— А если она не расположена — я только строю предположение, — или если у ее родителей в сем вопросе уже имеются другие намерения?
— Насчет этого я совершенно спокоен.
— Как так?
— У меня есть верное средство, — с таинственным видом произнес Сергей.
Дядюшка Карол с любопытством придвинулся ближе.
— Средство, вы говорите? Любопытно! Еще древние греки варили любовный напиток, вы подразумеваете что-нибудь в этом роде? Или собираетесь использовать иные силы природы? Может быть, магнетизм в зеркале?
Сергей снова и снова отрицательно качал головой.
— Господин Ботушан, откройте мне, пожалуйста, ваше средство, я вас очень прошу, возможно, я когда-нибудь сам окажусь в положении…
— Исключено.
— Позвольте все-таки попробовать уговорить вас.
— Я не имею права.
— А если я дам вам честное слово, — продолжал настаивать дядюшка Карол, — не разглашать тайну и никому ни полусловом не обмолвиться на эту тему, дорогой Сергей, тогда вы, может быть, все же сделаете для меня исключение…
Сергей встал, ни слова не говоря принес большое распятие и две свечи, которые тут же зажег, и торжественно установил все на стол.
— Ладно, господин Богданович. Вы, стало быть, хотите принести клятву?
— Пусть так.
— Тогда поклянитесь никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать то, о чем я вам сообщу.
Дядюшка Карол поднялся и слово в слово повторил клятву.
— Хорошо, благодарю вас, — промолвил Сергей, крепко пожимая ему руку, — я уверен, что вы ничего не выдадите.
— Я ведь поклялся.
— Да, поэтому, а еще потому, что вы от меня абсолютно ничего не узнаете.
— Как, вы не расскажите мне о своем средстве?
— Нет.
— Но это же против всяких правил, — выдохнул дядюшка Карол, — с подобными вещами не шутят, вы хуже, чем язычник, потому что среди них — в Элладе и Риме — попадались очень достойные люди.
Сергей в ответ на эту филиппику ограничился улыбкой, и дядюшка Карол с негодованием засобирался в обратный путь. Когда бричка его уже стронулась с места, он еще раз воскликнул:
— Откройте мне все-таки его, я имею в виду средство.
— Весьма сожалею, — возразил Сергей, — но я в самом деле не могу.
Под вечер к нему зашли два соседа, и Сергею не оставалось ничего другого, как отправиться с ними на охоту. В это время Наталья, не находя места от переполнявшего ее беспокойства, бесцельно бродила по окрестным полям. Внезапно прозвучавший в отдалении выстрел привлек ее внимание. Она увидела, как в небо взмыла стая куропаток, и в далекой фигуре охотника узнала Сергея, чье ружье блеснуло в лучах заходящего солнца. Быстро приняв решение, она направилась к Днестру, пересекла мост и через деревню Ростоки пошла прямо к поместью. Ей захотелось хоть раз увидеть дом, в котором вырос и сейчас жил Сергей, а оказавшись перед воротами, она не могла не войти. Онисим сидел на лавочке и попыхивал трубкой. Узнав барышню Меневу, он расплылся в улыбке и поднялся ей навстречу.
— Слава Богу, что барышня наконец почтила нас своим посещением, — начал он, поцеловав Наталью в плечо, — только вот барина моего сейчас, к сожалению, нет дома!
— Я потому именно и пришла, что его нет дома, — с улыбкой ответила девушка, — мне просто захотелось узнать, какая у него обстановка, но ты ни единой душе не должен проговориться, что я была здесь.
Онисим согласно кивнул седой как лунь головой и повел Наталью в дом. После того как он показал ей все комнаты вплоть до спальни, она присела в салоне на стул и некоторое время испытующе смотрела на старика.
— Можно тебе доверять? — наконец спросила она вполголоса.
Онисим молча кивнул, и по его честному, коричневому, как крепкий табак, лицу скользнула лукавая улыбка.
— Всякое рассказывают про твоего барина, — продолжала она, — а я хочу знать правду, действительно ли он такой легкомысленный и безбожный человек?
— Легкомысленный? — медленно повторил Онисим. — Да, такой грех за ним водится, или, точнее сказать, водился, потому что нынче он всерьез занялся хозяйством, и ни один крейцер у нас теперь без нужды не расходуется. Но вот безбожным моего барина никак не назовешь. Тот, кто утверждает подобное, просто его не знает, а я его знаю с тех пор, как он на свет появился. Он, по сути, славный человек. Только возьмите его, барышня, в свои ручки — уж вы ему мозги вправите.
Наталья расхохоталась.
— Речь вовсе не об этом.
— Тогда о чем же? Меня не проведешь, я ведь не слепой и вижу, как мой барин вас любит.
Амазонка залилась ярким румянцем до кончиков изящных ушек.
— Однако про него говорят, что он не способен полюбить женщину, — нерешительно заметила она, — чуть ли не утверждают, что у него нет сердца.
— Нет сердца? — воскликнул Онисим и сердито рассмеялся. — Мой барин, пожалуй, даже слишком часто любил, да только сами женщины его на все эти штучки и соблазняли, кто же еще! Видели бы вы картины в его спальне…
— Какие картины?
— Портреты его красавиц. Да, много он побед одержал, но и это, слава Богу, уже в прошлом, теперь он принадлежит вам одной, можете быть спокойны.
Наталья вскочила на ноги, ей было достаточно, она, по ее представлению, и так услышала слишком много. Быстро раздвинув портьеры, она вошла в спальню, стены которой были увешаны изображениями женщин, казалось, язвительно на нее взиравшими. Она замерла в оцепенении, потом из ее гневно вздымающейся груди вырвался горький смех, и она гордо и холодно повернулась, чтобы уйти. В этот момент навстречу ей приветливо бросилась собачонка, но наша светловолосая красавица ногой оттолкнула ее и вышла из спальни. Бледно-голубые портьеры сомкнулись за ней и потом еще некоторое время колебались, точно поверхность волн, в которые только что погрузилась прекрасная златовласая русалка.
Розочка воспротивилась и уколола
Как ясно говорится в книге судеб,
Подобен розе девичий портрет.
Шульце. [16] Заколдованная роза.
На рассвете Сергей вернулся с поля домой; с высоты лошади заглянув через забор к себе во двор, он увидел там своего старого слугу, нетерпеливо расхаживающего взад и вперед. Тот, по-видимому, размышлял о чем-то важном, но размышлял не только головой и про себя, а активно помогал этому процессу руками и ногами.
— Ну вот наконец и вы, — заговорил он, едва Сергей остановился перед домом и слез с лошади, — очень хорошо, потому что я хотел бы серьезно поговорить с вами.
— Ты, со мной?
— Конечно, — ответил Онисим, — потому что я старше вас и на своем веку успел повидать и услышать такое, что осталось непонятым вами, и, следовательно, мой долг — открывать рот в тех случаях, когда речь заходит о вашем благополучии.
— Ладно, что там у тебя?
— Вы, молодой барин, должны сейчас настроиться на серьезный лад, — начал старик, — вы уже достаточно долго любезничаете с милостивой барышней из Михайловки, впредь так продолжаться не может, люди смотрят на вас как на похитителя женщин, как на какого-то турка или черкеса. Уже давно настала пора, чтобы, как подобает, попросить у родителей руки девушки. Вам никогда не простят, если вы сперва сообщите о своих намерениях барышне.
— Об этом у нас еще будет случай потолковать.
— Словами здесь ничего не достигнешь, надо действовать, — воскликнул Онисим. — Я хорошо вычищу вам черный костюм, приготовлю красивую рубашку и желтые перчатки, а затем велю запрячь коляску.
Сергей еще какое-то время упирался, но в конце концов старик все-таки одел его, как ребенка, с головы до ног и со счастливым видом усадил в экипаж.
Стояло начало сентября, первый насыщенный и пышный тон надвигающейся осени подобно расплавленному золоту лежал на окрестном ландшафте. Розы уже покорно склонили головы, а георгины и астры, напротив, гордо и торжествующе подняли их. Созрел виноград, яблоки горели пунцовыми пятнами в зеленой листве, ласточки готовили юное поколение к дальнему перелету в край пирамид.
Когда Сергей выпрыгнул в Михайловке из коляски, семья Меневых с несколькими гостями сидела в трапезной за круглым столом и под легкое венгерское вино усердно вкушала свежие колбасы. Кроме Февадии тут присутствовали еще дядюшка Карол и Винтерлих. Натальи не было, и никто не знал, где она. Сергея приняли учтиво, однако с прохладцей. Его пригласили за стол, угостили колбасой и вином.
На некоторое время воцарилась мертвая тишина, слышно было только, как зудят мухи на окнах да под столом негромко повизгивает мопс. Внезапно Лидия с энергией, изумившей всех присутствующих, поднялась со своего места и подошла к открытому окну. В сером домашнем капоте она стояла там, точно большой глобус, на который натянули чехол, чтобы защитить его от пыли и мух.
— Наталья! — крикнула она. — И куда эта девица снова запропастилась? Наталья!
Менева появление Сергея никоим образом не обеспокоило; он по-прежнему безмятежно восседал за столом в своем кофейного цвета капутроке,[17]высоких сапогах с кисточками, по старинному обычаю начищенных воском, в белом шейном платке и с золотой серьгой в ухе.
Молчание нарушил Винтерлих, заговорив о том, что в столицу округа вскоре приедет театральная труппа и будет давать представления. Это был единственный пункт, в котором его вкус вступал в противоречие со вкусом Меневых: он страстно любил все, что относилось к искусству, особенно пьесы. Сколь бы скромно он себя ни держал, он, однако, всегда оставался по сути энтузиастом. Впрочем, энтузиастом такого по-детски безобидного свойства, что в его облике трогательного было не меньше, чем смешного. Развлечения его заключались в том, чтобы, скажем, в ночь полнолуния принять холодную ванну из-за какой-нибудь кувшинки, схватив в результате насморк и приведя в негодность новый костюм, или ради наблюдения за восходом солнца изорвать пару сапог и с волдырями на ногах воротиться домой. Любое поэтическое творение или живописное полотно были в его глазах священными. На актеров он взирал как на существ высшего порядка. Сам он тоже ревностно играл в комедиях и даже сумел организовать в окружном городе общество дилетантов, которые время от времени исполняли на сцене немецкие трагедии, ибо изображать из себя кого-нибудь, кроме короля или на худой конец рыцаря, казалось ему вульгарным и недостойным. Он никогда не согласился бы сыграть в веселом фарсе Коцебу. Больше всего он любил представлять злодеев, которых всех наделял дико вращающимися глазами и зычным голосом. Так он, к примеру, играл султана Солимана в «Црини» Кернера,[18]Франца Моора[19]и дракона. Присутствуя на спектакле в качестве зрителя, он легко становился жертвой самых разных чувств: хватался то за голову, то за сердце, сжимал кулаки, громко вздыхал или утирал с лица слезы. Он был настоящим поглотителем книг, однако читал только те произведения, которые считались классическими, — но уж эти-то вслух, громогласно и с бурной жестикуляцией.
Сегодня ему позволили говорить вдоволь, потому что невыносимая подавленность теснила грудь каждого, и у всех остальных слова застревали в горле. Однако его воодушевленное красноречие тоже, в конце концов, исчерпалось, как, к сожалению, рано или поздно заканчивается все прекрасное и высокое на этой бренной земле. Едва он замолчал, взгляды всех присутствующих, точно по уговору, с вопросительным выражением направились на Сергея.
Тот поклонился и начал:
— Господа, вы, верно, удивлены, увидев меня здесь в столь неурочный час.
— Конечно, — подтвердил Менев.
— Я прибыл, — продолжал Сергей, — чтобы по всей форме просить у вас, господин Менев, и у вашей глубокоуважаемой супруги руки вашей дочери, Натальи.
Возникла крайне напряженная пауза. Затем Менев поднялся из-за стола и встал с воздетыми к небу руками, точно проповедник при произнесении «Dominus vobiscum».[20]Со всех сторон на него бросали предостерегающие взгляды, да вдобавок пробило двенадцать, и старые часы, его оракул, начали исполнять мелодию «Известный всем я птицелов» из «Волшебной флейты». В этот момент апофеоза отцовской власти в глаза не могло не броситься удивительное сходство Менева с королем Яном Собеским. Еще прежде, чем он успел заговорить, жена едва заметно толкнула его ногой — движение, смысл которого он тотчас уразумел. То было требование решительного отказа.
Случаются дожди, которые, кажется, никогда не закончатся: они безостановочно моросят целый день, целую неделю, и им конца не видно, а бывают другие — которые словно в безотчетной вспышке гнева обрушивают на землю удары струй и проходят так же быстро, как гнев. Так же и с людьми. Одни, начав говорить, все сыплют и сыплют запятыми и точками с запятой, точно крошками нюхательного табака, никак не решаясь поставить заключительную точку, будто найти ее не легче, чем гигантский алмаз Великого Могола. Другие же выражают свою мысль одним крепким словом. К этим последним и относился Менев.
— Исключено, — отрубил он.
Все, кроме Ботушана, облегченно вздохнули.
— Могу я поинтересоваться причинами такого вердикта? — спросил последний, ни на секунду не теряя вежливого спокойствия.
— В этом нет нужды.
Супруга снова подтолкнула Менева ногой, чтобы внушить ему:
— Не так круто, мой милый.
Менев понял.
— Видите ли, высокородный сударь и дорогой друг, — продолжил теперь Менев несколько иным тоном, — прежде всего Наталья еще слишком молода, чтобы думать о браке, она, в сущности, еще ребенок, а ребенок должен оставаться в доме, пока не повзрослеет и пока не будет завершено его воспитание.
— Но ведь это не основание…
— Затем, благодетель вы мой, Наталья — девушка простая, богобоязненная и ограниченная, весьма ограниченная; она никогда бы не свыклась с той жизнью, которую ведете вы, как кавалер и светский человек.
— Вероятно, свыклась бы.
— Нет-нет, любезный, об этом даже рассуждать нечего, это означало бы впрячь в одну упряжку льва — да, именно льва — и трепетную овечку. Итак, оставим впредь разговоры на эту тему; искренне сожалею, но я не могу выдать за вас свою дочь.
Винтерлих снова принялся рассказывать о театре.
Сергей несколько секунд размышлял, затем встал и откланялся, однако не сел в коляску, а отправился в сад. Он искал Наталью и нашел ее в густых зарослях малины, где она собирала ягоды.
— Я хотел бы кое-что сообщить вам, барышня, — начал он, в то время как она почти враждебно от него отвернулась.
— Прошу вас… не здесь… не в этом месте, пожалуйста.
— Мы не можем терять времени, — возразил он, — поэтому умоляю вас меня выслушать.
Бедняжка растерянно устремила на него беспомощный взгляд черных глаз.
— Обстоятельства вынуждают меня, — продолжал Сергей, — сказать вам об этом раньше, чем мне бы хотелось, — пока еще есть время убедить вас, что романного свойства слухи, распускаемые обо мне, либо сильно преувеличены, либо вообще не соответствуют действительности. Я люблю вас, Наталья, люблю сердечно и искренне.
Он взял ее руку, а она опустила голову, и крупные слезы заблестели у нее на ресницах.
— Я попросил вашего батюшку отдать вас мне в жены, он ответил отказом — но вы сами, Наталья, вы тоже меня отвергаете? Не могу в это поверить. До сегодняшнего дня я надеялся, что благодаря вам осуществится все то, чем еще полнились мои желания и надежды. Если вы хоть капельку ко мне расположены, тогда примите мужественное решение — бегите со мной…
— Нет, ни за что. Я не могу стать вашей женой, забудьте меня, так будет лучше.
Она быстрым шагом направилась к дому, взволнованный Сергей шел рядом.
— Не отнимайте же надежду, — взмолился он, — пообещайте хотя бы, что вы захотите лучше меня узнать.
— А имеет ли смысл узнавать вас лучше? — возразила девушка; она дрожала, а щеки все гуще заливались румянцем. — Я полагаю, нет. Достаточно и того, что я знаю.
— Вы спешите с выводами.
— Возможно.
— И вы, Наталья, поступаете несправедливо не только со мной, но и с собой.
Они остановились перед домом и там продолжали свой диалог подобно двум персонажам спектакля, потому что неожиданно у них появилась многочисленная и внимательная публика. На пороге открытой двери показался Менев с супругой; почти тотчас же распахнулись все окна первого этажа и из них высунули головы обе тетки, Феофан, Февадия, дядюшка Карол и Винтерлих.
— С собой?.. Почему это?.. Я всего лишь простодушная девушка… я вас не понимаю… — нарочито громко проговорила Наталья, она хотела, чтобы ее могли слышать все.
— Потому что в душе вашей что-то волнуется из-за меня…
— Нет, нет!
— Что-то, чего вы не понимаете, что беспокоит вас и что тем не менее так сладостно, так чудесно…
— Последний раз прошу вас, — перебила его Наталья, — расточайте свое красноречие на какую-нибудь другую, я никогда не стану вашей женой, никогда, избавьте меня впредь от своих комплиментов.
Ее глаза метали молнии, однако она, собственно, больше сердилась на себя, нежели на него.
Сергей закусил губу, и на этом драма для него завершилась, плавно перейдя в комедию. Он оставил Наталью, приблизился к публике, снял шляпу и отвесил поклон.
— Господа, — с горькой улыбкой произнес он, — вы торжествуете по праву. Вы одержали победу, и мне, как некогда — увязшему в России Наполеону, ничего, кроме отступления, не остается. Однако прежде, чем я ретируюсь, мне бы хотелось предостеречь вас от чрезмерного упования на собственную добродетель. Вы живете в тихом медвежьем углу, вдали от большого мира, здесь нет никакой борьбы, и потому неразумно и несправедливо с вашей стороны осуждать тех, кто должен вести свой корабль по бушующим волнам жизни. Вы все, конечно, славные, добрые и нравственные люди, каждый из вас Катон, каждая — Лукреция или Порция, поскольку вы еще никогда не подвергались искушению. Вы живете невинно, как первые люди, в некоем раю — но потому только, что на вас змии нет. Едва она появится — а она появится, будьте уверены, — вы все до единого собьетесь с праведного пути: вы, господин Менев, и вы тоже, сударыня, равно как и уважаемый господин Винтерлих, и господин Богданович. Достопочтенная бабушка позволит обольстить себя с той же легкостью, что и Наталья, и во всеобщем грехопадении даже мопс тети Лидии не сумеет отстоять свои строгие принципы. А до тех пор желаю здравствовать!
— Но помилуйте, — воскликнула Аспазия, — это уже ни в какие ворота не лезет!
— Никто из нас, собственно, не заслужил ничего подобного, — пробормотала Февадия.
— Неслыханное дело, — заявил Менев, рукой разглаживая усы.
— Таковы сегодня мужчины, таков современный мир, — вздохнула Лидия.
— И вы небось собираетесь доказать, что с вами поступили несправедливо! — храбро закричал из окна дядюшка Карол после того, как Сергей уселся в коляску и она уже тронулась с места.
Наталья долго стояла, будто онемев, и пришла в себя, только когда облако пыли, взметаемой повозкой Ботушана, исчезло за горизонтом.
— Он играл всеми нами, — чуть слышно сказала она матери, — его совершенно не заботило, обижает это нас или нет.
В тот же час Сергей упаковал чемодан и отправился в Лемберг,[21]чтобы искать забвения, как он выразился. Онисим горестно поглядел ему вслед и затем, сопровождаемый старым охотничьим псом, через лес зашагал в Михайловку. В поле он встретил Наталью.
— Что вы наделали, барышня? — начал он.
Та посмотрела на него с непонимающим видом.
— Он уехал и больше не вернется. Что теперь будет со мной, стариком?
Светлые слезы потекли по его бурым щекам. Наталья ничего не ответила, только тихо, очень тихо наклонилась к Чернышу и принялась гладить его красивую голову.
Пара бархатных туфелек
Красавица — красавица всегда.
Гете. Фауст. Часть II
Стоял чудесный сентябрьский день, когда Сергей, вот уже несколько дней слонявшийся по столице и в компании беспутных приятелей пытавшийся забыть свою любовную боль, повстречал даму, которую никогда прежде не видел и которая с первого же момента произвела на него захватывающее и неизгладимое впечатление. Ни о чем не подозревая, он меланхолично-веселым бездельником прогуливался по Валу, лембергскому променаду, когда его обогнала настоящая русская упряжка — тройка лошадей, управляемая молодой женщиной, чьи взгляды, точно стрелы Эрота, сражали всех, кто попадался ей на пути. Мужчины и дамы останавливались и смотрели ей вслед, крестьянин в армяке из толстого сукна любовался ею точно так же, как еврей в лапсердаке или мальчишка, возвращающийся домой из школы. Казалось, даже природа, плененная этой чаровницей, делала все, чтобы служить для нее наилучшим фоном: тяжелый пьянящий воздух, золотой блеск, растворенный в нем, ярко светящееся небо, покрытые обильной листвой рябины с кроваво-красными ягодами и солнце, которое, точно гаремная красавица из-под полупрозрачной чадры, с ленивой пылкостью проглядывало сквозь тонкую пелену облаков…
Когда тройка поравнялась с ним, Сергея, прежде всего, восхитили пышные темные волосы, обрамлявшие профиль царственной дамы. Затем, когда она внезапно на него поглядела, — благородный овал обворожительного лица со смеющимися голубыми глазами. А когда она миновала его и он долго еще провожал ее взглядом, его опять привели в восторг живописные контуры высокой стройной фигуры. Отныне он с неизменным постоянством видел ее перед своим мысленным взором, он больше не мог выбросить из головы этот манящий образ, настроение у него было как у рыбы на удочке; и он неустанно, лихорадочно искал ту руку, которая держала его теперь в плену сладкой муки. Наталья пока была позабыта. Между тем прошло не так много времени, и он снова увидел красивую женщину, безраздельно завладевшую его фантазией, в ложе польского театра. Она сидела там одна, то есть без спутницы, но зато в окружении целого придворного штата заискивающе воркующих молодых и пожилых мужчин, и для каждого находила улыбку, слово или щелчок веером, не забывая при этом одаривать взглядами своих почитателей в партере и симпатичного актера на сцене, исполнявшего роль дона Карлоса.
Сергей почувствовал радость и ревность одновременно.
— Кто эта дама в ложе? — спросил он своего соседа, столичного щеголя, указывая на нее глазами.
— Ты разве не знаешь? Ах, сразу видно, что ты к нам из степи пожаловал. Да это же госпожа Федорович, Зиновия Федорович, молодая вдова. Остерегайся ее, она особа опасная — столь же легкомысленная, сколь красивая и лукавая.
— Похоже, у нее здесь множество обожателей.
— Разумеется: в любое время — не меньше десятка; а сверх того — сотня кредиторов и тысяча прихотей; короче говоря, ей свойственны все маленькие пороки красивой и избалованной, боготворимой поклонниками прожигательницы жизни.
— Мне бы все-таки хотелось с ней познакомиться.
— В таком случае распорядись сперва, чтобы тебя, как Одиссея, привязали к мачте, ибо никто не в силах устоять перед ее волшебными чарами.
Сергей разработал план, чтобы сблизиться с госпожой Федорович, однако что толку от подобных планов, желаний и намерений! Ему, при всей его настойчивости, никогда бы не удалось самому проникнуть в тот круг, где он мог бы дышать одним воздухом со своей избранницей, и, напротив, он очутился бы в этом волшебном кругу даже против воли, будь такое угодно Случаю — силе загадочной, частенько затеивающей с людьми глумливые игры. Впрочем, к нему на сей раз Случай проявил благосклонность.
Выйдя на следующий день из дому и не успев сделать и сотни шагов, Сергей встретил Зиновию — больше того, увидел ее не в проворной коляске, проносящейся, словно греза, мимо, а прямо на тротуаре. Он последовал за ней, пользуясь возможностью полюбоваться ее ритмичной походкой, величаво-размеренной и вместе с тем не лишенной кокетства. Весь облик этой женщины, казалось, говорил: я властвую над многими, но хотела бы властвовать надо всеми.
На площади перед зданием городского театра к ней приблизился пожилой нищий. Госпожа Федорович остановилась и, вынув кошелек, в следующую секунду рассмеялась, точно счастливый ребенок.
— Знаешь, мой друг, — громко проговорила она, — я ничего не могу тебе дать, у меня самой, как видишь, ни единого крейцера, — и весело показала бедняге содержимое кошелька.
В этот момент Сергей подошел к ним, снял шляпу, попросил у дамы позволения подать старику милостыню вместо нее и, когда та приветливо кивнула в знак согласия, бросил ему в шапку серебряный гульден.
— Позвольте полюбопытствовать, кто столь любезно пришел мне на помощь? — с неотразимо прелестной улыбкой спросила Зиновия.
Сергей отрекомендовался.
— Я очень хорошо знаю вашу семью, — сказала Зиновия, — и в той местности, где у вас имение, я чувствую себя как дома, поскольку у меня там родственники. Мне было очень приятно познакомиться с вами, господин Ботушан. Теперь, надеюсь, мы будем видеться чаще, вы куда-то спешите? Если нет, я предложила бы вам меня проводить.
— Я целиком и полностью в вашем распоряжении.
— Прекрасно.
Госпожа Федорович без лишних церемоний взяла его под руку и, болтая о всякой всячине, прошлась с ним по улицам и через Кольцевую площадь до самого дома, в котором жила. Здесь Сергей попрощался, а она сердечно, как старому другу, протянула ему маленькую руку, в черной перчатке казавшуюся еще более изящной.
У Сергея в голове загудело, и этот радостный гул сопровождал его, счастливейшего из смертных, на протяжении всего дня. В гостинице, где он отобедал, в кафетерии за привычной партией в бильярд и вечером в театре, где давали «Трубадура». Зиновия опять была в своей ложе и опять — в окружении почитателей. На сей раз их оказалось даже больше десятка, добрая дюжина идолопоклонников окружала сегодня кумира. У Сергея забилось сердце. После первого акта он поднялся на первый ярус и вошел в ложу Зиновии. Она радостно приветствовала его и представила своему придворному штату. Более чем парой слов обменяться с ней он не смог.
Однако Сергей вполне удовольствовался тем, что уселся на скамеечку позади нее, вдыхая восхитительный аромат ее роскошных каштановых волос и прислушиваясь к ее голосу, к этому красивому грудному голосу, в котором вибрировал магический тон арфы. Когда она покинула театр под руку с каким-то пожилым графом, он с группой других мужчин некоторое время следовал за ней, чтобы затем снова обогнать, остановиться и таким образом заставить ее пройти мимо себя. Для него было идеальным наслаждением, удовольствием, какое он обычно испытывал только перед мраморными изваяниями в художественных галереях или в музеях, все снова и снова рассматривать фигуру этой красавицы. Высокая, стройная, с великолепными формами, Зиновия могла бы послужить для афинских скульпторов прототипом их олимпийских богинь.
Перед дверью своего дома госпожа Федорович отпустила было эскорт, но потом снова обернулась и подозвала к себе Сергея.
— Вы ведь еще ни разу не навещали меня, — промолвила она, бросив на него шутливо-укоризненный взгляд, — так вот я хочу, чтобы вы пришли завтра, утром в одиннадцать. До свиданья!
Сергей молча отвесил поклон.
На следующий день Сергей в назначенный час позвонил в дверь жаждущей новых завоеваний вдовы, и симпатичная молоденькая светло-русая камеристка в красных туфлях на высоком каблуке и во французской наколке препроводила его в маленький салон своей хозяйки.
Этот маленький салон представлял собой, строго говоря, не что иное, как мышеловку, обставленную со всей мыслимой полупарижской, полувосточной роскошью, — ровно таких размеров, чтобы и кошке, и мышке нашлось достаточно простора для их забавной и жуткой игры. Для третьего здесь уже места не было. Когда Зиновия в многоцветном турецком утреннем халате вошла в комнату и опустилась в кресло между ним и дверью, Сергей почувствовал себя пленником. Им овладело приятное возбуждение, но он начал все явственнее и явственнее ощущать, что в обольстительной привлекательности этой женщины таится что-то угрожающее. Он разглядел рыболовную леску, пусть и позолоченную солнцем, и потому вел себя осторожно. Беседа приняла направление, которого Зиновия, очевидно, не ожидала: во всяком случае, когда Сергей покидал ее, она смотрела на него с вопросительной улыбкой. Она привыкла при первом же tête a tête видеть любого мужчину у своих ног. И то обстоятельство, что ее новый друг взялся рассуждать с ней о Тициане и Матейко,[22]о Гете и Викторе Гюго — здесь, в этом маленьком храме, где как бы стоял наготове жертвенный алтарь и каждый добровольно подставлял горло под ее нож, — красавицу озадачило и заставило глубоко задуматься. Она начала интересоваться Сергеем.
Он же приходил снова и снова, он из вечера в вечер умножал собой ее придворную свиту в театральной ложе и вскоре уже ежедневно присутствовал на утренних приемах. Он ухаживал за ней, оказывал ей сотни мелких услуг, любовался ею, однако остерегался к ней привязываться.
Она тотчас заметила это, ибо была умна и обладала даром читать в людских душах. Поведение Сергея в ее глазах стало дополнительным стимулом для того, чтобы постараться запрячь его в свою триумфальную колесницу. Началась увлекательная игра между красивой женщиной, пытавшейся его поймать, и ее новым почитателем, который, понимая это, упорно от нее ускользал. Не один раз Сергей чувствовал, что вот-вот станет безвольной добычей ее колдовских чар, — когда каштановые волосы Зиновии, казалось бы, случайно рассыпались у нее по плечам пышным хаосом темных петель, каждая из которых была ловушкой для сердец; когда она розовыми пальчиками перебирала локоны, словно сплетая таинственную сеть, или вела сладкозвучные речи и говорила слова, каждое из которых было многократно испытанной приманкой, теперь подброшенной именно ему.