I. Медсестра
По семейным обстоятельствам я только в двадцать пять лет, и то с трудом, окончила городскую школу медсестер и стала работать в институтской кдинике. Летом того же года я познакомилась с Уэда, которого положили туда с аппендицитом.
Об Уэда я теперь стараюсь не вспоминать, да и наша супружеская жизнь, за одним исключением, к моим запискам не имеет никакого отношения, так что не стоит описывать ее подробно. Единственное, что врезалось мне в память, - это залитая предзакатным солнцем палата на втором этаже больницы, и на койке его тучное тело в рубашке из жатого ситца и набрюшнике чуть ли не до колен. Этот коренастый, не по годам расплывшийся человек был страшно потлив и всегда задыхался от жары.
Я, как медсестра, обязана была вытирать ему пот. Слонообразный, с маленькими, бесцветными глазами, он тогда не вызывал во мне ни интереса, ни любопытства.
Однажды Уэда вдруг прижался к моему животу и сжал мне руку.
Я и теперь не знаю, почему я тогда согласилась. Наверное, подумала, что мне уже двадцать пять лет, а у Уэда хорошее место на Южно-Маньчжурской железной дороге. И еще, как ни стыдно в этом признаться, мне страшно хотелось ребенка. Не то чтобы от любого мужчины, но, на худой конец, можно было и от Уэда.
В больничном дворе до одурения трещали цикады. Руки Уэда были липкими от пота...
Его родители жили в Осака, и потому свадьбу сыграли в доме моего старшего брата на улице Якуин-тё. Я и сейчас помню, как Уэда сидит на свадебном ужине в короткой визитке, взятой напрокат, и все время вытирает потную шею. Сразу же после свадьбы мы на пароходе отправились из Симоносеки в Дай-рэн * - Уэда отозвали из местного отделения компании в главную контору.
Этот пароход назывался «Мидори-мару», весь третий класс был забит колонистами; там воняло рыбьим жиром и соленой редькой.
Для меня, никогда не ездившей дальше Симоносеки, пересечь море и отправиться в незнакомое место, именуемое Квантунским краем, было настоящим событием. Вглядываясь в лица колонистов и их домочадцев, лежавших как попало между корзинок и чемоданов на палубе, застеленной тонкой кошмой, я начинала чувствовать себя одной из тех, кто, оставив родину, едет в далекие края на заработки. Эти люди, как только темнело, принимались во весь голос горланить военные песни. Я изнемогала от качки, а Уэда все приставал ко мне.
- Перестань, стыдно! - говорила я ему шепотом, стесняясь чужих глаз, и незаметно отталкивала
Д а й р э н - город Дальний.
его большие волосатые руки. - Почему мы едем третьим классом? Ведь компания, наверно, оплачивает проезд?
- В Дайрэне будут разные расходы, так что лучше приберечь деньги.
Потом он сузил свои крохотные Слоновьи глазки и оглядел меня всю, словно облизывая.
- Тошнит, говоришь? Но ведь не может быть, чтобы уже... Рано еще...
Целый день черное зыбкое море в иллюминаторе то вздымалось, то снова опадало. Наблюдая за ленивыми волнами, я с горечью думала: «Вот она, супружеская жизнь!..»
На четвертый день утром мы прибыли в Дайрэн. Дождь стучал по крышам портовых складов. На пароход под грубые окрики солдат, широко ступая, подымались тощие китайские кули с огромными мешками сои на плечах.
- Такие и рояль перетащат вдвоем, - смеясь, сказал над моим ухом Уэда, когда я прижалась лицом к иллюминатору.
Повозки, запряженные длинноухими мулами, поджидали пассажиров на пристани.
- Это не мулы, а маньчжурские лошади, - самодовольно разъяснял мне по дороге Уэда, прослуживший в Дайрэне четыре года. - Вот проспект Яма-гата, а это проспект Ояма. Тут все главные улицы названы в честь наших генералов, воевавших с русскими.
- Ас китайцами тут приходится общаться? - спросила я, тревожно сжимая потные пальцы Уэда и убеждая себя, что здесь у-меня нет никого, на кого бы я могла положиться, никого, кроме этого человека.
Казенная квартира находилась рядом с храмом Дайрэн-дзиндзя *. В этих краях зимы стоят холодные, и все дома строятся из камня. Наш одноэтажный дом, как и другие, был из серого кирпича. Обычная двух-
* Д а й р э н-д з и н д з я - синтоистский храм в городе Дальнем.
комнатная квартира, печь вмонтирована в стену, что поначалу удивило меня.
Да и все в этом колониальном городе первое время казалось мне необычным: и ухоженные аллеи, и здания, построенные в русском стиле, отличали его от грязных японских городов. Военные и штатские, если только они были японцы, держались здесь уверенно и высокомерно.
- А где же живут китайцы? - спросила я как-то Уэда.
- На окраине, - засмеялся он. - Там такая грязище!.. А чесноком воняет так, что ты и двух шагов не пройдешь.
В отличие от Японии, где почти все продукты распределялись по карточкам, здесь их было много, и стоили они поразительно дешево. Каждое утро под окна приходили китайцы. «Госпожа, - кричали они, - есть свежая рыба, есть овощи!» Стоило только поторговаться, и они уступали, соглашаясь с той ценой, которую я называла. Помню, всего за десять сенов* можно было купить пару омаров. Каждое утро, заглядывая в тетрадь домашних расходов, Уэда не забывал напомнить: «Смотри, торгуйся, старайся купить подешевле».
Уже через два месяца я признала правоту мужа и поняла, что мне, как японке, прежде всего необходимо научиться соответствующим образом держать себя с китайцами. У нашего соседа-галантерейщика служил мальчик на побегушках, и я частенько слышала, как хозяин с женой ругают и бьют его. Первое, время я пугалась, слыша их перебранки, но потом привыкла. Уэда говорил, что если китайца не лупить, так он сразу же обленится. И когда к нам три раза в неделю начала ходить прислуга-китаянка, я и сама стала бить ее по щекам по всякому поводу и без повода.
Красивый город, дешевизна продуктов, сравнительная обеспеченность радовали меня, и я уже думала,
* Сен 1/юо иены.
- мелкая денежная единица в Японии, равна
что люблю Уэда. И вот наступила зима. Благодаря печке в нашей квартире было тепло - не то что в японских домах, но на дворе, когда пришли декабрьские морозы, любая вещь, будь это мандарин или намокшие сандалии, превращалась в ледышку. Я и сейчас помню, как зимними вечерами ждала возвращения мужа, ссылавшегося на дела и часто запаздывавшего. А за окном - заснеженная улица и извозчик, щелкая кнутом, погоняет лошадь. Я была беременна, поэтому вечера проводила за шитьем детских вещей или заставляла китаянку массировать себя.
Я, глупая, и не подозревала, что Уэда ходит к официантке из японского ресторана «Ироха», находившегося на улице Наниватё. Первой мне сообщила сб этом жена соседа-галантерейщика, но я поначалу возмутилась: «Не может этого быть!» Когда я об этом спросила мужа, он только улыбнулся, сузив глаза. Он улыбался, и мне не хотелось верить в его измену. А когда в постели Уэда ласкал меня, тело и подавно забывало обо всем, и я уже совсем не верила слухам.
В апреле, когда в Японии была уже весна, а в Дайрэне все еще стояли холода и почерневший от копоти снег толстым слоем покрывал землю, я лежала в железнодорожной больнице и ждала ребенка. Я поверила мужу, который сказал мне, что родные японских служащих лечатся в этой больнице бесплатно, а потому лучше лечь туда пораньше. Тогда я думала только о ребенке и даже представить себе не могла, что, положив меня в больницу, Уэда тотчас приведет в дом другую женщину.
Даже сейчас, спустя много времени, я не могу без горечи вспоминать свои роды. Тот, кто прочтет эти записки, думаю, поймет, какая глубокая рана образовалась у меня в душе, когда я узнала, что никогда больше не смогу иметь детей. Младенец почему-то умер еще в утробе.
Я страстно хотела сына, и я уже придумала ему имя - Масу, но мне не пришлось даже его увидеть. Я медсестра, я представляла, хотя и смутно, к чему
могут привести роды мертвого ребенка. Я со слезами на глазах умоляла врача, но... чтобы спасти меня, пришлось удалить матку.
- Ничего страшного, - сказал Уэда, улыбаясь узкими слоновьими глазками.
Теперь я думаю, что он, должно быть, был ра^, что ребенок родился мертвым, - со мной стало проще разделаться.
- Я спрашивал доктора, он говорит, что в остальном все в порядке. Ну, в этом самом... Да и лечение почти даром. Так что убытки небольшие.
Слушая Уэда, я поняла, что у него есть другая женщина. Жена галантерейщика говорила правду. Но, как это ни странно, ни гнева, ни ревности я не испытывала. Чувство собственной ущербности, какой-то опустошенности совершенно подавило меня. Когда до моего сознания дошло, что я никогда не смогу стать матерью и, значит, как женщина всю жизнь буду неполноценной, я словно окаменела.
После месячного пребывания я выписалась из больницы. В Дайрэне была уже весна. С ветки молодой ивы слетел легкий, как пушинка, цветок. Коснувшись потной шеи Уэда, он плавно опустился на чемодан, который несла прислуга-китаянка. Я кусала губы при мысли, что никому теперь мои пеленки и распашонки не пригодятся...
Через два года я рассталась с Уэда. Когда произошел разрыв, я, как все женщины, кричала и плакала, но об этих омерзительных днях моей жизни писать я здесь не буду. Это никому не интересно. Как ни странно, из тех двух лет мне почти нечего вспомнить. И сейчас, когда я стараюсь воскресить в памяти хоть что-нибудь, перед моими глазами всплывает толстое, потное тело Уэды, и я вижу, как он, беспокоясь о своем кровяном давлении, пьет коричневую микстуру под названием «Бергер». И это все... Внушив мне, что супружеская жизнь вредна для его здоровья, Уэда, возвращаясь домой за полночь, тут же заваливался в постель и начинал громко храпеть. Я, конечно, знала, что на самом деле силы из него выжимает официантка из ресторана «Ироха». В темноте его тяжелое, го-
рячее тело подкатывалось ко мне, но я отталкивала его... Что говорить о чувствах! Я и физического влечения к этому человеку уже не испытывала. Сознание своей ущербности, по-видимому, влияло на то, что я не чувствовала и половой потребности. И все же, несмотря на все это, я прожила с ним целых два года. Думаю, из-за моей слабости да еще из-за стыда перед людьми. Очень уж не хотелось стать одной из многих несчастных, которых в этом колониальном городе мужчины бросали на каждом шагу. И не было желания тащиться в Японию...
Расставшись с Уэда, я на палубе того же парохода «Мидори-мару» уехала из Дайрэна. Так же, как и в день моего приезда, дождь лил на крыши портовых складов, и жандармы орали на кули, тащивших огромные мешки сои. Я подумала, что теперь никогда больше не увижу этого города, не услышу противных окриков, и почувствовала облегчение.
Когда я вернулась в город Ф., война уже была в разгаре, и хотя город был переполнен военными и рабочими, здешняя жизнь отличалась от дайрэнской, как небо от земли. Старший брат и его жена встретили меня неприветливо, да и у меня характер был неуживчивый. Вскоре я стала жить отдельно от семьи брата, решив снова поступить медсестрой в больницу. Я сняла за скромную цену комнату недалеко от институтской клиники.
За четыре года в больнице произошли большие перемены - врачи и средний медперсонал Полностью сменились. Вся молодежь была мобилизована на фронт. В Дайрэне я и представить себе не могла, что война вдруг так преобразит больницу. Поступив на работу, я узнала, что бывший заведующий первым хирургическим отделением Иноуэ умер и его место занял профессор Хасимото.
Расставшись с Уэда, я заранее готовила себя к худшему. Должна сказать прямо, мое вторичное поступление в клинику было для меня не очень-то приятным. Бывшие младшекурсницы теперь командовали
мной. Я, конечно, знала, что за моей спиной обо мне сплетничают: как же, ее ведь муж бросил! С разрешения хозяина меблированных комнат я притащила к себе дворняжку, которую случайно подобрала на улице. Конечно, держать собаку в такое трудное время была недопустимая роскошь - мы сами ходили полуголодные, - но меня слишком угнетало одиночество, пустота жизни. Теперь ее заполнило хоть какое-то живое существо. Я назвала дворняжку Масу, в память о моем ребенке. Эта жалкая сука, пугливо забивавшаяся в угол, когда я ее ругала, и всегда напускавшая со страха лужу, стала для меня единственной привязанностью. Но часто, внезапно просыпаясь по ночам и слушая шум прибоя, я чувствовала невыносимую, леденящую тоску. Машинально я высовывала руку из-под одеяла и шарила по кровати. И поймав себя на том, что мне хотелось, чтобы рядом оказался Уэда, которого я должна была уже совсем забыть, я испытывала жгучий стыд. В такие минуты я очень хотела найти человека, который избавил бы меня от одиночества.
Мне противно писать что-либо похожее на оправдание, но вначале профессор Хасимото, этот молчаливый старик, не вызывал у меня никакого интереса, он был просто моим начальником - и только. Мне, медсестре, казалось, что эти большие люди - профессора, доценты - не только выше меня по своему положению, но что они и родились от иных людей. И вот меня, простую сестру, своего рода прислугу при этих господах, привязала к профессору, как это ни странно, его жена Гильда.
Когда профессор учился в Германии, Гильда тоже работала медсестрой. Помнится, в свое время мне даже рассказывали историю их любви.
Впервые я увидела Гильду недели через две после того, как поступила в больницу. У первого хирургического отделения внезапно появилась хорошо сложенная немка; она толкала велосипед, на котором висела огромная сетка. Сестры, сидевшие в дежурной комнате, сразу поднялись и засуетились. Я оглянулась и увидела коротко подстриженную иностранку в брю-
ках. Она походила скорее на юношу, чем на женщину.
- Кто это? - озадаченная, спросила я молоденькую сестру Коно.
- А вы не знаете? - Она укоризненно посмотрела на меня. - Это же Гильда-сан, супруга профессора Хасимото.
Тем временем Гильда, вытащив из огромной сетки целлофановый пакет, протянула его ассистенту Асаи. Лицо Асаи растянулось в притворной улыбке. Крепким телосложением и ростом Гильда как-то подавляла его. Помахав рукой сестрам, она широким мужским шагом направилась к двери.
В целлофановом пакете, оставленном Гильдой, оказалось печенье, что по тем временам было неслыханной роскошью, поэтому все наперебой протянули руки к пакету. Я тоже взяла одно.
Я жевала печенье и молча слушала, что говорят сестры о Гильде. Их возмущала слишком яркая помада на ее губах. Японка никогда бы такого себе не позволила.
- И вечно сияет, - сказал кто-то. - Печеньем угостит или трусы у больного из общей палаты постирает - и довольна страшно, гордится!
Сестры посмеивались над Гильдой из-за того, что всякий раз, приходя в больницу, она навещала больных общей палаты. Она аккуратно приходила.три раза в месяц с большой сеткой и шла прямо туда. Собирала у самых бедных больных грязное белье, а в следующий приход приносила его выстиранным. Это был ее «жертвенный труд».
По правде говоря, ее милосердие нас, сестер, не трогало. Да и больных общей палаты, думаю, оно стесняло. Эта палата' была забита стариками и старухами, у которых после бомбежек никого не осталось в живых; они терялись и робели только от одного того, что европейская дама заговаривала с ними. А когда Гильда вытаскивала из их ветхих корзинок и старых мешков грязное белье, несчастные стыдливо забивались в угол.
- Пожалуйста, не надо. Оставьте, как есть...
Самым нелепым было то, что Гильда, кажется, не подозревала, что больным стыдно и неловко. Широким мужским шагом она расхаживала по больнице, раздавая печенье и набивая сетку грязным бельем.
Конечно, сейчас я пишу об этом не без ехидства, но тогда я еще не испытывала личной неприязни к Гильде. Как тут не растрогаться! Вот и сегодня Гильда вымыла горшок больной, находившейся на бесплатном лечении. «Подумать только -■ это делает европейская дама!» - умилялся ассистент Асаи. Мы, медсестры, ухмылялись: пусть себе тешится, раз ей делать нечего!.. Но не любить ее у нас, конечно, поводов не было.
Я обиделась на эту иностранку совершенно по другой причине. Однажды в сумерки я, закрыв лицо руками, сидела на ступеньках лесенки, выходившей во двор. Вспоминала железнодорожную больницу в Дайрэне, свои неудачные роды...
Тут ко мне подбежал мальчик лет четырех. Лицо у него было японское, но волосы каштановые, и я догадалась, что это сынишка Гильды и Хасимото. Как свинцом, мою грудь сдавила мысль, что если бы мой ребенок не умер, ему сейчас было бы тоже четыре. Я невольно протянула руки к мальчику.
- Не прикасайтесь к нему! - внезапно раздался над моей головой строгий женский голос.
Прямая, как струна, возле меня вытянулась Гильда с ярко накрашенными губами. Словно собаке, она свистнула ребенку, подзывая его к себе.
Но мальчик не послушался и, посматривая на мать, колебался. А мы с Тильдой неприязненно уставились друг на друга. Почему мне тогда стало так тяжело? Вероятно, нахлынули воспоминания о злосчастных родах, отнявших у меня счастье материнства. И я, брошенная женщина, неспособная рожать, почувствовала жгучую зависть к этой счастливой жене и матери.
- Простите, пожалуйста, - сказала Гильда на чистом японском языке, беря ребенка на руки. - Вы же знаете, как легко дети заражаются туберку-
лезом. Я и то, уходя из больницы, всегда мою спиртом руки...
В этот вечер, запершись в своей комнатке, я почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Кормя Масу, я увидела у нее на брюхе следы крови и, выйдя из себя, замахнулась. Собака, сжавшись в комок, покорно глядела на меня, но я не выдержала и несколько раз ударила ее по голове. Потом разрыдалась...
Я внезапно почувствовала интерес к профессору Хасимото, но уже не как к начальнику, а как к мужу Гильды. Когда этот старик, засунув руки в карманы, проходил мимо сестер, выстроившихся у палат, я замечала даже едва заметное пятнышко от пепла на его халате. Волосы профессора уже побелели. Морщинистое, усталое лицо, дряблые щеки. Любит ли его молодая, здоровая Гильда-сан? Когда его пальцы касались груди больного, я представляла себе, как они ласкают Гильду. И я испытывала даже радость, обнаружив, что на манжете профессора не хватает пуговицы, - ведь я замечала то, что упустила его жена, Гильда.
Война становилась все ожесточеннее, но я жила в нескольких километрах от города, поэтохму пока уберегалась от бомбежки. А город уже наполовину сгорел. Брат, живший раньше на улице Якуинтё, с полгода назад эвакуировался в Итодзима, но мне и в голову не приходило съездить к нему. Да и он не приезжал ко мне. Я узнала, что Уэда из Дайрэна переведен в Харбин, но от него тоже не было никаких вестей. Настало такое время, когда связи между людьми ничего уже не значили. Я, всеми забытая, одинокая, не интересовалась ходом войны, не читала газет, потому что, сказать по правде, мне было совершенно безразлично, выиграет или проиграет войну моя страна. Шум моря, который я слышала, просыпаясь по ночам, в последнее время еще больше действовал на меня. Когда я в темноте напрягала слух, мне казалось, что вчера этот шум был сильнее, чем
позавчера, а сегодня сильнее, чем вчера. Только в эти минуты я думала о войне. Мрачный, похожий на барабанный бой, рокот с каждой минутой нарастал, и мне казалось, что мы вместе со всеми нашими -островами летим в какую-то черную, бездонную пропасть.
Ну и пусть летим, наплевать! В больнице смертность возросла, особенно среди туберкулезников. В общей палате не проходило и двух недель, чтобы кто-нибудь не умер. Ведь главное при туберкулезе - питание, а у этих бедняг не было денег, чтобы на черном рынке раздобыть еду. Люди умирали, а их койки занимали другие - больных поступало куда больше, чем имелось свободных мест.
Меня, как новенькую, приставили к общей палате, но я вовсе не жаждала уподобляться Гильде и помогать лежавшим там людям. Я только исполняла свои обязанности. По-видимому, это проистекало из моего убеждения: помогай, не помогай - всех поглотит угрюмое черное море. Наверно, и стычка с Циль-дой произошла по той же причине.
В тот день должны были делать операцию молодой даме, лежавшей в отдельной палате. В дежурной комнате осталась только я одна. Так что, когда пришла Гильда, ее вопреки обыкновению даже никто не встретил. Я сидела и разбирала анализы.
- Пожалуйста, сестра, можно вас на минуточку, - сказал, просовывая голову в дверь, старик из общей палаты. - Маэбаси очень плохо.
- А что такое?
- Уж очень она мучается.
Когда я пришла в общую палату, женщина, которую звали Маэбаси, металась по постели, широко раскрыв глаза и царапая грудь. Даже мне, медсестре, было ясно, что у больной спонтанный пневмоторакс. Ей нужна была немедленная помощь.
Я вошла в лабораторию, но и ассистент Асаи, и Тода, и Сугуро - все находились на операции. Свободен был только Сибата. Но его я не нашла. А если быстро не удалить воздух, Маэбаси задохнется. И я тут же позвонила в операционную.
- Асаи-сэнсэй у вас? - скороговоркой спросила я у сестры Коно, подошедшей к телефону. - У больной Маэбаси спонтанный пневмоторакс.
В трубке послышались чьи-то шаги. Мне это показалось странным - ведь обычно во время операции стоит гробовая тишина.
- Что это там у вас приключилось? - раздался, наконец, недовольный голос Асаи.
- У Маэбаси из общей палаты спонтанный пневмоторакс.
- Я ничего не могу поделать, нам некогда. Оставьте, пусть...
:- Но больная очень мучается.
- Ведь она все равно безнадежная. Дайте ей наркоз...
Что еще сказал Асаи, я не расслышала. Потом он бросил трубку. «Сделать наркоз, сделать наркоз», - мысленно повторяла я.
Ведь она все равно безнадежная - так он сказал... Лучи заходящего солнца проникали через оконные стекла в лабораторию, на столе лежал толстый слой белой пыли. Взяв прокаин и шприц, я направилась в общую палату. Там я увидела Тильду. Она стояла, схватившись за перекладину кровати Маэбаси.
- Сестра, принесите скорей аппарат для поддувания! - крикнула она мне.
Гильда с одного взгляда поняла, что у больной спонтанный пневмоторакс - ведь когда-то у себя, в Германии, она работала медсестрой. Внезапно она увидала пузырек с прокаином и шприц. Гильда изменилась в лице, резко оттолкнула меня, словно хотела ударить, и побежала за аппаратохМ.
Чувствуя косые взгляды больных, я собрала осколки вдребезги разбитого пузырька и вернулась в дежурную комнату. За окном пылало заходящее солнце; оно было таким же большим и багровым, как тогда, над больницей в Дайрэне.
- Почему вы хотели сделать ей укол? - пристала ко мне Гильда, заслонив вход в дежурную комнату
и по-мужски скрестив руки на груди. - Решили убить, да?
- Но... - не подымая глаз от пола, растерянно пробормотала я, - ведь она все равно обречена. Такая смерть более милосердна.
- Если даже точно известно, что человек умрет, убивать его никто не имеет права. Бога вы не боитесь, вот что! Не верите в его кару...
И Гильда крепко стукнула кулаком по столу. От ее блузки шел аромат душистого мыла, которого и в помине не было у нас, японцев. Таким мылом Гильда стирала белье больных из общей палаты. Мне почему-то стало смешно. Может, из-за этой стирки рука Гильды, которой она ударила по столу, казалась жесткой, как деревяшка? Наверное, из-за стирки. Я никогда не думала, что у белых такая некрасивая кожа. Один этот бледный золотистый пушок чего стоит! Сначала мне было смешно, а потом просто надоело ее слушать. Грозный, как бой барабана, рокот ночного моря снова послышался мне.
В эту ночь было мое дежурство. Когда на рассвете я вышла йз больницы и направилась домой, мне неожиданно встретился Асаи, разгуливавший по двору.
- Ну как операция, сэнсэй?
- Кто это? Кто?.. А, это ты?.. - запинаясь, протянул он. *
Как же упился этот щеголь! Даже очки сползли с носа.
- Убили.
- Убили?
- От родных пока скрываем. Да, руки у старика уже не те! Теперь профессор Кэндо запросто его побьет. И на моей карьере, кажется, надо поставить крест...
Асаи пошатнулся, оперся на мое плечо и дохнул на меня винным перегаром.
- Где живешь-то? Пойдем, провожу.
- Тут, рядом.
- А к тебе можно?
Асаи заночевал у меня. Мне было все равно.
- Ты, оказывается, держишь собаку. Гильда тоже держит. Н-да, Гильда... Что, она и сегодня тут командовала?
- Сэнсэй, вы же ее так уважаете...
- Какое там! Просто думаю разок переспать с белой бабой.
- Интересно, как профессор с ней держится?
- Н-да, она, верно, бешеная. Все эти святые блон-диночки такие... А бедрами как виляет, обрати внимание. Послушай, а что ты не соблазнишь нашего старика? Наставила бы рога этой Гильде...
Ни радости, ни волнения не испытывала я от ласк Асаи. Когда он обнимал меня, я, закрыв глаза, думала о том, как профессор рассказывает Гильде о смерти больной на операционном столе. Я вспоминала белые руки, покрытые пушком, запах мыла и испытывала злорадство.
Встретившись на следующий день в лаборатории с Асаи, я удивилась той холодной невозмутимости, с какой он окликнул меня.
- Что ты хотела сделать больной из общей палаты?
- Из общей палаты?
- Да, у которой возник спонтанный пневмоторакс. Сейчас звонила Гильда, требует, чтобы тебя уволили.
- Я только... как вы сказали.
- Я ничего тебе не говорил!
Я посмотрела на него в упор, и он, блеснув очками, отвел глаза. А ведь минувшей ночью этот мужчина мучил меня своими настойчивыми ласками!
- Значит, меня уволят?
- Никто тебе этого не говорит. - Лицо Асаи растянулось в его обычной притворной улыбке. - Но фрау Гильда может поднять скандал. Не лучше ли тебе с месяцок отдохнуть от работы? Как ты думаешь? Я за это время все улажу.
Вернувшись вечером домой, я не нашла Масу. Спросила' хозяина, он лишь покачал головой. В последние месяцы все так изголодались, что даже собак
стали есть. Видно, кто-то без меня и увел Масу... Устроившись на пороге, я с полчаса сидела молча. «А, будь что будет! Наплевать!» - подумала я. Асаи, конечно, тоже хорош, но сейчас я люто ненавидела Гильду, посмевшую позвонить и потребовать моего увольнения. Эта немка даже не замечает, насколько тяготят больных ее посещения. Кривляется, святоша! Ну и пусть, пусть она и мать и святая, а я урод, калека, уличная девка! Мне все равно, даже Масу бросила меня и убежала куда-то.
Тягостно было целый месяц не ходить в больницу и сидеть дома. За работой забывался Дайрэн, неудачные роды.,. Но когда, томясь от безделья, валяешься в постели, память возвращает тебя в тот город, к Уэда, к мертвому ребенку... Хоть бы Уэда разок увидеть, и то не так тяжко было бы!
В один из таких вечеров пришел Асаи.
- Поговорить надо.
- Что, увольняют?
- Да нет, - каким-то сухим голосом ответил он, усаживаясь на циновку. - Дело куда более серьезное...
- Какое еще там серьезное, раз уволили.
- В том-то и штука, что тебе надо вернуться в больницу.
- Разве это уже возможно?
Тогда он мне и рассказал о намеченных опытах над военнопленными.
- Все участники уже подобраны, - сказал он,- это старик и Сибата, Тода и Сугуро, только вот сестры нет...,
- Поэтому вы ко мне и пришли? - Я истерически захохотала.
- Ты понимаешь, во имя родины! Их все равно приговорили к смертной казни, а тут они послужат науке. - И Асаи смущенно усмехнулся: видно, он сам не верил этим доводам. - Ты ведь не откажешься?
- Хорошо. Только я соглашаюсь не ради родины и не ради вашей науки.
Мне было абсолютно все равно, победит Япония или потерпит поражение. Прогресс медицинской науки меня тоже мало интересовал.
- А интересно, Хасимото-сан рассказал об этом Гильде?
- Ты в своем уме?! Брось.шутить! Смотри, никому ни слова.
Вспомнив, как тогда Гильда кричала на меня, говоря о божьей каре, я улыбнулась. Это была улыбка победителя. Гильда не знает, что собирается делать ее муж. А я знаю...
- Да, профессор, конечно, не может рассказать об этом Гильде, ведь она вроде бы святая...
Лежа с открытыми глазами в объятиях Асаи, я слушала похожий на барабанный бой рокот моря. В памяти опять ожили аромат ее мыла, ее руки с белесым пушком. Я со злорадством представила, как в такое же белое тело вонзается скальпель.
- Интересно, трудно резать тело белых?
- Глупости, какая разница, белый или японец? - пробормотал Асаи, поворачиваясь на другой бок.
А я с грустью подумала: не роди я тогда в Дайрэне мертвого ребенка, никогда бы не рассталась я с Уэда, да и вся моя жизнь сложилась бы по-другому...
II. Студент-медик
В 1935 году в начальной школе на восточной окраине города Кобэ я, пожалуй, был единственным учеником с длинными волосами.
Теперь эта окраина сплошь застроена, но тогда у школы теснились грядки с луком и стояли крестьянские дома, а под окнами со свистом проносилась электричка. Большинство школьников' были детьми крестьян, и среди них не встречалось ни одного с длинными волосами, как у меня. Среди этих наголо остриженных ребят с искусственными плешами величиной с медяк попадались и такие, что ходили в школу с младенцем за спиной. Когда во время урока
младенцы просились по малой нужде или просто начинали реветь, молодой учитель растерянно говорил:
- Иди успокой, - и показывал ученику на дверь.
В отличие от токийских школ здесь учитель называл учеников просто по имени: Масару, Цутому, без добавления приставки «кун». Лишь меня одного он звал всегда Тода-кун. И мои одноклассники не видели в этом ничего странного. Приставка просто говорила о том, что я не крестьянский сын. Мой отец был врачом-терапевтом, практиковавшим в том же районе. По-видимому, у молодого учителя, только что окончившего педагогическое училище и ходившего в своем неизменном сюртуке, профессия отца вызывала уважение. К тому же в моем дневнике с первого класса стояли одни пятерки. Я хоть и не отличался крепким здоровьем, но был единственным ребенком в школе, которого в будущем ждал университет.
Каждый год мне давали главную роль в школьном спектакле, на выставках рисунков учащихся мои произведения неизменно отмечались наградой, может быть, поэтому я и начал бессознательно надувать взрослых. Взрослыми были учителя, а также отец и мать. Я быстро научился читать по их взглядам, как нужно поступить, чтобы их обрадовать и заслужить похвалу, и, смотря по обстоятельствам, прикидывался -наивным или изображал умницу - и то и другое я делал совершенно запросто. Инстинктивно я чувствовал, что взрослые ценяг во мне две вещи: душевную чистоту и способности. Быть слишком уж хорошим тоже нельзя, так же как и слишком умным - это может показаться подозрительным. Но если и то и другое проявлять в меру, успех обеспечен.
Сейчас, вспоминая все это, я не считаю, что отличался в детстве особым умом. Но припомните свое детство. Все дети, хоть сколько-нибудь способные, обладают известной долей- хитрости. Снискав благодаря этому любовь ц внимание взрослых, они начинают искренне верить, что они очень хорошие.
В пятом классе в первый день учебного года учитель представил нам нового ученика. Это был щуплый, низкорослый мальчик в очках, с забинтованной шеей. Боязливо, как девочка, он стоял перед учителем, потупив глаза и глядя в одну точку.
- Ну, ребята, - весело сказал молодой учитель в пожелтевших спортивных брюках, - это ваш новый товарищ, его перевели к нам из токийской школы. Думаю, вы с ним подружитесь. - Учитель написал на доске: «Минору Вакабаяси». - Это его имя.
По классу прошел шумок. Кое-кто украдкой покосился на меня. Ведь этот мальчик, по имени Минору, носил такие же длинные волосы, как и я. Я наблюдал за ним с чувством недоброжелательства и даже враждебности. Поправляя спускающиеся на нос очки, он исподлобья посматривал на нас и тут же опять опускал глаза.
- Все, надеюсь, написали сочинение о том, как провели лето? - спросил учитель. - Вакабаяси-кун, садись вон за гу парту и слушай. Первым будешь читать ты, Тода-кун.
То, что учитель назвал новичка Вакабаяси-кун, задело мое самолюбие. До сих пор в нашем классе только я один пользовался этой привилегией.
Я поднялся и начал читать. Обычно такое чтение было моим коньком. Мои сочинения считались образцовыми, тут я мог вовсю потешить свое тщеславие, но на сей раз на душе было тревожно. Я, не отрываясь, смотрел на новичка, усевшегося наискосок от меня. Он пришел из токийской школы, носит длинные волосы и одет в щеголеватый костюм с белым воротничком. «Ничего, не поддамся», - пробормотал я про себя.
В моих сочинениях всегда были одно-два «трогательных» места. Они специально предназначались для преподавателя. Он неизменно умилялся моей добротой, юношеской чистотой и другими похвальными качествами, которые так и выпирали из моих сочинений. Недаром настольной книгой учителя был сбор-
ник рассказов Судзуки Миэкити * «Красная птица», которые он нам с превеликой охотой читал.
- «Как-то в середине лета я узнал, что Кимура болел, и тут же решил пойти его проведать», - проникновенно стал я читать, стоя перед всем классом.
Это было правдой. Но дальше я присочинил то, чего не было, - описал, как несу больному Кимура коллекцию бабочек, которую с таким трудом собрал.
И вот, когда я зашагал через луковые грядки, мне вдруг стало жаль отдавать эту коллекцию. Меня несколько раз подмывало вернуться домой, но я все же пошел к товарищу и облегченно вздохнул, увидев его довольное лицо.
- Прекрасно, - удовлетворенно улыбаясь, сказал учитель, когда я кончил читать, и оглядел учеников. - Понимаете, что хорошо в сочинении Тода-ку-на? Кто понял, поднимите руки.
Несколько ребят неуверенно подняли руки. А я уже догадывался, что они ответят и что скажет учитель. Я действительно отнес Кимура коллекцию бабочек. Но вовсе не из сочувствия. Правдой было и то, что я шел по огороду, где трещали цикады. Но мне совершенно не жаль было коллекции. Отец мне купил целых три, их все равно некуда было ставить. Нечего и говорить, Кимура, конечно, обрадовался. Но это отнюдь не умилило меня. Я только подумал, как бедно живет Кимура, и мысленно сравнил его жалкую лачугу с нашим благоустроенным домом.
- Акира, попробуй ты ответить.
- Хорошо, что Тода-кун подарил коллекцию... дорогую для него коллекцию, подарил Кимура. Это хороший поступок.
-■ Это, конечно, похвально. Но главное здесь - другое, - сказал учитель и, повернувшись к доске, крупно написал мелом: «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». - Помните, ребята, Тода-кун честно пишет о том, что ему стало жалко отдавать коллекцию. Обычно вы кри-
* Судзуки Миэкити (1578-1655) - автор буддийских нравоучительных повестей и рассказов.
вите душой в сочинениях. А вот Тода-кун чистосердечно описывает свои чувства. Это очень приятно.
Я смотрел на крупно начертанные на доске иероглифы «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». Из соседнего класса доносились сиплые звуки фисгармонии. Девочки пели хором что-то заунывное. Я не чувствовал, что обманул и ребят и учителя. Ведь я привык к этому, так было всегда и в семье и в школе, недаром я считался первым учеником и пай-мальчиком.
Я украдкой взглянул на новичка. Он напряженно смотрел на доску, но, почувствовав мой взгляд, повернулся и тоже уставился на меня. - Несколько секунд мы пытливо разглядывали друг друга. Вдруг его лицо порозовело, а по губам пробежала тонкая усмешка. «Всех ты провел, но я-то не дурак, - говорила эта усмешка. - И коллекция твоя и все твои нюни гроша ломаного не стоят. Вранье все это. Взрослых ты еще -можешь одурачить, но я-то из токийских ребят, меня не проведешь».
Я отвел глаза и почувствовал, как у меня краснеют уши. Сиплые звуки фисгармонии смолкли, и голоса девочек стихли. Мне показалось, что иероглифы на доске дрожат и прыгают.
С этого дня бастион моей самоуверенности начал понемногу рушиться. И в классе и на школьном дворе, если только Минору был поблизости, я чувствовал себя стесненно, словно он знал обо мне что-то нехорошее, постыдное. Я не стал учиться хуже, но теперь, когда учитель хвалил меня при всем классе, когда мои рисунки вывешивали на стену или когда ребята выбирали меня старостой, я невольно украдкой поглядывал на Минору.
Я боялся его проницательных глаз, но сейчас, оценивая все издалека, должен признать, что они ни в коем случае не были осуждающими глазами или глазами совести. Просто мы были молчаливыми сообщниками, знающими одну и ту же тайну и видящими друг друга насквозь. И я чувствовал не укоры совести, а стыд, что меня разбблачили.
Этот мальчик ни с кем не играл. На переменах, когда ребята носились по двору, он, прислонившись
к качелям, молча наблюдал за происходящим. На уроках гимнастики он тоже стоял в сторонке, так как получил освобождение от зан