Понятен... И на поверхности...(Разволновался).
Этих людей уже нет... Только документы в нашем музее... Фамилии... Но
если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... В этом
нам нет равных...
Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у
нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который
жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность,
которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без
текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал
главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша
идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль!
Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне.
Приводил примеры... Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть
солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь
невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражданский вуз,
был потрясен: "Я -- кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество
надо защищать!" Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал
документы в военное училище. Отец -- участник войны, он уже умер. Ну,
практически никакого материального состояния не имел, как и все его
поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли... Что я имею?
Полевую офицерскую сумку, он ее получил перед финской кампанией, а в ней его
боевые ордена. Еще в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с
фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что
осталось... Но я считаю, это - бесценный капитал!
Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля
чернобыльская... Горстка... Вон шахтерская каска... Тоже оттуда...
Крестьянская утварь из зоны... Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но
тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А
поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля.
Было и есть. Атом, появилась такая поговорка, можно использовать не только в
военных и мирных целях, но и в личных. Обросли фондами, коммерческими
структурами...
Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный
видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Ее
не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть,
то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали
размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили
скот... Трагедию снимать запрещалось, снимали -- героизм! Чернобыльские
альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам
разбивали камеры. Таскали по инстанциям... Чтобы честно рассказать о
Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы
должны увидеть... Эти кадры... Черные, как графит, лица первых пожарников. А
их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном
фрагменте -- ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать
огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса... Ноги
напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы
пишете такую книгу...
Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне
надо выпить пятьдесят--сто граммов водки, чтобы взять на руки ребенка...
Целый отдел в музее -- вертолетчики... Полковник Водолажский... Герой
России, похороненный на беларуской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он
получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но
остался и обучил еще тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов,
сбросил двести-триста тонн груза. Четыре--пять вылетов в течение суток, при
высоте триста метров над реактором, температура в кабине -- до шестидесяти
градусов. А что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались?
Представляете... Пекло... Активность достигала тысячи восемьсот рентген в
час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в
цель -- огненное жерло, они высовывали головы из кабины... Смотрели вниз...
Иного способа не было... На заседаниях правительственной комиссии... Просто,
буднично докладывалось: "На это надо положить две-три жизни. А на это --
одну жизнь". Просто и буднично...
Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над
реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот!
А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под
реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и
заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке.
Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева,
Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за
пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там... Все
те же сотни рентген...
Сейчас они умирают... Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что
они -- герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют ее
аварией, катастрофой. А была война... И наши чернобыльские памятники похожи
на военные...
Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость.
Вы же должны знать... Такую книгу пишете... У тех, кто работал на реакторе
или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный
симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается
мочеполовая система. Мужское...Но об этом у нас вслух не говорят... Не
принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень
интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая
сторона проблемы. Что после всего с человеком -- дома, в быту, в интимном?
Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать,
к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали,
некоторые уже пенсионеры в тридцать пять -- сорок лет, одного привезли со
сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием
радиации кости размягчаются. Его привезли... Англичанин задает им вопросы:
как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они
пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... О
женах? О таком... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно:
здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни
один из них не открылся... Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: "Теперь
ты понимаешь, -- говорит, -- почему вам никто не верит? Вы обманываете самих
себя". А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие
официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: "А вы
можете мне ответить на несколько вопросов?" И эти две девчонки ему все
выложили. Он: "Вы хотите выйти замуж?" -- "Да, но только не здесь. Каждая из
нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка".
Тогда он посмелее: "Ну, а у вас есть партнеры? Как они? Они вас
удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?" "Вот тут сидели с вами
ребята, -- смеются они -- вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они
для президиумов хороши, но не для постели". Представляете... Сфотографировал
он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: "Теперь ты понимаешь, почему
вам никто не верит? Вы обманываете самих себя".
Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля --
восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных
сооружений, а это -- обычные ямы. Лежит в них "рыжий лес", вырубленный
вокруг реактора на сто пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии
сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и
стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне
снимок из английского журнала. Панорамный. Сверху... Тысячи единиц
автотракторной и авиационной техники... Пожарные машины и машины "Скорой
помощи"... Самый крупный могильник возле реактора. Он хотел его снять -- уже
сейчас -- спустя десять лет. Ему обещали за этот снимок большие деньги. И
вот мы кружим с ним, кружим, и один начальник нас отсылает к другому -- то
карты нет, то разрешения. Мотались, пока до меня не дошло: нет этого
могильника, он уже не существует в реальности, а только в отчетах, давно
растащили по рынкам, на запчасти по колхозам и своим дворам. Разворовали,
вывезли. Англичанин это понять не мог. Не поверил! Когда я сказал ему всю
правду, он не поверил! И я теперь, читая даже самую смелую статью, не верю,
всегда в подсознании крутится мысль: "А вдруг это тоже ложь? Или какие-то
побасенки". Помянуть трагедию стало общим местом... Расхожим штампом!
Страшилкой! (Заканчивает с отчаянием и надолго замолкает)
Тащу все в музей... Стаскиваю... Но, бывает, думаю: "Бросить! Убежать!"
Ну, как выдержать?!
Был у меня разговор с молодым священником...
Мы стояли у свежей могилы старшины Саши Гончарова... Из тех, кто был на
крыше реактора... Снег. Ветер. Погода лютая. Священник служит панихиду.
Читает молитву. С непокрытой головой. "Вы будто и не ощущали холода?" --
спросил я после. "Нет, -- ответил он, -- в такие минуты я всесилен. Ни один
церковный обряд не дает мне такую энергию, как панихида". Я это запомнил --
слова человека, который всегда возле смерти. Не раз спрашивал у иностранных
журналистов, которые приезжают к нам, многие уже по нескольку раз, почему
они едут, просятся в зону? Глупо было бы думать, что из-за одних только
денег или карьеры. "Нам нравится у вас, -- признавались, -- получаем здесь
мощный энергетический заряд". Представляете...Неожиданный ответ, правда? Для
них, наверное, наш человек, его чувства, его мир, -- что-то еще
неизведанное. Загадочная русская душа... Сами мы тоже любим выпить и спорить
об этом на кухне...Один из моих друзей однажды сказал: "Вот станем сытыми.
Разучимся страдать. Кому мы будем интересны?" Я не могу забыть эти слова...
Но я не уяснил, что другим в нас нравится: мы -- сами? Или то, что о нас
можно написать? Через нас -- понять?
Что же мы все вертимся вокруг смерти?
Чернобыль... У нас другого мира уже не будет... Сначала, когда вырвали
почву из-под ног, выплескивали эту боль откровенно, а сейчас пришло
сознание, что другого мира нет и податься некуда. Чувство трагической
оседлости на этой чернобыльской земле, совсем иное мироощущение. С войны
возвращается "потерянное" поколение... Вспомним Ремарка? А с Чернобылем
живет "растерянное" поколение... Мы растерялись... Неизменным осталось
только человеческое страдание... Наш единственный капитал. Неразменный!
...Я прихожу домой... После всего... Жена слушает меня... А потом тихо
говорит: "Я люблю тебя, но сына тебе не отдам. Никому его не отдам. Ни
Чернобылю, ни Чечне... Никому!" В ней уже поселился этот страх..."
Сергей Васильевич Соболев, заместитель
председателя правления Республиканской
ассоциации "Щит Чернобылю"
Народный хор
Клавдия Григорьевна Барсук, жена ликвидатора, Тамара Васильевна
Белоокая, врач, Екатерина Федоровна Боброва, переселенка из города Припяти,
Андрей Буртыс, журналист, Иван Наумович Вергейчик, педиатр, Елена Ильинична
Воронько, жительница городского поселка Брагин, Светлана Говор, жена
ликвидатора, Наталья Максимовна Гончаренко, переселенка, Тамара Ильинична
Дубиковская, жительница городского поселка Наровля, Альберт Николаевич
Зарицкий, врач, Александра Ивановна Кравцова, врач, Элеонора Ивановна
Ладутенко, радиолог, Ирина Юрьевна Лукашевич, акушерка, Антонина Максимовна
Ларивончик, переселенка, Анатолий Иванович Полищук, гидрометеоролог, Мария
Яковлевна Савельева, мать, Нина Ханцевич, жена ликвидатора.
"Давно не вижу счастливых беременных женщин... Счастливых мам...
Вот она только родила. Пришла в себя... Зовет: "Доктор, покажите мне!
Принесите!" Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает... На ногах, на
ручках... Проверяет. Хочет удостовериться: "Доктор, у меня нормальный
ребенок родился? Все хорошо?" Принесут его кормить. Боится: "Я недалеко от
Чернобыля живу... Я под "черный дождь" попала..."
Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с
головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я
не слышала.
У меня тридцать лет акушерского стажа..."
"Я всю жизнь живу в слове... Со словом...
"Преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в
начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет:
"Завтра всем прийти с лопатами". Выяснилось: мы должны снять верхний
зараженный слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и
заасфальтируют. Вопросы: "Какие выдадут защитные средства? Привезут ли
специальные костюмы, респираторы?" Ответили, что нет. "Возьмите лопаты и
будете копать". Только двое молодых учителей отказались, а остальные пошли и
копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живет это
в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то
другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь,
защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она
о войне. О смерти. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев... Борис
Полевой... Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового
поколения... Это уже другие люди...
Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось
странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В
нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг появились
очереди за хлебом, солью, спичками... Все кинулись сушить сухари... Мыли пол
по пять-шесть раз в день, законопатили окно. Все время слушали радио. Это
поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась
анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась
моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт.
Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи
возьмем, что напишу маме. Хотя вокруг текла обычная мирная жизнь, по
телевизору показывали кинокомедии.
Нам память подсказывала... Мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в
ужасе, это -- наша среда обитания.
Тут нашему народу нет равных..."
"Я не была на войне...Но мне это напомнило...
Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были
забиты военной техникой: бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым
брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат,
действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала
винили русских -- они виноваты, их станция... Следом: "Коммунисты
виноваты..." Сердце стучало от неземного страха...
Нас обманули. Пообещали, что мы через три дня вернемся. Оставили мы
дом, баню, резной колодец, старый сад. Ночью перед отъездом я вышла в сад и
увидела, как раскрылись цветы. А утром все упали. Мама не смогла пережить
переселение. Через год она умерла. У меня два сна повторяются... Первый - я
вижу наш пустой дом, а второй - возле нашей калитки, среди георгин стоит моя
мама... Живая... И улыбается...
Все время сравнивают с войной. Но... войну можно понять.. О войне мне
отец рассказывал, я книги читала.... А тут? Осталось от нашей деревни три
кладбища: на одном люди лежат, оно старое, на втором - расстрелянные собаки
и кошки, которых мы бросили, на третьем - наши дома.
Даже наши дома похоронили..."
"Каждый день... Я каждый день хожу по своим воспоминаниям...
По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий у нас был городок.
Никаких заводов, одна конфетная фабрика. Воскресенье... Лежу, загораю. Бежит
мама: "Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под
солнцем". Я посмеялась -- до Чернобыля от Наровли сорок километров.
Вечером возле нашего дома остановились "Жигули", заходит моя знакомая с
мужем: она -- в домашнем халате, он -- в спортивном трико и в каких-то
старых тапочках. Через лес, проселочными дорогами они удирали из Припяти...
Бежали... На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали.
Первое, что она мне закричала: "Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!"
Кричала и кричала: "Только новую мебель купили, новый холодильник. Я себе
шубу сшила. Все оставили, обвязали целлофаном... Ночь не спали... Что будет?
Что будет?" Муж ее успокаивал. Он рассказывал, что над городом летают
вертолеты, а по улицам ездят военные машины и поливают какой-то пеной.
Мужчин забирают на полгода в армию, как на войну. Днями сидели у телевизора
и ждали, когда Горбачев выступит. Власти молчали...
Только когда отгремели майские праздники, Горбачев сказал: не
волнуйтесь, мол, товарищи, ситуация на контроле... Пожар, просто пожар.
Ничего особенного... Люди там живут, работают...
Мы верили..."
"Такие картины... Боялась ночью спать... Закрыть глаза...
Гнали скот... Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр
на приемные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам...
Кто хотел, тот ловил... С мясокомбината машины с тушами шли на станцию
Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже
могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах
гнилого мяса преследовал по ночам... "Неужели так пахнет атомная война?" --
думала я. Война должна пахнуть дымом...
В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело.
Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к
нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки.
Как в войну... С чем еще сравнить?"
"Совещание в облисполкоме... Военная обстановка...
Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если
кто-то и вспомнил что-то о радиации, то только какие-то обрывки из учебника
физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то,
что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят
рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться
противогазом, о радиусе взрыва... Но тут не Хиросима и Нагасаки, тут все
по-другому... Мы уже догадываемся...
В зараженную зону вылетели на вертолете. Экипировка по инструкции:
нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная пленка,
рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле
деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи. Во рту камушек,
веточка. Маленькие - без штанов. С голыми попками... А у нас приказ: с
народом не общаться, панику не поднимать...
И вот теперь живу с этим..."
"По телевизору вдруг замелькали передачи...
Один из сюжетов: бабка подоила молоко, налила в банку, репортер
подходит с военным дозиметром, водит по банке... Идет комментарий, что вот,
смотрите, совершенная норма, а до реактора десять километров. Показывают
реку Припять... Купаются, загорают... Вдалеке виден реактор и клубы дыма над
ним... Комментарий: западные голоса сеют панику, распространяют заведомую
клевету об аварии. И снова с этим дозиметром -- то к тарелке ухи его
прикладывают, то к шоколадке, то к пончикам у открытого киоска. Это был
обман. Военные дозиметры, которые находились в то время на вооружении нашей
армии, не рассчитаны на проверку продуктов, они только меряют фон.
Такое количество лжи, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было
разве только в сорок первом... При Сталине..."
"Хотела родить от любви...
Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я -- девочку. Врачи
уговаривали меня: "Надо решиться на аборт. Ваш муж долгое время находился в
Чернобыле". Он -- шофер, и его в первые дни туда призвали. Возил песок и
бетон. Но я никому не верила. Не хотела верить. Я читала в книгах, что
любовь может все победить. Даже смерть.
Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала.
"Ну, пусть бы у нее хотя бы пальчики были. Она же -- девочка...".
"Никто не понимал, что произошло...
Позвонила в военкомат, мы, медики, все военнообязанные, предложила свою
помощь. Не помню фамилию, но звание было майор, ответил мне: "Нам нужны
молодые". Я пробовала убеждать: "Молодые врачи, во-первых, не готовы, а,
во-вторых, они подвергаются большей опасности, молодой организм
чувствительнее к воздействию радиации". Ответ: "У нас приказ -- брать
молодых".
Помню... У больных стали плохо заживать раны. Еще... Тот первый
радиоактивный дождь, после которого пожелтели лужи. Стали желтые на солнце.
Теперь этот цвет тревожит всегда. С одной стороны, сознание ни к чему
подобному оказалось не готово, а с другой -- мы ведь самые лучшие, самые
необыкновенные, у нас самая великая страна. Мой муж, человек с высшим
образованием, инженер, он серьезно меня уверял, что это террористический
акт. Вражеская диверсия. Мы так думали...Мы так были воспитаны... Но я
вспоминала, как ехала в поезде с одним хозяйственником, и он мне рассказывал
о строительстве Смоленской атомной станции: сколько цемента, досок, гвоздей,
песка уплывало с объекта в близлежащие деревни. За деньги, за бутылку
водки...
В деревнях... На заводах...Выступали работники райкомов партии, ездили,
общались с народом. Но ни один из них не способен был ответить на вопросы,
что такое дезактивация, как защитить детей, какие коэффициенты перехода
радионуклидов в пищевые цепочки? Об альфа- бета- и гамма частицах, о
радиобиологии, ионизирующих излучениях, не говоря об изотопах. Для них это
были вещи из иного мира. Они читали лекции о героизме советских людей,
символах военного мужества, происках западных спецслужб...
Взяла слово на партсобрании: где профессионалы? Физики? Радиологи? Мне
пригрозили, что заберут партбилет..."
"Много было необъяснимых смертей... Неожиданных...
У моей сестры болело сердце... Когда она услышала о Чернобыле,
почувствовала: "Вы это переживете, а я -- нет". Она умерла через несколько
месяцев... Врачи ничего не объяснили. А с ее диагнозом еще долго можно было
жить...
Рассказывают... У старух появлялось молоко в грудях, как у рожениц.
Медицинский термин этому явлению -- релаксация. А для крестьян? Божья
кара... Случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужа и без
детей. Сбожеволила. Ходила по деревне и качала что-нибудь на руках, возьмет
полено или детский мячик обвяжет платком.... Люли-люли... Баюшки..."
"Я боюсь жить на этой земле...
Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю белье, оно у меня белюсенькое
-- дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог -- звенит. Постелю постель
-- звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей -- и плачу. "Чего ты, мамка,
плачешь?"
Двое детей--двое мальчиков. Все время с ними по больницам. По врачам.
Старшенький: то ли девочка, то ли мальчик. Лысенький. Я -- и к профессорам с
ним, и к бабкам. Шептухам, знахаркам. Самый маленький в классе. Ему нельзя
бегать, играть, если кто нечаянно ударит, потечет кровь, он может умереть.
Болезнь крови, я ее даже не выговорю. Лежу с ним в больнице и думаю:
"Умрет". Потом поняла, что так думать нельзя, а то смерть услышит. Плакала в
туалете. Все мамы в палатах не плачут, а в туалетах, в ванной. Вернусь
веселая:
- У тебя уже щечки порозовели. Выздоравливаешь.
- Мамочка, забери меня из больницы. Я тут умру. Тут все умирают.
Где мне плакать? В туалете? А там очередь... Там все такие, как я..."
"На радуницу... В день поминовения...
Нас пускают на кладбище. На могилки... А заходить в свои дворы, милиция
приказывает, нельзя. На вертолетах они над нами летают. Так мы хоть издали
поглядим на наши хаты... Перекрестим их...
Привезу ветку сирени с родного места, и она год у меня стоит..."
"Расскажу вам, что такое наш человек... Советский....
В "грязных" районах... В первые годы магазины завалили гречкой,
китайской тушенкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь
отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном
колхозе и "чистые", и "грязные" поля. Тем, кто работает на "грязных"? платят
больше, и все просятся туда. На "чистые" ехать отказываются...
Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, -- говорит,
-- тут как "черные ящики"... Люди - "черные ящики"... "Черные ящики" есть на
каждом самолете, они записывают вся информацию о полете. Когда самолет
терпит аварию - ищут "черные ящики".
Мы думаем, что живем, как все... Ходим, работаем... Влюбляемся... Нет!
Мы записываем информацию для будущего..."
"Я -- детский врач...
У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что
рак -- это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают:
диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. А их
игры? Бегают по палатам друг за другом и кричат: "Я - радиация! Я -
радиация!". Мне кажется, что когда они умирают, у них такие удивленные
лица... Они в недоумении...
Лежат с такими удивленными лицами..."
"Врачи меня предупредили, что мой муж умрет... У него рак крови...
Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его
с завода туда послали. Пришел с ночной смены:
- Утром уезжаю...
- Что ты там будешь делать?
- Работать в колхозе.
Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне. Убирали свеклу. Копали
картошку.
Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там
упал. Вызвали "скорую", отвезли в больницу -- смертельная доза лейкоцитов.
Отправили в Москву.
Приехал оттуда с одной мыслью: "Я умру". Стал больше молчать. Убеждала.
Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны
свои не разгадываю... То меня ведут на эшафот, то я вся в белом... Сонник не
читаю...Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна?. Хотя бы
девочка подросла и его запомнила. Она маленькая, недавно стала ходить. Бежит
к нему: "Па-а-а..." Гоню эти мысли...
Если бы я знала... Закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы
на десять замков..."
"Уже два года живем с моим мальчиком в больнице...
Маленькие девочки в больничных палатах играют в "куклы". Куклы у них
закрывают глаза... Так куклы умирают...
- Почему куклы умирают?
- Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и
умрут.
Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять.
Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит.