— Бафомет, Бафомет! — ответствовало собрание.
Навуходоносор ударил кулаком в большой тамтам, и по этому сигналу раздвинулись занавеси шатра, стоящего в глубине залы. В ярком свете на великолепном алтаре предстали два идола. Справа находился Бафомет. У него было два лика — мужской и женский, ровно как и тело — наполовину мужчины, наполовину женщины. Огромная змея двенадцатикратно обвивала его, и на каждом кольце был вырезан знак зодиака. В одной руке идол держал солнце, в другой — луну. У ног его лежала земля, покоясь на спине крокодила.
Слева, рядом с Бафометом, видна была другая статуя — Милитта. Обнаженная женщина верхом на кабане — ее корона лучилась рубинами и карбункулами.
Рыцари и дамы приближались и поочередно целовали плечи Бафомета и колени Милитты. Затем меж двумя идолами поставили дарохранительницу, высыпав освященные облатки на пол, с хохотом оплевали их и, взявшись за руки, затеяли пляску вокруг идолов и дарохранительницы. Женщины старались мыском или пяткой ударить ковчег, иногда задирая ноги так, что виднелись подвязки на чулках, и при этом распевали адские псалмы на каком-то восточном языке.
Загодя было приготовлено вино в больших кувшинах. Мне поручили наполнять церковные чаши для причастия и подавать танцующим, а те опорожняли чаши в честь Бафомета.
Отвращение мое было велико, но любопытство росло с каждой секундой. Пузатые кувшины вскоре опустели, и тогда Искариот велел мне идти в подвал за новой порцией.
Когда я вернулся, все рыцари и дамы уже расположились за столом, а царица Савская уселась на колени к Навуходоносору. Пока я разливал вино, царица сия крикнула:
— Эй, Малх! Диадема мне тесна, ступай в капеллу и принеси венец той женщины из Назарета.
Меня прошиб холодный пот. В церкви на алтаре стояла статуя Мадонны с драгоценным венцом, изысканно и богато украшенным жемчугом и алмазами — дар по обету всемилостивейшей княгини. К этой священной статуе по великим праздникам сходились благодарные паломники со всей округи, складывая у ног ее щедрые подношения. И теперь я должен снять с головы святой девы эту осиянную реликвию, принесть отвратной потаскухе, напялить на ее взъерошенные лохмы! Даже будь Мария не божьей матерью, а родительницей самого обыкновенного добропорядочного человека — и то было бы кощунством столь гнусно ее осквернить.
Я медлил, не желая исполнять безумную пьяную прихоть, но рыжебородый резко ткнул меня кулаком в бок — чуть дух из меня не вышиб — и заорал:
— Ты что, приказа не слыхал? Иди и скажи галилеянке, что царица Астарта Савская — жрица богини Милитты, желает надеть корону. Ступай!
Что делать? Если откажусь, они вполне способны меня убить.
Когда я приблизился к алтарю для свершения кощунства, казалось, святые готовы были сойти с постаментов, швырнуть мне в голову книги, посохи, ключи небесные и тотчас ввергнуть меня в ад. Статуя Богоматери, чудилось мне, нахмурила брови, когда я снимал венец, и хрупкое драгоценное украшение это казалось такой непомерной тяжестью, что у меня ноги подкашивались при каждом шаге.
Когда я вернулся по винтовой лестнице в зал Бафомета, оргия была в полном разгаре: грешницы минувших тысячелетий в небрежных одеждах вакханок танцевали бесстыдный хорей с Пилатом, Иродом и иже с ними. Астарта выхватила у меня венец, нахлобучила его поверх распущенных волос и забилась в судорогах безумной пляски жрицы, а вокруг нее козлом скакал Навуходоносор, изображая фригийский обряд. Волосы кружились вихрем, и она так быстро вертелась вокруг своей оси, что мне виделось у нее два лица, словно у идола Бафомета.
Вдруг Навуходоносор зашатался, рухнул, опираясь на колени и ладони, и стал жалостно мычать, глаза его почти вылезли из орбит, и я предположил было, что с ним вторично произойдет чудо превращения в быка. В мычании расслышалось нечто похожее на «Малх»; охапку сена, что ли, надо притащить гроссмейстеру? Сытая корова отрыгивает жвачку, человек, превратясь в скотину, поступает аналогичным образом. «Давай купель», — прохрипел он, — и моментом позже гнусная бестия осквернила церковный сосуд, который мне же и пришлось держать перед ним.
После сей процедуры гроссмейстер несколько очухался:
— Собери-ка сосуды, отчисти, отнеси в церковь. Дарохранительницу поставь на алтарь, облатки помести в блюдо, а потом ступай спать.
Астарта после беспрерывных кружений рухнула на пол и запрокинула голову на плечо Навуходоносору; венец Пресвятой Марии упал и покатился к моим ногам. Я поднял его и бережно протер.
— Тож-же на месс-то! — икал Навуходоносор.
— Сперва выпей, — распорядилась Астарта усталым, охрипшим голосом, сняла с пояса чрезвычайно красивую фляжку и протянула мне маленькое золотое чудо ювелирного искусства, украшенное опалами и бирюзой. — Это вино от виноградной лозы, посаженной еще Ноем. Каменная урна с этим вином покоится возле саркофага моей бабки Семирамиды в Ниневии. Пей!
Я медлил. Тогда Астарта отпила из фляжки, внезапно обхватила меня за шею, наклонилась, прижала свои губы к моим и напоила меня. Никогда я не пробовал столь сладкого, жгучего, пьянящего напитка.
— Кто меня ударил по щеке? — вдруг вскрикнула царица Савская, порывисто озираясь по сторонам. Затем снова повернулась ко мне: — Пей! — и протянула фляжку.
Я приложился к горлышку, но после первого же глотка ощутил иной вкус. На сей раз вино было горьковатое, с чуждым и странным запахом, от которого меня передернуло. Я сделал вид, будто пью вдоволь, и с благодарностью вернул фляжку.
— Бери! Дарю тебе на память, — засмеялась языческая царица и швырнула фляжку к прочей церковной утвари, которую я собрал, дабы унести за один раз, в объемистой купели.
Захмелевшая компания принялась гасить свечи, а я поспешил уйти с церковными сосудами, чтобы не оставаться в темноте с бесовской братией.
Вверху я трижды выполоскал церковную утварь в чистой воде и все расставил по местам. Водрузил на алтарь дарохранительницу и бережно возложил венец на чело Пресвятой девы, не преминув поцеловать в мольбе о прощении край ее покрывала. И какого покрывала! Искусная работа была выполнена самой княгиней: разноцветными шелками, серебряными и золотыми нитями тонко вышиты изображения двенадцати апостолов. А с этим что делать? — недоуменно повертел я фляжку; если продать эту вещицу, можно купить хутор или мельницу о пяти колесах. А вдруг все только сон — проснусь с пустыми руками. Прикеплю-ка я фляжку к одному из ремешков своего пояса, римского балтеуса — я был все еще в одежде ликтора, — глядишь и не потеряю. Прочно привязал ее и пошел искать место для ночлега, потому как враз сморил меня сон. Где я свалился и сколько времени проспал — не помню.
Вдруг я почувствовал боль: кто-то дернул меня за ухо да вдобавок ткнул пару раз каблуком в бок. Мой рыжий патрон.
— Ладно, Искариот, встаю, сейчас поднимусь, — пробубнил я спросонок.
— Ах ты, trifurcifer![35]Еще смеет называть меня Искариотом. Погоди, сейчас ты у меня отрезвеешь!
Он схватил кувшин с водой и вылил мне на голову. Это окончательно привело меня в чувство.
— Эх ты. Силен многострадальный! Так-то выполняешь приказ! Тебе велели ждать гостей у дверей склепа, а ты перепутал склеп с подвалом. Мы тебя нашли среди винных бочек мертвецки пьяным.
— А драгоценная фляжка, что я привязал к поясу?
И фляжки, и моего римского облачения след простыл. Вновь на теле проклятая власяница — наследство умершего ризничего.
— Просыпайся, просыпайся, парень, да поторопись в капеллу, греми трещоткой — сейчас месса начинается.
Но ведь я видел все так четко, так явственно!
Когда я прошел через ризницу в церковь, все обнаружил на своих местах.
Саркофаг, окруженный свечами, выставлен в боковом приделе, в саркофаге восковая фигура Христа, что прошлой ночью служители Бафомета прокалывали длинными иглами, — но на ней никаких дыр, никаких вмятин. Церковь заполнена благочестивым людом — процессии сменялись одна другой, восхищенные помпой траурной церемонии. Вот подходят длинной вереницей рыцари ордена в серых рясах и босиком; на коленях приближаются они ко гробу Спасителя и целуют мраморные ступени, ведущие к саркофагу. Но я видел, видел собственными глазами, как этот человек — гроссмейстер — в короне с бычьими рогами оплевывал святой лик и утверждал: Христос, дескать, шарлатан. А теперь целует его ноги. А другие! Спорили насчет зона или сына Ялдаваофа, который либо испугался Офиоморфа, либо вообще не существовал. Теперь же они шли, преклонив главу, бия себя в грудь кулаками, падали ниц при звуках колокольчика, и переполненная церковь молчала, когда гроссмейстер славословил тело Христово. Все дьяволы подзуживали меня закричать в глубокой тишине: «Люди! Христиане! Не вставайте на колени — облатку в священном сосуде топтали языческие ноги Астарты», — и я закричал бы, но белый голубь сомкнул мне уста своим крылом.
Торжественно вступил орган. Хор. Женские голоса запели Meserere, De profundius,[36]клянусь, те же голоса вопили ночью «ты приди ко мне, разлюбезный мой». Я различал интонации Астарты и Далилы, низкий тембр Иесавели. На моих глазах появились они в двери склепа, а затем поднялись по винтовой лестнице. Но там, где я три раза бегал вверх и вниз, нет ни двери, ни винтовой лестницы, а лишь внушительная мраморная гробница некогда знаменитого гроссмейстера ордена — рыцаря Арминия со скульптурным его изображением: в полном облачении, лежа со скрещенными руками на груди. Верно, все это мне во сне привиделось…
У меня словно гора с плеч свалилась. Скорее всего я перепил лишку, вот фантазия и разгулялась. Ничего другого и быть не могло. И тогда я, выходит, не снимал венца с головы Пресвятой девы и не отдавал на поругание царице Савской в ее бесовских плясках.
Месса окончилась: я подошел к статуе Мадонны наполнить маслом лампаду, что всегда горела в подножии, поднял глаза и отступил, потрясенный: спереди с диадемы смотрел на меня рубин размером с лесной орех; жемчужина примерно таких же размеров светилась с другой стороны. Всегда впереди мерцала жемчужина, а ныне рубин на ее месте — кто-то перевернул венец. Но тогда… ночные видения реальны! Что еще можно предположить?
Этот день — страстная пятница — день всеобщего поста. «Рыцари терния» соблюдали пост так строго, что даже одному тягостно больному послушнику отказали в лекарстве, ибо во взваре содержалась манна, а в пилюлях мед. И то, и другое могло считаться едой. Я также постился весь день и как человек с несколько покладистой совестью сокрушался, что не припас со вчерашней оргии (если, конечно, мне все это не приснилось) ножки перепела трехтысячелетней давности.
Но куда бы я мог их спрятать? Так бы и пропали они вроде той фляжки.
Когда вечером страстной пятницы я, вместо колокола, трижды прогремел трещоткой и вошел в ризницу, там поджидал меня мой рыжебородый повелитель с фонарем:
— Сегодня снова жди у входа в склеп. Да смотри не проспи, как вчера — гости придут пораньше.
Так и случилось. Едва башенные часы пробили одиннадцать, послышался стук в дверь склепа. На сей раз мои красотки не сочли нужным представляться — знакомство уже состоялось.
Я вновь получил приказание собрать священные сосуды. Но как мы здесь пройдем? Через стену? Я сгорал от любопытства.
Пока я, повинуясь царице Савской, доставал из ниши алтаря святую святых, крикнула оная владычица:
— Не оборачивайся, иначе дьявол тебя утащит!
Я послушался, но поскольку в руках у меня был великолепно отполированный священный золотой кубок, крышка его послужила мне зеркалом. Иесавель подошла к саркофагу Арминия, повернула голову лежащей статуи, и мраморная гробница исчезла, точнее сказать, перевернулась вместе с постаментом, и обнаружилась винтовая лестница; постамент образовал первую ступень.
Я вроде бы ничего не видал, не слыхал и, следуя за группой дам, понес церковную утварь.
На сей раз большая зала была подготовлена не так, как к вчерашней мистерии. Столы ломились от изысканных мясных блюд, паштетов, восточных фруктов. Скоромная еда вечером страстной пятницы! Все истинно верующие, даже кальвинисты, постятся, хлебают кисель или вообще ничего не пьют-не едят, а листают молитвенник в поисках текста, усмиряющего муки совести и голода. А тут на двенадцатом часу великого праздника затевать пир горой! Да какой пир! Можно было подумать, будто гости и хозяева два-три тысячелетия куска в рот не брали. Едва я поспевал резать жаркое да шнырять беспрерывно в погреб. Затем последовали такие же сцены, как и в прошлую ночь, но с еще более нелепыми для человеческого разума вывертами и превращениями.
Царица Савская сегодня вела себя совсем разнузданно.
— Ой, в этой одежде тесно и жарко, — вскричала она. — Ступай, Малх, принеси покрывало галилеянки, хоть попрохладней будет.
— Лучше б тебе тунику Деяниры, проклятая! — пробормотал я, скрипя зубами. Но убедительный Искариотов удар кулаком в спину заставил меня повиноваться, и вновь свершил я кощунство. Однако покрывало пришлось как нельзя кстати; возвратившись, я увидел, что Астарта ничем не отличается от своей каменной тезки, сидящей верхом на кабане. Я невольно опустил глаза.
Астарта расхохоталась:
— Поди сюда, Малх! Выпьем на пару. Я за Бафомета, ты за Астарту. — Она поднесла к губам вчерашнюю фляжку и отпила.
На сей раз я разгадал фокус. Внутри фляжка была разделена тонкой пластинкой и содержались там два разных зелья: когда, отвинчивая пробку, горлышко фляги поворачивали вправо, — лился один напиток, крутили влево — другой. Я проследил, в какую сторону языческая царица повернула горлышко фляжки — вправо. А мне подала левой стороной. Я взял, незаметно крутнул горлышко и почувствовал на губах вкус изумительного, благоуханного вина. Припав к фляжке, хлебнул всласть несравненно вкусного напитка.
— Ну как, понравилось? — фыркнула дьяволова наперсница.
Я отплатил той же монетой:
— Горьковато… — и скривил рот.
Астарта щелкнула пальцами перед моей физиономией и пьяно ухмыльнулась:
— Еще бы! Вино осталось от пира в Кане Галилейской — его твой господь сотворил. Пей во утешение. Фляжку возьми себе, будет в пару к вчерашней.
Захохотала вся Вельзевулова братия.
— Убери все это, — приказал Навуходоносор, — давай наш спиритус.
Я унес оскверненные священные сосуды и достал из подвала солидный кувшин винного спирта.
Дьявольских исчадий вино более не пьянило, раскаленные глотки жаждали спирта.
И тут мне пришла в голову замечательная мысль.
В кувшине хранилась крепчайшая водка настоящего русского производства. Кувшин закрывался столь хитроумно, что открыть ею мог только знающий секрет. Гайдамаки в свое время научили меня. Я вынул пробку, отлил немного, взамен добавил горького зелья из флакона и вновь замкнул кувшин.
— Успел, небось, глотнуть? — крикнул Ирод.
— Клянусь Бафометом, и капли не попробовал.
— Открывай, — приказал Пилат.
Я пытался и так и сяк — не получилось. Ахав выхватил у меня кувшин, мудрил над ним, мудрил, но и у него ничего не вышло. Тогда он поставил кувшин в большую серебряную чашу, ударил рукояткой меча; кувшин раскололся, и спирт наполнил чашу. Вирсавия и Фамарь (если верить Библии, обе хорошие хозяйки) бросили туда фиги, изюм, апельсиновые корки, а Далила свечой подожгла крамбамбули. Все светильники потушили, вспыхнуло голубое пламя пунша.
Навуходоносор, не долго думая, опустил в чашу кропило, предназначенное для святой воды, и принялся наливать горящую смесь в протянутые кубки.
Картина была жуткая: царь Навуходоносор в короне о четырех бычьих рогах, наделяющий своих подданных текучим огнем, и бестии в образе человеческом, сей огонь глотающие; в отблесках голубовато-зеленого пламени лица фосфоресцировали могильным мерцанием — сцена превосходила любое изображение пляски смерти. Обнаженная царица Савская в накинутом на плечи священном покрывале, озаренная зловещим белесо-зеленым светом, гляделась проклятым на вечные муки духом: с ее губ и щек пропал румянец, лишь черные глаза лихорадочно горели жизнью. Зала дрожала от страшных богохульств: дьявольский пламень заглатывался, дьявольский пламень изрыгался. Я дрожал в этом адовом кошмаре — какой уж тут сон, какой мираж! Бежать, бежать отсюда скорей!
Если здесь пировали черти, одно можно сказать: умом они не блистали, поскольку не пришло им в голову, что бедолага вроде меня способен заманить их в собственную сеть. При несомненном действии предназначавшегося для меня снотворного снадобья трудно представить, кто из них будет в состоянии вершить завтра церемонию воскресения.
Неслышно покинув притон идолопоклонников, я рассудил так: если существа во плоти и крови (в чем трудно, видимо, сомневаться) проникли сюда через дверь склепа, то, надо полагать, есть подземный коридор, ведущий на волю. Иначе как могли бы эти монстры в женском обличье попасть в склеп? Надо найти потайной ход и бежать.
Я взял фонарь, спустился в подземелье, прошел сводчатым коридором ряд ниш с гробницами рыцарей ордена и заметил: могильная плита-усопшего по имени Птолемей отодвинута в сторону. Оказалось, плита не мраморная, а жестяная, разрисованная под мрамор. В нише вообще не было гробницы — в глубине виднелось несколько ступенек ведущей вверх винтовой лестницы. Я поднялся и ровно на семнадцатой ступени обнаружил не дверь, но статую привязанного к дереву святого Себастьяна, пронзенного стрелами; как известно, именно такой казни богомерзкий Диоклетиан подверг отважного мученика.
Я часто видел эту статую, только находилась она в нише монастырской стены, с наружной ее стороны. Определенно здесь крылась тайна выхода, иначе с какой бы стати святому сейчас тут очутиться.
— О святой Себастьян, снизойди к моей мольбе, ведь я мораванин по матери, а ты благой покровитель этой страны. Ты прошел сквозь стену, молю тебя, научи и меня чуду сему. — Я смиренно взывал к святому, ибо сколько ни шарил глазами по голой стене, не замечал никакого отверстия за спиной статуи.
Из тела святого мученика торчали три медных стрелы. Одна из стрел блестела ярче других — будто много ладоней ее полировали. Какому отчаянному безбожнику взбрело в голову поворачивать в ране святого сие орудие смерти?
Я встал на постамент и попытался повернуть стрелу; медное оперение подалось и… статуя, пьедестал, ниша — все переместилось… Надо мной сияло звездное небо. Я вместе со святым Себастьяном оказался за монастырской стеной.
— Позволь теперь, высокий заступник, воротиться обратно. — Повернув стрелу, я вновь очутился у винтовой лестницы подземелья.
Вот она — тайна дороги призраков.
Я прошел склеп, вернулся в церковь и внимательно осмотрелся в поисках одной очень важной подробности. Нашел! Надо мной красовался перевернутый саркофаг Арминия. Голова гроссмейстера пребывала в диаметральной неестественности. Что, если вернуть ее в нормальное положение? Гробница примет обычный вид и закроет доступ к лестнице, ведущей в залу Бафомета. Сказано — сделано. Христоненавистники проспят еще невесть сколько, а проснувшись, навряд ли выйдут из дьявольского своего капища, где нет ни окон, ни дверей, разве что стену проломают. А я завтра буду далеко-далеко, и никто не узнает, где меня искать.
Я решил направиться к архиепископу Аахена и подать жалобу на рыцарей ордена, поклоняющихся Бафомету. А чтобы сделать жалобу доказательной, принесу с собой поруганные, оскверненные церковные сосуды. Нет! Не дотронутся губы благочестивых христиан жертвенного кубка, из которого пили Саломея и Далила. Никто не будет принимать крещение из купели, куда изрыгнул Навуходоносор. Не коснется верующих святая вода из кропила, коим сатанинский жрец черпал текучий пламень из реки адовой! Надобно заново освятить сосуды и наложением рук благословенных снять околдование. И посему я решил доставить всю церковную утварь архиепископу, предстать пред синодом святой инквизиции, дабы очиститься от пагубы злого духа.
(— Воистину бог тебя вразумил, сын мой, на благой поступок! — воскликнул князь, донельзя возмущенный святотатствами «рыцарей терния», простое перечисление коих побуждает христианина к покаянию. — Действовал ты сообразно с законами правды и религии.
— Ну и дела! — рявкнул советник и ударил судейским жезлом по столу. — Злодей так ловко ограбил церковь, что его за это хвалят и приговаривают: прав ты, сыне!
Яростно заспорили советник с князем, вскочили с мест, стуча кулаками по столу, так что на столе дружно заплясали светильник, череп, распятие, песочница. В конце концов прервали разбирательство. Путь к виселице удлинился еще на день, и преступник посмеивался про себя.
На следующее утро судьи, несколько утихомирившись, продолжили in pendenti[37]оставленное дело.
— На чем, бишь, остановился обвиняемый?)
В ризнице нашел я объемистый кожаный мешок, собрал оскверненную золотую и серебряную утварь, не забыв и венец Пресвятой девы. Тяжелый мешок страсть как ломил плечо, а переложить было нельзя — на другом сидел белый голубь. С помощью святого Себастьяна выбрался я на волю, за монастырскую стену. Теперь оставалось лишь спуститься с высокого укрепленного вала. Поискал я, поискал и нашел веревочную лестницу, оставленную богоотступными, развратными язычницами. Спустился вниз и, сгибаясь под тягостью драгоценной ноши, двинулся в гавань.
(— Минутку, — встрепенулся советник. — Похоже, ты попался, мошенник. Ибо тут критерий, согласно которому возможно определить меру греховности или благочестия твоего поведения. Почему ты с вышепоименованными церковными сокровищами пошел в гавань, где стояли готовые отплыть корабли, а не в ратушу? Бургомистру, городскому старшине или фогту изложил бы суть дела, рассказал о неслыханных кощунствах. Усыпленных тобой виновников поймали бы in flagranti,[38]если все было действительно так, как ты утверждаешь.
— Да, злодей, потрудись объяснить, — нахмурился князь.)
— Объяснение простое, ваше высочество, — ответил обвиняемый, нимало не смущаясь. — Одно словечко, и сиятельный князь все поймет. Указанное событие произошло в городе Штеттине, а город сей находился в ту пору под властью шведского короля Густава Адольфа. Его военачальникам-еретикам было полностью и решительно наплевать, что в католических монастырях, кои они сами бесчисленное множество раз подвергали осквернению, служат Бафомету и справляют таинства Милитты. Более того, жили они с «рыцарями терния» в дружбе и согласии, и продажные эти рыцари купно со шведами боролись с кайзеровскими войсками, являясь одновременно и еретиками и предателями. Нести жалобу в ратушу — все одно как себе самому могилу копать. Потому решил я бежать во владение какого-либо достойного немецкого князя, где меня выслушают с пониманием, в страну, где праведный суд творит благодетельная инквизиция. Столь чудовищные богохульства, безусловно, полагал я, дадут повод для начала военных действий. Выследить и поймать меня в открытом море было бы не так-то легко, потому и направился я в гавань Штеттина.
(— Habet rectum! Rectissimum![39]— поспешил согласиться князь. — Еретики шведы не могут судить в делах столь тонких и спиритуальных. Furtum sacrosanctorum[40]должно вычеркнуть из списка преступлений.
— Спорю на что угодно, мошенник сумеет весь реестр перечеркнуть, — пробурчал советник в бороду. — Ладно. Теперь следует homicidium — убийство.)
Часть пятая
HOMICIDIUM [41]
На голландском судне
Несмотря на острую нужду в деньгах, я поостерегся сунуть руку в кружку для доброхотных приношений, хотя в дни страстей господних там было полно и медяков, и всякой серебряной монеты, — вот вам лучшее доказательство моих благих намерений. На мне еще болтался маскарадный реквизит служителя иудейского первосвященника: римский балтеус, сандалии и древнееврейская тога. Где угодно меня бы приняли за безумца или шута, только не здесь: шведские власти объявили Штеттин вольным городом, и в устье Одера бросали якорь торговые суда всех наций. На пирсе толпились негры, испанцы, турки, берберы, китайцы в самых необычных одеждах, так что любой диковинный наряд не привлекал особого внимания. К моему нелепому костюму тоже никто не стал приглядываться.
Расспрашивать никого не пришлось — я увидел судно с поднятыми парусами, которое готовилось сняться с якоря. Случай привел меня на голландский корабль.
Хозяин — менеер Рейсен — находился на палубе, пока попутный ветер не вывел корабль из устья в широкий залив. Когда в его бдительном надзоре надобности уже не было, он заприметил меня, сидящего возле своего мешка на палубе; подошел, оглядел меня с головы до пят, засунув руки в карманы, и произнес дюжину фраз на разных восточных наречиях. Я, конечно же, ничего не понял. Тогда, наконец, владелец судна выругался на своем родном фламандском диалекте: «Черт возьми, по-каковски же кумекает этот малый?»
На сей раз я все понял и ответил, что разумею по-голландски, а сам я правоверный христианин, а не какой-нибудь палестинский иноверец.
— Куда собрался?
— Куда повезут.
— За проезд заплатить сможешь?
— Нет у меня ни гроша.
— А что есть?
— Прекрасной работы фляжка, усеянная драгоценными камнями. Могу отдать в залог или в уплату.
— Украл, конечно?
— Святой троицей клянусь, честно приобретенная собственность. Прекрасная дама подарила на память о поцелуях любви. Потонуть мне вместе с кораблем, коли хоть слово лжи сказал.
— Ладно, к чему дурацкие клятвы. Если фляжка того стоит, довезу тебя до Гамбурга.
— Фляжка подороже всего вашего судна будет.
— А что у тебя в кожаном мешке?
— Всякие золотые и серебряные вещи в изумрудах, рубинах, жемчугах.
— Так, так. Тоже за любовные поцелуи? Можешь не сочинять, я тебя за шиворот хватать не собираюсь.
Я предложил ему пройти в каюту и рассказать всю историю. В каюте менеер разрешил поставить мешок в угол, принес кружку пива да сам его все и выпил, чтобы я не отвлекался от повествования. Потом взял маленькую фарфоровую трубку, набил чашечку табаком и сунул в рот, не зажигая, дабы продлить удовольствие.
История подошла к концу. Я рассказал о своем намерении показать оскверненную церковную утварь архиепископу или курфюрсту. Услышав сие, высыпал менеер табак из трубки обратно в кисет, выпил последний глоток пива, сунул глубже руки в карманы и рассудительно заявил:
— Сын мой, поступил ты очень правильно, а собираешься сделать глупость. Забрать вещи — умно. Выдать — глупо. Ты, непутевый оборванец, намереваешься обвинить столь могущественных людей, как «рыцари терния», в каких-то нелепых грехах. Да тебе никто не поверит! Каждый скажет — тебе это спьяну приснилось.
— Как могут присниться действа, о которых ни одна живая душа и понятия не имеет? Что я сам себе выдумал сон про мистерию Бафомета? Или сочинил имена Ялдаваофа и Офиоморфа, да заодно и диспут о предназначении Иисуса?
— Ах, наивный сын мой, тебе ответят, что ты где-то прочел тайные памфлеты, собранные в Левитиконе[42]и придуманные врагами тамплиеров, чтобы натравить короля Филиппа на великий орден хотя бы ради его огромных богатств. Но одно дело — король Филипп, а другое — ты. Забудь сказки о Бафомете и змеепоклонниках. И даже если ты слышал и видел собственными ушами и глазами, у тебя нет ни единого доказательства тому.
— Как нет! А это что? — я поднял из кожаного мешка дарохранительницу и вынул гостию. — Вот мое доказательство. Эту гостию слуги антихристовы бросили на пол, оплевали, разнузданные девки давили каблуками. Смотрите, здесь отпечатался каблук Астарты, здесь, прямо на образе агнца.
Менеер надел большие очки и долго разглядывал гостию:
— Ну и дела! Воистину это символ Бафомета — полумесяц в виде подковы, а в центре восьмеркой изогнутая двуглавая змея. Отпечаток вполне заметен на гостии! Зачтется тебе, сын мой! Ты воспрепятствовал вечной погибели стольких душ христианских; ведь на святой мессе могли бы преклонить колени не пред телом Спасителя, а пред символом идола Бафомета. Истинно, половина города Штеттина должна возблагодарить тебя. Ведь они чуть не приняли вечное проклятие за избавление, брутто за нетто. По меньшей мере двенадцать тысяч верующих спас ты от преддверия адского. Умно придумано, умно сделано. А вот дальше ты глупость задумал, сын мой. Куда ты сунешься с поруганными святынями? Ты намереваешься обвинить влиятельный монастырь, и не один, а два монастыря: как я понимаю, тут причастны и женщины, то бишь монахини. Жалоба на служителей божьих — дело небезопасное, а на монахинь тем более. Здесь шею сломать ничего не стоит. Ну, представишь свои доказательства, потянут тебя на допрос, выставят грабителем церкви — там и костер недалеко, ори сколько хочешь о своей правоте. Кому радость тягаться с могущественным монашеским орденом? Да если и найдется охотник, молодцы твои даром не станут время терять: пока суд да дело, они все следы уничтожат. Тебя же объявят клеветником. Язык отрежут — приятно тебе будет?
— Куда же мне деваться со всеми этими ценностями? — спросил я, весьма устрашенный. — Вернуть «рыцарям терния»?
— Вот уж поистине всем глупостям глупость. Когда братья узнают о твоем предательстве, судьба твоя решится в момент: тебя тотчас замуруют в каком-нибудь укромном уголке, и жди себе спокойно воскрешения.
— Но… что же теперь делать?
— Сей кожаный мешок, сын мой, принадлежит тебе. Смотри на него как на дар божий, который ты у черта отнял. В Гамбурге я тебя порекомендую одному надежному, порядочному человеку. Его призвание — избавлять честных людей от сокровищ, похищенных у дьявола из-под носа, либо найденных там, где их никто не терял, словом, от груза, что давит на душу двукратно противу обычного веса, — да, я знаю этого доброго христианина, он всегда поможет человеку в беде. Успокойся, он не саддукей, а подлинный квакер — по воскресеньям никогда не надует. Увидишь, воздается тебе за доброе дело — но смотри, отдавай с умом, так же, как брал. В торговле надо бы усвоить два правила: выгодно взял, выгодно продал.