(Рассказ)
Что может быть приятнее, чем внезапный наезд в родительский дом, возвращение на родную деревенскую землю, на которой вырос, которую всю избегал босиком... Едва звякнешь кольцом щеколды по отлакированному временем дереву калитки, а уже мать на крыльце и слышен ее счастливый голос. Потом из глубины двора со стороны огорода появляется отец, в одном кулаке зажат пучок молодой крапивы, а в другом серебристая полоска серпа. Отец, хотя и не подает виду, однако тоже не может скрыть своей радости. Пока мама беспомощно водит по белому переднику натруженными руками, отец успевает задать два-три обычных вопроса. За это время ты успеваешь перевести дух и обрести душевное равновесие.
Мама, потеряв голову от радости, кидается в дом, точно пламенем схватило передник. Отец спешит за ней, с огромной охапкой до звона прокаленных солнцем дров. Н так тепло становится на душе, лишь где-то совсем на ее дне никак не растает прозрачная льдинка грусти — звенит и напоминает о краткости счастья.
А двор кишмя кишит пестрой птичьей живностью. По-лакейски угодливые, вороватые, жадно набросились куры на молодую крапиву. Меж ними снует птичья молодь. И мама с отцом, постаревшие, забыв про возраст, мечутся и летают — как птицы. Из клети в погреб, из погреба на огород. Успели и петушка поймать. Поддавшись общему настроению, весело взбрыкнул по двору лупоглазый лобастый теленок. Нагнал страху на птичье племя — так и брызнули все по сторонам.
Засвистел на столе самовар, ароматно запахло свежезаваренным чаем. Накрыт стол по-деревенски не броско, но весь лучится уютом. Откуда они — эти добрые лучи радушия и тепла. Щедрое ли солнце льет тепло в распахнутые окна? Мощная, кудрявая зелень цветов ослепляет с подоконника? Или это пышущий жаром самовар? Не стоит гадать. Главное — на душе тепло. Ах, если бы не эта позванивающая в глубине прозрачная льдинка — необъяснимая, безотчетная, беспокоит, звенит и звенит.
Заводится разговор.
— Да, я гляжу, вы по-прежнему живете полной жизнью...
— Какая наша жизнь, сынок, не живем — так, доживаем.
Ах, как нам, молодым, не хочется слышать такие разговоры. И каждый по-своему пытается перевести их на другие рельсы. Свернул в сторону и я.
— Живности домашней по-прежнему, говорю, много держите. Отец гнул свое...
— А мать, видишь, совсем плохая...
Знаю, мать будет говорить об отце, отец о матери. Так всегда. Только оба они никогда не примирятся, чтобы опустели хлев и двор. И так до скончания века: не будет орать всполошенный курятник, не будут среди ночи перебраниваться гуси, не замычит на зорьке корова, не провозгласит зорьку ошалелый со сна петух — выйдет жизнь из моих родителей. Это так. Это правда.
Достается из ящика стола заветная пачка писем — родители начинают пересказывать мне вести, пришедшие к ним со всех концов страны. И, о чудо! Словно время обратилось вспять — я сижу с ними, неожиданно юными, полными молодого энтузиазма. Затем ненадолго повисает тишина, и после паузы отец тяжко вздыхает.
— Да, только вот письма и остались.
— Не говори, отец, поразлетелись наши детки из родительского гнезда, — подхватывает мама. — Вроде только-только дом был полон шума-гама, а нынче глянь — тишина!
— Что делать, поразъехались... — не могу я не согласиться. — Но мы ведь не принесли вам неприятностей. Не так ли?
— Это ты правильно говоришь, сынок, — склоняет отец голову, — верно, все вы выучились, хорошо работаете... Только мы-то вот остались одни.
— Что поделаешь, папа, так получилось...
— Получилось-то оно получилось, да ведь обидно, что вырастили мы шестерых сыновей да дочку. Шутка ли?! А гнездо родовое не на кого оставить...
— А не вы ли сами твердили нам сызмальства: «Учитесь! Учитесь!»?
— Вижу я, выучил вас хорошо, не переспоришь. Да много ли проку в словах?
— Я что хочу сказать... Вон сосед наш, Гайнулла, двух сыновей поднял: оба здесь, на деревне. Что ни день, возле дому своего тарахтят — один на тракторе, другой на грузовике. Невестка — все в руках горит, внучата галдят— аж голова идет кругом. Вот это жизнь!
— И мы ведь, когда все приезжаем, например, к сабантую, дома и присесть некуда бывает.
Мама, перетирающая чашки и тарелки, вмешивается в разговор.
— Ах, сынок, того сабантуя ждешь не дождешься, только и радости на весь год. С зимних первых холодов деньки подсчитывать начинаем. А пришел праздник, и не успеешь моргнуть, нет его — все уже поразлетелись.
— Да ладно вам, к чему эти заупокойные молитвы, — говорю, стараясь затушевать возникший трудный разговор.
Отец, разогревшись чаем, приподымает и толчком распахивает створку окна. Разгоряченное лицо овевает поток свежего воздуха. За окном радует глаз сочная зелень картофельной ботвы. Гибкие побеги малинника тянутся к окну, приглашая отведать спелых и крупных ягод, которые того и гляди тяжело закапают с ветки в ладонь.
— Ах, как тут у вас все ухожено, просто чудо, — не скрываю я своего «горожанского» восхищения. — Я смотрю, и яблоньки новые появились. Хорошо принялись. Какие сорта?..
Отец почесал в затылке.
— Помнишь, какие морозы стояли. Пришлось многие старые корчевать, а новые высаживать. Какой сад без яблонь? Хватит и того, что в доме опустело, так хоть в саду пускай новая жизнь шумит.
— Да что ты, отец, право, заладил все об одном? Раньше-то, помню, всегда говорил: «Что было, то прошло. Все еще впереди!»
— И сейчас могу так сказать, да только, что ни говори, жизнь покатилась к закату.
Когда выговаривал он эти слова, голос потускнел, едва не прервался.
— Ах, папа, ты же знаешь, что можно только позавидовать вашей жизни. Какую войну вы прошли? Ты сам из танка почти не вылезал. А потом как работали, восстанавливали разрушенное, трудились до кровавого пота. Нас семерых вырастили, в люди вы вели. А все спокойно не сидится. Оставили бы все дела и ездили на радость и нам и вам по всей стране от одного к другому.
— Ты если, сынок, думаешь, что умное слово сказал, то ох как ошибаешься. Кто из вас, умников, хоть раз задумался об родимом доме, в стенах которого свет вы увидали, росли, в непогоду укрывались и в котором нынче пусто, как во поле чистом? А что с ним станется, с отчим домом, когда нас, родителей ваших, в живых не будет? Здесь, в родном гнезде, на родимой земле, деды и прадеды ваши жили, продолжали жизнь свою в детях своих, понимаешь ты? И стоял отчий дом, были крепки духом дети его, потому как здесь вот, в этой земле, корни наши, и мы станем вашими корнями, когда в землю эту уйдем... А если корни в одном месте, а ветви все подчистую сорваны да по сторонам раскиданы, и ни один зеленый листочек над корнями не прошелестит — кому от этого хорошо? Вот над этим и подумай!.. Вы учились, говоришь, в люди вышли. Так это не одно и то же. Взять хотя бы моих покойных отца и мать — толком и читать не умели, бедняги. А вы все семеро высшее образование получили, а кто вы есть, вот-вот забыть можете.
— Да ведь ты, папа, сам нам же вдалбливал, чтоб учились, в люди выходили...
— Ну так что?.. — воскликнул отец, раздражаясь. — Никто же вам не вдалбливал, чтоб вы от земли отрывались. Или в деревне одни только недотепы должны жить?!
В этот момент из распахнутых окон донесся истошный ребячий вопль. Отец, видно решив, что случилось что-то серьезное, вскочил и, на ходу вытирая руки расшитым полотенцем, заторопился к двери. За ним сорвался и я, трусливо радуясь оказии, позволившей, пусть даже и на короткое время, избежать трудного разговора. А то как на гвоздях сидел, честное слово.
Вопли доносились из-за штакетника соседского сада, того самого почтенного Гайнуллы, у кого «один сын — на тракторе, а другой — на грузовике». Сноха Гайнуллы, не замечая нас, сурово отчитывала мальчугана.
— Сколько говорить тебе, спрашиваю, сколько можно говорить? Зачем в чужой сад лазаешь? — Ветка крапивы угрожающе нависла над бедным мальчуганом. А тот, видно, приобрел уже не малый опыт: не успела мать приблизить к нему руку с крапивой, как он принимался отчаянно вопить. Ясное дело, кара откладывалась. А сорванец орал, надо сказать, мастерски, но его круглые румяные щеки оставались совершенно сухими.
— Что такое, почему почтенного соседа до слез довели? — шутливо промолвил я. Мамаша обернулась на мой голос и быстро выпрямилась, оправляя поднявшуюся юбку. Прошла секунда, другая, и соседка, не сказав ни слова, резко отвернулась и уплыла, - иного слова не подберешь, именно уплыла вдоль грядок в сторону дома, оставляя за собой борозду в картофельной ботве, как лодка оставляет след в воде.
Отец тоже засмущался, неловко крякнул, приходя в себя, и обратился к мальчугану, глазеющему на нас через штакетник.
— Что, Айдар, на худом деле тебя застукали? Мальчуган опять собрался зареветь.
— Не-е, Мухамматсапа-бабай, я только попробовать хотел, как у вас вишня поспела.
— Ну и как, поспела?
У мальчугана рот растянулся до ушей. Лихо шмыгнув носом, он заговорил совсем по-свойски.
— Не поспела бы, я и пробовать бы не стал, ага! Я ведь только спелую люблю, чтобы вку-усная...
— А у вас что же, не вкусная разве?
— Не-е, нашу сразу всю собирают, ага... А ваша вон какая, поспе-елая, и не собирает никто, правда? — Айдар подобрался к штакетнику впритык, сорвал одну вишенку и, показав нам, какая она спелая, положил ее тотчас в рот.
— Почему тебя мать ругает? — встреваю я в разговор с Айдаром.
Но тот к беседе со мной не очень-то расположен — оглядел меня подозрительно, нахмурился.
— А ты кто, дяденька?
— Я? Я сын, я из этого дома.
— Зачем обманываешь?! Мухамматсапа-бабай с тетей Сладичкой вдвоем в этом доме живут!
— Так, а кто же я тогда, по-твоему? — упорствую я.
— Ты просто в гости приехал, а когда настоящий сын, он дома живет, ага! — подпрыгивает Айдар в победном упоении, гордясь, что так ловко изобличил меня. — Вот я — сын, потому что я живу дома.
— Аи, молодец! — весь словно просветлел отец, которому на сердце легли слова мальчугана. — Ну и выдал ты гостю по первое число. Право слово, молодец! Прямо в точку попал. Недаром говорят, устами младенца глаголет истина.
Загорелый, с облупившейся кое-где кожицей, сам весь словно спелая вишенка, мальчуган легко освоился с нами. Не стесняясь, уплетал ягоду за ягодой. Едва ли ему было понятно, за что его похвалили, но ведь когда хвалят — всегда приятно. К тому же и вишня тут самая вкусная в мире. Так что Айдар зря время не терял: раз-раз, только косточки под ноги летели.
— Я не залезаю в ваш сад, я в своем беру, которые в нашу сторону растут, а мама не знает, а сердится. А раз в нашу сторону растут, это же наша вишня получается, правда, Мухамматсапа-бабай?
— Правда, сосед, истинная правда. — Отец погладил мальчугана по ежику темных, чуть выгоревших волос. И предложил, указывая на щель в штакетнике: — Ты, Айдар, отныне смело пролезай к нам в эту дыру в заборе и ешь на здоровье. А маме скажешь, что я тебе разрешил. Ну-ка, попробуй сейчас, пролезешь?..
Айдар не заставил себя долго упрашивать. В щели показалась его круглая голова. Но в этот момент снова послышался голос матери:
— Айдар, сколько тебе говорить...
Айдар поскучнел, но не решился ослушаться — вылез из дыры и без прежней радости, шмыгая носом, зашагал к дому. По всему было видно, что его от штакетника словно на аркане волокут: шагнет, замрет на месте — будто затылком вперед ведут — глазами все в нашем вишеннике. Отец мой тоже словно мальчишка, улыбается Айдару, подмигивает ему заговорщицки. Пацан, удаляясь, озаряется ответной улыбкой. Мне же почему-то показывает язык и, словно испугавшись собственной дерзости, поскорей убегает вприпрыжку. Тоже мне удалец?!
Вечером, когда родители улеглись спать, я потихоньку выбрался на улицу, долго ходил, бережно перебирая в памяти воспоминания детства. Противоречивые мысли, сшибаясь, сцеплялись, сплетались в запутанный узел... И я никак не мог в них разобраться. Странно, в кои-то веки приехать к родителям на землю, где вырос, и ходить вот так со смятением в сердце и разбродом в голове. Не хотелось мне попадаться на глаза деревенскому люду. Я кружил окольными тропинками, вышел к ручью, постоял на пригорке за крайними домами. Ночь гасила последние светящиеся окна. Растворилась во тьме и веранда наших соседей, почтенного Гайнуллы и маленького хитреца Айдара... Вот и детство мое растворилось, давно прошло, как и все на свете. Как бывало не раз в прошлом, я забрался на сеновал, постарался заснуть и не мог, отовсюду подступала и давила тишина. Впрочем, у моей тишины могло бы найтись и другое название. Вот застрекотал крохотный работяга — кузнечик, включил свой малюсенький отбойный молоточек, вдруг стало слышно, как внизу, вздыхая, перетирает жвачку корова, как ворохнулась на насесте спящая курица. Моя родная тишина... Она во мне и со мной навеки. Разобиженный, но такой родной голос отца, ласковый голос матери. Перед глазами проходит вся жизнь моих родителей, вырастивших семерых детей и на склоне лет оставшихся одинокими в опустевшем доме. Я слушаю и не могу отвернуться от властного зова этой тишины. Голосом мальчугана Айдара она говорит мне: «Какой ты сын, сын тот, кто живет в этом доме».
...С утра надо собираться в дорогу. Что поделаешь — там семья, работа. Все, что я тоже люблю. Как ноет сердце, в душе моей нет спокойствия. А вокруг тишина, которую хочется слушать вечно. Скрипит дверь в родительском доме. Звякает кольцо щеколды на калитке.
Долго лежу я без сна. Душа не умещается на широченных, устланных пахучим сеном полатях... Я не выдерживаю, спускаюсь во двор, прохожу к воротам и невольно вздрагиваю. У ворот стоит мама.
— Уже собираешься, сынок...