдруг Дигжити зашлась характерным заливистым лаем — боевой клич, означающий: змея! Из-под моей кровати действительно выползла коричневая змейка и решительно направилась в большой мир по каким-то своим важным делам. Меня это не очень взволновало, через несколько минут я задула свечку и заснула. В середине ночи меня разбудила Дигжити: ощетинившись, как кабан, она неподвижно стояла рядом со мной, скалила зубы и грозно рычала. В ногах моей кровати поверх простыни дремала змея. Диг прогнала ее. Я вся покрылась гусиной кожей, мне хотелось заложить дверной проем, но я побоялась встать и поискать что-нибудь подходящее. Два-три часа я никак не могла заснуть. Около десяти утра я проснулась и увидела, как Диг бросалась на огромную змею, скользнувшую под мою кровать. Три змеи за ночь — это было уже чересчур. Я заделала все дыры в стенах своей комнаты, но прошло несколько недель, прежде чем мне удалось по-человечески выспаться.
Всю жизнь мы чему-то учимся и все-таки вдруг забываем самые простые вещи. Мне бы уже следовало усвоить, что за каждым взлетом неизбежно следует падение. Я тем не менее стала не в меру заносчива. У меня появилось ощущение, что я властна управлять ходом событий, чему я откровенно и самодовольно радовалась. Жизнь казалась прекрасной и полной до краев. Отныне все должно идти как по маслу, мне это было очевидно. Я уже отстрадала свое. Теперь я жила в окружении друзей. Вне опасности. После всего, что мне пришлось вытерпеть, даже невозможность отлучиться из дома Бассо хотя бы на один день казалась пустячной платой за наступившее благоденствие. Каждую неделю Толи приезжал к нам на субботу и воскресенье, это был настоящий праздник. Он работал учителем в Ютопии, в поселении аборигенов-скотоводов, расположенном в ста пятидесяти милях к северу от нас. Иногда он хватал Джен в охапку и увозил на несколько дней, и, хотя верблюды лишали меня возможности уехать с ними, я честно старалась подавить зависть. После их отъезда изо всех углов дома на меня таращилась пустота. Сто раз мы пытались поехать в Ютопию все вместе, но из-за какого-нибудь пустяка мне всегда приходилось оставаться дома.
Например, потому, что довольно часто я целый день не могла найти верблюдов. Их следы перепутывались, и мне было трудно отличить свежие отпечатки от давних. Зелли, Дуки и Баб выбирали одну из шести-семи излюбленных троп, а большинство из них пролегало по каменистой местности, где следы практически неразличимы. Верблюды скрывались в укромных лощинах или в густом кустарнике, и на фоне красновато-коричневато-зеленоватой растительности их просто невозможно было разглядеть. Я привязала им колокольчики, но готова поклясться, что они нарочно не сгибали шею и не шевелились, когда ветер оповещал их о моем приближении. Хотя, как только они меня замечали, я читала на их мордах: «Привет, дружище, какая приятная встреча. Динь, динь». И тут же: «Где это ты так долго пропадала?» А потом: «Мы тебе страшно рады, Роб, что вкусненького ты припрятала в карманах?» Мне больше не нужно было ловить верблюдов, я просто снимала с них путы и смотрела, как они стремглав неслись домой, или взбиралась к одному из них на спину, вцеплялась в горб и возвращалась с ними вместе. С наступлением жаркой погоды Дуки выбросил из головы все глупости, и моя троица стала неразлучной. Зелли раздавалась в тех местах, где ей полагалось раздаваться, и ее вымя красиво округлялось. Верблюдицы носят детеныша двенадцать месяцев, но я понятия не имела, когда Зелли предстоит рожать. Между тремя верблюдами сложились вполне определенные отношения, и каждый из них знал свое место. Пройдоха Зелейка, хитрая и невозмутимая, по праву считалась вожаком и с достоинством выполняла свои обязанности. Она была умнее и находчивее Дуки и Баба, вместе взятых, и прекрасно разбиралась в законах верблюжьей жизни. В табели о рангах моей команды королем значился Дуки, но премьер-министром была, конечно, Зелейка, и, если возникали какие-то осложнения, Дуки прятался за ее юбку. А Баб обожал Дуки, в его глазах Дуки был героем, и, пока он видел перед своим носом хвост Дуки, ему все было нипочем. Ни желанием, ни способностями командовать Баб не обладал. Одним словом, если Дуки был Харди, то Баб, конечно, был Лаурелом [11].
Однажды утром я, как обычно, долго брела по пересохшему руслу, и вдруг мне показалось, что настал конец света. Баб лежал на боку. Сначала я подумала, что он просто греется на солнышке, и села у его головы:
— Арра (шевелись), бездельник, пора идти домой, негодник ты этакий, — сказала я и сунула ему в рот леденец.
Но вместо того чтобы вскочить и поинтересоваться, какие еще сласти я принесла, Баб остался лежать, даже леденец он жевал без удовольствия, и тогда я поняла: произошло непоправимое. Я заставила Баба подняться, он встал на три ноги. Распрямив его поджатую ногу, я увидела в мягкой подушке лапы глубокий разрез, откуда торчал кусок стекла. Курту пришлось застрелить одного из своих верблюдов, поранившего ногу таким образом. Подушки на ногах верблюдов приспособлены для ходьбы по мягкому песку, а вовсе не по острым предметам, это ахиллесова пята верблюдов. Внутри подушки находится дырчатый эластичный пузырь; когда верблюд опирается на подушку, дырочки пузыря под давлением растягиваются. Если верблюд не наступает на ногу, дырочки перестают растягиваться и сокращаться, что приводит к нарушению кровообращения. Кусок стекла рассек ногу Баба от подошвы до верхней шерстистой поверхности стопы. Я не сомневалась, что Бабу пришел конец. Добрых полчаса я сидела на берегу пересохшей реки и проливала горькие слезы. Я ревела в голос. Верблюды — самые выносливые животные на свете, стучало у меня в голове, это я, неудачница, во всем виновата, это меня преследует судьба. Кто так жестоко ненавидит меня там, наверху? Я потрясала кулаками и продолжала реветь. Дигжити лизала мне лицо, Зелли и Дук сочувственно склоняли шеи. Огромная уродливая голова Баба лежала у меня на коленях. Он жевал леденцы, упивался всеобщим вниманием и великолепно играл роль умирающей Маргариты Готье. В конце концов я взяла себя в руки, осторожно вытащила из раны стекло и, ежеминутно останавливаясь, отвела Баба домой. Потом села на велосипед и поехала в лечебницу, но знакомых ветеринаров не оказалось на месте, их заменял какой-то новый неопытный юнец. Он пришел ко мне, посмотрел на Баба, стоя футах в шести от верблюда, и сказал:
— Хм-хм, у него действительно рана на ноге. И велел ввести противостолбнячную сыворотку. Не очень-то большая помощь. В ресторане я познакомилась с двумя женщинами, Киппи и Чери, они страстно любили животных и работали ветеринарами в Перте [12]. Вечером я снова села на велосипед, поехала в ресторан и рассказала Киппи и Чери о своей беде. Они пришли ко мне на следующий день — последний день их пребывания в Алис-Спрингсе, — вскрыли рану, выпустили гной и велели делать промывания горячим дезинфицирующим раствором. Ногу Баба нужно было погружать в ведро с раствором, массировать поверхность вокруг раны и тщательно удалять все выделения. Чудесные женщины, они вселили в меня надежду.
Толи и Дженни пустили в дело старые колья, обрывки проволоки, сетки, еще какой-то хлам и в одной из задних комнат дома Бассо устроили большой загон. Получилось превосходное сооружение. Я держала Бабби в загоне, трижды в день промывала ему ногу и молилась. С помощью городского хирурга я немного изменила лечение: вставила в рану резиновую трубочку для носового питания новорожденных и через нее смачивала всю раневую поверхность крепким антисептическим раствором. Так продолжалось несколько недель, иногда мне казалось, что нога заживает, а иногда — что вся ступня уже сгнила. Я то возносилась на крыльях надежды, то проваливалась в глубокую яму отчаяния и жалобно просила Дженни, Толи, Джули или городского хирурга прийти мне на помощь. Лечебные процедуры не доставляли Бабу ни малейшего удовольствия и мне тоже.
— Стой смирно, урод несчастный, не болтай ногой, a то отрежу до колена, тогда узнаешь.
Баб постепенно выздоравливал. Скоро его нога настолько поджила, что я разрешила ему вернуться к Зелли и Дуки, все это время они неотступно вертелись вокруг дома; от них нельзя было избавиться, как от дурного запаха, они просовывали свои длинные шеи в кухню, а когда мы пили чай в саду, выжидающе переминались с ноги на ногу и смотрели на нас жадно выпученными глазами. Мои друзья относились к ним так же нежно, как я, хотя и бранили меня, по-моему несправедливо, за то, что я вижу в своих верблюдах скорее людей, чем животных. Мы часами не спускали с них глаз и смеялись до упаду. Наблюдать за ними было куда интереснее, чем смотреть фильмы с участием братьев Маркс [13].
А потом в один прекрасный солнечный день это все-таки случилось. Верблюды исчезли. Растворились в неведомой голубой дали, улетучились как дым. Были верблюды и нет верблюдов, нет моих обожаемых — ах, только не обидьте их! — нет моих ненаглядных верблюдов. Они покинули меня, эти неблагодарные, коварные, переменчивые, лживые твари, эти четвероногие предатели, взяли и смылись. Отправились гулять по холмам со всей быстротой, на какую оказались способны их стреноженные ноги. Они часто уходили побродить недалеко от дома, но на сей раз произошло нечто из ряда вон выходящее. Может быть, они просто соскучились и им захотелось развлечься. Но я подозревала, что виновата во всем Зелейка. Она решила вернуться домой — хорошенького понемножку! — и повела остальных назад, в свое стадо, где верблюдам неведомо, что такое седла и работа. Ее было труднее приручить, чем Дуки и Баба, труднее подкупить подачками и лаской. Мне не удалось ее испортить. Она не забыла сладости свободы.
В то утро я, как всегда, отыскивала следы верблюдов, Диг была со мной. Примерно час я билась впустую, но в конце концов поняла, что верблюды двигались почти точно на восток, к холмам, заросшим густым кустарником. Я прошла около двух миль, и за каждым поворотом мне казалось, что я вот-вот их увижу или услышу невдалеке звук колокольчиков. В этих местах водится маленькая хохлатая птичка с треугольным клювом [14], ее голосок напоминает позвякивание верблюжьих колокольчиков, и она не раз водила меня за нос. Становилось жарко. Я сняла рубашку, положила под куст и велела Диг дожидаться меня; я рассчитывала вернуться самое большее минут через тридцать. Дигжити уже с трудом дышала и умирала от жажды. Она не любила оставаться одна, но я делала это ради ее собственного блага, и она покорилась. Я пробиралась сквозь цепкие заросли, тянувшиеся на многие мили вокруг в этой холмистой местности, где царило полное безлюдье — никого и ничего, кроме кустарника. Меня слегка удивляло, почему верблюды отправлялись в такую даль и почему так спешили. Но я не тревожилась. Я шла по свежим следам: оброненные ими орешки были еще влажными. Следы говорили, что кто-то из них порвал кожаный ремень и волочил цепь. И я шла. Шла. Шла. Я пересекла реку Тодд, окунулась в прохладную лужу — у меня горело тело — и выпила столько воды, сколько в меня вошло. Смочила брюки, обмотала их вокруг головы. Но продолжала идти. Правда, медленнее, потому что почва стала каменистой. И все это время я пережевывала одни и те же мысли: что случилось? Кто мог их спугнуть? Что, черт возьми, все это означает? В тот день я прошла тридцать миль, непрерывно уговаривая себя, что через минуту, буквально через минуту, я их увижу, но я не слышала ни звука, кроме звяканья колокольчиков внутри моей собственной головы, и так и не увидела верблюдов. Я возвратилась поздно вечером, бедняга Дигжити совершенно извелась, но покорно сидела под тем же кустом, ее розовый язык был сух, как лист бумаги, а дорожка беспокойных собачьих следов тянулась на сто ярдов по направлению к дому и на сто ярдов в ту сторону, куда утром ушла я. И все-таки она ждала, верная душа, ждала, хотя ее терзало невыносимое беспокойство и такая же невыносимая жажда. Она так обрадовалась, увидев меня, что едва не выпрыгнула из собственной шкуры.
На следующий день я вышла из дома, лучше подготовившись к предстоящему путешествию. Быстро отыскала место, где прекратила поиски накануне — миль восемь по прямой, — и увидела, что через одну-две мили на каменистом откосе следы теряются. Я вернулась домой и обзвонила все соседние скотоводческие фермы. Нет, никто из хозяев не видел верблюдов, правда, обычно они просто стреляют по верблюдам, если те оказываются поблизости. Теперь, конечно, они последят, не появятся ли мои.
А потом я нашла в городе добрых людей, у которых был' небольшой самолет, и они предложили мне поискать верблюдов с воздуха. Джули полетела со мной. Мне казалось, что я примерно представляю себе, где находятся верблюды, но я быстро сообразила, что если они ушли так далеко за один день, то за прошедшую с тех пор неделю они могли пройти в семь раз большее расстояние в любом направлении. У меня опустились руки. Около часа мы облетали квадрат за квадратом на гораздо меньшей высоте, чем допускают правила. Впустую.
— Вот они! — закричала я, набросившись сзади на второго пилота.
— Да нет, это ослы.
— Ох!
Я сидела, не отрывая глаз от иллюминатора, и что-то поднималось со дна моей души, что-то погребенное там с тех пор, как больше двух лет назад я решила отправиться в путешествие. Освобождение, наконец-то можно подумать о чем-то другом. Верблюды исчезли — лучшего предлога не придумать. Остается сложить чемоданы, сказать: ну что ж, я сделала все, что могла, и уехать домой, забыть об этом наваждении, сбросить эту ношу со своих плеч. На самом деле я, конечно, никогда не собиралась приводить свой план в исполнение. Я обманывала себя, притворялась, что верю в возможность такого путешествия — разве кто-нибудь в здравом уме решится осуществить эту затею? Опасную затею. Теперь мои верблюды тоже будут счастливы, все к лучшему.
И тогда я поняла, как я делаю то, что мне трудно. Я просто не разрешаю себе думать о последствиях, закрываю глаза, бросаюсь вниз головой и, прежде чем успеваю понять, где нахожусь, попадаю в положение, когда отступление невозможно. По своей природе я жуткая трусиха, я это прекрасно знаю. И для меня существует одна-единственная возможность одолеть страх: обмануть себя с помощью другого моего «я», того, что вечно что-нибудь выдумывает, предается мечтам, фантазирует и ничего не понимает в житейских делах. Только чувства, ни капли здравого смысла, любви к порядку, полное отсутствие инстинкта самосохранения. Вот почему я затеяла это путешествие, а теперь мое трусливое «я» обнаружило несожженный мост, открыло возможность вернуться назад. Рената Адлер в своей книге «Быстроходный катер» пишет: «Я думаю, когда вы по-настоящему увязли, когда слишком долго топчетесь на одном месте, надо бросить гранату себе под ноги, подпрыгнуть и помолиться. Это последнее средство, другого не существует».