прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от мирной. Что
вечером можно ходить по улицам. Можно смеяться... А утром они сходили в
гастроном, увидели масло, сливки, и там же, в магазине -- это все они сами
нам рассказывали -- купили пять бутылок сливок и тут же их выпили. На них
смотрели, как на сумасшедших... А они ни сливок, ни масла два года не
видели. Там хлеба не купишь. Там -- война... Это нельзя объяснить человеку,
который сегодня войны не видел... Только в кино...
У меня там душа была мертвая... Кого бы я там родила с мертвой душой?
Здесь людей мало... Дома пустые... Живем под лесом... Я боюсь, когда много
людей. Как на вокзале... Во время войны... (Заплакала навзрыд и замолчала).
Мать:
-- Только о войне... Только о войне могу говорить... Почему сюда
приехали? На чернобыльскую землю? Потому что отсюда нас уже не выгонят. С
этой земли. Она уже ничейная, Бог ее забрал... Люди ее оставили...
В Душанбе работала я заместителем начальника вокзала, и был еще один
заместитель, таджик. Наши дети вместе росли, учились, мы сидели за одним
праздничным столом: Новый год, Первомай... День Победы... Вместе пили вино,
плов ели. Он ко мне обращался: "Сестра. Сестренка. Моя русская сестра". И
вот он приходит, а мы сидели в одном кабинете, останавливается перед моим
столом и кричит:
-- Когда ты, наконец, в свою Россию укатишь? Это -- наша земля!
В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Подскочила к нему:
-- Куртка на тебе откуда?
-- Ленинградская. -- Ответил от неожиданности.
-- Снимай русскую куртку, гад! -- сдираю с него куртку. -- Откуда
шапка? Хвалился, что из Сибири прислали! Снимай шапку, гад! Рубашку давай!
Штаны! Их на московской фабрике шили! Они тоже русские!
До трусов бы раздела. Здоровенный мужчина, я ему по плечо, а тут,
откуда сила взялась, все бы с него содрала. Вокруг уже люди собрались. Он
вопит:
-- Иди от меня, бешенная!
-- Нет, отдавай все мое, русское! Я все свое заберу! -- Я чуть разума
не лишилась. -- Носки снимай! Туфли!!
Работали мы днем и ночью... Составы идут переполненные -- бегут люди...
Много русских людей тронулось с места...Тысячи! Десятки тысяч! Сотни! Еще
одна Россия. Отправила я в два часа ночи московский поезд, остались в зале
дети из города Кургана-Тюбе, не успели на московский. Я их закрыла, я их
спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.
-- Ой, ребята, что вы тут делаете? -- А у самой сердце задрожало.
-- Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.
-- Я поезд отправляла. Не успела закрыть.
-- Что там за дети?
-- Это наши, душанбинские.
-- А может, они из Кургана? Кулябские?
-- Нет-нет. Наши.
Ушли. А если бы открыли зал? Они бы всех... И мне заодно -- пулю в лоб!
Там одна власть -- человек с ружьем. Посадила я детей утром на Астрахань,
приказала, чтобы их везли, как арбузы, двери не открывали. (Сначала молчит.
Потом долго плачет.) Разве есть что-нибудь страшнее человека? (Опять
замолкает.)
Уже, когда здесь шла по улице, через минуту оглядывалась, мне казалось,
что кто-то за спиной наготове... Ждет. Дня там не проходило, чтобы я о
смерти не думала... Всегда из дому во всем чистом выходила -- в
свежевыстиранной блузке, юбке, в чистом белье. А вдруг убьют! Сейчас по лесу
хожу одна и никого не боюсь. Людей в лесу нет, ни одного человека. Иду,
вспоминаю: то ли было все это со мной, то ли нет? Другой раз охотников
встретишь: с ружьем, собакой и дозиметром. Это тоже люди с ружьем, но не
такие, они за человеком не гоняются. Стрельбу услышу, знаю, что по воронам
стреляют или зайца гонят. (Молчит.) Поэтому мне здесь не страшно... Я не
могу бояться земли, воды... Я человека боюсь... За сто долларов на базаре он
там покупает автомат...
Я вспоминаю парня. Таджика... Он гнался за другим парнем... За
человеком гнался!! Как он бежал, как дышал, я сразу поняла, что он хочет
убить... Но тот спрятался... Убежал... И вот этот возвращается, идет мимо
меня и говорит: "Мать, где у вас тут можно воды попить?" Обычно так
спрашивает, как ни в чем не бывало. У нас на вокзале бачок с водой стоял, я
ему показала. И вот смотрю ему в глаза и говорю-говорю: "Зачем вы друг за
другом гоняетесь? Зачем убиваете?" И ему будто даже стыдно стало. "Ну, мать,
ты давай тише". А когда они вместе, они другие. Будь их трое или хотя бы они
вдвоем, поставили бы меня к стенке. С одним человеком еще можно говорить...
Из Душанбе приехали в Ташкент, а дальше надо -- в Минск. Нет билетов --
и все! У них хитро устроено, пока взятку не дашь, в самолет не сядешь,
бесконечные придирки -- то к весу, то к объему: это нельзя, то убери. Два
раза на весы гоняли, еле сообразила. Деньги всунула... "Вот так бы давно, а
то спорит тут". Как все просто! А до этого... Контейнер у нас -- две тонны,
заставили разгрузить. "Вы едете с горячей точки, может, оружие везете?
Анашу?" Я пошла к начальнику и у него в приемной познакомилась с хорошей
женщиной, она меня первая вразумила: "Ничего вы тут не добьетесь, а будете
требовать справедливости, ваш контейнер выбросят в поле и разграбят то, что
вы привезли". Ну, что делать? Ночь не спали, разгрузились, что у нас там:
шмотки, матрацы, старая мебель и старый холодильник, два мешка книг. "Вы,
наверное, ценные книги везете?" Посмотрели -- "Что делать?" Чернышевского,
"Поднятая целина" Шолохова... Посмеялись. "А сколько у вас холодильников?"
-- "Один, да и тот нам разбили". -- "Почему не взяли декларации?" -- "Ну
откуда нам было знать? Первый раз с войны едем...". Мы потеряли сразу две
родины -- свой Таджикистан и Советский Союз...
Хожу по лесу, думаю. Наши все у телевизора сидят: как там? Что там? А я
не хочу.
Была жизнь... Другая жизнь... Я там считалась большим человеком, есть у
меня воинское звание -- подполковник железнодорожных войск. Тут сидела
безработная, пока не устроилась уборщицей в горсовете. Полы мою... Прошла
жизнь... А на вторую у меня уже нет сил... Одни нас тут жалеют, другие
недовольны: "Беженцы картошку воруют. По ночам выкапывают". В ту войну, моя
мама вспоминала, люди больше друг дружку жалели. Недавно под лесом коня
одичавшего нашли. Мертвого. В другом месте -- зайца. Они были не убитые, а
мертвые. Об этом все забеспокоились. А нашли мертвого бомжа, как-то
незаметно прошло.
К мертвому человеку люди везде привыкли...
Лена М. -- из Киргизии. На пороге дома, как для фотографии, рядом с ней
сидели ее пятеро детей и кот Метелица, которого они с собой привезли.
"Мы ехали, как с войны...
Схватили вещи, кот за нами до вокзала шел след в след, кота забрали.
Ехали поездом двенадцать суток, последние два дня оставались у нас только
капуста квашеная в банках и кипяток. Кто с ломом, кто с топором, кто с
молотком, дежурили у дверей. Скажу вам так... Одной ночью напали на нас
бандиты. Чуть не убили. За телевизор, за холодильник теперь могут убить. Мы
ехали, как с войны, хотя в Киргизии, где мы жили, пока не стреляют. Была
резня в городе Ош... Киргизов с узбеками... Как-то оно быстро затихло.
Затаилось. Но что-то в воздухе носится... На улицах... Скажу вам... Ну, мы
русские, понятно, но и сами киргизы боятся... У них очереди за хлебом, вот
они и кричат: "Русские, убирайтесь домой! Киргизия -- для киргизов!" -- и
выталкивают из очереди. И еще что-то по-киргизски, ну, такое, что, мол, им
самим хлеба не хватает, а надо нас кормить. Я их язык плохо понимаю, выучила
немного слов, чтобы на базаре поторговаться, купить что-нибудь.
У нас была Родина, теперь ее нет. Кто я? Мама -- украинка, папа -
русский. Родилась и выросла в Киргизии, вышла замуж за татарина. Кто -- мои
дети? Какая у них национальность? Мы все перемешались, наша кровь
перемешалась. В паспорте у меня и у детей записано -- русские, а мы -- не
русские. Мы -- советские! Но той страны, где я родилась, нет. Нет ни того
места, что мы называли родиной, ни того времени, которое тоже было нашей
родиной. Мы теперь, как летучие мыши. У меня пятеро детей: старший сын -- в
восьмом классе, младшая девочка -- в детском садике. Я их сюда привезла.
Нашей страны нет, а мы -- есть.
Я там родилась, выросла. Строила завод, работала на заводе. "Поезжай
туда, где твоя земля, а тут все наше". Ничего не давали взять, кроме детей:
"Тут все наше". А где мое? Бегут люди. Едут. Все русские люди. Советские.
Они нигде не нужны, их никто не ждет.
А я когда-то счастливая была. Все мои дети от любви... Я их так рожала:
мальчик, мальчик, мальчик, потом -- девочка, девочка. Больше говорить не
буду...Заплачу... (Но добавляет еще несколько слов.) Мы будем жить тут.
Теперь тут -- наш дом. Чернобыль -- наш дом. Наша родина... (Вдруг
улыбается.) А птицы здесь такие, как и у нас. И памятник Ленину стоит... (И
у калитки, уже прощаясь.) Рано утром в соседнем доме стучат молотками, доски
с окон снимают. Встречаю женщину: "Откуда вы?" -- "Из Чечни". Ничего не
говорит... Ходит в черном платке...
Меня люди встречают... Удивляются... Не понимают..:. Что ты, мол,
делаешь со своими детьми, ты их убиваешь. Ты - самоубийца. Я не убиваю, я их
спасаю. Вон в сорок лет вся седая... В сорок лет! Однажды немецкого
журналиста в дом привели, и он спросил: "Привезли бы вы детей туда, где чума
или холера?" Так то ж чума и холера... А этого страха, который здесь, я не
знаю. Не вижу. Нет его в моей памяти...
Я людей боюсь... Человека с ружьем..."
Монолог о том, что только во зле человек изощрен
и как он прост и доступен в нехитрых словах любви
"Бежал я... Бежал от мира... Первое время на вокзалах отирался, вокзалы
нравились, что людей много, а ты один. Потом в газетах прочитал - и сюда.
Тут вольно. Я бы сказал - рай. Людей нет, одни звери ходят. Живу среди
зверей и птиц. Разве я одинок?
Собственную жизнь забыл... Не расспрашивайте... Что читал в книжках --
помню, и о чем другие люди рассказывали -- помню, а свою жизнь забыл. Дело
было молодое... Грех на мне... Нет такого греха, который бы Господь не
простил за искренность принесенного покаяния. Так-то... Люди несправедливы,
а Господь многотерпелив и многомилостив...
Но... Почему? Нет ответа... Человек не может быть счастливым. Не
должен. Увидел Господь одинокого Адама и дал ему Еву. Для счастья, а не для
греха. А у человека не получается быть счастливым. Я вот не люблю сумерки.
Темноту. Вот этот переход, как сейчас... От света к ночи... Подумаю и не
могу понять, где я был раньше... Где моя жизнь? Так-то... Мне безразлично:
могу жить и могу не жить. Жизнь человека, яко трава, расцветает, иссушается
и вметается в огонь. Я полюбил мыслить... Тут можно одинаково погибнуть и от
зверя, и от холода. И от дум. На десятки километров ни одного человека. Беса
изгоняют постом и молитвой. Пост -- для плоти, молитва -- для души. Но я
никогда не бываю одинок, верующий человек не может быть одинок. Так-то...
Езжу по деревням... Раньше находил макароны, муку. Постное масло и консервы.
Теперь на могилках побираюсь. Мертвым оставляют поесть, попить. А оно им не
нужно... И они на меня не обижаются... На поле -- дикое жито. В лесу --
грибы, ягоды. Тут вольно. Много читаю.
Откроем святые страницы... Откровение Иоанна Богослова: "...и упала с
неба большая звезда, горящая подобно факелу, и пала на третью часть рек и на
источник вод. Имя сей звезде "полынь". И третья часть вод сделалась полынью,
и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки..."
Постигаю сие пророчество...Все уже предсказано, написано в святых
книгах, но мы читать не умеем. Не понятливы. Полынь по-украински
"чернобыль". В словах нам был дан знак. Но человек суетлив... Тщеславен... И
мал...
Нашел у отца Сергея Булгакова... "Бог создал мир наверняка, то мир не
может вовсе не удаться" и нужно "мужественно и до конца претерпеть историю".
Так-то... И у кого-то другого... Имя не помню... Помню мысль: "Зло
собственно не есть субстанция, но лишение добра, подобно тому, как мрак не
другое что есть, как отсутствие света". Книжки тут найти просто, легко
найдешь. Пустого глиняного кувшина уже не подберешь, ложки или вилки, а
книжки лежат. Недавно нашел томик Пушкина... "И смерти мысль мила душе
моей". Это запомнил. Так-то... "И смерти мысль"... Я тут один. О смерти
думаю. Полюбил мыслить... Тишина способствует приготовлению... Человек живет
среди смерти, но не понимает, что такое смерть. А я тут один... Вчера
волчицу с волчатами выгнал из школы, жили они там.
Вопрос: истин ли мир, запечатленный в слове? Слово, оно стоит между
человеком и душой... Так-то...
А то еще скажу: птицы, деревья, муравьи, -- они стали близки мне.
Раньше таких чувств не знал. И не предполагал. Тоже у кого-то прочел:
"Вселенная над нами и вселенная под нами" Я обо всех думаю. Человек
страшен... И необычен... Но тут убивать никого не хочется. Рыбу ужу, есть
удочка. Так-то... А в зверя не стреляю... И капканов не ставлю... Мой
любимый герой...Князь Мышкин говорил: "Разве можно видеть дерево и не быть
счастливым". Так-то... Я люблю мыслить. А человек чаще всего жалуется, а не
мыслит...
Что разглядывать зло? Оно, конечно, волнует... Грех -- это тоже не
физика... Необходимо признать несуществующее. Сказано в Библии: "Для
посвященного -- иначе, для остальных притча". Взять птицу... Или другое
живое... Нам их понять невозможно, потому как они живут для себя, а не для
других. Так-то... Вокруг все текущее, одним словом сказать...
Все живое -- на четырех ногах, смотрит в землю и к земле тянется. Один
человек на земле стоит, а руками и головой к небу поднимается. К молитве...
К Богу... Старушка в церкви молится: "Все нам по грехам нашим". Но ни
ученый, ни инженер и ни военный в том не признаются. Они думают: "Мне не в
чем каяться. Почему я должен каяться?" Так-то...
Молюсь я просто... Читаю про себя... Господи, возвах меня! Услыши!
Только во зле человек изощрен. Но как он прост и доступен в нехитрых словах
любви. Слово даже у философов приблизительно по отношению к той мысли,
которую они прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе,
только в молитве, в молитвенной мысли. Я физически это ощущаю. Господи,
возвах меня! Услыши!
И человек тоже...
Я боюсь человека. И всегда хочу его встретить. Хорошего человека.
Так-то... Тут или бандиты живут, прячутся, или такой человек, как я.
Мученик.
Какая фамилия? Паспорта у меня нету. Забрала милиция... Била: "Чего
шляешься?" -- "Я не шляюсь -- я каюсь". Еще крепче били. Били по голове...
Так что напишите: раб божий Николай...
Уже - свободный человек..."
Солдатский хор
Артем Бахтияров, рядовой, Олег Леонтьевич Воробей, ликвидатор, Василий
Иосифович Гусинович, водитель-разведчик, Геннадий Викторович Деменев,
милиционер, Виталий Борисович Карбалевич, ликвидатор, Валентин Комков,
водитель, рядовой, Эдуард Борисович Коротков, вертолетчик, Игорь Литвин,
ликвидатор, Иван Александрович Лукашук, рядовой, Александр Иванович
Михалевич, дозиметрист, Олег Леонидович Павлов, майор, вертолетчик, Анатолий
Борисович Рыбак, командир взвода охраны, Виктор Санько, рядовой, Григорий
Николаевич Хворост, ликвидатор, Александр Васильевич Шинкевич, милиционер,
Владимир Петрович Швед, капитан, Александр Михайлович Ясинский, милиционер.
"Наш полк подняли по тревоге.... Долго ехали. Ничего конкретного никто
не говорил. Только в Москве на Белорусском вокзале объявили, куда нас везут.
Один парень, кажется, из Ленинграда, запротестовал: "Я хочу жить". Ему
пригрозили трибуналом. Командир так и сказал перед строем: "В тюрьму или под
расстрел пойдешь". У меня были другие чувства. Все наоборот. Хотелось
чего-то героического. Испытать свой характер. Может быть, детский порыв? Но
таких, как я, оказалось больше, у нас служили ребята со всего Советского
Союза. Русские, украинцы, казаки, армяне... Было тревожно и почему-то
весело.
Ну, привезли нас... Привезли на саму станцию. Дали белый халат и белую
шапочку. Марлевую повязку. Чистили территорию. День выгребали, скоблили
внизу, день -- наверху, на крыше реактора. Всюду с лопатой. Тех, кто
поднимался наверх, "аистами" звали. Роботы не выдерживали, техника сходила с
ума. А мы работали. Случалось - кровь из ушей шла, из носа. Першило в горле.
Резало в глазах. Постоянно слышался монотонный звук в ушах. Хотелось пить,
но аппетита не было. Физзарядка запрещалась, чтобы радиацией зря не дышать.
А ездили на работу в кузовах открытых машин.
Но хорошо работали. И очень этим гордились..."
"Мы въехали... Стоял знак "Запретная зона". Я не был на войне, но
ощущение чего-то знакомого... Откуда-то из памяти... Откуда? Что-то
связанное со смертью...
На дорогах встречали одичавших собак, котов. Иногда они вели себя
странно, не узнавали людей, бежали от нас. Я не понимал, что с ними, пока
нам не приказали их отстреливать... Дома опечатаны, колхозная техника
брошена... Интересно посмотреть. Никого нет, только мы, милиция,
патрулируем. Заходишь в дом -- фотографии висят, а людей нет. Документы
валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты... В одном
доме взяли телевизор на время, напрокат, но чтобы кто-то что-то брал домой,
я не замечал. Во-первых, было ощущение, что люди вот-вот вернутся...
Во-вторых, это... что-то связанное со смертью...
Ездили к блоку, к самому реактору. Фотографироваться... Хотелось дома
похвастаться... Страх был и в то же время интерес непреодолимый: что же это
такое? Я, например, отказался, у меня жена молодая, не рискнул, а ребята
выпивали по двести граммов и ехали... Так... (Помолчав). Вернулись живые -
значит все нормально.
Заступал в ночное дежурство. Патрулируем... Ясная луна. Фонарь такой
висит.
Деревенская улица... Ни одного человека... Первое время еще горел в
домах свет, потом свет отключили. Едем -- из дверей школы нам наперерез
несется дикий кабан. Или лиса. Звери жили в домах, школах, клубах. А там
висели плакаты: "Наша цель -- счастье всего человечества", "Победит мировой
пролетариат", "Идеи Ленина -- будут жить вечно". В колхозных конторах --
красные флаги, новенькие вымпелы, стопки тисненых грамот с профилями вождей.
На стенах -- портреты вождей, на столах -- гипсовые вожди. Всюду военные
памятники...Других памятников не встречал. Наскоро слепленные дома, серые
бетонные коровники, ржавые сенажные башни... И снова - маленькие и большие
Курганы Славы... "И это наша жизнь? - спрашивал я у себя, посмотрев на все
другими глазами. - Это мы так живем?" Будто военное племя снялось с
временной стоянки... Куда-то унеслось...
Чернобыль взорвал мои мозги... Я стал думать...
"Брошенный дом... Закрытый. Котенок на окне. Думал, что он -- глиняный.
Подхожу: живой. Объел все цветы в горшках. Герани. Как он туда попал? Или
его забыли?
На дверях записка: "Милый прохожий, не ищи дорогих вещей. Их у нас не
было. Пользуйся всем, но не мародерствуй. Мы вернемся". На других домах
видел надписи разной краской: "Прости нас, родной дом!" С домом прощались,
как с человеком. Писали: "уезжаем утром" или "уезжаем вечером", ставили
число и даже часы и минуты. Записки детским почерком на листках из
ученических тетрадок: "Не бей кошку. Крысы поедят все." Или "Не убивай нашу
Жульку. Она -- хорошая." (Закрывает глаза). Я все забыл... Я помню только,
что туда поехал, а больше ничего не помню. Я все забыл... На третий год
после дембеля что-то с памятью случилось...Даже врачи не понимают... Деньги
сосчитать не могу - сбиваюсь. Скитаюсь по больницам...
Я уже рассказывал или нет? Подходишь и думаешь -- дом пустой. Откроешь
-- один кот сидит... Ну, и эти записки детские..."
"Призвали на службу...
А служба такая: не пропускать в выселенные деревни местных жителей.
Стояли заслонами вблизи дорог, строили землянки, наблюдательные вышки. Звали
нас почему-то "партизанами". Мирная жизнь... А мы стоим... Одеты
по-военному... Крестьяне не понимали, почему, например, нельзя забрать со
своего двора ведро, кувшин, пилу или топор. Собрать урожай. Как им
объяснить? В самом деле: по одну сторону дороги солдаты стоят, не пускают, а
по другую коров пасут, гудят комбайны и молотят зерно. Соберутся бабы и
плачут: "Хлопчики, пустите... То ж наша земля... Наши хаты..." Яйца, сало
несут, самогонку. Пустите... Плакали по отравленной земле... Мебели....
Вещам....
А у нас служба такая: не пускать. Бабка несет корзину яиц
конфисковать и закопать. Подоила корову, несет ведро молока. С ней солдат.
Похоронить молоко... Выкопали они тайком свою бульбочку - забрать. И свеклу,
и лук, и тыкву. Похоронить... По инструкции... А все уродило на славу,
завидно. И красота вокруг. Золотая осень. У всех были сумасшедшие лица. И у
них, и у нас.
А в газетах трубили про наш героизм... Какие мы героические парни...
Комсомольцы - добровольцы!
А кто мы были на самом деле? Что мы делали? Я хотел бы об этом
узнать... Прочитать... Хотя я сам там был..."
"Я -- военный человек, мне прикажут -- я должен...Я дал присягу...
Но это не все...Героический порыв, он тоже был. Его воспитывали... Он
нам внушался еще со школы. От родителей. И там политработники выступали.
Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у
них взяли интервью, напечатали в газете, другие смотрели на все, как на
работу, третьи... Я их встречал, они жили с чувством, что совершают
героический поступок. Участвуют в истории. Нам хорошо платили, но вопрос
денег как бы не стоял. Зарплата моя -- четыреста рублей, а там я получал
тысячу (в тех, советских рублях). По тем временам большие деньги. Нас потом
упрекали: "Деньжища лопатой гребли, а вернулись -- подавай им машины,
мебельные гарнитуры без очереди". Обидно, конечно. Потому что был и
героический порыв...
Перед тем, как ехать туда, страх появился. На короткое время. А там
страх исчезал. Если бы я мог увидеть -- этот страх... Приказ. Работа.
Задание. У меня был интерес посмотреть на реактор сверху, с вертолета: что
там случилось на самом деле, как это выглядит? Но это делать запрещалось. В
карточку мне записали двадцать один рентген, но я не уверен, что это на
самом деле так. Принцип был самый простой: прилетаешь в райцентр Чернобыль
(это, кстати, маленький районный городишко, а не что-то такое грандиозное,
как я себе представлял), там сидит дозиметрист, в десяти--пятнадцати
километрах от станции, он производил замеры фона. Эти замеры потом
умножались на количество часов, которые мы налетали за день. Но я оттуда
поднялся на вертолете и полетел на реактор: туда -- назад, проход в двух
направлениях, сегодня там -- восемьдесят рентген, завтра -- сто двадцать...
Ночью кружусь над реактором -- два часа. Производили съемку в инфракрасных
лучах, куски разбросанного графита на пленке как бы "засвечивались"... Днем
их нельзя было увидеть...
Разговаривал с учеными. Один: "Я могу вот этот ваш вертолет языком
вылизать, и со мной ничего не случится". А другой: "Ребята, вы что без
защиты летаете? Жизнь себе укорачиваете? Обшивайтесь! Обклепывайтесь!"
Спасение утопающих -- дело рук самих утопающих. Выложили сиденья свинцовыми
листами, вырезали нагрудные жилеты... Из тонкого листового свинца... Но,
оказывается, от одних лучей они защищают, а от других -- нет. Лица у всех
стали красные, обожженные, не могли бриться. Летали с утра до ночи.
Фантастического ничего не было. Работа. Тяжелая работа. Ночью сидели у
телевизора, как раз в то время проходил чемпионат мира по футболу.
Разговоры, конечно и о футболе.
Задумываться мы стали... Как бы не соврать... Наверное, года через
три-четыре... Когда один заболел, второй... Кто-то умер... Сошел с ума...
Покончил с собой... Тогда начали задумываться. А поймем что-нибудь, я думаю,
через двадцать-тридцать лет. У меня -- Афган (я там был два года) и
Чернобыль (я там был три месяца) -- самые яркие моменты в жизни...
Родителям не сообщал, что направили в Чернобыль. Брат случайно купил
газету "Известия" и увидел там мой портрет, приносит матери: "На, смотри --
герой!" Мать заплакала..."
"Мы двигались к станции...
А навстречу нам шли колонны с эвакуированными людьми. Гнали технику.
Скот. День и ночь. Среди мирной жизни...
Ехали... И я, знаете, что увидел? По обочинам дороги. Под солнечными
лучами... Тончайший блеск... Что-то кристаллическое блестело... Мельчайшие
частички... Ехали в сторону Калинковичей, через Мозырь. Что-то
переливалось... Переговорили мы между собой. Удивились. В деревнях, где
работали, на листьях сразу заметили прожженные дырочки, особенно на вишне.
Рвали огурцы, помидоры -- и там на листьях черные дырочки... Осень. Пунцовые
от ягод кусты смородины, от яблок ветки до земли гнутся - конечно, не
удержишься. Съешь. Объясняли нам, что нельзя. А мы ругались и ели.
Поехал... Хотя мог не ехать. Добровольцем попросился. В первые дни
равнодушных там не встречал, это потом вакуум в глазах, когда пообвыкли.
Орденок урвать? Льготы. Чепуха! Мне лично ничего не надо было. Квартира,
машина... Что еще? А, дача... Все имел. Срабатывал мужской азарт... Едут
настоящие мужики на настоящее дело. А остальные? Пускай сидят под бабьими
юбками... У одного, принес справку, жена рожает, у другого маленький
ребенок... Да, рискованно. Да, опасно - радиация, но делать-то кому-то надо.
А как наши отцы в войну?
Возвратились домой. Все с себя снял, всю одежду, в которой там был, и
выбросил в мусоропровод. А пилотку подарил маленькому сыну. Очень он просил.
Носил, не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга...
Дальше допишите сами... Я не хочу дальше говорить..."
"Я только вернулся из Афганистана... Жить хотел. Жениться. Сразу хотел
жениться...
А тут -- повестка с красной полосой "Спецсборы" -- в течение часа
явиться по указанному адресу. Мать сразу плакать. Она решила, что меня опять
забирают на войну.
Куда везут? Зачем? Информация слабая. Ну, взорвался реактор... Ну и
что? В Слуцке переодели, обмундировали и тут приоткрылось, что едем в
райцентр Хойники. Прибыли в Хойники, там люди еще ничего не знали. Они, как
и мы, первый раз видели дозиметр. Повезли дальше, в деревню... А там играют
свадьбу: молодые целуются, музыка, пьют самогон. Свадьба как свадьба. А нам
приказ: срезать грунт на штык... Вырубать деревья...
Сначала выдали оружие. Автоматы. На случай нападения американцев... На
политзанятиях читали лекции о диверсиях западных спецслужб. Их подрывной
работе. Вечером мы оставляли оружие в отдельной палатке. Посреди лагеря.