Дэнни Тоби
Закрытый клуб
Тоби Дэнни
Закрытый клуб
Джуд
Добро сгубить нас может, грех – спасти.
У. Шекспир. Мера за меру [1]
Глава 1
Помню мамину реакцию, когда меня приняли на юридический факультет в один из лучших университетов мира. Она выронила стопку почты, вымолвила: «Мальчик мой» – и залилась слезами. Папину реакцию понять было сложнее. Он сказал только: «О‑о». Не безразличное, не выражающее интереса «О», и не удивленное «Оу!». Папино «О» получилось тихим, немного озадаченным и даже с ноткой печали – такое мгновенное осознание, что мои возможности радикально расширились, далеко превзойдя его собственные.
Мы жили в техасском городке Ламар. Отец у меня школьный учитель, обожаемый учениками и уважаемый жителями, однако хроническая усталость подточила его силы, и к тому времени, когда я перешел в старшие классы, он уже проникся глубоким убеждением в том, что бесполезен для Вселенной. Это ужасало меня. Смерти я не боялся. Рисковать – тоже. Но острая неудовлетворенность отца пробуждала во мне страх своей немотивированностью: наша любящая семья жила хорошо, у отца была важная и нужная работа.
Лучший юридический университет в мире – это слабо сказано. Внешне он напоминает черный ящик с несуразно маленькой табличкой. Каменный черный ящик, откуда выходят президенты, дипломаты, генеральные директора, сенаторы – словом, сильные мира сего. Классы очень маленькие; конкурс больше, чем на любой другой факультет в мире. Нет ни туров, ни собеседований, ни брошюр. Неясно даже, преподают ли здесь юриспруденцию. Согласно расхожей шутке, здешние выпускники ничего не знают, однако каким‑то образом попадают в правящую элиту.
Я из маленького городка в Техасе. Не знаком ни с одной знаменитостью. Закончил безвестный колледж и жил в цокольном этаже родительского дома. Но я вкалывал как одержимый, окончил колледж первым учеником, получил высший балл за LSAT[2]и опубликовал статью в юридическом журнале, когда мне еще и двадцати не было. Радовался я, что меня приняли? Еще как. Удивлялся? Ну, в общем‑то да. Заслужил ли я это? Ручаюсь головой.
Юридический факультет лучшего университета в мире.
Это казалось мне неимоверной удачей.
Впервые я увидел свой будущий дом, где мне предстояло прожить три года, свежим утром, когда густой туман молоком наполнял ложбины между холмами, лоскутно покрытыми каменными башнями, пожелтевшими рощицами, погостами и спортплощадками. Казалось, с этих холмов можно спуститься в свою мечту. Я упивался неповторимым ощущением Новой Англии, но тут взошло солнце, туман растаял, и начался обычный погожий сентябрьский день.
Идя на первую лекцию, я остановился поглазеть на группу туристов у статуи. Среди них были японцы, одна пара говорила по‑итальянски, но в основном это американские семьи выбирали вуз. Старшеклассники были младше меня всего на несколько лет, но казались мне наивными и неискушенными.
– Как написано на мемориальной доске, это статуя основателя нашего университета, – говорил экскурсовод, румяный говорливый студент с манерами ведущего игрового шоу. – У нас бытует шутка, что эта статуя трижды лжет. Во‑первых, наш основатель, к сожалению, не был таким красивым. Позировать он нанимал молодого студента философии. – Туристы переглянулись. На лицах появились улыбки и усмешки. – Вторая ложь – это дата. Здесь значится «1647 год», но университет был основан в 1641‑м. Никто не знает, почему выгравирована неверная дата…
Я посмотрел на часы. Урок начнется через пять минут. Пришлось бежать, недослушав про третью ложь.
Первую лекцию по судебному праву читал самый, пожалуй, знаменитый профессор университета – Эрнесто Бернини. Бывший генеральный прокурор Соединенных Штатов, профессор Бернини был еще и автором книги по философии юриспруденции.
Аудитория показалась мне произведением искусства. Стены, до половины обшитые темными панелями вишневого дерева, а вверху выкрашенные в кремовый цвет, украшали портреты бывших деканов. Витражные окна по очереди загорались сочными красками, когда за ними проходило солнце. Ряды стульев спускались полукружиями к одинокой кафедре в центре. Я занял место наверху, у двери.
Присев, начал разглядывать студентов. В аудитории стоял электрический гул сотен быстрых разговоров, которые я не мог разобрать. Среди сокурсников я видел выпускников частных школ Новой Англии, с взъерошенными вихрами, в блейзерах, белоснежных рубашках и хороших брюках; были здесь и хипстеры с торчащими волосами и айподами из Нью‑Йорка или округа Колумбии; другие, в брюках хаки или спортивных штанах, консервативных клетчатых рубахах и бейсболках, попали сюда из школ Большой десятки Мидвеста. Обращало на себя внимание обилие красивых лиц, непринужденность и легкость общения друг с другом. Я подумал, что, в сущности, ничего не знаю об этих людях; нью‑йоркский хипстер, возможно, из Канзаса, очкастый ученичок дорогого интерната мог оказаться парнем из обычной бесплатной школы в Оклахоме. Здесь наша жизнь начиналась заново. В этом университете мы становились тем, кем решали быть.
Рядом со мной сел молодой темнокожий парень в пиджаке и галстуке.
– Найджел, – сказал он, протягивая руку. Я удивился, услышав британский акцент. Вид и манеры у него были безупречны, но на губах мелькала асимметричная лукавая улыбка.
– Джереми, – ответил я. Найджел широко улыбнулся и открыл свой ноутбук.
Я не видел, как профессор Бернини поднялся на подиум, лишь услышал тихое покашливание, и в аудитории наступила тишина.
Цепким взглядом живых глаз он прошелся по собравшимся.
– Каждый год, – сказал он мягким певучим голосом, – я прихожу сюда поздороваться с новыми студентами. – Этот маленький человечек излучал силу – она была во взгляде, в небрежном положении рук, лежавших на кафедре. – Каждый год я становлюсь старше, а вы остаетесь молодыми, энергичными и любопытными. – В его глазах плясали лукавые искорки, напомнившие мне эльфа из «Сна в летнюю ночь». – Изучение юриспруденции – занятие длиною в жизнь. Это не физика и не математика, где вы все знаете уже к тридцати годам. Юриспруденция – это ум, но это еще и мудрость, и опыт, поэтому юриспруденция – это время. – Он сделал паузу и положил сморщенную, в коричневых пятнах руку на лоб. – Прекрасная новость для стариков. – Все рассмеялись, когда профессор покачал головой.
Я смотрел, какой он сухонький, как согнута его спина и пергаментна кожа. Но глаза у Бернини были живые и блестящие. Он сверился с планом аудитории, где было указано, кто где сидит, постучал по нему пальцем, подошел к первому ряду и посмотрел сверху вниз на студента‑блондина.
– Предположим, мистер Андерсон, сегодня вечером вас подпоили и похитили из вашей комнаты. Очнувшись, вы увидели себя в угольной вагонетке, которая мчится по штольне на огромной скорости. Впереди на путях пятеро детей, заигравшихся на рельсах. Вы кричите, но они не слышат вас из‑за грохота вагонетки. Они слишком близко, чтобы вагонетка успела остановиться сама собой. – Бернини покачал головой, сокрушаясь серьезности ситуации. – Дети неминуемо погибнут.
Блондин встретился с ним глазами.
– Джон Андерсон, – прошептал Найджел мне на ухо, – стипендиат Родса, бывший президент Гарвардского дискуссионного клуба.
Бернини продолжал:
– Теперь предположим, что рядом есть рычаг и, потянув за него, вы измените направление движения вагонетки, переведя ее на другие рельсы. На тех путях играет только один ребенок. – В глазах профессора мелькнул огонек. – Как вы поступите?
Джон Андерсон выдержал его взгляд.
– Я потяну за рычаг, – уверенно сказал он.
– Почему?
– Потому что пять смертей хуже, чем одна.
– Понятно. Но мне интересно, насколько сильна ваша логика, мистер Андерсон. Предположим, вы врач в больнице и вам открылась возможность убить одного пациента, чтобы отдать его органы еще пятерым. Сделаете вы это?
– Конечно, нет.
Профессор вежливо улыбнулся:
– Условия компромисса не изменились – одна жизнь за пять спасенных, верно? Однако вы дали противоположный ответ?
– Но в больнице долг врача защищать людей…
– А ребенок на путях не заслуживает защиты?
Андерсон уставился на профессора. Он открывал и закрывал рот, пытаясь сформулировать ответ. Наконец он тихо что‑то сказал, но его никто не расслышал.
Профессор сделал несколько шагов и остановился на два кресла правее.
– Мисс Гудвин, помогите мистеру Андерсону. Вы потянули бы за рычаг?
– Дафна Гудвин, – едва слышно прошептал Найджел. – Бывший главный редактор йельской «Дейли ньюс». Трижды награжденная победительница: стипендии Родса, Маршалла и Трумэна.
И, что позабыл добавить Найджел, одна из самых красивых женщин, каких я видел в жизни. Из‑за таких в романах теряют головы, лишаются покоя и идут на все. Черные как ночь волосы, стянутые в хвост, губы накрашены алой помадой, слегка загорелая кожа. Сверканье ярко‑голубых глаз я заметил с дальнего конца аудитории. На лице Дафны застыло привычное скептическое выражение – брови приподняты, губы сложены не то насмешливо, не то недовольно. Это выглядело агрессивно и эротично.
– Я бы ничего не сделала, – заявила она, сложив перед собой тонкие руки.
– Ничего, мисс Гудвин?
– Потянув за рычаг, я стану причиной смерти ребенка.
– А если не потянете, умрут пятеро детей.
– Но не я буду этому причиной. Не я создала ситуацию. Я не потяну за рычаг, чтобы своим действием убить ребенка.
– Понятно. Вы уверены в ответе?
Она помолчала, стараясь угадать ловушку, и ответила:
– Да.
– Значит, по вашей логике, мисс Гудвин, если на пути вагонетки окажутся пятеро детей, а соседняя колея будет совершенно пуста, вас все равно нельзя винить в бездействии, потому что не вы изначально создали ситуацию, приведшую к гибели детей?
Она застыла.
– Я этого не говорила… Я не это имела в виду.
– Мистер Дэвис, вы можете нам помочь?
Я утопал в ярко‑голубых очах Дафны Гудвин, когда до меня дошло, что профессор Бернини назвал мою фамилию. Две сотни лиц, проследив направление его взгляда, повернулись ко мне. В аудитории воцарилась тишина. У меня, по ощущениям, остановилось сердце. Так иголка соскакивает со звуковой дорожки пластинки. Четыреста самых блестящих в мире глаз в эту секунду прожигали во мне дыры.
– Да? – слабым голосом отозвался я.
– Что бы сделали вы?
Волна паники добежала до каждого нервного окончания в моем теле. Будущее сидело вокруг и смотрело на меня.
Я ответил, тщательно подбирая слова:
– Не знаю, что сделал бы, сэр. Ситуация складывается чудовищная: либо я стану причиной гибели ребенка, совершив действие, либо обреку пятерых детей на смерть своим бездействием. Что бы я ни выбрал, я что‑то теряю. Если мне доведется решать, я сделаю выбор. Но поскольку сейчас мы разбираем отвлеченную задачу, я почтительно отказываюсь отвечать.
Глаза эльфа с блуждающими огоньками пронзительно смотрели на меня. Я уже не сомневался, что меня с позором отправят обратно в Техас, сделав на лбу татуировку «идиот».
Наконец Бернини заговорил:
– Что ж, это справедливо, мистер Дэвис. Здесь это всего лишь отвлеченная задача. Но однажды вы можете оказаться перед выбором – посылать ли солдат на войну, подписывать ли закон, который поможет одним и повредит другим, и я хочу быть уверен, мистер Дэвис, что вы окажетесь готовы к этому.
– Невероятно, – говорил Найджел, когда мы собирали учебники. – Он назвал твою фамилию! Ты, стало быть, хватаешь звезды с неба? Но кто ты? Не обижайся, но я знаю всех, а о Джереми Дэвисе не слышал.
– Я никто. Правда. Ни стипендии Родса, ни поста главного редактора. Ничего. Да и вопрос я запорол. Подумать только, отказаться отвечать! Что на меня нашло?
– Эй, а я считаю, это было круто – ты бросил вызов системе. Фокус в том, что Бернини знает твое имя. В первый день! Этот старикан делает президентов. Вон, все только о тебе и говорят. Она не взглянет абы куда.
Найджел кивнул куда‑то вдаль. Я посмотрел через аудиторию и успел перехватить взгляд голубых глаз Дафны Гудвин. Она отбросила волосы и отвернулась.
– Ты напоминаешь мне молодого Клинтона, – сказал Найджел, вставая и взъерошив мне волосы на прощание. – Отныне я не отпущу твои фалды. Молю о покровительстве, черт побери!
Весь день я бегал по делам. Книжный магазин в университетском городке оказался двухэтажным зданием, примостившимся между ностальгическим ателье и закусочной с гамбургерами «Изис». Нужно было купить книги по остальным предметам первого семестра: договорное право (преподаватель – профессор Грубер, кругленький человечек с коротенькими ручками, в очках с толстыми квадратными стеклами, за которыми его глаза прятались где‑то далеко‑далеко), имущественное право (профессор Рамирес, суровая дама с длинным тонким носом и водянистыми глазами), конституционное право (профессор Мюлинг с акцентом непонятного происхождения) и, конечно, деликты.[3]У меня почти неделя ушла на попытки понять, что вообще такое деликт. Говоря простым языком, если я врежу вам в нос или если вы поскользнетесь на льду, проходя по моему двору, – это деликт.
Я увидел учебник «Судебные навыки» и прихватил и его, решив посмотреть, нельзя ли применить что‑нибудь оттуда на имитированном процессе над Томасом Беннеттом: это было одной из старейших традиций юридического факультета. Победившему гарантировали работу в верховном суде, если он не найдет иного способа сделать карьеру.
Я нес тяжелую стопку книг, чувствуя, что держу в руках кодекс человеческого поведения: здесь было все о том, что мы обещаем друг другу и как вредим друг другу, что можно взять и что нельзя отобрать.
Я купил три коробки корректировочных маркеров и упаковку ярких стикеров‑закладок.
Вечером, в общей гостиной, я проверил свою почту. В ящике была только одна записка от руки.
«Зайди в мой кабинет», – говорилось там.
И подпись: «Э. Б.».
Глава 2
Кабинет Эрнесто Бернини сплошь заполнили книги – они стояли на полках, лежали на столе и на полу. Сто лет нужно, чтобы все перечитать, подумал я. Он обходился без компьютера, но стопки бумаги были разложены повсюду. Верхний свет был выключен. Настольная лампа маленьким оранжевым кругом освещала стол. За окном светила луна, заливая остальную часть комнаты голубовато‑белым сиянием.
– Садитесь, мистер Дэвис, – благожелательно сказал профессор, делая шаг ко мне и указывая на кресло. Сам он присел на край стола и хищно уставился на меня. – Какой у тебя рост? – спросил профессор.
– Шесть и один,[4]сэр.
Он кивнул.
– Знаешь, когда мы в последний раз выбирали президента ниже среднего роста? – Он не дал мне ответить. – Уильям Мак‑Кинли, сто шесть лет назад. Забавно, что в мире информации рост по‑прежнему имеет значение.
Бернини покачал головой.
– Я этого не знал, сэр, – сказал я и тут же проклял себя за глупое высказывание.
– Ничего, – усмехнулся он. – Главное – потенциал.
Я не был уверен, что это комплимент, но все же поблагодарил.
Бернини придвинулся ближе.
– Правильные черты, хорошая костная структура, – заметил он, вглядываясь в мое лицо. Мне захотелось отодвинуться вместе со стулом на пару дюймов, но так, чтобы это не показалось грубым. Ничего сексуального в его разглядывании не было; скорее я чувствовал себя призовым телком, которого оценивает хозяин ранчо. – Подбородок волевой, скулы можно бы почетче, но нельзя же иметь все, верно?
Я почему‑то подумал о моем старом приятеле, сыне учителя музыки. Он утверждал, что его отец с ходу определял, на каком инструменте надо учить студента, едва взглянув на строение его лица.
Бернини удовлетворенно улыбнулся и сел прямее.
– Читал твою статью в «Юридическом обзоре Коулмана», – сказал он. – Очень впечатляет – публиковаться в юридическом журнале, будучи еще студентом колледжа.
– Вы прочли ее, сэр?
– Чему ты удивляешься?
– Нет, я… Просто язык журнала довольно тяжеловесный. Не уверен, что его читают даже те, кто печатает.
Профессор Бернини засмеялся и зааплодировал моему остроумию.
– Тем не менее статья произвела на меня впечатление. Интересные идеи. Я думаю процитировать тебя в моей новой статье. Это немного поднимет твои акции, а?
Он соскочил со столешницы и открыл окно, впустив в кабинет холодный воздух. Дыхание выходило облачками белого тумана. Вскоре Бернини захлопнул окно, преодолев сопротивление ветра.
– Когда же так похолодало? – Он энергично потер ладони. – Ты, наверное, гадаешь, зачем я вызвал тебя. Полагаю, у тебя есть потенциал, Джереми. Мне понравился твой ответ на лекции – честный и продуманный. Я хочу, чтобы ты стал моим референтом на этот семестр, если не возражаешь.
– Да, сэр. Конечно.
– Хорошо. Договорились. На завтра мне нужно резюме по каждому случаю, на который ссылались в деле Маршалла против города Аллегейни. Пока это все, мистер Дэвис.
И он занялся своими бумагами, словно я уже ушел. Поблагодарив профессора, я попятился к двери. Референт?! Елки‑палки! Вот оно, желанное преображение. Я всегда считал юриспруденцию средством помощи людям – так занимался этим мой дед, но сейчас все оборачивалось совершенно неожиданной стороной. Мне открывалась дверь к власти, влиянию (положительного свойства), даже величию. Мой дед помогал дюжине клиентов в год. Приняв закон, я помогу миллионам людей. Переговорами я добьюсь мира между двумя странами и прекращу войну. Таковы масштабы игры, в которой меня приглашают принять участие. Голова закружилась от нескромных мечтаний: возможность объехать мир, посещать столицы иностранных государств с важными миссиями, да еще в сопровождении красивых женщин вроде Дафны Гудвин, с которыми неделю назад я вращался в разных мирах. И вдруг это стало возможным. Более чем возможным. Я представил себя в смокинге, в экзотических местах, с прильнувшей ко мне Дафной – испанские замки, итальянские виллы, греческие острова…
Мне пришлось придержать расходившуюся фантазию. Референт – должность исследовательская. Меня ждет долгая ночь в библиотеке. Я даже не очень представлял, как взяться за задание профессора. Оставалось надеяться, что библиотекари помогут.
Я прошел полкоридора, ведущего к лифтам, когда за моей спиной Бернини пробормотал себе под нос что‑то странное.
– Может, V&D?
V&D? О чем это он?
– Посмотрим, – сказал второй голос.
Я оглянулся, но увидел только закрывающуюся дверь.
Глава 3
– В своем кабинете?! – Найджел откинулся на стуле в общей студенческой гостиной, деловито потирая яблоко о лацкан костюма‑тройки. – Приятель, да ты родился под счастливой звездой!
– Найджел, тебе кто‑нибудь говорил, что лексикон у тебя как в фильмах сороковых годов?
– Джереми, я человек эпохи Возрождения в век специализации.
– Я даже не знаю, что это значит.
Найджел засмеялся и похлопал меня по спине. Его добродушие было заразительным – незнакомые парни посматривали на нас с диванов вокруг и улыбались. Большинство студентов занимались, кое‑кто кружил у окна, следя за шахматной партией.
– Райан Грун. – Найджел кивнул на одного из игроков. – Национальный чемпион по спортивным шахматам в своей возрастной группе. Может играть, не глядя на доску.
– Найджел, а ты сам откуда?
– Родился в Англии. Отец – дипломат, мать – американская актриса, Пенни Джеймс, слышал? Нет? Она была очень известна в семидесятые. В общем, я вырос в Лондоне и Коннектикуте, учился в Принстоне, а теперь – здесь.
Я представил Найджела малышом на пляже, радостно плещущимся в воде, а все взгляды устремлены на красавицу американку, лежащую под зонтом. А на заднем плане его отец в белом костюме и канотье говорит по телефону, который держит для него официант на серебряном подносе. В лице Найджела соединились четкие волевые черты дипломата и грациозная миловидность кинозвезды. Теперь стало понятно отчего.
– Знаешь, – сказал Найджел, – я хочу тебе кое‑что показать.
Он вынул из портфеля книгу.
– С твоего разрешения, – продолжил Найджел, – я хочу куда‑нибудь пригласить Дафну, пока ты не запустил в нее свои когти. Конечно, она мне откажет, но я не из тех, кто в восемьдесят лет перебирает упущенные возможности и гадает: а что, если бы я тогда?.. Что скажешь?
Признаюсь, намерение Найджела пригласить Дафну вызвало у меня ревнивую досаду – ведь на лекции она смотрела на меня! С другой стороны, Найджел и Дафна вместе – это реально. А вот Дафна и я…
– Да отчего бы и нет? – ответил я.
– Отлично! Молодец! Вот что я подарю ей как символ моих намерений.
Он показал книгу, на вид старинную, в кожаном переплете с золотым обрезом. Это было собрание эссе.
– Найджел, неужели ты хочешь подарить Дафне именно это? – удивился я.
– А что такого? – Он слегка обиделся.
– Ничего, ничего, очень мило. Она наверняка обожает политическую теорию. Но не выбрать ли что‑то более романтичное, цветы, например?
Найджел ухмыльнулся и покачал пальцем у моего носа.
– Еще и Казанова! Так я и сделаю. Непременно цветы. Блестящая мысль.
Я покачал головой и сменил тему:
– Найджел, можно задать тебе вопрос?
– Любой.
– Ты слышал когда‑нибудь о V&D?
Найджел поднял глаза от яблока, которое полировал о пиджак, и через секунду ответил:
– Нет. – И улыбнулся легко и непринужденно. – В выходные я приглашаю на обед друзей. Хочешь прийти?
– Найджел, ты слышал мой вопрос? V&D. Ты должен это знать. С твоей‑то эрудицией ты, по‑моему, знаешь все…
– Нет, никогда не слышал. – Найджел поднялся и откусил от своего яблока. – Пойду, пожалуй, посмотрю, как Грун сотрет в порошок этого молодого человека, а потом прогуляюсь. Подумай об обеде. Обещаю хорошее вино.
Когда‑нибудь любопытство убьет меня. Если мне в голову западет мысль, я не умею от нее избавиться. Что такое эти V&D? Почему Найджел повел себя так странно, едва я упомянул о них? Он же такой всезнайка. V&D – единственное, чем он не горел желанием хвастаться.
Я поискал в Интернете, но ничего полезного не нашел, в основном попадались сайты о венерических болезнях. Крупнейшая в мире библиотека была в пятистах ярдах от моей комнаты, но и там мне ничем не помогли.
Вечером я встретился со своим старым другом Майлсом Монро. Он сидел за столиком на двоих в темном углу «Богатого бездельника», паба рядом с моим общежитием. Майлс отличался волчьим аппетитом. Я нашел его с пинтой «Гиннесса», несколькими пустыми кружками, корзиной луковых колец, глубокой тарелкой жареной картошки, сигарой, дымившейся на пепельнице, и носом, глубоко утонувшим в толстом томе эссе Дюркгейма. У стола стояла его кожаная сумка, раздувшаяся от книг. Майлс – гигант шести футов семи дюймов, и у него комплекция человека, с утра до вечера поглощающего философию и луковые кольца. С такими привычками он рискует не дожить до сорока, но Майлс ни в чем себе не отказывает.
– Как продвигаются поиски святого доктората философии?
Майлс оторвался от книжки и увидел меня. В середине его нечесаной философской бороды прорезалась улыбка.
– Хорошо, – отозвался он. – Еще каких‑нибудь двенадцать лет, и дело в шляпе.
Он поднялся, сдавил меня в медвежьих объятьях и похлопал по спине. От его твидового пиджака шел легкий запашок марихуаны.
– Рад тебя видеть, Джереми.
В старших классах Майлс Монро всегда опекал меня. Тремя годами старше, он был капитаном нашей дискуссионной команды, когда я еще ходил в новичках. Он носил прозвище Чудовище и участвовал в дебатах как сила природы – давил своим гаргантюанским весом, тыкал в воздух толстым пальцем и наполнял комнату густым, зычным голосом. Все знали, что Майлс пойдет в колледж, но когда он попал в здешний колледж, новость мгновенно облетела весь городок. Событие беспрецедентное – Майлс стал первым ламарцем, поступившим в этот университет. Никто не удивлялся, что именно Майлс. Городские мамаши, встречаясь в продуктовых магазинах и совместных автомобильных поездках, передавали друг другу, что Майлс учится блестяще и его уже ожидает теплое местечко в первоклассной нью‑йоркской фирме. Но тут что‑то случилось. Майлс неожиданно отказался от престижной работы, отпустил бороду и перевелся на философский, в программу доктората. Потенциальный заработок Майлса съежился с трех миллионов в год до тридцати тысяч, после чего ламарцы потеряли к нему интерес. Для всех Майлс стал очередным способным подростком, который рано взлетел и быстро сгорел. Майлс всегда питал слабость к слухам и тайнам, и я решил, что лучшей второй головы мне не сыскать.
– Майлс, ты по дому скучаешь?
– Ничуть, – сказал он. – А что, ты уже заскучал?
– Пока не знаю.
– Ты же только что сюда попал! Я пробыл здесь уже сколько, семь лет. У тебя просто культурный шок. Ничего, привыкнешь.
Он отпил «Гиннесса» и вытер бороду салфеткой.
– Как лето провел? – спросил я.
– Прекрасно, консультантом в философском летнем лагере.
– Философский лагерь? Это куда ботаники попадают после смерти?
– Вижу, ты не потерял своего посредственного юмора.
– Ну, ты доволен?
– Да, хотя мне и не дали вести Ницше. Сказали: читать старшеклассникам Ницше – все равно что вручить им бутылку «Джек Дэниелс» и ключи от «порше».
Майлс сейчас глубоко погрузился в свою диссертацию о Ницше, которого нежно называл «скверным мальчишкой философии». «Ницше не верил и половине того, что писал, – сказал мне однажды Майлс. – Он просто любил подливать масло в огонь. К тому же он был сумасшедшим – сифилис разъедал его мозг. Одна из глав автобиографии Ницше называется „Почему я такой великий“».
– Майлс, можно вопрос?
– Конечно.
– Что такое V&D?
Он потер бороду салфеткой и захохотал, хотя рот его был наполнен жареной картошкой.
– Вот за что я тебя люблю, Джереми! Недели не пробыл, а уже спрашиваешь об интересных вещах.
– Похоже, это деликатная тема.
– Дай отгадаю. Ты спрашивал об этом ребят с юридического, и все вели себя странно, словно проглатывая язык?
– Один. Я одного спросил. Да. А откуда ты знаешь?
– Да это здесь обычное дело. Наверное, он считает себя соискателем и не хочет давать тебе преимущество.
– Соискателем чего?
– V&D – это клуб. Вот и все. Кое‑кому нравится называть его тайным обществом, но это всего лишь клуб богатеньких юнцов. Что означают инициалы, не помню. Некоторые говорят – «Победа и судьба», но это, по‑моему, нескладно. Как бывший студент‑классик, я лелею собственную теорию, что это «Vitium et Decus», в вольном переводе с латыни – «Проступок и отличие» или, говоря современным языком, «Порок и добродетель». Но кто его знает, они ведь себя не афишируют.
– Значит, просто клуб? А почему тогда такая странная реакция у людей?
– Ну, если верить слухам и преувеличениям, каждый год они выбирают кандидатами несколько студентов юридического факультета. Это называют «разработкой ценных руд». В конце концов в V&D принимают троих студентов. Подумай об этом. Трое, и только трое, из университета с самым отборным составом в галактике. Поступить сюда еще не значит попасть в клуб. Те, кто действительно хочет в V&D, считают, что об этом надо помалкивать. Если тебе выпал шанс, ты постараешься не упустить его, потому что с клубом у тебя начнется не жизнь, а сказка.
– В каком смысле сказка?
Майлс откинулся на спинку стула, дразня меня актерской паузой, и улыбнулся:
– Почему это так заботит тебя?
Я не забыл о том, что он рассказал мне, – о золоте‑молчании и людях, упускающих свои шансы. Но я доверял Майлсу.
– Ты умеешь хранить секреты?
– Конечно, нет.
– Я серьезно!
– Ладно, умею.
– Мое имя было упомянуто в связи с V&D. Одним профессором.
– Упомянуто… Кем из профессоров? С кем он говорил?
– Бернини. С кем говорил, не знаю. Странно все это. Я вообще был уверен, что он в кабинете один.
– Жуть.
– Ты смеешься надо мной?
– Нет‑нет, – заверил Майлс, хлопнув меня по плечу и рассмеявшись, как в бочку. – Хорошо, если они тебя заприметили. Знаешь, что говорят?
– Ну?
– Если к тридцати годам ты не сделаешь свой первый миллион, они тебе дадут его.
Я чуть не поперхнулся пивом. Миллион долларов к тридцати годам? Отец за всю жизнь столько не заработал, а тут – в самом начале карьеры! Последние дни я жил в сладком чаду, грезил наяву о власти и славе, но о богатстве всерьез не думал. Неловко признаться, но на мгновенье глазами души я увидел себя об руку с Дафной. Каким‑то образом в этой фантазии я успел понять, что мы очень богаты.
– Правда? – выдавил я, стараясь, чтобы слова мои прозвучали небрежно, и позорно провалив задачу.
– Так говорят. – Майлс откинулся на спинку дивана и с треском закрыл книжку. – Кто его знает, слухи есть слухи. – Он почесал свою дикую, клочковатую бороду. – Можно дать тебе совет?
– Да.
– Если ты действительно хочешь в клуб, расслабься. Кто бы ни были эти люди, ты ни черта не можешь этому поспособствовать. Ты к ним не ходи. – Запихнув в рот горсть картофельной соломки, он невнятно закончил: – Они сами придут к тебе.
Вернувшись вечером слегка навеселе, пропахший сигаретным дымом, который висел в баре, я отпер дверь и включил маленькую настольную лампу. Слабый свет позволял хоть что‑то разглядеть в комнате. Я уже хотел взять зубную щетку, когда увидел это на моей аккуратно заправленной кровати. Я замер, отвернул руку и проверил, запер ли дверь. Да, запер. Я потянул за ручку – никаких сомнений. Я проверил окна. Все заперты изнутри. И все‑таки здесь кто‑то побывал. Я пошел к кровати, споткнулся о мусорную корзину и едва успел схватиться за край письменного стола, чтобы не упасть плашмя. Я чертыхнулся. Представляю, что будут шептать мамаши Ламара, стоя в очередях в кассу: «Вы слышали о сыне Сьюзи Дэвис, который метил в президенты? Представляете, он споткнулся о мусорное ведро и расшибся насмерть!» Засмеявшись, я выпрямился и зафиксировал равновесие. В следующий раз не буду пить больше двух «Гиннессов».
Посередине кровати лежал обычный белый конверт. Я взял его и повертел в руках. Снаружи не было никаких пометок. Ни адреса, ни «от кого», ни «кому» или «куда». Я попытался открыть его быстро, но руки дрожали. Внутри оказалась карточка с тремя строчками:
Просим вас быть на коктейле на Морланд‑стрит, 2312 к семи часам, через неделю, считая с завтрашнего вечера.
Я перевернул карточку, но на обороте ничего не обнаружил.
Я погладил записку. Бумага была гладкой и плотной.
Наконец, догадавшись поднести карточку к лампе и посмотрев на свет, я разглядел водяные знаки – слабо подсвеченные буквы «V&D».
Мне бы радоваться, но что‑то беспокоило меня, не давая уснуть в ту ночь. Я вспоминал подслушанный накануне разговор Бернини с невидимым гостем.
«Может, V&D»? – «Посмотрим».
«Посмотрим».
Я считал Бернини величайшим человеком в мире. Знал, что он делает президентов и прочих сильных мира сего. Неужели он перед кем‑то отчитывается? И даже не перед одним человеком? Кто, черт побери, сказал «посмотрим» самому Эрнесто Бернини? Несколько часов назад я был на седьмом небе, купаясь в мечтах об известности и обеспеченном будущем. Теперь меня окружали сплошные вопросительные знаки. Что такое V&D? Через какие обручи мне предложат прыгать? Стану ли я это делать?
«Посмотрим», – вспоминал я снова и снова, пока наконец не заснул.
Глава 4
– Тащи свою задницу, – прозвучало по телефону.
Час спустя я уже ехал поездом в Нью‑Йорк, глядя, как за окном проносятся поля. Не успев и глазом моргнуть, вознесся на лифте на тридцать седьмой этаж небоскреба неподалеку от Центрального парка. Я еще никогда не видел Центрального парка. Выйдя из такси, я пятнадцать минут бродил под деревьями, чувствуя себя в зачарованном лесу: густая зелень крон, мосты, сложенные из замшелых камней, тонкий ручеек, медленно струившийся по галечному ложу. Я даже столкнулся лицом к лицу с бронзовой статуей лесного духа. Не хватало только братьев Гримм, сидящих высоко на дереве и посматривающих на меня, свесив длинные носы.
Я снова увидел этот лес сверху, поднявшись на лифте.
Брат в безукоризненном шелковом костюме с запонками с инициалами стоял у окна в своем огромном кабинете.
– Гляньте на него, – сказал он с широкой улыбкой. Брат подал мне руку, и когда я пожал ее, притянул к себе и обнял. – Гляньте на него, – повторил он. – Взрослый совсем. Престижный вуз, перспективный будущий юрист.
– Это на тебя гляньте. – Я осмотрел комнату: настоящий угловой офис – две стены представляли собой окна от пола до потолка. – Потрясающе! Майк, о таком я и не думал.
– Ты еще и половины не видел, – усмехнулся он. – Позже я проведу тебя в бар, где встречал Боно, Аль Пачино, Уоррена Баффета – в общем, кто там только не бывает.
– Ты видел Боно?
– Видел? Я говорил с ним. Подошел к нему и спросил: «Вы Боно?» А он отвечает: «Да. А вы кто?» Я говорю: «Я Майк».
– А дальше?
– А дальше все. Между прочим, очень приятный человек.
Он с размаху уселся в пухлое кожаное кресло и положил ноги на стол. Его речь звучала несколько странно. У брата еще остался легкий техасский акцент, но появились и бруклинские интонации.
– Уже устроился? Как тебе там? – спросил он меня.
– Ничего. Красивые места. Живу в общежитии.
– При юридическом есть общежитие?
Я кивнул:
– И очень хорошее, вроде шикарного пансиона. Солидная мебель. Дубовый шкаф, дубовый стол. Вид на кампус. Даже неловко.
– Неплохо.
Я не подозревал, что до сих пор злюсь на Майка, но при виде брата в его дорогом кабинете во мне из ниоткуда поднялась неприязнь.
– Ты обязан был приехать домой, когда у отца случился инфаркт.
– Что?
– Ты слышал.
Папин внутренний надлом через несколько лет завершился обширным инфарктом. Результат постоянного стресса. Оказалось, рядом ходят еще худшие ничтожества, чем думал о себе папа, надрывая струны и жилы своего сердца.
– Джет, это было четыре года назад!
Словно смахнув рукой мое замечание, Майк рассмеялся. Но я никак не мог успокоиться.
– Ты был нужен отцу.
Он вздохнул и покачал головой:
– Джереми, я ежедневно прихожу сюда к пяти утра. Мне не светил супердиплом, как тебе. Никто мне ничего не давал. Я каждый день конкурирую с умнейшими людьми мира. Я должен быть впереди рынка. Я могу сделать шестьдесят миллионов за день и вдруг – пуф! – скатиться до сотни тысяч. Дело не ждет – ни меня, ни отца, никого.
Говоря все это, он смотрел в окно, что позволило мне разглядеть его. Мой брат всегда был красив. Раньше он был тощий и поджарый, а сейчас его лицо округлилось, щеки порозовели. Волосы, приглаженные гелем, он расчесал на идеально ровный пробор. На двери кабинета висело длинное, до щиколоток, кашемировое пальто.
– Джереми, я люблю отца. Он это знает. Мы с тобой выбрали разные дороги, но это же просто работа. Я по‑прежнему твой брат. Помнишь, когда ты сломал ногу?
– Да.
– Кто нес тебя до самого дома? Десять кварталов грузчиком работал?
– Ты нес. И прыгать тоже меня подначил ты.
Я едва удержался от смеха, хотя старательно разжигал в себе гнев. Когда я сломал ногу, мне было четыре, а Майку десять. Мы играли в «Лигу справедливости», и Майк заявил, что если я хоть мало‑мальски приличный Супермен, то прыгнуть с моста через ручей для меня не проблема. Моя мрачность смягчилась, и атмосфера стала более дружеской. Брат с облегчением вздохнул, и улыбка вновь расцвела у него на губах.
– Брось, – сказал он. – Давай выпьем за встречу.
И мы пошли в бар Боно. Там был швейцар и бархатный барьер, но мы, разумеется, прошли в обход дли<