Пирога миновала шеренгу величественных буков, высящихся на месте Краснопресненского парка. Дальше к берегу подступали руины выставочного Центра, сплошь заросшие шиповником и акациями, а за ними рвались к небу оплетённые древолианами небоскрёбы Москва-Сити. Годы и стихии пощадили большую часть остекления, и сейчас лучи вечернего солнца отбрасывали блики от граней медного кристалла «Меркурий-Тауэр». Выше, там, где заканчивались сталь и бетон, чудовищные плети сплетались в жгуты, не уступающие по толщине самим зданиям, и расходились зонтичными кронами на огромной высоте.
— Самая высокая точка Леса после Останкинской Древобашни,— Коля-Эчемин указал веслом на крону над башней Федерации. — Говорят, группа экстремалов из Универа планирует туда забраться.
— Не выйдет, клык на холодец! — убеждённо заявил Сергей. — Белки пробовали, обломились. В верхних ярусах такая гадость водится — куда там паукам-плевакам!
Он слегка покривил душой. Яська, отчаянная сорвиголова, как-то добралась до самой кроны спиралевидной Башни Эволюции — и даже ухитрилась вернуться живой и невредимой.
— А в Сан-Паулу небоскрёбов не осталось, — сообщил Коля, ритмично взмахивая веслом. — Только холмы из обломков бетона, сплошь заросшие, как в затерянных городах на Юкатане. Пока не начнёшь копаться — и не поймёшь, что там было раньше.
— А что, кто-то пробовал копаться? Ты же говорил — индейцы чужаков режут.
— Может, кто-то и пробовал, — пожал плечами каякер. — Лес Сан-Паулу побольше нашего будет, а людей — раз-два и обчёлся. Повезёт — пройдёшь из конца в конец и никого не встретишь.
— А если не повезёт?
— Тогда хуже. Несколько лет назад в Сан-Паулу сгинула экспедиция — два десятка учёных, охрана, проводники из Московского Леса. Я тогда ещё жил снаружи, помню, какой поднялся хай. С тех пор туда никого не посылают, не хотят рисковать.
Сергей кивнул. Он тоже не забыл об этой истории: тогда для бразильской экспедиции среди егерей искали тех, кто не слишком подвержен Зову Леса. Организаторы, сотрудники ЮНЕСКО, клялись обеспечить быструю переброску по воздуху, чтобы свести неудобства к минимуму, сулили самые редкие и дорогие препараты, способные смягчить действие Зова. Сергей тогда отказался, не желая афишировать свою невосприимчивость. А может, и послушал предчувствия, нашёптывавшего о беде.
Пешеходный мост, соединяющий Краснопресненскую набережную с набережной Шевченко, обрушился давным-давно. Стальные конструкции, заросшие водорослями и проволочным вьюном, перекрыли реку, и течение здесь было особенно бурным. Пришлось протискиваться под левым берегом, отталкиваясь вёслами от корней вязов и ив, разваливших по камешку парапеты набережных. По корням сновали крупные крабы с забавными, словно в нарукавниках из меха, клешнями.
— А знаешь, что они живут в Москве-реке ещё с доприливных времён?
— Да ладно? — Коля-Эчемин так удивился, что перестал грести. — Крабы — и в Москве-реке?
— Клык на холодец! Их привезли в китайский ресторан. Оттуда несколько штук сбежали в канализацию — и в реку. Размножились, потом о мутантах слухи ходили…
— А что, они правда, мутанты? — насторожился каякер. — А то мы их едим…
— Нет, обыкновенные китайские мохноногие крабы.
— Вот и хорошо. Кстати, давай наловим — вечером, в Серебряном бору сварим, будет закуска к сетуньскому элю.
— Думаешь там заночевать?
— Придётся. К Тушинским шлюзам подойдём уже в сумерках. Возиться с подъёмом пироги в темноте — удовольствие маленькое. Лучше переночуем с удобствами, а с утра двинем. К тому же, у меня на Поляне дело, пассажир есть до Речвокзала. Ты ведь не против?
— Куда от тебя денешься…
— Тогда бери сачок, крабов ловить будем.
XI
Подвал пятиэтажки встретил их застарелым запахом запёкшейся крови, смешанным с дымом трав, тлеющих в железной жаровне. Дух был таким густым, что его, казалось, можно резать ножом. Голые бетонные стены, посредине длинный деревянный стол, весь в подозрительных тёмных пятнах, дощатые полки с кувшинами, коробочками, склянками. Единственное окошко под потолком наглухо заколочено, полумрак едва-едва разгоняет свет от углей в курильнице.
— Наина — она тётка со странностями. — наставлял спутника Гоша. — Ежели что не понравится — слова не скажет, проси — не проси. То есть слова-то она и так не скажет, сколько уж лет молчит, но и помогать не станет. Так что ты тоже молчи и ничего не трогай — стой столбом и лучше вообще не шевелись. Как что скажу — исполняй сразу! И учти, она, хоть и слепая, а всё видит.
— Имя какое-то странное… — буркнул Егор. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Сначала пришлось пересекать намертво закупоренный кустарниками и завалами проржавевших машин Ленинский проспект, потом тащить мёртвое тело за несколько кварталов, до конца улицы Панфёрова и отмахиваться от роя крупных чёрно-зелёных, отливающих металлом мух, клубящихся у входа в подвал. Но самое скверное — запах. Егору захотелось даже натянуть противогаз, но Гоша и думать об этом запретил.
— Имя — из Пушкина, — пояснил проводник. — Помнишь: «О, витязь, то была Наина!» Вот и эта: ведьма ведьмой, а ведь какая красотка была когда-то… Имя ей родноверы дали, когда жила в их общине.
Наина действительно с виду была сущая ведьма: свалявшиеся седые космы, морщинистое лицо с крючковатым носом. Одета она была в грубую полотняную рубаху до пола и вся увешана странными амулетами, связками кореньев и гирляндами высушенных куриных лапок. Выслушав скрипучий Гошин монолог, старуха повертела в узловатых пальцах медальон убитого, кивнула по-птичьи, отрывисто, и указала на стол. На секунду Егору показалось, что её глаза, слепые, мутные, в самом деле, способны видеть.
Общими усилиями они взгромоздили мёртвое тело на столешницу. Ведьма пробежалась кончиками пальцев по изъеденному жгучими спорами лицу и стала озираться — судорожно, суетливо.
— Нож ей дай, нож! — прошипел Гоша. — Скорее, всё испортишь! Передумает же!
Егор протянул Наине нож. Свой, собственный, купленный на рынке. Широкий, слегка искривлённый, со следами ковки и согнутым вдвое череном вместо рукояти. Продавец называл его смешным словом — «куябрик».
Лезвие скользнуло по шее мертвеца. Потекла кровь, старуха ловко подсунула под багряную струю корыто, когда-то оцинкованное, а теперь проржавевшее чуть ли не насквозь. Струйка звонко забренчала по тонкому металлу. Егор замер, боясь пошевелиться — ему казалось, что всё это происходит в дурном сне.
Он не смог бы сказать, сколько на самом деле прошло времени. Струйки иссякли, превратились в отдельные капли; барабанный ритм сменился редкими щелчками по багровой, дымящейся поверхности, а потом по донцу подставленной Наиной глиняной плошки.
Егор считал капли. Зачем? Он и сам не знал, но их было ровно двенадцать — последняя кровь Алёши Конкина.
Наина проковыляла к стене, сняла с покосившейся полки кувшин. Маслянистая коричневая жидкость смешалась с кровью. Горечь полыни и ещё каких-то незнакомых трав на краткий миг перебил заполнявший подвал смрад.
Старуха низко наклонилась к лицу мертвеца, будто собиралась поцеловать его в губы — и уставилась мутными бельмами в глазные впадины, полные кровавой слизи.
Кислая муть подкатила к горлу. Егор обеими ладонями зажал рот, но Гошины пальцы, твёрдые, как старые корневища, стиснули его плечо.
— Терпи, парень, дальше будет хуже. Спугнёшь — повернётся, уйдёт, и всё будет зазря!
Лешак не соврал — стало хуже. Гораздо хуже. Наина достала из коробочки то ли высохшие стебельки, то ли скрученные из пакли жгутики, опустила в наполненные жидкостью глазные впадины, словно фитили в плошки с маслом, и зажгла от лучины. Проковыляла к столу, скрюченными пальцами обхватила голову Егора и с силой, которую трудно было заподозрить в таком тщедушном теле, нагнула к язычкам пламени, дрожащим в глазницах трупа.
Он пришёл в себя, сидя на трухлявом стволе дерева у подъезда заросшей проволочным вьюном двенадцатиэтажки. До дома с подвалом Наины было шагов сто, и Егор, как ни старался, не вспомнил, как лешак притащил его сюда, как усадил и сунул в руку фляжку.
Вода имела сильный железистый привкус. Он сам наполнял флягу — утром, из-под крана в общаге. Руки мелко тряслись, перед глазами стояла давешняя жуть — огоньки, трепещущие в глазницах мертвеца.
— Ну, что увидел? — Гоша приплясывал от нетерпения. — Давай, излагай, и подробнее, подробнее!
«Излагать? О чём это он?..»
Видение, явившееся в страшных огоньках, накатило мутной волной, словно сцена прямо сейчас разыгрывалась у него перед глазами.
…звука не было — только двое, беседующие на фоне светлой стены. Первый — студент, Лёша Конкин. Он что-то говорит — взахлёб, сопровождая слова суетливыми жестами. Выражение лица просящее, заискивающее, жалкое. Ему плохо, очень плохо. И… стыдно? Нет, он уже перешагнул через стыд и думает только о том, что собеседник может отказать. И тогда — конец.
Второй, высокий, широкоплечий, стоит, не шевелясь, руки сложены на груди. Предплечья защищены шнурованными кожаными наручами, выше локтя татуировка: перевитые стебли, унизанные цветками терновника. Одет в кожаную, прошнурованную на боках безрукавку, из-за плеча выглядывает рукоять какого-то оружия.
В ответ на очередную фразу здоровяк кивает и показывает студенту плоский кожаный футляр, из которого торчат то ли флаконы, то ли ампулы с разноцветными жидкостями.
Даже муть видения не в состоянии скрыть лихорадочный блеск глаз Конкина. Он вцепляется в футляр — вернее, делает попытку. Татуированный начеку, и от толчка в грудь студент отлетает на несколько шагов и падает. И не встаёт — ползёт на четвереньках к безжалостному визави, обхватывает колени, что-то объясняет, молит. Вытаскивает из кармана бумажку, разворачивает, трясёт, тычет пальцем в строки.
Но собеседнику неинтересно. Он смотрит не на бумажку, а на червя в человеческом обличье, копошащегося у его ног. В глазах ни капли сочувствия, лишь презрение и высокомерная скука.
Конкин оставил уговоры — скорчился на полу, плечи вздрагивают от рыданий. Татуированный тыкает его носком сапога, произносит короткую фразу — видно, как шевелятся губы — и швыряет парню коричневый кругляш. Тот перехватывает его на лету, прижимает к груди и смотрит снизу вверх, затравленно улыбаясь, уже готовый на всё. Здоровяк поворачивается, демонстрируя длинный, искривлённый клинок, висящий в ножнах за спиной, и уходит.
Занавес.
— Вот как… — проскрипел лешак. — Вот оно, значит, как… Сколько лет живу в Лесу, но чтобы так над человеком изгалялись, не слышал. А услышал бы — не поверил!
— Кх-х… что это было, а? — Егор, чтобы не упасть, обеими руками опёрся о ствол дерева. Перед глазами плавали цветные круги.
— Значит, всё-таки сетуньцы... — Гоша словно его не слышал. — Их человек дал парню какое-то поручение и знак, этот самый медальон. И пообещал в уплату эликсир. Знать бы ещё, за что?
— Кх-х... тьфу! — кисло-рвотный привкус, скопившийся во рту, не давал выговаривать слова. — Что за эликсир? Можно без загадок, а?
— Сетуньские эликсиры пробуждают в человеке всякие скрытые способности. Без них с тварями, за которыми они по Лесу гоняются, нипочём не справиться.
— А что, эти эликсиры такие ценные?
— Ещё бы! Никто, кроме сетуньцев, их варить не умеет, а чужакам они их не дают. Даже своим не дают, тем, кто на охоту не ходит. А ведь многие эликсиры — сильнейшие лекарства, если их употреблять с умом. Друиды или Наина уж на что доки в снадобьях, и те не умеют варить такие. На Речвокзале и ВДНХ за один флакон любые деньги сулят, да только никто не предлагает.
— Эликсиры, значит… — Егор сделал попытку подняться, покачнулся и снова сел.
— Они самые. И вот что, паря… — на лешачиной физиономии обозначилась неуверенность. — Ты бы помалкивал об этом, пока не разберёшься, что к чему? А то и вовсе забудь — нечисто тут, ох нечисто, печёнкой чую!
«А у тебя она есть, печёнка-то?..»
— И Шапиро не говорить?
— Ему — особенно.
XII
Поляна Серебряный Бор раскинулась на острове в излучине Москвы-реки. К югу, на Крылатских холмах, в непроходимых кайнозойских чащобах, в тени древовидных папоротников бродили мегатерии, гигантские броненосцы и саблезубые хищники. Фермеры избегали здесь селиться — кому нужны такие неспокойные соседи, когда вокруг полно свободной земли? — так что холмы стали вотчиной учёных с кафедры палеонтологии МГУ.
Допотопной фауной мог полюбоваться любой желающий, не удаляясь от безопасной Поляны. К водопою напротив пляжа частенько выходил стегодон, гигантский предок слона, вооружённый четырёхметровыми бивнями, и вид девиц, загорающих, в чём мать родила, в паре десятков шагов от принимающего солнечные ванны великана, приводил публику в восторг. Палеонтологи, развернувшие на Поляне постоянную биостанцию, числились у Сергея в списке привилегированных клиентов — он в разное время немало перетаскал для них голов и шкур древних тварей. Случалось и водить за реку исследователей — один из них как-то под большой стакан поведал о стоянке австралопитеков, найденной на «том берегу». Правда, утром он яростно открещивался от этих слов, ссылаясь на усталость и ядрёную филёвскую самогонку.
Поляны Коломенское и Серебряный Бор были своего рода «тихими гаванями», островками безопасности в зелёном море Леса. Здесь почти не было аномальной растительности, а «Лесная Аллерги»я давала гостям из-за МКАД некоторое послабление. На Поляны стремились те, кто нуждался в адаптации, в тонкой настройке организма на загадочную лесную биохимию.
Население Серебряного Бора не превышало двух сотен — в основном молодые люди до двадцати пяти лет. Они стремились в Лес за острыми ощущениями, бежали от прелестей цивилизации — и все, без исключения, жаждали свободы, немыслимой во внешнем мире. Но даже неудачники, не сумевшие справиться с «Лесной Аллергией», не спешили возвращаться за МКАД. Зачем? Всю жизнь тосковать по упущенному шансу? Одни оседали на Речвокзале, другие, самые везучие, ухитрялись добраться до МГУ. А остальные втягивались в беззаботную, безалаберную жизнь Поляны и застревали здесь на годы, надеясь, что однажды недуг отступит, позволит вырваться на волю.
Официальных властей на Поляне не было; некое подобие порядка поддерживал временный комитет, самоорганизовавшийся вокруг домиков биостанции. Тут же, возле лодочных пирсов, раскинулся рынок. Окрестные фермеры везли на него провиант по бросовым ценам. И не оставались в накладе: многие из приезжих в итоге оседали в общинах Терехова, Филей и Матвеевской поймы.
Нос лодки мягко ткнулся в связку камыша, заменявшую кранцы. Пока Коля-Эчемин привязывал пирогу, Сергей выложил на дощатый помост рюкзаки, оружие, корзину с крабами, переложенными мокрыми водорослями, и ещё одну, вручённую при расставании сетуньцами. Сонный сторож выдал ключ от крошечного, похожего на деревенский сортир, сарайчика для хранения багажа и лодочного имущества.
— Когда за судном-то вернётесь? — поинтересовался он, дождавшись, когда Коля-Эчемин запрёт клетушку. — А то я через час замки повешу, чтобы, значит, никто ночью спьяну не учинил чего-нибудь.
— А что, пошаливают? — встревожился каякер. — Вроде раньше такого не было?..
— Неделю назад, когда пришла новая партия замкадышей, отвязали лодки по пьяни — хотели, понимаешь, покататься с девками при луне. Так две посудины опрокинули и потопили, пришлось потом вытаскивать. Хорошо хоть сами не захлебнулись, идиоты... А ещё одну загнали в камыши на том берегу, там её слонопотамы и растоптали!
Слонопотамами обитатели Поляны, не искушённые в палеонтологических тонкостях, именовали предков слонов и носорогов, в изобилии водившихся на Крылатских холмах.
— И теперь новое указание вышло — на ночь пропускать под банками пришвартованных лодок общую цепь и запирать на замок. Хотят трахаться в лодках — сколько угодно. Но угонять — это уже озорство!
— Раз указание — запирайте, — не стал спорить Коля. — Мы здесь до утра останемся. Надо найти кое-кого, заодно поужинаем, переночуем…
— Ну тогда ладно. Сегодня на «Улетае» сабантуй, большой костёр. Новички прибыли с Речвокзала — девицы там такие… сочные!
Он поцокал языком в знак восхищения.
— Как только, так сразу! — весело отозвался речник. — Нам надо ещё по базару пройтись и крабов сварить где-нибудь — к пиву-то!
— На базаре уже никого нет.,— разочаровал его цербер. — завтра приходите. А что до крабов — там и сварите, костёр же! Только смотрите внимательно: в прошлый раз, как стали плясать — половину котелков в угли опрокинули, замкадыши хреновы!
XIII
Егор устал — так, как не уставал даже во время марш-бросков по дальневосточной тайге. В глазах плыли тёмные круги, воздух со свистом врывался в лёгкие через пересохшую гортань, но всё равно, его не хватало, чтобы питать энергией выпитый до донышка организм.
Но стоило удалиться от дома со страшным подвалом, как немочь стала отпускать. Поначалу Гоша тащил напарника на себе — самого Егора едва хватало на то, чтобы перебирать ногами. Но вскоре он уже ковылял, опираясь на палку, а когда миновали станцию метро, он уже шагал, и бодро сыпал вопросами, будто не изображал только что раздавленного червяка.
— С телом-то что делать? Нехорошо, всё же человек… был. К тому же в Университете его искать будут.
— Рассказать, конечно, надо, — отозвался лешак. — А там пусть начальство решает. Пошлют людей, забрать и похоронить по-людски — я отведу. Чего ж не отвести-то? Припрятал надёжно, никуда он не денется.
Перед тем, как пуститься в обратный путь, Гоша затащил труп в соседнюю пятиэтажку, отыскал в брошенной квартире шкаф покрепче и засунул в него мертвеца — чтобы не добралась мелкая живность, способная за считанные часы оставить от трупа одни косточки.
— …и документики отдашь, пусть решают.
Студбилет и пропуск в ГЗ на имя Алексея Конкина лежали в кармане рядом с сетуньским медальоном.
— Может, присядем, отдохнём? — Егор кивнул на почти не заросшую скамейку. В сквере, тянущемся вдоль Ломоносовского проспекта, сохранились остатки асфальтированных дорожек, и даже бетонные бордюры торчали кое-где из густой травы.
— А что, и присядь! — проводник засуетился, расчищая спутнику место. — Всего ничего осталось, через полчаса будем...
Егор откинулся на спинку и с наслаждением вытянул ноги.
— Вы обещали рассказать об этой… ведьме.
— О Наине-то? — Гоша с хрустом поскрёб мшистую бороду. — Она последняя из клана Даждьбога. Когда их перерезали, бежала сюда, на Ленинский.
— Даждьбог? Кажется, что-то из древних славян?
— Раньше в парке Музеон — это возле Крымского моста, там, где Центральный Дом художника — обитала община родноверов. Слыхал о таких?
Егор кивнул. Движение неоязычников стало популярным ещё в конце двадцатого века. Родноверы обожали татуировки, носили обереги из дерева и разноцветных бусин, устраивали ритуалы на природе и ругали христиан. В его родном Новосибирске они прочно прописались в рядах городских сумасшедших.
— Ну вот, жили они жили, пока не раскололись на две группы — кланы по-ихнему. И один клан, Чернобога, истребил других, поклонявшихся Даждьбогу.
— Что, прямо так взяли и истребили? Всех?
— Почти, — горестно вздохнул проводник. — Жуткая история, отродясь у нас такого смертоубийства не случалось.
— А за что?
Гоша пожал плечами.
— Говорят, власть не поделили. Хотя над кем властвовать в Лесу-то? Нет, сдаётся мне, в другом дело было…
Голос лешака, обычно звучащий несколько комично, приобрёл загадочность,словно тот собирался посвятить собеседника в некую тайну.
— У каждого в Лесу своё предназначение. Не все, правда, об этом знают, но оно есть. Предназначение родноверов было — держать стражу на Калиновом Мосту. Для того их и призвали!
— Призвали? Кто?
— А ты что же думаешь, люди в Лес случайно приходят? Нет, он сам их призывает, и неважно, где находится человек, хоть на Аляске, хоть в Новой Зеландии. Услышит — и придёт.
Лешак уже не рассказывал, а вещал. Загадочность в его голосе сменилась торжественностью.
— Те, чьим духам поклонялись родноверы, знали, какие берега соединяет Калинов Мост и кто живёт на той стороне.
«Калинов Мост? Ну да, конечно: Иван-царевич побеждает Змея-Горыныча на Калиновом Мосту. Час от часу не легче!..»
— И где он находится? — Егор осмелился перебить лешака. — Или это только символ?
К его удивлению, Гоша не возмутился.
— Символ тоже. Но и мост есть — последний уцелевший мост с замоскворецкого берега на Болотный остров, между Лесом и Чернолесом. Раньше его называли Третьяковским — узкий такой, пешеходный. Там ещё молодожёны замочки вешали.
— И родноверы, значит, его не удержали?
— Заигрались в свои ритуалы, а того не знали, что в Лесу любое слово может обрести силу, даже сказанное понарошку, в шутку. Вот и вышло, что одни впустили в себя Лес, а другие — Чернолес. И, конечно, ужиться они уже не могли.
— И сторонники Чернолеса победили?
— Да. Так была проиграна битва на Калиновом Мосту. Но будет ещё одна битва, последняя. И после неё Лес кончится, а вместе с ним — и наш мир.
Егор помолчал. Впереди, сквозь высоченные кусты сирени просвечивали груды битого кирпича. Когда-то здесь стояло здание Социологического факультета МГУ, сейчас разваленное до основания гигантскими липами, проросшими сквозь фундамент. Остатки социологов перебрались в ГЗ — два десятка упрямцев, пытающихся изучать людские сообщества Леса. Темы их ежемесячных открытых семинаров служили в Универе постоянным предметом шуток.
— Почему именно тот мост?
— Он один остался цел. И это тоже неспроста: в сказках за Калиновым мостом Баба-Яга жила, а она, доложу тебе, далеко не забавная старушка из мультиков.
— За тем мостом тоже что-то такое есть?
Гоша посмотрел на собеседника с удивлением.
— Ты что, правда, не знаешь?
— Откуда? Я в Лесу меньше недели.
— Там скульптура, и не одна, а целая композиция. Называется — «Дети — жертвы пороков взрослых». Тринадцать жутких, отвратительных фигур. Неужели даже на картинках не видел?
— Не пришлось.
— И век бы их не видеть. Если Чернолес победит в последней битве на Калиновом Мосту, они обретут силу и расползутся по всему свету, тысячекратно умножая несчастья, которые символизируют: войну, разврат, алчность, садизм, ну и всё такое прочее.
Егору стало вдруг муторно. После всего, что он увидел за эти часы — паренёк, в муках умирающий в облаке жгучих спор, старая ведьма с её диковатыми ритуалами, видение, подсмотренное в глазницах трупа, — после такой жути получить вместо объяснения детсадовскую страшилку?
— Я так и знал, что не поверишь, — обиженно проскрипел Гоша. — Вы, замкадники, всегда так…
Похоже, проводник снова угадал его мысли.
— Так что родноверы-то?
— Отступники-чернобожцы так там и живут. Только это уже не люди, а ходячие куклы, у них вместо душ гнилые грибницы Чернолеса. А уцелевшие даждьбожцы попрятались. Наина — одна из них.
— Есть и другие?
— Были. Один основал Сетуньский Стан. Хотел создать что-то вроде рыцарского ордена для битвы на Калиновом Мосту и натаскивал своих последователей на самых опасных тварей. Но когда погиб — они забыли о своём предназначении и теперь истребляют всё, что под руку попадётся. И, похоже, впутались в какую-то тёмную историю.
Голос лешака стал печальным. Он сник, плечи опустились, руки-сучья безвольно повисли вдоль тела.
— А вы, значит, знали?
— Лешаки много чего знают, только людям не говорят. Не готовы вы узнать правду…
Гоша шумно встряхнулся всем своим замшелым телом, в точности, как собака, вылезшая из воды. В стороны полетели кусочки коры и клочья мха.
— Ну что, отдохнул? — он говорил прежним, скрипучим голосом. — Вставай, идти надо. Тебе ещё о выполнении задания отчитываться и о погибшем докладывать.
— Это точно… — вздохнул, поднимаясь с лавки, Егор. — Засадят писать бумажки, до ночи провожусь. А жрать, между прочим, хочется — обед-то мы пропустили…
— Вот и пошли.
XIV
На песке, недалеко от воды пылал костёр. Языки пламени взлетали к чёрному небу выше крон деревьев, подступающих к пляжу, бросали отсветы в воду, играли бликами в непроницаемой стене листьев на противоположном берегу.
У Большого Костра, которым на Поляне традиционно встречали партии новичков, царили благодушие, веселье и любовь — в самом, что ни на есть, плотском воплощении. А как иначе, если здесь собралось две сотни молодых людей, не отягощённых особыми проблемами, ошалевших от невиданной до сих пор свободы? Купаться можно до середины октября, брага, которую здесь гонят из малины и смородины, и дурман-травка, поставляемая окрестными фермерами всегда в достатке. Что ещё нужно для непрекращающегося праздника свободной любви?
Гости Поляны вносили в общее веселье свою лепту. Челноки и речники Нагатинского затона заводили необременительные романы с податливыми приезжими девицами и нередко увозили в своих лодках подруг и будущих жён. Окрестные фермеры везли сюда сыновей-сильванов — в «лесных» семьях рождались по большей части, мальчики, невест не хватало, вот и приходилось припадать к живительному источнику, бьющему в Серебряном Бору.
Костёр медленно прогорал. Давно сварились и были съедены китайские крабы, опустела бутыль сетуньского эля и ещё две, с ягодной брагой. Коля-Эчемин притомился травить речные байки, осоловел от выпитого и съеденного и восседал на чурбачке в окружении экономно одетых поклонниц, восхищающихся «индейской» причёской и висящими на шее ножнами с «бобровым хвостом». Впрочем, интересовали их не только внешние атрибуты мужественности — одна, ничуть не скрываясь, полезла каякеру в штаны, другая впилась в губы жадным поцелуем.
— Попал ваш индеец!— тихонько хихикнула Лиска. — Затащат в кусты и до утра не отпустят. Эти дуры уверены, что если трахаться с лесными обитателями — быстрее приобретаешь иммунитет.
В отличие от пленивших Колю девиц, собеседница Сергея к новичкам не относилась. Она и была той пассажиркой, ради которой каякер завернул в Серебряный Бор. Лиска, занимавшаяся переправкой новичков с Речвокзала на Поляну Коломенское, как раз отправлялась за очередной группой. Но по дороге случилась неприятность — лодочник пропорол днище своей байдарки о топляк, и девушке, чтобы не застрять на Поляне, пришлось посылать почтовую белку за старым знакомцем. Эчемин разыскал её возле биостанции и предложил провести вечер в их компании — он собирался отправиться в путь с утра пораньше и не хотел тратить время на поиски.
Сейчас Лиска оживлённо болтала с сидящим рядом парнем.
— Знаешь, чего мне больше всего не хватает? Зимы. В детстве, маленькой, я ходила в парк, каталась на санках. А под Новый Год там ставили большущую ёлку с гирляндами. В Коломенском тоже раньше устраивали новогодние гуляния и ёлку наряжали перед дворцом.
Её лицо, тонкое, с мелкими чертами, озаряли сполохи костра. Собеседник — тощий, белобрысый молодой человек, представившийся челноком с Филей, как бы невзначай положил ей руку на коленку. Сергей отвёл глаза и стиснул зубы.
«Чёрт, мне-то какое дело? Девчонка как девчонка, есть и пособлазнительней…»
— Так что вам, коломенским, мешает? — недоумевал белобрысый. — Украсьте ёлку и пляшите вокруг сколько влезет!
— Да ну, что это будет за ёлка? — Лиска забавно наморщила носик.
«А ведь правда, похожа на лисёнка. Только не рыжая, как Яська…»
— Это хрень какая-то получится, а не ёлка! На ёлке снежок должен лежать, укутывать, блин! И чтоб «снежного ангела» делать, и чтоб снеговика лепить! И чтоб…
И как бы невзначай стряхнула руку собеседника. Сергей, увидав это жест, повеселел.
— Ну, извини… — белобрысый понял намёк. — Со снегом в Лесу напряжёнка. А вот если…
Что «если», Сергей так и не узнал. Из костра с треском взметнулся столб искр — и сразу загудели барабаны. Трое полуголых парней, сидя на корточках, выстукивали ритм. Стоящая над ними девчонка в символической набедренной повязке помогала большим бубном, и ещё одна, в таком же наряде, высвистывала мелодию на флейте.
В круг выскочили четыре девицы, из одежды имевшие на себе только разноцветные нитки бус и браслеты с колокольчиками на запястьях и лодыжках, и принялись извиваться, сгибаться, разгибаться, кружить в такт барабанам в каком-то дикарском танце. Отсветы пламени играли на влажной коже, тугих полушариях грудей, гладких животах.
Сидящие один за другим вскакивали и присоединялись к танцовщицам. Летели на песок футболки, шорты, кружевные трусики и боксеры; вокруг костра стало не протолкнуться от молодых, разгорячённых, нагих тел. А барабаны били, били, били, тонко, пронзительно свистела флейта, и бубен добавлял к сумасшедшему ритму рассыпчатый медный звон.
Белобрысый челнок принял у стоящей рядом девушки блестящую коробочку. Открыл, сыпанул на сгиб большого пальца бурого порошка, шумно втянул носом. Лиска при виде этого фыркнула и демонстративно отодвинулась.
Белобрысому было уже всё равно. Он подхватил хозяйку коробочки, и они кинулись в круг. Сергей оглянулся — многие вокруг делали то же самое: втягивали понюшки, избавлялись от одежды и присоединялись к танцу.
«Или к оргии?..»
Один из парней швырнул партнёршу на песок, навалился и заработал бёдрами, в темпе, заданном обезумевшими барабанами. Сразу образовался круг — люди вскидывали руки и ухали хором, и девица отвечала им отрывистыми, в такт толчкам, вскриками. Ещё одна парочка повалилась на песок, другая, третья…