Джуд Деверо
Воспоминание
OCR Anna Toropova
Оригинал: Jude Deveraux, “Remembrance”
Аннотация
Героиня этого неординарного романа Джуд Деверо – писательница любовных романов. И однажды с ней случается непредвиденное – она влюбляется в своего героя. Он заслоняет для нее всех реальных мужчин. Ей кажется что она его знала раньше и его образ встает перед ней со всей отчетливость. Желая понять случившееся она обращается к женщине‑мистику Норе. Нора говорит ей, что ее проблемы настоящего идут из прошлого.
И тогда попав при помощи гипноза в XVI век, она воплощается в свои прообразы. Ей удается не только разобраться в предысториях трагедий прошлых жизней, но и повлиять на ход событий настоящей.
Джуд Деверо
Воспоминание
В этой жизни вам мешает быть счастливой то, что происходило с вами в прошлых жизнях.
Что бы вы подумали, если бы это сказали вам? Или вы подумали бы: «Ну, с этой проблемой теперь уж ничего не поделаешь, так что теперь об этом думать?» Верно? Или, возможно, вы подумали бы: «Так. Сумасшедшая. Нужно забирать свои вещички и сматываться».
Или, как и я, вы бы решили: «Это же история! Путешествиями во времени сейчас все увлекаются, а насчет того, что было в прошлых жизнях, точно никто ничего не знает. Так, может, можно будет задать этой даме побольше вопросов, а потом написать обо всем этом книгу».
Именно это последнее подумала я в первый же момент, как только встретила Нору. Я – писательница до мозга костей. Во мне каждая клеточка ежесекундно вопрошает: как бы вот из этого сделать историю?
Меня всегда спрашивают, как я стала писательницей. Ну как ответить на такой вопрос? Может быть, они хотят, чтобы я сказала: «Однажды я шла по лугу, и вокруг меня росло множество маленьких синеньких цветочков. Вдруг передо мной возникла прекрасная женщина в серебристых одеждах и коснулась моей головы своим жезлом. Голосом, звучащим, как золото, она произнесла: „Я дарю тебе писательский талант. Иди и пиши“.
|
|
Мне кажется, люди хотят услышать от меня, что я – из «избранных», что я – что‑то наподобие пророка. Но, знаете ли, пророки всегда взывали к Богу: «О Боже, ну почему я?» Иногда мне кажется, что быть пророком – это не столько дар, сколько проклятие.
Ну, по крайней мере, я объяснила, почему я писательница. Абсолютно все на. свете я могу превратить в историю. Стоит мне что‑нибудь увидеть, услышать или прочитать, как я тут же начинаю фантазировать.
Выдумывать истории для меня естественно. Когда меня спрашивают, как я стала писательницей, мне всегда хочется спросить в ответ: «А у вас‑то что в голове, если не истории? О чем вы думаете, когда выслушиваете дико скучные речи? Или когда едете в машине? Когда загружаете шестую порцию грязного белья в стиральную машину?» Мне это кажется непостижимым. Что в моей голове, это я, конечно, знаю, а вот что в головах у других людей, если там нет историй?
Ну вот, и сейчас, когда я уже стала зрелой, состоявшейся писательницей (что означает, что мне не нужно больше нигде работать, чтобы зарабатывать на жизнь), я поняла, что у нас, у писателей, существует некоторый клуб, и предполагается, что все мы должны быть его лояльными членами. Мы связаны между собой теснее, чем врачи – клятвой Гиппократа.
|
|
Поскольку я не хочу чтобы меня исключили из этого клуба, я скажу то, что следует сказать. Писать – страшный труд. Сейчас не помню кто сказал, что приходится вскрывать себе вены и проливать кровь на бумагу… Между прочим, это правда. Писать – это на самом деле очень и очень непросто. Ей‑Богу, клянусь: я просиживаю за столом от шести до десяти часов в день. Я шагаю туда‑сюда по комнате, думая, «что было дальше». Но у меня есть издательство, которое присылает мне букет цветов и деньги каждый раз, когда я сдаю очередную книгу.
Я не утверждаю, что быть писательницей труднее, чем быть, скажем, секретаршей. Ей нужно просыпаться каждый день по будильнику (я просыпаюсь, когда захочу), отвести детей в школу, проводить мужа на работу, потом целый день работать на босса, который ей в жизни «спасибо» не скажет, а потом возвращаться домой и приниматься за следующую рабочую смену. И ее, конечно, никто не спрашивает: «О, вы секретарша? А как вы ей стали?»
Наверное, каждый делает, что может. Если вы можете быть водителем грузовика, вы водите грузовик. Если вы запросто способны без зазрения совести поносить людей, вы толкаете речи в суде. А если у вас в голове все время рождаются истории, вы их записываете. По‑моему, писательство ничем, не отличается от всех остальных профессий, и к тому же в большинстве случаев не может сравниться с ними по своей важности. Но большинство людей считают, что писатели – умнее, более образованны и вообще лучше остальных, и поэтому к писателям относятся с благоговением и почтением.
На мой взгляд, следовало бы ввести Национальную Лотерею Профессий. Каждый год вытаскивали бы из шляпы десять разных профессий, и весь этот год все бы восхищались и превозносили именно представителей этих профессий. Из них составлялись бы списки популярности, им писали бы письма поклонники, они раздавали бы автографы, и у них тоже было бы что‑то вроде своего издательства, которое хвалило бы их и делало им подарки.
|
|
О Боже! Я опять начала фантазировать. Мне только дай сесть за компьютер, и я уже не могу остановиться.
Впрочем, насчет тех десяти профессий, которые будут разыгрываться, – я хочу уточнить, что есть на свете одна «профессия», которая не заслужила того, чтобы ее включали в этот список. Эта профессия – литературные критики. Особенно те, кто специализируются на любовных романах.
Думаю, лучше сразу сказать – я пишу любовные романы.
Ну вот… Теперь все карты открыты.
Жаловаться мне не на что, кроме только одной вещи, но она меня просто убивает. Я имею в виду отношение, распространенное среди людей к любовным романам, к тем, кто их читает, и, главное, к тем, кто их пишет.
Ну, не в странном ли мире мы живем? Однажды я видела по телевизору, как один известный человек признался, что он растлил свою малолетнюю дочь и пользовался ею, когда она была ребенком. Почти каждый актер или певец рассказывает всем на свете, что он (она) перепробовали все существующие в мире наркотики и поссорились и расстались с большинством близких им людей.
И как же относятся к этим людям? С любовью, вот как. С любовью, с пониманием и с симпатией.
А я что делаю? Я сочиняю безобидные и милые истории о том как мужчина и женщина встретились и полюбили друг друга. Самое ужасное, что они у меня делают, – это одного или двух младенцев. Нет ни наркотиков, ни какого‑либо инцеста. Никто никого не бросает в чан с кипящей водой и не делает еще Бог знает что. Мои герои даже не занимаются тем, что изобретают хитроумные способы убивать кого‑нибудь. Я придумываю истории о том, о чем мечтаем мы все: чтобы любить кого‑нибудь и чтобы нас кто‑нибудь любил.
Вы, наверное, думаете, что сама мысль о писательнице, которая пишет любовные романы, заставляет людей улыбаться. Ах, как мило. Любовь. Любовные истории. Улыбки. Поцелуи.
Ничего подобного. Мир, насколько я понимаю, устроен шиворот‑навыворот. Любовные романы и их авторов презирают, над ними потешаются, для них не жалеют плевков и свиста.
А за что? Больше всего мне нравится мысль, что женщины, которые их читают, станут идеалистками и будут ждать, что придет мужчина и защитит их от жизни. По этой теории выходит, что женщины так глупы, что не могут отличить реальность от выдумки. Разве кто‑нибудь думает, что мужчины, начитавшись триллеров, купят автоматы и отправятся поливать огнем соседей? Нет, что‑то не припомню, чтобы кто‑нибудь это утверждал. Я также не припомню, чтобы подобные опасения вызывали детективы и научная фантастика. Только старые дуры могут мечтать о прекрасном принце, который за ними явится.
Господи! Если бы все женщины ждали прекрасных принцев, любовные романы не составляли бы сорок процентов от всей издаваемой литературы.
Ну ладно, вернемся к литературным критикам. Эти умные молодые люди оканчивают колледж, получают диплом и мечтают работать в каком‑нибудь престижном интеллектуальном журнале. А что происходит вместо этого? Какой‑нибудь старик, у которого звезды в глазах давно погасли, решает поучить жизни молодого выскочку и с этой целью дает ему самую презренную работу во всем литературном деле: писать обозрения любовных романов!
Ну‑ка, подумайте, на кого будет направлен весь гнев молодого сотрудника? Он затратил шестьдесят тысяч долларов на учебу, а ему подсовывают книжку с обложкой типа «кормящая мать». На этих обложках изображены женщины с пышной обнаженной грудью. Кстати, как вы думаете, кто эти обложки выдумал, мужчина или женщина?
Ну конечно же, молодой человек выражает всю свою злобу на мне, авторе романа. Ах, презренное ничтожество! Домохозяйка с деньгами!
Первое правило для тех, кто пишет критические отзывы на любовные романы: сравнивай книгу с самой лучшей, которую ты когда‑либо читал. Если на уровень Джейн Остин это не тянет, тогда вспоминай о шестидесяти тысячах долларов, которые стоило твое образование, и с их помощью сравняй автора с землей. А если вдруг книга тебе случайно понравилась, пиши что‑нибудь вроде: «Поклонницам Хейден Лейн это придется по душе». И ни в коем случае не выдай, что это понравилось тебе. Если, не дай Бог, кто‑то заподозрит, что ты любишь любовные романы, тебе в жизни не поручат писать о «хороших» книгах.
Ну ладно, так какое отношение это все имеет к прошлым жизням? Очень даже прямое, потому что, видите ли, мне тридцать девять, скоро я разменяю пятый десяток – хотелось бы уже знать кое‑какие вещи о себе и своей жизни. Иногда мне кажется, вопрос, как я стала писателем, волнует меня так же, как и моих читателей. Что сделало нас такими, какими мы стали?
Да и вообще анализировать людей – самая интересная вещь на свете. Почему та дама на улице одета с такой военной точностью? Почему некоторые боятся ножей, другие – огня, а третьи – высоких мест? А как насчет тех людей, которые настолько боятся выходить на улицу, что сидят дома?
Конечно, существует такая теория, что все, что происходит во взрослой жизни, связано с детскими страхами, о которых вы, как правило, не помните. Вы будете ходить к психиатру сотни раз и заплатите ему тысячи долларов за то, чтобы вспомнить какую‑нибудь ужасную вещь. После курса лечения у вас будет меньше денег, чем было до того, и куда больше неприятных воспоминаний.
Недавно у меня был тяжелый период (естественно, из‑за мужчины), и я отправилась к психиатру. Врач сказал мне, что мои фантазии возникают из‑за того, что я хотела спать с отцом. Когда ко мне вернулся дар речи, я произнесла в глубоком возмущении: «Но я не хотела спать с отцом!» – «О, – спокойно ответила врач. – Потом вы это вытеснили».
Когда я поняла, что в этом споре мне не победить, – а мне всегда нужно побеждать в спорах, – я решила туда во второй раз не ходить.
Но я пыталась проанализировать, почему я стала писать, и почему я пишу то, что пишу. Видите ли, все писатели хотят одного. Они хотят бессмертия. Именно поэтому мы столь самоуверенны, что осмеливаемся полагать, будто кому‑то захочется читать то, что мы пишем. Когда мы, писатели, слышим рассказ о том, как умирал в бедности Марк Твен, мы ему не сочувствуем. Старина Марк достиг цели.
Он будет жить вечно. Конечно, если бы решали наши семьи, они бы выбрали, чтобы мы зарабатывали кучу денег, но мы, писатели, не задумываясь, выбрали бы вечную славу, а не богатство.
Но это не очень‑то просто. Никто к нам не приблизится на розовом облаке, держа золотой жезл в руке, и не скажет: «Даем тебе писательский талант. Ты какой хочешь: над которым все смеются, или чтобы тебя помнили после смерти?» Талант – не подержанная машина. Ты не можешь вернуть его, если он тебе не нравится. Ты не можешь сказать: «Я хотела бы продавать свой талант, как делает Эдит Уортон».
Получилось так, что мой талант – писать романы о любви, а над ними издеваются и смеются. В любом кино, когда режиссеру надо показать, что героиня дура, он сует ей в руки любовный роман.
Сначала я решила, что нужно быть благодарной за любой талант. Кто может, тот пишет, а кто не может – становится критиком. Как выразился Энтони Троллоп, «только дурак пишет для чего‑то еще, кроме денег». Или что‑то в этом роде. Между прочим, это верно. Ты все равно не можешь сесть за компьютер и сказать: «А теперь я впишу свое имя в историю». Не ты решаешь, что остается после тебя, а другие люди.
Словом, пытаясь понять, как стала писательницей, я оглядываюсь на свою жизнь и, мне кажется, начинаю понимать, как это произошло.
До семи лет я была счастливейшим ребенком на свете. Я со своими родителями и сестрой жила рядом с двумя другими семьями, в которых было полно моих двоюродных братьев, сестер, тетушек, дядюшек и две пары бабушек и дедушек. Это был рай. Я была признанным лидером. Я раздавала всем приказы, объясняла, что надо делать и как. Все восхищались мной за мою творческую энергию.
Хотя, впрочем, не все… Однажды я увидела, как моя бабушка сворачивает голову цыпленку. Подумав, я предложила двоюродной сестре помочь бабушке и посворачивать головы всем цыплятам. Так мы и сделали. Нам было не больше пяти лет. Мы зажимали цыплят между коленями и сворачивали, и сворачивали, и сворачивали им головки. Выйдя из дома с ведром воды, бабушка увидела следующую картину: ее цыплята, как пьяницы, со свернутыми набок головками, валялись по всему двору. Вспоминая, какой свирепый темперамент был у моей бабушки, я просто удивляюсь, как мы с сестрой остались в живых!
Но очень скоро это блаженное время кончилось. Моя мать решила, что ей надоело терпеть свекровь с ее знаменитыми причудами. Моя мать, которая обладала упрямством скалы и которой были нипочем любые причуды, в один прекрасный день заявила отцу, что она купила участок земли, а он построит на нем дом. В нашей семье мы все делали вид, что глава семьи – отец и что он все решает. Но решал он обычно так: «Дай маме, что она хочет, иначе она нам всем превратит жизнь в ад». Отец не был настолько глуп, чтобы пытаться сопротивляться воле моей матери.
В общем, как бы то ни было, мы переехали. В один момент я потеряла все: двоюродных братьев и сестер, бабушек в дедушек; я потеряла цыплят, коров и опоссума, который жил в клетке в сарае. Я потеряла кусты со смородиной и яблони, по которым так любила лазать. За один день я превратилась из лидера, персоны первостепенной значимости, в ребенка, которого нужно воспитывать.
Моя жизнь, полная приключений, превратилась в невероятно тоскливую. Моя мать и сестра были сделаны из одного и того же теста. Они были правильные. Правильные. Правильные. Правильные.
Что может быть более скучным, чем быть правильным? Моя мать только и делала, что говорила: «Не ешь слишком много шоколада. У тебя заболит живот», или: «Сейчас не могу посмотреть. Мне надо сделать очень много дел», или: «Хейден, тебе нельзя читать, пока ты не кончишь чистить ванную». И так все время. Все было расписано по часам. Но в этом расписании никогда не было ничего интересного. Неужели люди никогда не хотят сделать чего‑нибудь, чего делать не полагается? Неужели я была одна такая, которой хотелось есть столько шоколада, сколько я смогу съесть, и наплевать на то, что будет?
Раздумывая об этом, я пришла к выводу, что некоторые люди боятся нарушить правила. Может быть, они боятся, что, если они раз нарушат правила, они потеряют весь самоконтроль и превратятся во что‑то ужасное – в случае моей матери это означало превратиться в женщину с нечищенной ванной.
В общем, как бы то ни было, я оказалась в полном одиночестве. Я должна была следить за тем, чтобы сидеть прямо, ходить спокойно и никогда‑никогда не шуметь. Я, конечно, старалась, но ребенку это трудно. Мне повторяли фразу: «Веди себя как следует» несколько миллионов раз. Иногда мне казалось, что мои родители думают: если меня каждую минуту не держать под самым суровым контролем, я вообще выйду из повиновения. Может, я как начну есть шоколад или смеяться, так и не остановлюсь потом уже никогда. Может быть, они боялись, что уже никогда не смогут управлять мной, если хоть раз разрешат мне быть самой собой.
Теперь, когда я стала взрослой, я вижу, что мои родители были не такие творческие люди, как я. Если они покупали какую‑нибудь вещь, которую надо было собирать, они доставали инструкцию и делали все, что там было написано производителем. Когда я покупала что‑то, я никогда не читала инструкцию. А если я не могла собрать что‑нибудь сразу, то обычно топтала ногами коробку и произносила все известные мне ругательства (их, к счастью, было немного).
Меня наказывали за топтание коробок и за другие нарушения законов и говорили при этом, что это делается «для моей собственной пользы». Я в жизни никогда не понимала эту фразу. Когда вам кто‑нибудь говорит: «Это для вашей же пользы», – это всегда, всегда означает, что он пытается заставить вас открыто признать, что он сильнее.
И как же я пережила это духовное убийство? Как я пережила то, что меня таскали к проповеднику, чтобы он меня учил, потому что я была «другая»? Как я пережила то, что моя мать спрашивала у родственников, что они посоветуют ей «делать» со мной?
Я сделала самое лучшее: сбежала в мир историй.
Я читала запоем. Когда моя мать заставляла меня пылесосить комнату, в которой жили мы с сестрой, ей было важнее, сколько времени я провела за уборкой, чем, собственно, чистота пола после этого. Единственное, что она проверяла, – это чтобы электрические лампочки были протерты. Очень быстро я научилась протирать лампочки, после чего запираться в туалете с фонариком и пылесосом и сидеть, читая по сорок пять минут. Поскольку у. моей матери был прекрасный слух, мне приходилось делать так, чтобы пылесос звучал так, как будто он то засасывает пыль, то нет. Для этого я водила шлангом по лицу: пылесосила и читала, пылесосила и читала. Приходилось каждый раз тщательно чистить конец шланга, иначе лицо становилось страшно грязное. Тут уж моя мать могла бы заставить меня и в самом деле вычистить комнату!
В общем, несмотря на то, что моя мать проповедовала «работа‑работа‑работа и чистота‑чистота‑чистота», мне удавалось находить время для столь любимых мною книг. Я уже тогда читала не только беллетристику. Я читала о героях, о мужчинах и женщинах, которые что‑то делали, что‑то совершали в жизни.
Там был Дэниел Бун, Джеки Кохран, и – глубокий вздох – капитан сэр Ричард Фрэнсис Бертон. Там была самая великая королева на земле, Елизавета I, и были девушки, которые переодевались мужчинами и делались шпионами. О, этот список героев мог быть бесконечным.
В то время я этого не понимала, но на самом деле то, что я тогда делала, называется сбор материала. Иногда я получаю письма от читателей, которые спрашивают в восхищении: «Как же вы узнаете все, что нужно знать из истории для того, чтобы писать исторические романы?» Нет, давайте на этом остановимся. Одна женщина написала мне про себя, что она, работает на полную ставку и что у нее трое детей, которым еще нет пяти лет. И она хочет знать, как я провожу исследования, необходимые для романтической истории. Вообще‑то это я должна у нее спросить, как она выживает день за днем.
Понимаете, я так подробно рассказываю о своей жизни, чтобы вы, мои читатели, понял и, что я – обычный, психически нормальный человек, потому что то, что произошло со мной, нельзя назвать ни обычным, ни нормальным.
Видите ли, я влюбилась в одного из своих героев.
До тех пор пока я не начала писать роман под названием «Навсегда», я считала себя совершенно уравновешенным человеком. Может быть, у меня в голове вертится слишком много историй, но лично я считаю, что люди, которые не придумывают их, многого лишены.
Как бы то ни было, я предполагала, что счастлива и относительно уравновешена. Мне исполнилось тридцать семь лет, у меня был полный успех, были друзья, и, что самое лучшее, я встретила замечательного человека по имени Стивен.
Стивен был похож на ожившую мечту: остроумный, милый, талантливый, внимательный. Даже если бы я его придумала, я бы не выдумала лучше. И он меня обожал. Он смеялся каждой моей шутке, был уверен, что я красива и остроумна. Все было, что называется, «без сучка, без задоринки». Естественно, я мечтала б замужестве. Когда он однажды на прогулке по Центральному парку в двухколесном экипаже предложил мне выйти за него замуж, я бросилась ему на шею и закричала: «Да, да, да!» – с таким восторгом, что Стив смутился.
Но именно тогда – в субботу, поздним вечером – или, вернее сказать, уже в воскресенье, потому что было три часа ночи, – я проснулась с идеей. Это для меня необычно. Когда я только‑только начинала писать, у меня было множество идей, и я так боялась все забыть, что писала всю ночь. Но, написав десять романов, я уже, просыпаясь с идеей, вскоре засыпала опять.
Но в тот вечер, когда Стив предложил мне выйти за него, и я ощущала на пальце тяжесть его кольца, ко, мне пришла идея. Она была настолько велика, что я не могла расслабиться рядом с теплым телом Стива и заснуть.
И вот я на цыпочках выбралась из кровати и прокралась к компьютеру, чтобы записать свои мысли. Я придумала не столько историю, сколько героя. Героя – мужчину. Необыкновенного мужчину, такого мужчину, о котором я еще никогда не писала. Он сразу стал для меня человеком, и при том более живым, чем любой другой мой герой.
В своих книгах я пишу об одной семье: о Тавистоках. Когда я только начинала писать, каждый раз, когда я кончала книгу, мне было жаль расставаться с ее героями, которых я уже не могла больше встретить в других книгах. Однако в один прекрасный день ко мне пришла гениальная идея написать четыре книги о четырех братьях из одной семьи. Конечно же, в тот момент я не учла, что, когда закончу всю серию, я буду расстроена в четыре раза больше. Когда этот момент наступил, единственное, что мне оставалось в утешение, – продолжать писать книги об этой же семье.
Я не сразу поняла, за что я берусь. Количество книг об этой семье все возрастало, а почта приносила мне тысячи писем с заявками о продолжениях. И к тому же люди замечали, что в одной книге я писала о том, что у мужчины и женщины родился сын, а в следующей книге вдруг оказывалось, что их ребенок – девочка. Мне пришлось купить компьютерную программу для специалистов по генеалогии, чтобы вносить туда всех, о ком пишу. За несколько лет у меня набралось почти четыреста героев, и все были как‑то связаны друг с другом.
За эти годы я полюбила Тавистоков и их родственников, и они стали для меня как живые. Поэтому неудивительно, что в ночь своей помолвки я начала писать о человеке, чья фамилия была Тависток.
Я назвала его Джеймс Тависток, чтобы называть Джейми. Это был роскошный, прекрасный шотландец, живущий в шестнадцатом веке, настоящий рыцарь старых времен. Я воображала его одетым, как все Тавистоки, в шотландский плед. Героиня – современная женщина, путешествующая во времени. Когда на следующее утро Стив проснулся, я все еще сидела за компьютером – придумывала диалоги и заметки для книги. Он еще никогда такого не видел. За многие годы я научилась писать так, как будто была на работе: с девяти до пяти. Как любой человек, я отдыхала по выходным и по праздникам. Я поняла, что так для меня гораздо лучше, чем сидеть по ночам и «ждать вдохновения». Для меня самое лучшее вдохновение – необходимость каждый месяц платить за квартиру.
Стив все понял. Сам он работал в банке, занимался инвестициями (нет‑нет, свои деньги я ему не давала, сказав, что влюблена, но не сошла с ума), и творческий процесс его немного восхищал. Поэтому он сам позвонил в кафетерий и заказал себе завтрак (во всем мире женщина поджаривает яичницу для своего мужчины, а в Нью‑Йорке мы для своих мужчин заказываем завтрак по телефону). Я продолжала печатать.
Через некоторое время ему надоело слушать стук клавиш, и он предложил мне переключиться: пойти в кино или прогуляться по парку. Но я никуда не хотела идти. Я не могла бросить сочинять о Джейми.
Стив решил, что самое лучшее – оставить меня в покое и встретиться на следующий день.
Но встретились мы только через две недели. Не желая никого видеть, я могла только писать о Джейми.
Я читала книги о Шотландии до рассвета, и все в этих книгах наталкивало меня на новые мысли о Джейми. Я о нем думала, о нем мечтала. Я видела его темные глаза, его темные волосы. Я слышала его смех. Я знала все его достоинства и недостатки. Он был человек храбрый и честный, понятия о чести были у него такие, что они были движущей силой его жизни. Он был так горд, что это мешало ему жить. Но при всех этих добродетелях он также был тщеславен и ленив, как кот. Все, что он хотел – это чтобы я – я имею в виду, героиня – его всегда ждала.
Спустя две недели мы со Стивом куда‑то пошли, но я не знаю, что произошло, – весь мир я видела как бы сквозь дымку. Казалось, я могу видеть и слышать только Джейми.
Все следующие месяцы мое помешательство только усиливалось. Стив умолял прекратить писать и наконец заметить его существование.
– Куда же делась та женщина, которую я так любил? – спрашивал он с улыбкой, пытаясь объяснить мне, что его так обижает. Но я не могла ему толком ничего ответить. Я хотела одного: вернуться к компьютеру и к своим справочникам. Я даже не знаю, что я искала в этих исторических справочниках; может, я хотела «найти» там Джейми.
Я должна сказать, что все это время Стив вел себя самым наилучшим образом. Он по‑настоящему любил меня. Когда миновало около четырех месяцев, в течение которых я была абсолютно равнодушна, он уговорил меня пойти с ним на прием к психотерапевту. К этому времени я начала испытывать чувство вины. Нет, вернее, нужно сказать так: я чувствовала, что должна чувствовать вину. На самом деле я чувствовала все время только одно: пусть все уйдут и оставят меня с Джейми в покое.
Три месяца продолжались наши со Стивом визиты к терапевту, с которым мы детально обсуждали мое детство. Мне это было совершенно неинтересно. Я сидела и говорила им все, что они хотели услышать: что меня не любила моя мать, что меня не любил мой отец и так далее. По правде говоря, все это время в глубине души я думала только об одном: что еще я напишу о Джейми. Удалось ли мне идеально описать, как в его волосах играл солнечный свет? Описала ли я уже звук его смеха?
Стив прекрасно видел, что я не обращаю внимания ни на каких психотерапевтов, и через восемь месяцев сказал мне, что желает разорвать нашу помолвку. Произошел разговор, в течение которого я наблюдала за происходящим как будто со стороны, и я вернула ему его кольцо. В моей голове была единственная мысль: наконец‑то я могу быть с Джейми все время.
Моя подруга и издатель, Дария, была просто в восторге, когда я в первый раз рассказала ей о том, как увлеклась своим героем. Увлеченные авторы пишут прекрасно. А у тех, кто приходит к издателю и спрашивает: «Ну, что вы посоветуете, о чем мне теперь написать?» – ничего не выходит.
Дария – единственный человек на свете, который был согласен слушать о Джейми столько, сколько я хотела говорить о нем. По правде говоря, Дария умела одновременно слушать одного автора, редактируя рукопись другого, завтракая и давая секретарше указания насчет обложек и их печати. У Дарий не голова, а компьютер.
Но потом случилось кое‑что странное. Прошло три месяца, а я только и говорила об этой книге, и вот Дария сказала:
– Я хочу прочитать, что ты уже написала.
– Нет! – закричала я. Сейчас это кажется очень странным. Вообще‑то все писатели ведут себя так, как будто их интересуют только собственные мысли, но на самом деле у всех у нас дрожат колени. Мы дрожим в ожидании того, что скажут наши редакторы, эти первые люди, которым предстоит увидеть наш труд. Дария всегда расхваливает на все лады первую главу книги, которую я пишу. Позже она может сказать, что это никуда не годится и нужно это выкинуть в мусорную корзину, но не сначала. Это похоже на то, что нельзя сказать лучшей подружке, что парень, в которого она до смерти влюблена, ужасен. Лишь когда она сама начнет в нем разочаровываться, тогда можно.
Как правило, я даю Дарий кусочки будущей книги по пятьдесят страниц. Настаивать, чтобы она сказала свое мнение (то есть начала на все лады расхваливать меня), я начинаю сразу же. Одну книгу в пятьсот страниц я посылала ей кусочками страничек по десять. Дария очень мудро поступает, что не устанавливает у себя в квартире факс, иначе все ее авторы – люди уязвимые и жадные до похвалы – примутся посылать ей по факсу свои вещи страница за страницей и требовать, чтобы она по часу хвалила каждый абзац, который, как им кажется, остроумно написан.
Теперь вы понимаете, как необычно прозвучало, когда я не захотела, чтобы Дария прочитала то, что я пишу. Я сказала ей, что хочу кончить главу, прежде чем дам ей почитать.
Однако правда заключалась в том, что я просто не хотела, чтобы она – как и любая другая женщина – увидела моего Джейми.
Прошло несколько месяцев, а я все еще не хотела дать ей прочитать хоть что‑то из книги, и она начала удивляться. Некоторые авторы лгут о том, сколько они пишут, но я знала, что она никогда не сомневалась в правдивости моих слов. Дело в том, что я люблю писать и уверена в своем призвании.
Дария удивилась еще больше, когда месяц спустя после того, как это произошло, я сказала ей, что разорвала помолвку со Стивом.
– И ты мне ничего не говорила все это время? – ошеломленно спросила она. Ведь мы с ней были настоящими подругами, а не просто деловыми партнерами. Она, казалось, слегка забеспокоилась, когда я ответила, что разрыв помолвки – это ерунда и что меня это совершенно не волнует.
Проходили месяцы, я все писала. Обычно, когда я пишу, у меня есть файл под названием «Сцены», и, когда мне приходит в голову какая‑нибудь идея о какой‑нибудь фразе, которую я могу потом использовать в диалогах, я записываю ее в этот файл. Будучи человеком бережливым, я потом всегда использую каждое слово, которое у меня там записано.
Но о Джейми я сочинила столько, что файл «Сцены» уже был размером в шестьсот килобайт, то есть больше четырехсот страниц, но саму книгу я еще и не начинала. Я все говорила себе, что мне нужно порыться в справочниках, еще немного узнать о Джейми.
Я уже придумала, как Джейми и героиня, которую я назвала Катлин, попадают во всевозможные ситуации. Я говорила себе, что мне надо «разработать их характеры». К тому времени я уже написала двадцать пять книг, и сроду мне не нужно было ничего разрабатывать, но ведь я и никогда еще не относилась так к своему герою. Хотя я часто думала, что просто обожаю какого‑нибудь героя, но это было совсем не похоже на то, что я чувствовала к Джейми.
Так что несколько месяцев я писала заметки. Джейми превратился из шотландца в англичанина времен королевы Елизаветы I. Дария была в бешенстве, а я все еще не дала ей прочитать ни страницы из будущей книги. Она напомнила мне, что срок контракта проходит, но это никак не воздействовало на меня. Она послала мне экземпляр обложки. Потом стала говорить о всех тех людях в издательстве, которые зависят от меня и моей работы. Обычно это производит на Меня очень сильное впечатление. Но тогда не помогло и это – я думала только о Джейми.
Кажется, это произошло в тот день, когда я получила от Стива открытку, где он приглашал меня на свою свадьбу.
Приглашение было так нарядно оформлено… Наконец я поняла, что безвозвратно потеряла его. Было горько и обидно, но мне некого винить во всем, кроме себя.
Я осознала, что потеряла настоящего, живого, замечательного мужчину ради выдуманного героя. Я вспомнила, что уже много месяцев не встречалась ни с кем из своих друзей и подруг. Я заметила, что в газетах, которые публикуют обозрения любовных романов, появились маленькие заметки с разными журналистскими сплетнями на тему: что это случилось с Хейден Лейн?
Но осознать еще не значит остановиться. Все курильщики знают, что хорошо бы бросить курить, но это не помогает им избавиться от столь пагубной привычки.
Но признав, что со мной не все в порядке, я решила искать помощи. В течение трех месяцев я ходила к психиатру каждый день. Это не помогло. Никто еще со случаем, подобным моему, не встречался. Поначалу я скрыла от нее, что мужчина, по которому я схожу с ума, – порождение моей фантазии, но я ужасно болтлива и плохо умею складно врать, так что скоро она обо всем догадалась. Ее советы сводились к тому, что я должна больше бывать на людях. Я пыталась, на это не очень срабатывало, потому что я всем до смерти надоела своими «Джейми говорит», «Джейми любит» и «Джейми делает».
Когда оказалось, что психотерапия не помогает, я обратилась к другим методам, чтобы понять, что со мной происходит. В Нью‑Йорке на каждом углу конторы хиромантов, гипнотизеров, гадальщиков по картам «Таро» и прочей эзотерики[1]. К некоторым из них я ходила. Кажется, я надеялась, что кто‑нибудь из них мне скажет, что через неделю‑другую я снова приду в себя и стану такой, какой была раньше. Мне говорили, что я богата, известна и что на моей ладони есть звезда, означающая, что я «особенная». Мне сказали, что некоторые у меня на работе начали думать, что я чокнулась, и решили обращаться со мной так, как будто я – нитроглицерин, который вот‑вот взорвется.
Другими словами, мне не сказали ничего такого, чего бы я уже не знала. Возвращаясь домой, я много плакала и тосковала о Джейми. Я не просто хотела писать о нем. Я хотела чувствовать его рядом, прикасаться к нему, говорить с ним. Я хотела ходить по деревенским тропинкам за ним следом, любуясь его длинными ногами; я хотела носить его детей.
Не знаю, как долго бы это продолжалось и чем закончилось, если бы я не встретила Нору. Как паук в центре паутины, она сидит как раз напротив того дома, где моя парикмахерская, в своем офисе с неоновой вывеской, на которой большими красными буквами было написано:
АСТРОЛОГИЯ
Садясь перед ней в кресло, с покрытыми фольгой волосами (волосы у меня очень светлые, и я их крашу в более темный цвет, чтобы выглядеть «натуральнее». Странно, правда?), я решила: пусть сделают мою звездную карту.
Надо сказать, я быстро заметила, что Нора знает об астрологии еще меньше, чем я. Она повесила эту вывеску только затем, чтобы заманивать людей. На самом деле Нора – ясновидящая. И как только я села и сказала о своем желании получить звездную карту, она произнесла:
– А может, вместо этого попробовать чтение мыслей? Я сказала:
– Давайте.
Именно с этого слова все и началось.
– Вам надо быть не здесь, – произнесла Нора‑ясновидящая, делающая вид, что она астролог. – Где же вам надо быть?
– Может быть, за моим компьютером, – попыталась пошутить я.
Но все‑таки это она ясновидящая, а не я. Разве это не она должна прорицать, где мне надо быть.
– Вы любите какого‑то человека. Вы его безумно любите, но что‑то вам мешает. Этой любви что‑то не дает осуществиться. Что же это?
Я смотрела на нее, открыв рот. Как это ни странно, но я потеряла дар речи. Она подошла удивительно близко к правде, но, даже если бы мне воткнули иголки под ногти, я не сказала бы ей ни слова. В последнее время я познакомилась с огромным количеством так называемых медиумов, которые пытались угадать, что со мной.
Кроме того, мне показалось, что эта женщина не читала даже настольный справочник предсказателя.
Нора выглядела не так, как положено предсказателю. Хироманты и им подобные обязаны выглядеть загадочно: с выбритыми, а потом нарисованными где‑нибудь в другом месте лица бровями, с серьгами размером с колесо в ушах, и с плечами, завернутыми в шарф из дешевого цветастого шелка. Но Нора ничего подобного не делала. У нее было милое круглое лицо, большие карие глаза, темные, модно подстриженные волосы. Одета она была в обычный выходной костюм. Это была нормальная, приятная женщина. Ничуть не странная.