раз..." "Помирать, так с музыкой..." Наехали солдаты, офицеры... Чернобыль
теперь не оставляет нас... Неожиданно умерла молодая беременная женщина. Без
диагноза, даже патологоанатом не поставил диагноза. Маленькая девочка
повесилась... Пятиклассница... Ни с того, ни с сего. Родители с ума сходят.
На все один диагноз -- Чернобыль, чтобы не случилось все говорят --
Чернобыль. Нас упрекают: "Вы болеете, потому что боитесь. Из страха.
Радиофобия". Но почему маленькие дети болеют и умирают? Они страха не знают,
еще не понимают.
Я помню те дни... Жгло горло, тяжесть, какая-то тяжесть во всем теле.
"Вы мнительная, -- сказала врач. -- Все сейчас стали мнительны, потому что
Чернобыль случился". -- "Какая мнительность? Все болит. У меня нет сил".
Стеснялись с мужем признаваться друг другу, но у нас начали отниматься ноги.
Все вокруг жаловались, наши друзья, все люди, что идешь по дороге и,
кажется, тут бы лег. Лег и заснул. Ученики ложились на парты, во время
уроков засыпали. И ужасно все стали невеселые, мрачные, за целый день ни
одного доброго лица не встретишь, чтобы кто-то улыбнулся. С восьми утра до
девяти вечера дети находились в школе, строго запрещалось играть на улице,
бегать. Им выдали одежду: девчонкам -- юбки и кофты, мальчикам -- костюмы;
но они в этой одежде шли домой, где они там в ней были, мы не знали. По
инструкции мамы должны были дома каждый день эту одежду стирать, чтобы в
школу дети являлись во всем чистом. Во-первых, дали только одну, например,
кофточку и одну юбку, а смены не дали, а, во-вторых, мамы загружены домашним
хозяйством -- куры, корова, поросенок, да и не понимают они, что эти вещи
надо стирать каждый день. Грязь для них -- это чернила, земля, жирные пятна,
а не воздействие каких-то короткоживущих изотопов. Когда я пыталась
что-нибудь объяснить родителям своих учеников, по-моему, они понимали меня
не больше, чем если бы вдруг к ним заявился шаман из африканского племени.
"А что это такое -- радиация? Не слышно и не видно... А-а... У меня вон
денег от получки до получки не хватает. Последних три дня всегда на молоке и
картошке сидим. А-а..." -- и мать махнет рукой. А молоко нельзя... И
картошку нельзя. В магазин завезли китайскую тушенку и гречку, а за что их
купить? Гробовые... Дают гробовые... Компенсация за то, что здесь живем...
копейки... Хватает на две банки консервов... Инструкции рассчитаны на
грамотного человека, на определенную бытовую культуру. Но ее нет! Нет у нас
того народа, на которого рассчитаны эти инструкции. Кроме того, не очень
просто каждому объяснить, чем отличаются бэры от рентгенов... Или теорию
малых доз...
С моей точки зрения... Я бы говорила о нашем фатализме, этакий легкий
фатализм. Например, с огородов в первый год ничего нельзя было употреблять,
все равно ели, заготавливали впрок. Еще так здорово все уродило! Ты попробуй
скажи, что огурцы есть нельзя и помидоры... Что значит -- нельзя? По вкусу
нормальные... И он их ест, и живот у него не болит... И в темноте никто не
"светится"... Соседи наши положили в тот год новый пол из местного леса,
померили -- фон в сто раз выше допустимого. Никто тот пол не разобрал, они
так и жили. Все, мол, как-то образуется, как-то оно будет, но образуется
само по себе, без них, без их участия. Первое время кой-какие продукты
носили к дозиметристам, проверяли -- в десятки раз выше нормы, но потом
бросили. "Не слышно, не видно. А-а, придумают эти ученые!" Все шло своим
чередом: вспахали, посеяли, собрали... Случилось немыслимое, а люди жили,
как жили. И отказ от огурцов со своего огорода был важнее Чернобыля. Детей
все лето держали в школе, солдаты помыли ее стиральным порошком, сняли
вокруг слой земли... А осенью? Осенью послали учеников убирать бураки. И
студентов на поле привезли, пэтэушников. Всех согнали. Чернобыль -- это не
так страшно, как оставить в поле не выкопанную картошку...
Кто виноват? Ну, кто виноват, кроме нас самих!
Раньше мы не замечали этот мир вокруг себя, он был, как небо, как
воздух, как будто кто-то его дал нам навечно, и он от нас не зависит. Будет
всегда. Раньше я любила лечь в лесу на траву и любоваться небом, мне было
так хорошо, что я забывала, как меня зовут. А сейчас? Лес красивый, полно
черники, но ее никто не собирает. В осеннем лесу редко услышишь человеческий
голос. Страх в ощущениях, на подсознательном уровне... У нас остались только
телевизор и книги... Воображение... Дети растут в домах... Без леса и
реки... Смотрят из окна. И это совсем другие дети. А я прихожу к ним:
"Унылая пора. Очей очарованье..." Все с тем же Пушкиным, который казался мне
вечным. Иногда появляется кощунственная мысль: а вдруг вся наша культура --
сундук со старыми рукописями. Все то, что я люблю...
Он:
- Появился другой враг... Враг предстал перед нами в другом образе...
А у нас было военное воспитание. Военное мышление. Нас ориентировали на
отражение и ликвидацию атомного нападения. Мы должны были противостоять
химическим, биологическим и атомным войнам. А не выводить из организма
радионуклиды... Подсчитывать... Следить за цезием и стронцием... С войной
сравнивать нельзя, не точно, а все сравнивают. Я ребенком пережил
ленинградскую блокаду. Сравнивать это нельзя. Там мы жили, как на фронте,
под бесконечными обстрелами. И голод, несколько лет голод, когда человек
опускался до звериных инстинктов. До зверя в себе. А тут, пожалуйста, вышел
-- и в огороде все растет! И на поле ничего не изменилось, и в лесу. Это
несравнимо. Но я другое хотел сказать... Потерял нить... Ускользнула...
А-а... Когда начинается обстрел, не дай Бог! Ты можешь умереть не когда-то,
а сейчас, сию минуту. Зимой -- голод. Жгли мебель, мы все деревянное в своей
квартире сожгли, все книги, по-моему, даже какими-то старыми тряпками
топили. Человек идет по улице и сел, на следующий день идешь, он сидит, то
есть он замерз, он сидит так неделю или до весны сидит. До тепла. Ни у кого
нет сил его изо льда вырубить, в редких случаях, если кто-нибудь на улице
падал, к нему подходили, помогали. Мимо. Все ползут мимо. Я помню, что люди
не ходили, а ползали, так они медленно ходили. Это ни с чем не сравнить!
С нами, когда взорвался реактор, еще жила мама, моя мама, она
повторяла: "Самое страшное, сынок, мы с тобой пережили. Мы пережили блокаду.
Ничего страшнее не может быть." Она так думала...
Мы готовились к войне, атомной войне, строили ядерные убежища. От атома
хотели спрятаться, как от осколков снаряда. А он всюду... В хлебе, в соли...
Дышим радиацией, едим радиацию... То, что может не быть хлеба и соли и можно
съесть все, вплоть до того, что сварить в воде кожаный ремень, ради запаха,
наесться запахом -- я мог понять. А это нет... Все отравлено... Сейчас важно
уяснить, как же нам жить? В первые месяцы был страх, особенно врачи,
учителя, короче, интеллигенция, более грамотные люди, они бросали все и
уезжали. Хотя их запугивали, не пускали. Военная дисциплина... Партбилет на
стол... А я хочу понять... Кто виноват? Чтобы ответить на вопрос, как нам
здесь жить, надо знать: кто виноват? Кто же? Ученые, персонал станции? Или
мы сами, как мы смотрим на мир. Не можем остановиться в своем желании
иметь... Потреблять... Виноватых нашли - директор, дежурные операторы.
Наука. Но почему, ответьте мне, мы не боремся с автомобилем, как творением
ума человеческого, а с реактором боремся? Требуем закрыть все атомные
станции, а атомщиков отдать под суд?! Проклинаем! Я боготворю человеческое
знание. И все то, что создано человеком. Знание... Само знание не бывает
преступным... Ученые сегодня тоже жертвы Чернобыля. Я хочу жить после
Чернобыля, а не умирать после Чернобыля. Хочу понять, за что я могу
зацепиться в своей вере. Что даст мне силу?...
Все у нас об этом думают... Реакции сейчас у людей разные, все-таки
десять лет прошло, а они меряют войной. Война четыре года длилась... Уже,
считайте -- две войны... Я перечислю вам, какие есть реакции: "Все уже
позади", "Как-нибудь обойдется", "Десять лет прошло. Уже не страшно", "Мы
все умрем! Все скоро умрем!" "Хочу уехать за границу". "Нам должны помочь",
"А, плевать! Надо жить". Кажется, все перебрал? Вот это мы каждый день
слышим... Повторяется... С моей точки зрения, мы -- материал для научных
исследований. Международная лаборатория... В центре Европы... Нас,
беларусов, десять миллионов, больше двух миллионов живет на зараженной
земле. Естественная лаборатория... Записывай данные, экспериментируй. И едут
к нам отовсюду, со всего мира. Защищают диссертации, пишут монографии. Из
Москвы и Петербурга... Из Японии, Германии, Австрии... Едут, потому что
боятся будущего... (Длинный перерыв в разговоре.)
Что я подумал? Я опять сравнил... Я подумал, что о Чернобыле могу
говорить, а о блокаде не могу. Получил письмо из Ленинграда. Извините, но
слово Петербург в моем сознании не прижилось, потому что умирал я в
Ленинграде... И вот... В письме - приглашение на встречу "Дети блокадного
Ленинграда". Я поехал... Но не смог там слово из себя выдавить. Просто
рассказать о страхе? Мало... Просто о страхе... А что он сделал со мной,
этот страх? Я до сих пор не знаю... Дома о блокаде мы никогда не вспоминали,
мама не хотела, чтобы мы вспоминали блокаду. А о Чернобыле мы говорим...
Нет... (Останавливается.) Между собой мы не говорим, этот разговор
возникает, когда кто-нибудь к нам приезжает: иностранцы, журналисты,
родственники, которые здесь не живут. Почему мы не говорим о Чернобыле? Нет
у нас этой темы... В школе... С учениками... И дома... Она заблокирована.
Закрыта. Об этом с ними говорят в Австрии, Франции, Германии, куда они ездят
на лечение. Спрашиваю детей, о чем у них хотят узнать, чем там интересуются?
А они часто не помнят ни города, ни деревню, ни фамилии людей, которые их
принимали. Перечисляют подарки, что вкусное ели. Кому-то подарили
магнитофон, а кому-то -- нет. Приезжают в одеждах, которые сами не
заработали и не заработали их родители. Вот как будто они где-то на выставке
побывали. В большом магазине...Дорогом супермаркете... Все время ждут, что
их еще раз туда повезут. Покажут, одарят. Они к этому привыкают. Привыкли.
Это уже способ их жизни, представление о ней. После этого большого магазина,
который называется заграницей, после этой дорогой выставки надо идти к ним в
класс. На урок. Я иду и вижу, что это уже наблюдатели... Наблюдают, а не
живут. Я должен им помочь... Я должен им объяснить, что мир это не
супермаркет. Это что-то другое. Более трудное и более прекрасное. Я веду их
в свою мастерскую, там стоят мои деревянные скульптуры. Они им нравятся.
Говорю: "Это все можно сотворить из обыкновенного куска дерева. Попробуй
сам". Пробудись! Мне это помогло выйти из блокады, я выходил годами...
Мир разделился: есть мы -- чернобыльцы и есть вы, все другие люди.
Заметили? У нас здесь не акцентирует: я -- белорус, я -- украинец, я --
русский... Все называют себя чернобыльцами. "Мы -- из Чернобыля", "я --
чернобыльский человек". Как будто мы отдельный какой-то народ.... Новая
нация...
Монолог о том, как совершенно
неведомая вещь вползает, влезает в тебя
"Муравьи... Маленькие муравьи ползут по стволу...
Вокруг гремит военная техника. Солдаты. Крики, ругань. Мат. Трещат
вертолеты. А они ползут... Я возвращался из зоны, и от всего увиденного за
день ясной в памяти оставалась одна эта картина... Этот момент... Мы
остановились в лесу, я стал покурить возле березы. Стал близко, оперся.
Прямо перед моим лицом муравьи ползли по стволу, не слыша нас, не обращая
никакого внимания... Упорно преследуя свой маршрут...Мы исчезнем, а они и не
заметят. Что-то такое промелькнуло в мыслях. В обрывках мыслей. Столько было
впечатлений, что думать я не мог. Я смотрел на них... Я... Я никогда раньше
их так рядом не замечал... На близком расстоянии...
Сначала все говорили "катастрофа", потом "ядерная война". Я читал о
Хиросиме и Нагасаки, видел документальные кадры. Страшно, но понятно:
атомная война, радиус взрыва... Это я даже мог себе представить. Но то, что
случилось с нами... На это меня не хватало... Не хватало моих знаний, не
хватало всех книг, которые я за жизнь прочитал. Приезжал из командировки и с
недоумением смотрел на книжные полки в своем кабинете... Читал... А можно
было и не читать... Какая-то совершенно неведомая вещь разрушала весь мой
прежний мир. Вот она вползает, влезает в тебя... Помимо твоей воли... Помню
разговор с одним ученым: "Это на тысячи лет, -- объяснял он. -- Распад урана
-- это двести тридцать восемь полураспадов. Переведем на время: один
миллиард лет. А у тория -- это четырнадцать миллиардов лет". Пятьдесят...
Сто... Двести лет... Но дальше? Дальше - стопор, шок!. Я уже не понимал, что
такое -- время? Где я?
Писать об этом сейчас, когда всего десять лет прошло... Миг...Писать?
Думаю, рискованно! Не надежно. Все равно будем придумывать что-нибудь
похожее на нашу жизнь. Снимать кальку. Я пробовал... Ничего не получилось...
После Чернобыля осталась мифология о Чернобыле. Газеты и журналы
соревнуются, кто напишет страшнее, особенно любит страхи человек, который
там не был. Все читали о грибах с человеческую голову, но никто их не
находил. О птицах с двумя клювами... Поэтому надо не писать, а записывать.
Документировать. Дайте мне фантастический роман о Чернобыле... Нет его! И не
будет! Я вас уверяю! Не будет...
У меня отдельный блокнот... Вел с первых дней... Записывал разговоры,
слухи, анекдоты. Это самое интересное и достоверное. Точный отпечаток. Что
осталось от Древней Греции? Мифы Древней Греции...
Я отдам вам этот блокнот... У меня он заваляется среди бумаг, ну, может
быть, детям, когда они вырастут, покажу. А все-таки это история...
Из разговоров:
"По радио уже третий месяц: обстановка стабилизируется... Обстановка
стабилизируется... Обстановка стаб..."
"Мгновенно воскресла забытая сталинская лексика: "агенты западных
спецслужб", "заклятые враги социализма", "шпионские вылазки", "диверсионная
акция", "удар в спину", "подрыв нерушимого союза советских народов". Все
вокруг твердят о засланных шпионах и диверсантах, а не о йодной
профилактике. Любая неофициальная информация воспринимается, как чужая
идеология.
Вчера из моего репортажа редактор вычеркнул рассказ матери одного из
пожарников, тушивших в ту ночь... ядерный пожар. Он умер от острой лучевой
болезни. Похоронив сына в Москве, родители вернулись в свою деревню, которую
вскоре отселили. Но осенью они тайно, через лес пробрались к себе на усадьбу
и собрали мешок помидор и огурцов. Мать довольная: "Закрутили двадцать
банок". Доверие земле... Вечному крестьянскому опыту... Даже смерть сына не
перевернула привычный мир...
"Радио "Свобода" слушаешь?" -- вызвал редактор. Я промолчал. -- "Мне в
газете не нужны паникеры. Ты о героях напиши... Солдаты на крышу реактора
полезли..."
Герой... Герои... Кто они сегодня? Для меня это врач, который, несмотря
на приказы сверху, говорит людям правду. И журналист, и ученый. Но, как
сказал на планерке редактор: "Запомните! У нас нет ни врачей, ни учителей,
ни ученых, ни журналистов, у нас у всех сейчас одна профессия - советский
человек."
Верил ли он сам в свои слова? Неужели ему не страшно? Моя вера
подтачивается каждый день."
"Приехали инструкторы из цека. Их маршрут: на машине из гостиницы -- в
обком партии, назад -- тоже на машине. Обстановку изучают по подшивкам
местных газет. Полные саквояжи минских бутербродов. Чай заваривают на
минеральной воде. Тоже привезенной. Рассказывала об этом дежурная гостиницы,
где они жили. Люди не верят газетам, телевидению и радио, ищут информацию в
поведении начальства. Она наиболее достоверная.
Что делать с ребенком? Хочется схватить в охапку и бежать. Но у меня
партбилет в кармане. Не могу!"
"Самая популярная сказка зоны: лучше всего помогает от стронция и цезия
-- водка "Столичная".
Но в деревенских магазинах неожиданно появились дефицитные товары.
Слышал, как выступал секретарь обкома: "Мы создадим вам райскую жизнь.
Только оставайтесь и работайте. Завалим колбасой и гречкой. У вас будет все
то, что есть в лучших спецмагазинах". То есть в их обкомовских буфетах.
Отношение к народу такое: ему достаточно водки и колбасы.
Но черт возьми! Никогда не видел, чтобы в сельском магазине было три
сорта колбасы. Сам купил там жене импортные колготки..."
"Дозиметры побыли в продаже месяц и исчезли. Об этом писать нельзя.
Сколько и каких радионуклидов выпало -- тоже нельзя. Нельзя и о том, что в
деревнях остались одни мужчины. Женщин и детей вывезли. Целое лето мужчины
сами стирали, доили коров, копали огороды. Конечно, пили. Дрались. Мир без
женщин... Жаль, что я не сценарист. Сюжет для фильма... Где Спилберг? Мой
любимый Алексей Герман? Написал об этом... Но и тут неумолимый редакторский
красный вычерк: "Не забывайте, у нас враги. У нас много врагов за океаном".
И поэтому у нас есть только хорошее, а плохого нет. И непонятного не может
быть.
Но где-то специальные составы подаются, кто-то видел начальство с
чемоданами..."
"Возле милицейского поста меня остановила старая бабка: "Погляди ты там
на мою хату. Пора бульбу копать, а солдаты не пускают". Их переселили.
Обманули, что на три дня. Иначе бы они не поехали. Человек в вакууме,
человек без ничего. Они пробираются в свои деревни через военные заслоны...
Лесными стежками. По болотам... Ночью... За ними гоняются, ловят. На машинах
и вертолетах. "Как при немцах", -- сравнивают старые люди. В войну..."
"Видел первого мародера. Молодой парень, одетый в две меховые куртки.
Доказывал военному патрулю, что лечится таким способом от радикулита. Когда
раскололи, признался: "Первый раз страшновато, а потом привычное дело. Выпил
чарку -- и пошел". Переступив инстинкт самосохранения. В нормальном
состоянии это невозможно. Так наш человек идет на подвиг. И также -- на
преступление".
"Зашли в пустую хату -- на белой скатерти лежит икона... "Для Бога", --
сказал кто-то..."
В другой -- стол накрыт белой скатертью... "Для людей" -- сказал
кто-то..."
"Съездил в свою родную деревню через год. Собаки одичали. Нашел нашего
Рекса, зову -- не подходит. Не узнал? Или не хочет узнавать? Обиделся".
"В первые недели и месяцы все притихли. Молчали. В прострации. Надо
уезжать, до последнего дня: нет. Сознание отключилось. Не помню серьезных
разговоров, помню анекдоты: "теперь во всех магазинах радиотовары ",
"импотенты делятся на радиоактивных и радиопассивных". А потом анекдоты
вдруг исчезли..."
"В больнице маленькая девочка рассказывает маме:
- Мальчик умер, а вчера угощал меня конфетами".
"В очереди за сахаром:
- Ой, людцы, а сколько грибов в этом году. И грибов, и ягод, как
насажено
- Они зараженные...
- Чудак человек... Кто заставляет тебя есть -- насобирал, насушил и
отвез на базар в Минск. Миллионером станешь".
"Можно ли нам помочь? И как? Переселить народ в Австралию или Канаду?
Якобы такие разговоры где-то на самых верхах циркулируют время от времени".
"Для церквей выбирали место буквально с неба. Были явления церковным
людям. Совершались таинства, предшествовавшие строительству. А атомную
станцию строили, как завод или типовую свиноферму. Крышу залили асфальтом.
Битумом. И она, когда горела, плавилась..."
"Читал? Под Чернобылем выловили беглого солдата. Выкопал землянку и год
жил возле реактора. Питался тем, что ходил по брошенным домам, где сало
найдет, где банку с маринованными огурцами. Ставил капканы на зверей. Бежал,
потому что "деды" били "насмерть". Спасался -- в Чернобыле..."
"Мы -- фаталисты. Мы ничего не предпринимаем, потому что верим: все
будет так, как будет. Верим в судьбу. У нас такая история... На каждое
поколение выпадала война... Кровь... Откуда нам быть другими? Мы --
фаталисты..."
"Появились первые волкособаки, родившиеся у волчиц от собак, убежавших
в лес. Они крупнее волков, не обращают внимания на флажки, не боятся света и
человека, не идут на "вабу" (подражательный призывный клич охотников). И
одичавшие кошки уже сбиваются в стаи и не боятся людей. Память о том, как
подчинялись человеку, исчезла. Стирается граница между реальным и
нереальным..."
"Вчера моему отцу исполнилось восемьдесят лет... Собралась за столом
вся семья. Я смотрел на него и думал о том, сколько вместила его жизнь --
сталинский ГУЛАГ, война, и вот теперь--Чернобыль. Все выпало на время его
поколения. Одного поколения. А он любит рыбалку... Копаться в саду...В
молодости, обижалась мать, был ходок: "Ни одной юбки в округе не пропустил".
И теперь, я замечал, как он опускает глаза, когда на встречу идет молодая,
красивая женщина...
Что мы знаем о человеке? О том, что он может... Насколько его
хватает..."
Из слухов:
"За Чернобылем строят лагеря, в которых будут держать тех, кто попал
под радиацию. Подержат, понаблюдают и похоронят.
Из близлежащих к станции деревень мертвых уже вывозят автобусами и
прямо на кладбище, тысячами закапывают в братские могилы. Как в
ленинградскую блокаду..."
"Несколько человек якобы видели накануне взрыва непонятное свечение в
небе над станцией. Кто-то даже его сфотографировал. На пленке обнаружилось,
что это парит какое-то неземное тело..."
"В Минске помыли поезда и товарные составы. Будут всю столицу вывозить
в Сибирь. Там уже ремонтируют бараки, оставшиеся от сталинских лагерей.
Начнут с женщин и детей. А украинцев уже вывозят..."
"Рыбаки все чаще встречают рыб-амфибий, которые могут жить и в воде, и
на земле. По земле они ходят на плавниках -- лапах. Стали вылавливать щук
без головы и плавников. Плавает одно брюхо...
Что-то подобное скоро начнет происходить и с людьми. Беларусы
превратятся в гуманоидов..."
"Это была не авария, а землетрясение. В подземной коре что-то
произошло. Геологический взрыв. Участвовали геофизические и космофизические
силы. Военным об этом было известно заранее, могли предупредить, но у них
все строго засекречено."
"У лесных зверей -- лучевая болезнь. Они бродят грустные, у них
грустные глаза. Охотникам страшно и жалко в них стрелять. И звери перестают
бояться человека. Лисы и волки заходят в деревни и ластятся к детям."
"От чернобыльцев рождаются дети, но вместо крови у них течет
неизвестная желтая жидкость. Есть ученые, которые доказывают: обезьяна
потому стала такой умной, что в радиации жила. Дети, родившиеся через
три-четыре поколения, все будут Эйнштейнами. Это космический эксперимент над
нами..."
Анатолий Шиманский, журналист
Монолог о картезианской философии и о том,
как ешь вместе с другим человеком
зараженный бутерброд, чтобы не было стыдно
"Я жил среди книг.... Двадцать лет читал лекции в университете...
Академический ученый.... Это человек, который выбрал себе любимое время
в истории, и он там живет. Занят этим полностью, погружен в свое
пространство. В идеале... В идеале, конечно....Потому что философия в то
время у нас была марксистко-ленинская и темы для диссертаций предлагались:
роль марксизма-ленинизма в развитии сельского хозяйства или в освоении
целинных земель. Роль вождя мирового пролетариата... В общем, тут не до
картезинских размышлений. Но мне повезло... Моя научная студенческая работа
попала на конкурс в Москву, и оттуда позвонили: "Не трогайте этого парня.
Пусть пишет." А писал я о французском религиозном философе Мальбранше,
взявшемся толковать Библию с позиции рационального разума. Восемнадцатый век
- эпоха Просвещения. Вера в разум. В то, что мы способны объяснить мир. Как
я сейчас понимаю... Мне повезло. Я не попал в зубодробильную машину...
Бетономешалку... Чудо! Перед этим меня неоднократно предупреждали: для
студенческой научной работы Мальбранш - это, может быть, и интересно. А вот
для диссертации придется подумать над темой. Это уже серьезно. Мы, мол,
оставляем вас с аспирантуре на кафедре марксистко-ленинской философии... А
вы в прошлое эмигрируете... Сами понимаете...
Началась горбачевская перестройка... Время, которое мы долго ждали.
Первое, что я заметил - сразу стали меняться лица людей, откуда-то вдруг
появились другие лица. Люди даже по-другому стали ходить, что-то в пластике
жизнь подкорректировала, они больше улыбались друг другу. Другая энергия
чувствовалась во всем. Что-то... Да, что-то совершенно изменилось. Я и
теперь удивлен, как быстро это произошло. И меня... Меня тоже выдернуло из
картезианской жизни. Вместо философских книг я теперь читал свежие газеты и
журналы, ждал с нетерпением каждый номер перестроечного "Огонька". По утрам
выстраивались очереди возле киосков "Союзпечать", так никогда ни "до" ни
"после" газет не читали. Так никогда им больше не верили. Шла лавина
информации... Было опубликовано политическое завещание Ленина, которое
полвека хранилось в спецархивах. На книжных прилавках появился Солженицын,
за ним Шаламов... Бухарин... Еще недавно за хранение этих книг арестовывали.
Давали срок. Вернули из ссылки академика Сахарова. Впервые по телевизору
показывали заседания Верховного Совета СССР. Вся страна, затаив дыхание,
сидела у экранов... Мы говорили и говорили... Говорили вслух о том, о чем
недавно еще шептались на кухнях. Сколько поколений у нас проговорило на
кухнях! Пропало там! Промечтало! Семьдесят с лишним лет... Всю советскую
историю... Теперь все ходили на митинги. На демонстрации. Что-то
подписывали, против чего-то голосовали. Я помню, как выступал по телевизору
какой-то историк... Он принес в студию карту сталинских лагерей... Вся
Сибирь горела в красных флажках... Мы узнали правду о Куропатах... Шок!
Онемение в обществе! Беларуские Куропаты - братская могила тридцать седьмого
года. Там лежат вместе беларусы, русские, поляки, литовцы... Десятки
тысяч... Энкавэдэшные рвы на два метра в глубину, людей клали в два-три
слоя. Когда-то это место находилось далеко за Минском, а потом вошло в черту
города. Стало городом. Трамваем можно доехать. В пятидесятые годы засадили
его молодым леском, сосны подросли, и горожане, ни о чем не подозревая,
устраивали там по выходным дням маевки. Зимой катались на лыжах. Начались
раскопки... Власть...Коммунистическая власть лгала. Изворачивалась. Ночью