«Сабельный режим»
Тридцать пять лет японского колониального ига (1910-1945) были для Кореи действительно чрезвычайно тяжелым бременем. Термин «сабельный режим», которым советские историки обозначали первые десять лет японского правления, был абсолютно адекватен. Управление, организованное японцами в Корее, разительно отличалось от того, которое они в то же самое время установили на Тайване.
Если первые губернаторы Тайваня были гражданскими лицами, то первых генерал-губернаторов Кореи назначали из числа военных, которых даже по японским меркам считали подавляющими гражданские свободы[1]. Все генерал-губернаторы имели генеральский чин, и обычно следующей ступенью их карьеры был пост премьер-министра Японии. В стране правила бал военная полиция. С 1913 по 1918 гг. по приговорам полицейского суда наказанию палками было подвергнуто 294 тыс. человек (каждый 58-й кореец)[2]. Росло число арестов: в 1912 г. в тюрьмах было 50 тыс. корейцев, в 1918 г. – 140 тыс[3].
Все учителя и чиновники носили форму и были вооружены мечом, пускать который в ход они имели все права. Для контроля над населением была организована система пятидворок, при которой соседская группа несла ответственность за действия ее членов.
В отличие от Тайваня, где японцы относились к местным традициям и культуре более мягко, в Корее сразу был взят курс на японизацию[4]. Все, что могло служить рассадником национализма, включая частные школы[5], было закрыто, а национальным языком был объявлен японский. Корейские бизнесмены также подвергались дискриминации, так как японские власти полагали, что накопленные средства могут быть использованы против них[6].
Участие корейцев в управлении было минимальным – при аппарате губернатора существовал Консультативный совет (Чунчхувон), куда в качестве советников вошли представители бывшей императорской фамилии и такие деятели как Сон Бён Чжун. Хотя его председателем был начальник Политического управления (второй человек в генерал-губернаторстве), на его заседаниях обсуждались лишь второстепенные вопросы, не имевшие отношения к судьбе корейского народа: исследование нравов, обычаев и т. п.
Хотя императорский рескрипт 1910 г. объявлял корейцев японскими подданными, разница между корейцами и японцами была достаточно велика. Корейцам было запрещено заниматься большинством видов деятельности, а для создания лояльной прослойки в страну было отправлено значительное количество японских иммигрантов (большая их часть после 1945 г. была выслана). Если в 1905 г. японских иммигрантов в Корее было 42460 чел., то в 1910 г. - 171543, а в 1940 г. – уже 708448, что составляло 3,2 % населения и превышало общее число янбанов [7]. При этом площадь находящихся в их собственности земель выросла в четыре раза, так что те, кто сидел на земле, а не в городах, превратились в крупных помещиков
Сосуществование японцев и корейцев в стране больше напоминало апартеид[8]. Смешанных браков практически не было, японцы и корейцы находились на разных социальных уровнях. И если большая часть корейцев того поколения бегло говорила по-японски, ни один из проживавших в Корее японцев не стремился выучить корейский язык. Впрочем, более полного заимствования культуры не было. Б. Камингс отмечает, что если на Тайване можно было обнаружить местного жителя в японской национальной одежде, в Корее – нет[9].
Сабельный режим дал свои плоды - вооруженное сопротивление японцам на территории собственно Корейского полуострова вскоре прекратилось. По японским данным, сопротивление на территории Кореи было сломлено в 1912 г., реально спорадические очаги сопротивления существовали до 1915 г.[10] Действующие партизанские отряды были вытеснены в Кандо, а действия террористов-одиночек были нерегулярными, и шума от них было больше, чем толка.
Такая жесткая политика по отношению к национально-освободительному движению имела три следствия. Первое заключалось в выдавливании вооруженного сопротивления за пределы страны. Второе – отождествление с большевизмом и коммунизмом любой антиправительственной активности, с одной стороны, стимулировало левый уклон, с другой – как бы размывало определение коммуниста, которым называли любого несогласного. Третье – националистическая или просветительская деятельность на территории самой Кореи обычно осуществлялась под иностранным прикрытием, чаще всего – миссионерским. Таких людей уже не могли просто убить или посадить без суда и следствия. По отношению к ним следовало соблюдать нормы международного права.
Это хорошо показало так называемое «дело о корейском заговоре», которое также называли «процессом ста пяти» (по числу обвиняемых). Вскоре после аннексии лидеры христианского сообщества, в основном представители «Синминхве », были схвачены по обвинению в подготовке покушения на генерал-губернатора, которое будто бы пытался организовать брат Ан Чжун Гына Ан Мён Гын.
Мнения историков о том, действительно ли готовилось покушение, разнятся (злых японцев хочется в очередной раз выставить гонителями невиновных), но похоже, что неудачная попытка группы террористов во главе с Ан Мён Гыном убить генерал-губернатора Тэраути по дороге на церемонию открытия железнодорожного моста через р. Амнокан 27 декабря 1910 г. - была. Иное дело, что после того, как заговор был раскрыт, по полуострову прокатилась волна арестов (в связи с делом Ан Мён Гына полиция арестовала более 600 членов общества и сочувствующих[11]), и среди обвиняемых на процессе были как непосредственные участники заговора, так и те, кто прямого отношения к нему не имел, но давно был у японцев на примете[12].
«Дело о корейском заговоре» достаточно широко обсуждалось в Европе из-за явной сфабрикованности обвинений и тех пыток, которым подвергались арестованные в ходе процесса[13]. Потому из-за повышенного внимания к ситуации европейских средств массовой информации и активного шума, поднятого европейскими миссионерами, обвиняемых не казнили, а посадили в тюрьму. Впоследствии часть их сумела выехать за границу.
Это стимулировало христианизацию корейской либеральной интеллигенции. Особой роли корейского протестанства был посвящен целый ряд публикаций. Их авторы обращают внимание на то, что поскольку в Корее оккупантами были японцы («язычники»), христианство не было «религией ненавистных оккупантов». Его распространение не было связано с силовым насаждением данной религии или ее государственным спонсорством (как это было с синто или японскими направлениями буддизма, в том числе дзэн, которые японцы активно внедряли на корейской земле). Возникнув изначально как религия гонимых, христианство имело успех именно в этом качестве. Многие деятели национально-освободительного движения «делали карьеру по миссионерской линии», в том числе Чо Бён Ок, впоследствии один из соперников Ли Сын Мана в качестве лидера независимых. Впрочем, все представители нового поколения националистов в той или иной мер имели контакты с американскими протестантскими миссионерами и испытали влияние «протестантской этики», фиксируя внимание не столько на первородном грехе и самоотречении, сколько на упорстве, равенстве всех перед богом и мессианских идеях.
Интересно, как вели себя в новых условиях члены руководства Ильчинхве или иные лидеры прояпонской группировки. Ли Ван Ён и другие «предатели нации» получили японские аристократические титулы и «благодарственные» денежные награды. Пак Ён Хё был членом кабинета Ли Ван Ёна, а впоследствии был выбран в Палату лордов Японии и закончил свою жизнь в 1939 г. в качестве члена Совета директоров большой текстильной компании и Корейского промышленного банка[14]. Сон Бён Чжун занимал в кабинете Ли Ван Ёна пост министра торговли, промышленности и сельского хозяйства, а после аннексии получил графский титул, занимался индустриализацией и умер своей смертью в 1925 г., имея репутацию национального предателя и полную грудь японских наград. Однако когда ему присвоили очередной дворянский титул, он пытался отказаться от него под тем предлогом, что «двадцать миллионов корейцев до сих пор не вознаграждены за то, что стали подданными японского императора, и как я один могу получить такую награду?». Другой активный лидер Ильчинхве Ли Ён Гу умер в Токио в 1912 г., получив от японцев титул и денежную компенсацию в 75 тыс. долларов за заслуги Общества в деле подготовки аннексии. Однако среди его последних слов были и такие: «Похоже, в конце концов, меня обманули. Я был одним из самых больших идиотов этого мира»[15]. Только Сон Бён Хи, который в 1904 г. приветствовал победу Японии над Россией, в 1910 г. выступил против аннексии своей страны и перешел в лагерь противников Японии.
Если для народных масс японское правление было игом, корейская аристократия как класс от японцев пострадала не сильно. Б. Камингс специально отмечает, что отдаление от власти коснулось ее высшего эшелона, в то время как большинство помещиков осталось на своих местах, продолжая угнетать крестьян и платить налоги[16]. Престарелым конфуцианским ученым были выданы денежные пособия, хотя имущество региональных школ было конфисковало и инкорпорировано в систему содержания общественных общеобразовательных школ.
Впрочем, и с высшим эшелоном обошлись неплохо: императора и еще 70 высших чиновников посадили на жалование, бывшего наследного принца[17] переселили в Японию, а члены династии Ли сохранили в своей собственности несколько королевских дворцов в центре Сеула. Формально им полагались такие же привилегии, как и младшим членам японской императорской фамилии. Кроме того, колониальные власти стали выплачивать им немалое содержание, которое позволяло экс-королевскому клану по-прежнему содержать большой дворцовый штат и вообще жить на широкую ногу. Такая щедрость была вызвана как монархической солидарностью, так и политическим расчетами. Свергнутая династия сохраняла влияние среди конфуцианских традиционалистов, которые по-прежнему играли немалую роль в антияпонском сопротивлении, и колониальные власти стремились найти общий язык со свергнутыми владыками и таким образом предотвратить их активное участие в антиколониальной борьбе. В целом это удалось, но откровенными коллаборационистами оба короля не стали и в результате долго оставались важными символами корейского национального самосознания. Когда в 1919 г. умер Кочжон, его похороны превратились в массовую антияпонскую демонстрацию и стали началом так называемого «Первомартовского восстания», самого крупного антияпонского выступления за весь колониальный период. В 1926 г. к похожим, хотя и менее масштабным, демонстрациям привела и смерть его сына Сунчжона.