Мы упоминали, что советское стремление к упрощению привело к тому, что вместо нескольких партий в КНДР была создана одна большая, внутри которой, тем не менее, существовало несколько фракций, которые боролись за власть. Но наличие таких группировок не всегда в полной мере «ощущается» теми историками, которые привыкли видеть в любой компартии «нерушимый блок», полагая, что все они действовали по указке из Кремля, не имея своего мнения. Между тем, посмотрев на соотношение сил в структурах власти Северной Кореи перед войной, можно обратить внимание на то, что Ким Ир Сен и его соратники отнюдь не имели подавляющего превосходства. А это означает, что, проводя в жизнь свои решения, им нужно было, как минимум, добиваться консенсуса. Либо, то, что Ким Ир Сен озвучивал в Москве как мнение ТПК, не обязательно было его собственной инициативой.
Как формально первое лицо страны Ким Ир Сен был обязан декларировать определенный тренд вне зависимости от того, насколько он его поддерживал. У нас нет оснований не верить тому, что он действительно не спал ночами и думал об объединении, но у этого есть и иная грань. Вздумай Ким не проявлять должного рвения в этом вопросе, он мог попасть под огонь критики как сверху, так и снизу, и быть «съеденным» своими соратниками. Не забудем, что и Пак Хон Ён, и Чхве Чхан Ик были существенно старше Кима и в рамках традиционалистского менталитета вполне могли считать его «мальчишкой» (не забудем, что в 1950 г. Ким Ир Сену было только 38) и выдвиженцем Кремля, которого приходится терпеть из-за поддержки Москвы. Но использование Коминтерновского опыта административных интриг вполне могло бы изменить ситуацию.
Китайский фактор.
Те, кто много рассуждают о роли Москвы в подготовке войны, часто выпускают из внимания Пекин, но без его согласия войны б не случилось. Более того, существует трактовка(эту точку зрения защищал покойный А. М. Ледовский[48]), согласно которой во всем виноват именно он. С точки зрения Ледовского, Мао Цзэдун с самого начала вел свою игру, рассчитывая привести к власти прокоммунистическое правительство, подчиненное не столько Москве, сколько Пекину, и действуя в рамках разработанной им доктрины, предусматривавшей политическую перестройку во всей Азии путем развязывания гражданских войн и свержения некоммунистических режимов.
Однако, не понимая до конца всей глубины интриги Мао и дорожа таким важным стратегическим союзником, Москва в определенной мере шла на уступки Пекину, отчасти поощряя его гегемонистские устремления, отчасти считая что руководителям КПК виднее, как целесообразнее решать проблемы азиатских стран.
М. С. Капица также подчеркивает, что Москва требовала согласие Пекина на проведение военной акции[49], а авторы «Тайн Корейской войны» поддерживают точку зрения о том, что Сталин и Мао уже тогда вели борьбу за власть. У. Стьюк полагает, что Сталин всегда боялся Китая, равного по мощи США[50], а А. Панцов, - что одной из целей Корейской войны было столкнуть в военном противоборстве США и Китай.
Однако представляется, что в описанное время между Сталиным и Мао не было особенной «тонкой игры». В Китае хватало внутренних проблем, и по мнению многих руководителей КНР, надо было заниматься именно ими, а не Корейской войной. Скорее именно Корейская война стала одним из факторов, который, с одной стороны, оказался первым клином в советско-китайских отношениях, а с другой – помог Мао укрепить свою власть[51].
Что же до собственно китайской позиции на этапе утверждения блицкрига, то явных свидетельств активного участия Китая в планировании войны нет. Хотя еще в мае 49 года (то есть до образования КНР) лично Мао был довольно решительно настроен по поводу возможного участия Китая в войне в Корее. Вполне вероятно, что он воспринимал корейский фронт, как один из участков фронта в общей борьбе коммунизма в Северо-Восточной Азии[52].
О планах Юга в отношении Севера
То, что власти Республики Корея хотели силового объединения, причем – чем быстрее, тем лучше, и не делали секрета из своих амбиций, - общеизвестно. В то время как Ким Ир Сен и Пак Хон Ён строили свои планы, не предавая их особой огласке, Ли Сын Ман, Ли Бом Сок, Син Сон Мо открыто говорили о том, что поход на Север – дело ближайшего будущего.
Однако заявлениями дело отнюдь не ограничивалось. РК Еще в сентябре 1947 г. генерал Ли Чхон Чхон (тот самый командир Армии Возрождения и руководитель одного из Молодежных Корпусов) представил американскому командованию проект будущих боевых действий на Дальнем Востоке. По этому проекту южнокорейской армии, разгромив силы Северной Кореи, следовало двигаться дальше на север и за пограничной рекой Амноккан соединиться с «союзными армиями» националистического Китая и Японии, которая за это должна была получить Приморье и Дальний Восток России (Манчжурия, естественно, отходила великой корейской державе)[53].
Похожий план предлагал Юн Пён Гу – советник Ли Сын Мана по иностранным делам в декабре 1948 г.: «…Для того, чтобы довести предстоящую работу до победного конца, армии обороны такие как армия Америки, Японии, Китая и Кореи, должны быть координированы и ведомы верховным командующим по трем главным направлениям: японцы пробиваются на северо-восток и проходят через Владивосток; корейская и американская армии после освобождения нашей северной территории маршируют через Ляодунский полуостров и поднимаются к Харбину; а возрожденная китайская националистическая армия возвращает утраченную Китаем территорию, включая провинцию Шаньдун; и после победного завершения корейская и американская армии оккупируют Маньчжурию до тех пор, пока стоимость освобождения не будет полностью возмещена путем развития природных богатств этой части Восточной Азии объединенным капиталом и трудом Маньчжурии, Кореи и Америки, и до тех пор, пока там не будет твердо установлен мир и демократия»[54].
Интересно, что, как и северокорейские лидеры в отношении народа Юга, Ли Сын Ман был уверен в том, что народ Севера выступит против коммунистов, а армия КНДР, состоящая из насильно мобилизованных, поднимется на объединение страны. Поэтому главное – укрепить армию и начать войну. Опасность может представить только армия Китая, с которой, возможно, придется столкнуться после объединения[55].
В сентябре 1950 г. КНДР обнародовала большое количество южнокорейских документов, преимущественно о планах «похода на Север», попавших в руки КНА при взятии Сеула. Среди них была и стратегическая карта с наметками «похода»[56], письмо Ли Сын Мана Оливеру, и целый блок иных документов и свидетельств. Так, бывший сотрудник контрразведки при американской военной администрации и политический советник Ли Сын Мана Мун Хак Пон, который перешёл на сторону северян, написал книгу «Суть агрессивной политики американского империализма в Корее и подлинное лицо зачинщика междоусобной войны». Интересны и показания Ким Хё Сока, который был министром внутренних дел РК, перешедшим на сторону Севера и давшим 26 сентября 1950 года в занятом КНА Сеуле с подробные разоблачения подготовки Ли Сын Маном «похода на Север»[57].
Сразу отметим: большинство указанных выше данных базируется на источниках и документах северокорейского происхождения, которые ряд историков считают недостоверными в силу политической ангажированности. Однако это не повод с порога отметать любое свидетельство такого типа. В конце концов, письмо Ли Сын Мана Оливеру тоже очень легко принять за пропагандистскую поделку, исходя из стиля, которым оно было написано и обстоятельств, при которых оно было явлено миру. Однако президент РК «именно так и думал»
Если Ким Ир Сен был озабочен скорее тем, как добиться согласия Сталина и Мао на начало военных действий, которое получил далеко не сразу, то Ли Сын Ман своими провокациями рассчитывал привлечь к проблеме внимание Америки и либо добиться у нее одобрения курса на силовое присоединение Севера, либо спровоцировать конфликт так, чтобы США были вынуждены принять его сторону.
Понятно, что северокорейские авторы, отстаивающие точку зрения, что войну начал Юг, весьма активно собирали свидетельства и документы, призванные доказать их точку зрения, что агрессия Юга против Севера осуществлялась по прямому наущению США [58]. Так, вышеуказанный Ким Хё Сок давал показания о том, что план нападения на Север разрабатывался генералом Робертсом (глава группы американских военных советников) при самом активном участии Ким Сок Вона. А северокорейская пропагандистская литература чрезвычайно часто ссылается на некую индийскую газет у«Кроссроудс», которая 22 декабря 1950 г. будто бы писала: «В декабре 1950 г. полковник Эида, переведенный из штаба командования Макартура в американскую военную миссию в Иране, в беседе со штабистами иранских войск отметил: «США планировали взять районы Кореи севернее 38-й параллели с непосредственным участием армии Ли Сын Мана и при помощи американских сухопутных и военно-морских сил»[59]. По понятным причинам достоверность данной информации более чем под вопросом.
Но, как пояснял Ли Сын Ман на одной пресс-конференции в июне 1949 г., «США не позволяют нам драться» [60]. Как утверждают авторы учебника 1974 г. лисынмановцы замышляли начать войну еще в июле 1949 г., но американцы отговорили их, при этом их мотивы несколько напоминали несколько напоминали те, которыми Советский Союз на том этапе удерживал Ким Ир Сена: недостаточная готовность и ненадежность южнокорейской армии и сильное левое движение, выступавшее за объединение страны[61].
Это довольно важный момент и потому, перед тем как рассмотреть более конкретные вопросы о том, почему США не поддерживали агрессивные устремления Юга и не снабжали его так, как СССР снабжал Север, нам стоит сделать отступление и немного поговорить о том, что в это время творилось за пределами Кореи, в первую очередь в США, так как без понимания определённых деталей внутри политической ситуации в самой Америке, мы не сможем понять причины, понуждающие руководство Соединённых Штатов принимать то или иное решение.
«Лекция о международном положении»
Не будучи американистом, автор намерен выделить несколько факторов, которые по его мнению, оказывали влияние на выработку позиции США в корейском вопросе.
Личность президента. До смерти Рузвельта Трумэн был известен достаточно мало, действуя в качестве вице-президента. В это время он практически не занимался внешней политикой и по сравнению с Рузвельтом был гораздо более резок в отношениях с Советским Союзом. Генри Киссинджер указывает, что по сравнению с Рузвельтом он гораздо меньше воспринимал единство союзников по антигитлеровской коалиции, как нечто, требующее моральных обязательств. Трумэн считал обе диктатуры морально эквивалентными друг другу, и, хотя, Гитлера он не любил безусловно больше, чем Сталина, широко известно его высказывание: «Если мы увидим, что побеждает Германия, мы обязаны помогать России, а если будет побеждать Россия, то мы обязаны помогать Германии. И пусть они таким образом убивают друг друга как можно больше».
Правда, данное заявление было сделано Трумэном летом 41-го года, когда он ещё не был даже вице-президентом, а Соединённые Штаты ещё не начали войну на Тихом океане. Поэтому опираться на это высказывание, как показателя Трумэна-президента, всё же несколько некорректно. Когда это было сказано, это являлось частным мнением сенатора[62].
Будучи президентом, Трумэн скорее сдерживался, так как его личные письма в большей мере отражают его резкую позицию, чем официальные документы. И нам важно, что сдерживание коммунизма он во многом полагал своим личным делом.
Кроме того, Трумэн очень высоко ценил ООН, во многом действительно воспринимая ее как некий орган международного сообщества, способный вершить новый мировой порядок.
Армейская реформа.С другой стороны (эту тему довольно подробно развивает в своей книге Блэр), Трумэн, который во время войны был руководителем Сенатского комитета, надзиравшего за расходами на армию, воспринимал военных как бесполезных бездельников, нерационально проедающих отпускаемые им средства. Став президентом, он решил навести в этой сфере порядок и «прижать» их.
Первый назначенный Трумэном министр обороны, Джеймс Форрестол (тот самый, который будто бы выбросился из окна своего кабинета с криком «Русские идут!») был профессиональным банкиром, не знакомым с военным делом, который сошел с ума от переутомления. Его преемником был Луис Джонсон, хороший знакомый Трумэна, который много помогал ему как организатор избирательной кампании и человек, умеющий изыскать средства на нее.
Весьма амбициозный человек, воспринимавший свой пост как ступеньку к президентскому креслу, Джонсон активно вмешивался в политику и успел испортить отношения с остальными членами Кабинета, в первую очередь – с Госсекретарем Дином Ачесоном. Его малая адекватность даже породила разговоры о том, не заменил ли Трумэн одного сумасшедшего другим.
В качестве министра обороны Джонсон стал проводить с одобрения Трумэна целый комплекс реформ, направленный на сокращение вооруженных сил под предлогом их «оптимизации». Реформы довольно сильно били по боеготовности армии, т. к. сокращения меняли армейскую структуру. Например, полк должен был состоять не из трех, а из двух батальонов при том, что все боевые уставы был рассчитаны именно на трехбатальонную структуру полка.
В декабре 1948 года, к моменту окончания первого срока Трумэна в качестве президента, численность вооруженных сил сократилась до 1.5 миллиона человек. Боевая подготовка армии была крайне низкой, а обеспечение — недостаточным. В 1948 году в связи с нехваткой средств срок обучения новобранцев сократили до восьми недель. В марте 1949 года он был увеличен до 12 недель, однако в их число не входило специальное обучение.
По словам Гастингса, после Второй мировой войны американские вооруженные силы были не просто сокращены, а находились на грани коллапса, - 80 % армейского резерва было не пригодно к использованию, и даже армия в Японии имела запас патронов только на 45 дней[63].
Вообще, ряд военных историков, в том числе К. Блэр, отмечает довольно низкое качество американской армии этого периода, что заметно контрастирует с советской и просоветской историографией, у которых американская военщина – это всегда армия, прекрасно подготовленная и активно желающая войны с коммунизмом.
Вопрос распределения сил и подоплека речи Ачесона. Военно-политическая доктрина США после Второй мировой войны была направлена на сдерживание коммунизма с помощью Плана Маршалла или организаций вроде НАТО и развитие авиации как основного рода войск. Кроме этого, часть расходов американцы пытались возложить на плечи своих союзников или ООН. Для реализации такой доктрины американцам, безусловно, были нужны военные базы во всех стратегических точках, однако вопрос о том, считать ли такой точкой Корею, находился в стадии рассмотрения.
Многим американским политикам казалось, что конфронтация неминуема. Разногласия заключались в том, как правильно распределить силы для отражения предстоящего удара и какие страны нуждаются в первоочередной защите.
Учитывая общую ситуацию в мире в 1949-1950 гг. и представляя социалистический лагерь как жестко централизованную структуру, в рамках которой руководители соцстран без разрешения Сталина не могли и чихнуть, большинство американских специалистов по геополитике и стратегическому планированию резонно полагало, что с точки зрения Москвы логичнее продолжить кампанию в Европе. С их точки зрения, главная угроза американским интересам была сконцентрирована в Европе и, в меньше степени, в Восточном Средиземноморье[64]. Ведь 1949 г. – это год окончательного раздела Германии и создания блока НАТО, что имело для Соединенных Штатов гораздо большее значение [65].
Дин Ачесон полагал так же. Он был сторонником ориентации на Европу в отличие от своего заместителя Джона Даллеса, который отстаивал интересы США на Востоке. Именно поэтому в своей речи он включил в азиатский оборонный периметр только территории, имеющие для США наибольший приоритет – Японию, Окинаву и Филиппины (не забудем, бывшую колонию США).
По мнению У. Стьюка, Ачесон утверждал, что нападение Севера на Юг неизбежно, но на данный момент основной угрозой являются подрывные действия, которым надо противопоставить демократические реформы и экономическую помощь, которые выбьют почву из-под ног противников режима. [66]
Однако после речи Ачесона американский подход несколько изменился. В марте 1950 г. Совет Национальной Безопасности США подготовил директиву под названием СНБ (NSC)-68, где Южная Корея, как и Ближний Восток, отмечалась как потенциальное направление советской экспансии. Правда, не самое важное в Азии - помимо помощи французам в борьбе с коммунистами во Вьетнаме, и коммунистического подполья активно Малайзии и на Филиппинах[67], директива обращала внимание на возможные действия СССР по захвату Японии. Это опять-таки требовало большего внимания к Японии, нежели к Корее.
Советский Союз, как утверждали авторы документа, «воодушевлён новой фантастической верой, которая противоположна нашей вере, и ищет способы распространить свою абсолютную власть на весь мир... В условиях сегодняшнего глобального противостояния поражение институтов свободы в любом отдельном регионе повлечёт поражение институтов свободы повсюду»[68].
В директиве утверждалось, что СССР более склонен к вовлечению в «лоскутную агрессию» нежели в тотальную войну и любая неудача США при оказании отпора такого рода агрессии могла бы привести к «порочному кругу принятия слишком нерешительных и запоздалых мер» и постепенной «потере позиций под силовым нажимом». Директива определяла цели Кремля как подрыв и разрушение механизмов управления и структуры общества в несоветском мире и замену его на структуры, подчиненные и подконтрольные Москве. Из этого делался вывод, что любая попытка Советов атаковать свободный мир в той или иной форме должна встретить жесткое противодействие.
США, указывалось в директиве, должны быть готовы противостоять СССР в любой точке мира, не делая различия между «жизненно важными и периферийными интересами». Хотя такие специалисты по СССР, как Джордж Кеннан и др., не были согласны с этой точкой зрения и полагали, что Советский Союз будет вести себя гораздо более осторожно, Ачесон принял директиву как руководство к действию.
О речи Ачесона знал весь мир, о директиве СНБ-68 – очень узкий круг людей, из чего некоторые конспирологи рассматривают выступление Ачесона как своеобразную провокацию, призванную дезориентировать Советский Союз и КНДР и спровоцировать их на первый шаг в качестве агрессоров. Как пишет южнокорейский историк Э. Нам: «Каковы бы ни были мотивы Ачесона, многое доказывает, что он умышленно ввел в заблуждение Ким Ир Сена и соблазнил северокорейских коммунистов пойти на войну против Южной Кореи»[69].
Но такой подход демонстрирует типичную ошибку грабли: «другая сторона» рассматривается как некий монолитный организм, абсолютно лишенный внутренних противоречий и не способный к одновременной проработке нескольких стратегий. К тому же стоит помнить, что президент США утвердил эту директиву, в корне менявшую подход США к защите Южной Кореи, только 30 сентября 1950 г., когда Корейская война уже шла.
Судьба гоминьдановского Китая. С точки зрения Ю.В.Ванина, на речь Ачесона наложила свой отпечаток моральная «контузия», пережитая политиками США после катастрофической неудачи в Китае[70]. В поддержку режима Чан Кай Ши они вложили 4 млрд. долларов, помогали оружием и советниками, но почти все, чем снабжали армию Гоминьдана, попало к коммунистам после его разгрома[71].
Несмотря на то, что после победы коммунистов в Китае Трумэн выступил с программой «пассивной поддержки Тайваня», правое республиканское большинство в Конгрессе критиковало эту политику, думая, что если Россия не будет помогать китайским коммунистам, их можно будет легко остановить. Поэтому впоследствии американцы все же приняли меры к укреплению Тайваня, чтобы остановить продвижение коммунистов в Азии на этом направлении.
В Конгрессе и политических кругах сформировалось так называемое «китайское лобби», в которое входили как республиканцы-консерваторы, так и представители промышленных кругов, тесно связанные экономически с режимом Чан Кайши[72]. Эта группировка выступала в защиту Чан Кайши и подталкивала администрацию к жестким решениям в отношении КНР. Используемая Госдепартаментом доктрина «пассивной поддержки» Тайваня воспринималась данной группировкой как уступка коммунистам[73].
Такое политическое давление не стоит сбрасывать со счетов, т. к. даже противники китайского лобби должны были доказывать своей политикой, что они не сдают позиции коммунистам.
Кстати: отдельные американские аналитики ожидали перетекания конфликта в крупномасштабное столкновение коммунизма и свободного мира, которое случится именно в Азии. Беда была только в том, что они проглядели «направление главного удара», полагая, что война на Дальнем Востоке начнется на Тайване.
Здесь, однако, проявляется интересная интрига. В январе 1950 г. аналитики британского МИДа предсказывали, что в июне того же года Китай, скорее всего, нападет на Тайвань. Однако не следует забывать о том, что как раз в это время главным ответственным за дальневосточный регион в этом учреждении был небезызвестный Гай Бёрджесс, соратник Кима Филби и один из наиболее известных впоследствии советских шпионов в Англии[74].
Не знаю, насколько правомерна гипотеза о том, что силами своих агентов в Лондоне Советский Союз сумел отвлечь США и Великобританию от действительного направления главного удара и заставил их оголить Корейский полуостров, но то, что советская разведка была в курсе всей политической кухни на данном направлении, - безусловный факт.
Внутриполитическое давление. Говоря о политике Советского Союза не только по корейскому вопросу, мы отмечаем, что решения часто принимались не из прагматических, а из идеологических соображений. Однако надо помнить, что в конце 1940-х – начале 1950-х годов американское общество было идеологизировано не менее сильно – маккартизм уже набирал силу, и одной из его целей был Госдепартамент фактически прямо объявлялся «розовым»[75].
9 февраля 1950 года Маккарти заявил: «У меня на руках список из 205 сотрудников Госдепартамента, которые оказались либо имеющими членский билет, либо безусловно верными коммунистической партии, но которые, несмотря ни на что, все ещё помогают формировать нашу внешнюю политику». Так политологические дискуссии перевели в политическую плоскость, и теперь сотрудникам Госдепартамента, которые отнюдь не испытывали симпатию к коммунизму, нужно было в ближайшее время доказать на деле, что они не «розовые», что очень сильно сужало для них спектр возможных решений.
Между тем, в такой ситуации политику очень сложно принять решение, которое общественное мнение не поймет и не примет. Поэтому вместо того, чтобы менять общественное мнение или доносить до него реальное положение вещей, проще под него подстроиться.
Фактор Макартура. Еще один важный фактор – определенное двоевластие в дальневосточных делах, которые дела во многом находились не столько в ведении Вашингтона, сколько в сфере ответственности генерала Макартура
Дуглас Макартур был практически американским «проконсулом» Дальнего Востока. Уже пожилой и достаточно авторитарный человек был уверен в том, что в данном регионе он может вершить самостоятельную политику, и что его встречи с Чан Кайши осуществлялись по протоколу встреч первых лиц государства. Более того, в 1948 году он стал убеждать влиятельных республиканцев поддержать его намерение стать кандидатом на пост президента США от республиканской партии. Хотя эта кампания окончилась неудачей, его жажда проявить себя на поприще большой политики осталась. «Я готов служить в любое время, в любой области и в любом месте», - заявил он во время интервью 25 июня 1950 года. [76]
Макартур не был в США с 1938 года. В 1948 году Трумэн приглашал его в Вашингтон, чтобы обсудить будущее Японии, но Макартур сослался на чрезмерную занятость и проигнорировал это приглашение[77]. Это довольно характерный штрих к портрету Макартура и его отношениям с центральной администрацией.
Харизматичный Макартур уже давно был любимцем республиканцев, недовольных политическим курсом США в отношении Азии, и его политика довольно часто отличалась от вашингтонской. Конечно, Трумэн мог отменить его распоряжения, но престиж Макартура в Объединённом Комитете начальников штабов, популярность, которой он пользовался в республиканской партии и среди широких слоёв населения — всё это весьма затрудняло контроль над его действиями[78].
Под стать генералу был ближний круг, который не одёргивал его амбиции и снабжал его той информацией, которую он хотел услышать[79].
Макартур никогда не понимал роли ООН в Корее. Напротив, весной 1948 года имел место небольшой инцидент, когда он не допустил на территорию Японии представителей Временной комиссии ООН по Корее, которые хотели заняться в Токио составлением одного из своих отчётов[80].
Пару слов от автора: Вообще, генерал Макартур личность очень интересная: человек, получивший репутацию национального героя во многом благодаря умелому самопиару. Его викторианские манеры и прочувствованные речи дают интересный пример возвышения за счет харизмы и игр с репутацией, а не интеллекта или мудрости.
Макартур как полководец представляется мне не столько военачальником, сколько «организатором войны» и не столько гением стратегии, сколько гением логистики (в этом смысле очень показательна инчхонская операция) и аппаратных игр (не менее показательно то, чем он отделался, фактически бросив свою армию на Филиппинах). В остальном, Макартур привык воевать против уступающего ему численно или технически противника, что наложило отпечаток на его действия и оценки противника во время Корейской войны.
Я намеренно подробно остановился на этих сложностях и противоречиях в деятельности американского военного и политического руководства, чтобы аудитория поняла, что в то время Соединенные Штаты отнюдь не были идеально отлаженной военной машиной, руководимой единой стратегией. Многие российские историки, впадающие в антиамериканизм, недооценивают этот уровень внутренней несогласованности и, по сути, совершают ту же ошибку, которую совершали американские аналитики 1950-х годов в отношении СССР, приписывая ему куда более серьезные и агрессивные замыслы, чем те, что были на самом деле.
Таким образом, получается, что представление об особо агрессивной сущности американского империализма в то время не вполне корректно. В Соединённых Штатах было довольно сильное изоляционистское влияние, да и процесс военных реформ не делал американскую армию готовой к агрессивным конфликтам. С другой стороны, не следует сбрасывать со счетов внутриполитическое давление со стороны китайского лобби.