Естественно, что в сердце вернувшегося из долгого путешествия жизнелюба здесь пустило ростки и начало расцветать чистое, благородное чувство расположения, причем Сергей даже на мгновение не задумывался, что это чувство может не встретить взаимности. Ибо здесь не было места для боли и неутоленной тоски, здесь нужно было любить, и любить счастливо. Будь Сергей чуточку хитрее или не столь искренним, он первым делом пристальнее пригляделся бы к местечку и его обитателям, а прежде всего к девушке, которая так быстро полонила сердце его. Но у него даже мысли не возникало скрывать свои ощущения, помыслы и желания, и он поклонялся Наталье так, словно это было одновременно его обязанностью и его правом. Как ни странно, хотя все заметили, что он ухаживает за ней, сама она этого не замечала, поскольку в ней не было и следа тщеславия или жеманного кокетства. В своей веселой наивности, в глубокой правдивости своей детской души она совершенно не задумывалась о любви. Наталье даже в голову не приходило, что она чем-то особенно дорога ему, когда он бросал на нее нежные взгляды или с сердечностью брал ее за руку. И она лишь по чистоте помыслов, из простодушной радости жизни летела ему навстречу, когда он появлялся, лишь поэтому дразнила его бесчисленными озорными проделками, когда он бывал в Михайловке, и так настоятельно приглашала снова поскорее приехать, когда он откланивался. Только когда он оказывал ей маленькие знаки внимания, она смущалась, но смущалась от скромности, ибо была воплощением смирения и привыкла слушаться, прислуживать и работать.
Однажды вечером Сергей с ружьем на плече и с черным английским вассерхундом[13]Чернышом шел по саду, когда невдалеке вдруг быстро один за другим прогремели два выстрела. Следом в воздух с громкими криками взмыла стая сорок, и затем среди плодовых деревьев появилась смехотворная карикатура на сарматскую амазонку. Этой, будто с полотен Хогарта[14]сошедшей, фигурой оказалась уже знакомая нам Квита, ключница (по-нашему, экономка), которая обычно проводила свободное вечернее время, расхаживая по саду со старым пистолетом и стреляя сорок, наносивших разнообразный вред урожаю. Высокорослая, поджарая и до невероятности безобразная, она вдобавок была усеяна бесчисленными веснушками и имела ярко-рыжие волосы, так что сейчас в своем зеленом платье она стояла на фоне огненно-золотого заката точно зажженная зеленая восковая свеча или цветок, который в народе называют «пылколюбом».
|
|
Навстречу Сергею вышла Наталья и со стыдливой улыбкой приветствовала его.
— Кто эта энергичная дама? — с легкой иронией спросил он.
— Живая сестра вон той, что стоит на гороховой грядке, — ответила Наталья и указала рукой на пугало в обличии крестьянской бабы, усердно размахивающей на ветру толстой палкой, — только с той разницей, что та отпугивает воробьев, а эта — сорок.
— А мне кажется, она скорее выставлена здесь для того, чтобы отпугивать мужчин.
— В этом нет никакой необходимости, — возразила Наталья со свойственной ей непосредственностью, — поскольку я не настолько красива, умна и богата, чтобы привлекать к себе эту породу пернатых хищников.
— Вам все время хочется слышать комплименты.
— Мне? Да что вы, это совершенно не так.
Сергей несколько сконфуженно взял книгу, которую Наталья держала в руке, и взглянул на заглавие. Это был «Айвенго» Вальтера Скотта.
|
|
— Ах! И в который раз вы этот роман перечитываете?
— Раз, вероятно, уже в двадцатый.
— Это, похоже, единственная книга, которую вы читали?
— Нет, позвольте, я читала еще «Дон Кихота».
Беседуя, они добрели до садовой беседки и теперь расположились в ней. Сергей заговорил о сокровищах мировой литературы, и ему удалось добиться того, что девушка наконец проявила любопытство.
— Знаете, я буду приносить вам книги, если вы позволите, — в заключение сказал он.
— Большое спасибо, — промолвила Наталья, проглаживая между пальцами лист дикого винограда, — но я не осмелюсь принять их, поскольку это наверняка будет неприятно родителям, а кроме того, у меня не так много времени остается для чтения.
В этот момент, поглядев на землю, Сергей увидел, что Черныш, вытянувшись, лежит перед девушкой, и она водрузила на него ноги.
— Вы так странно ведете себя со мной, — проговорил он, — ах, как я завидую сейчас Чернышу!
Наталья быстро сняла ноги с собаки.
— Не шутите, господин Ботушан, — ответила она, спокойно посмотрев ему в глаза. — В довершение ко всему вы еще надо мной насмехаетесь и заставляете думать всякое… Это несправедливо, в самом деле, несправедливо.
С этими словами она поднялась и потом весь вечер держалась от него на расстоянии. А когда он уходил, даже не пригласила его, как обычно, поскорее навестить их снова. Однако он все же пришел. По собственному почину.
Наталья
В расцвете юных зорь в тиши олив жила
Красавица…
|
|
Чьей главной добродетелью была
Та добродетель, что она от всех таила взоров.
Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим
Люди, которые поддерживали отношения с Меневыми и часто их навещали, имели с ними так много общих черт, что во всех них без исключения, казалось, прослеживалось определенное семейное сходство. Но на самом деле родственником Меневым приходился только господин Богданович, или дядюшка Карол, как имели обыкновение его называть. Он обладал таким же целомудренным, умеренным и миролюбивым характером, как все они, и умел жить так же экономно, не влезая в долги, как Менев. Причем из всех его достоинств миролюбие давалось ему всего легче, поскольку он был по натуре человеком исключительно боязливым да в придачу еще находился под властью гипертрофированной мнительности. Его поместье Хорпынь располагалось лишь в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки, однако он ни за что на свете не пошел бы ночью домой один. Несмотря на оставленные за плечами сорок пять лет земного существования, в этом славном кузене сохранилось что-то от безбородого юнца. Или, сказать точнее, у этого дородного мужчины среднего роста со светло-русыми волосами и усами, с по-мальчишески румяными щеками, была наружность откормленного белого кролика. Его кроличье сердце начинало учащенно биться, стоило летом подуть легкому ветерку, ибо тогда он сразу и самым серьезным образом начинал опасаться, что может разразиться гроза. Появившись первый раз в каком-нибудь доме, он внимательно присматривался, имеется ли на крыше громоотвод, а на окнах — решетки, ибо помимо грома и молнии панически боялся разбойников. Впрочем, собаки тоже внушали ему неприятное ощущение. Стоило маленькой дворняжке, играя, залаять на камень или на кошку, и дядюшка Карол тут же с тревогой спрашивал, своевременно и достаточно ли поят эту милую животинку, поскольку боялся, как бы его не укусила бешеная собака. Между тем мысль, что он может сломать руку или ногу, тоже постоянно преследовала его. И однажды поздно ночью в городе, в одиночестве возвращаясь с какого-то домашнего бала — а дело было зимой в гололед, — он предпочел опуститься на четвереньки и в такой позе добираться до расположенной неподалеку гостиницы, в которой остановился.
Подвигнуть дядюшку Карола к поездке по железной дороге и даже просто заставить его зайти на вокзал было совершенно бесперспективной затеей.
— Знаю я эти штучки, знаю, — обычно отвечал он в подобных случаях, — у них там постоянно то поезда сходят с рельсов, то случаются взрывы и столкновения. Нет-с, человек не должен искушать судьбу.
Он, впрочем, совершал путешествия в Вену, в Венгрию и один раз даже в Триест, однако делал это всегда как в добрые старые времена — в собственном тарантасе [15] со спальным тюфяком позади и со слугой впереди, на козлах.
Как ни странно, но именно этот человек увлекался историей Древней Эллады и Рима, восторгался деяниями Леонида и Муция Сцеволы, с неистовой страстью коллекционировал все, что имеет хоть какое-то отношение к античному миру, — особенно гипсовые отливки, оружие и монеты. Его настольной книгой был старик Гораций, некоторые оды которого он знал наизусть.
Господин Винтерлих, в чьем доме — в окружном городе — квартировал Феофан, тоже был великим энтузиастом, однако совершенно иного свойства. Исполняя службу финансового смотрителя — наподобие того как, например, Гете когда-то нес на плечах бремя государственной деятельности, — Винтерлих, аналогично последнему, считал недостойным человека заниматься чем-то иным, кроме поэзии, музыки и театра. По-детски невзыскательный, он был напрочь лишен пороков и состоял исключительно из всех мыслимых добродетелей. Даже выпить бокал вина представлялось ему эксцессом. Всякий раз, когда по делам службы он оказывался где-то поблизости, Винтерлих непременно наведывался в Михайловку; часы, проведенные там, были для него самыми замечательными, поскольку он встречал полное понимание.
Михайловский священник, преподобный отец Михаил Черкавский, и его супруга Февадия были настоящей парой голубков: они нежно любили друг друга и своих чад и подавали общине возвышенный пример богобоязненного образа жизни. У батюшки была только одна слабость — он интересовался звездами; а бойкую, энергичную попадью можно было бы, в свою очередь, упрекнуть разве что в желании капельку покомандовать в сфере светской и духовной жизни Михайловки. Однако никому даже в голову не пришло бы утверждать, что кто-нибудь этим обижен. Сыновья их, Данила и Василий, вместе с Феофаном посещавшие гимназию в окружном городе, слыли добросовестными учениками и послушными детьми. Все в обществе их любили.
Фактор Менева, Камельян Сахаревич, представлял собой воплощение честности, только вот внешне наш герой до такой степени походил на Сократа, что его многочисленные достоинства и благородство его души совершенно не были по нему заметны. Низенький, упитанный человек с фатально уродливыми чертами лица, длинным ястребиным носом, огненно-рыжими волосами и бородой, он при первом знакомстве не внушал никакой симпатии и доверия — и тем не менее был порядочным человеком и в своих поступках руководствовался законами любви к ближнему как немногие из христиан.
Все эти скромные в запросах и ограниченные люди были смущены и взволнованы появлением Сергея в Михайловке, но не прислушались к осторожным намекам людей, его прежде знавших, ибо смысла этих намеков никто из них толком не понимал и они вследствие этого остались без последствий. Впрочем, эти намеки даже оказались излишними, поскольку своей легкой, светской манерой держать себя Сергей невольно сам сделал все для того, чтобы вызвать к себе в Михайловке недоверие. Строго говоря, ему нельзя было бросить серьезного упрека, ибо отягощавшие его совесть веселые проделки теперь относились к прошлому и поросли быльем. Однако здесь, в этом раю, среди этих идиллически настроенных людей оказалось достаточно уже его свободного поведения и столичной элегантности, чтобы вызвать чувство тревоги и смутного недовольства. Он, например, смотрел женщинам прямо в глаза, словно каждую из них тотчас же мог раскрыть и прочитать, будь она массивным фолиантом или миниатюрной изящной книжицей с золотым обрезом. Затем его лакированные сапоги скрипели так, будто под ним трещало адское пламя. Он иногда защемлял левым веком круглое стеклышко, и это особых вопросов не вызывало, но то обстоятельство, что он всегда носил только одну перчатку, да и ту натягивал лишь на четыре пальца, смущало душевный уют пожилых господ, тогда как дамам сей факт представлялся секретом великосветского шика. Всё сокрушеннее и сокрушеннее качали в Михайловке головами — все, кроме Натальи. До сей поры весело и беззаботно взиравшая на мир вокруг себя, она, казалось, стала задумчивей, погрузилась в мечты, и сердце ее потеряло покой, хотя она и не осознавала этого. Она видела только, что с ней Сергей держит себя иначе, чем со всеми другими, что он смотрит на нее такими глазами… Впрочем, какими, собственно говоря, глазами он на нее смотрел? Она полагала: благосклонными и вопрошающими. Но тогда о чем же он вопрошал ее? И должна ли она была отвечать ему? И что именно отвечать? Почему ее рука начинала чуть заметно дрожать от его прикосновения, почему он иногда так болезненно, тяжело вздыхал, как будто чувствовал себя очень несчастным? Что он искал у них? Как следовало ей понимать то, что порой глаза Сергея лучились добротой, а потом вдруг в них опять появлялось что-то такое, для определения чего она не могла подобрать верного слова, что-то зловещее и пугающее. Иной раз ее бросало в дрожь от его взгляда, как будто он был демоном, расставляющим вокруг нее незримые западни. Она бессознательно искала встречи с ним и так же без конкретной причины избегала его.
Однажды поздним вечером она снова вышла в сад, в тот уголок его, за которым сразу начинались поля, и полностью погрузилась в очарование знойной летней ночи. Положив руки на плетень, она стояла здесь, смутно ожидая чего-то, в чем не могла дать себе отчета, как вдруг рядом с ней выросла фигура Сергея. Оба молчали и не смотрели друг на друга. Перед ними куполом поднималось темно-синее небо, на котором были видны пока только первые звезды, немногочисленные облачка влеклись по нему утлыми челнами, и полумесяц плыл в тишине эфирной реки подобно серебристой гондоле. Окрест на лугах и в зарослях кустарника горели бусинки светлячков — рассыпанное ожерелье феи. Золотые колосья пшеницы тяжело клонились к земле, как будто на стеблях их созрели дукаты. А на бахчах, стараясь перещеголять друг друга, переливчатым блеском мерцали кукурузные початки и дыни, невдалеке стояли два дерева, которые время от времени перешептывались в сладкой истоме, тогда как цветы и травы, казалось, чуть слышно дышали.
Здесь в какой-то момент Сергей наклонился и, не касаясь руки Натальи, легко поцеловал ее пальцы. И девушка, вздрогнув от внезапного ужаса, посмотрела на него с такой невыразимой мольбою и укоризной, что он предпочел бы сейчас броситься перед ней на колени и просить у нее прощения за допущенную фривольность.
Однако в конечном итоге его беззаботному поведению не могли воспрепятствовать ни взгляд Натальи, ни назидания Онисима — преданный старик в самом деле надоедал ему бесконечными увещеваниями и прекращать их, кажется, не собирался.
— Похоже, вам эта барышня нравится, — вздыхая, заговаривал он при всяком удобном случае, — ну хорошо, это правильно, мне она тоже нравится, однако как вы собираетесь завоевать ее сердце и получить благословение родителей? Ах, Боже мой, вы уж тогда, барин, хотя бы одевайтесь посолиднее, впрочем, не мое дело указывать, как вам одеваться. И потом, беспрестанные проделки, которые вы себе позволяете, людям, скажу вам, не по душе. Всякое судачат про ваши прошлые похождения, так покажите же, не откладывая, что нынче у вас вполне честные и искренние намерения, в противном случае из этой партии ничего не получится и мы проиграем ее самым плачевным образом.
Между тем четыре советчика у Меневых сошлись в одном мнении.
— И почему только вы, сударыня, — обращался к Аспазии господин Винтерлих, — позволяете этому господину являться к вам в дом! Вас и ваших близких, слава Богу, хорошо знают, но рано или поздно люди заговорят о подобных вещах, начнут выражать сомнения и высказывать свои суждения вслух. Ведь репутация у него, мягко сказать, не из лучших, до чего это может, спрашивается, довести?
— У него уже было так много историй с дамами, — уверяла Февадия обеих тетушек, — что о них можно бы десять томов написать. Настоящий герой романа этот господин Ботушан — интересный, безусловно, однако опасный, крайне опасный мужчина. Ах, бедная Наталья, сладкая голубка, он отравит ей сердце, он принесет ей несчастье, она ведь для него только забава.
— Глубокочтимый, дорогой господин Менев, — елейным тоном говорил батюшка Михаил Черкавский, — не могу поверить, что вы собираетесь принять в зятья этого безбожного человека. Сверх того, он весь в долгах как в шелках, в Ростоках ему не принадлежит больше ни единого стебелька, теперь там хозяйничают евреи. Да к тому ж он игрок, и кроме всего, выпивоха, мне достоверно известно, что однажды в окружном городе Кракове он нализался до чертиков и на рыночной площади отплясывал с какой-то крестьянкой.
— Невозможно даже представить, — высказывался в семейном кругу дядюшка Карол, — что за книги имеет у себя, в Ростоках, сей господин, и какого рода картины развешены там по стенам. Он предпочитает читать самые пагубные романы, и, когда заходишь к нему в спальню, глаза поднять страшно. К тому же он забияка. Он затевает ссору с первым попавшимся невинным человеком по всякому пустяку — из-за выеденного ореха, из-за крылышка мухи — и незамедлительно посылает своих секундантов, если кто-то отважится ему перечить. У него все тело, должно быть, изрублено и прострелено, в стольких дуэлях уже участвовал этот Дон Жуан.
Наталья спокойно выслушивала все эти аргументы, равно как и предостережения, которые ей давали. Она еще больше чем прежде береглась Сергея, однако теперь наблюдала за ним с заинтересованностью, которую безуспешно старалась заглушить, с романтическим любопытством пыталась проникнуть в тайну его существа.
Сергей же вопреки всему пребывал в прекрасном расположении духа и когда от своего фактора, который в создавшейся ситуации выступал в роли рупора фактора из Михайловки, случайно узнал, в каких лестных выражениях охарактеризовал его дядюшка Карол, его хорошее настроение усилилось до задорного, и он просто не смог удержаться от шалости. Веселому случаю было угодно, чтобы однажды по дороге в Михайловку Сергею повстречался крестьянский хлопчик, который нес в плетеной корзинке лисенка. Он предложил молодому барину купить зверька за полгульдена.
— Сам я не могу взять его у тебя, — ответил Сергей, — но я знаю одного человека, которому такой зверек нужен. Отправляйся сейчас же в Хорпынь к господину Каролу Богдановичу.
Ибо Сергей наверняка знал, что последний в настоящий момент находится в окружном городе.
— Ты там ничего другого не говори, — продолжал он, — кроме того, что барин просил тебя принести этого лисенка. Он-де, впрочем, дешевый, стоит всего лишь два гульдена, ты меня понимаешь?
Хлопчик утвердительно кивнул и стремглав бросился в Хорпынь. Встретив во дворе казака, он без лишних слов вручил тому маленькую Лису Патрикеевну.
— Здесь у меня заказанный барином лисенок, он стоит два гульдена.
Казак расплатился, и хлопец поспешил унести ноги.
Вечером дядюшка Карол воротился обратно.
— Он уже внизу, — доложил, выйдя навстречу ему, казак.
— Кто?
— Лисенок.
— Иисус, Мария, святые угодники, — воскликнул помещик, — я никакой лошади не заказывал.
— Да это не лошадь, барин, а всего лишь молодой лис, которого вы изволили заказать, и обошелся он вам всего-то в два гульдена.
Вызнав, кто сыграл с ним злую шутку, возмущенный дядюшка Карол тут же поспешил в Михайловку и своим сообщением вызвал там сходное негодование.
В этот день Сергей встретил холодный прием. Когда он ненадолго остался наедине с Натальей, та долго молча смотрела на него, ее прекрасные черные глаза блестели от слез или от сдерживаемого гнева, а возможно, от того и другого вместе.
— Стало быть, правду о вас рассказывают, — промолвила она наконец, — что нет у вас ни чувства, ни совести?
— Боже мой! Чем же я так провинился?
— А добрый дядюшка Карол — нехорошо шутить с ним таким образом.
— Ах! Если вы имеете в виду историю с лисенком, так о таком пустяке не стоит и говорить.
— Нет, господин Ботушан, стоит, ибо проделка ваша показывает, что вы со всеми нами играете.
В этот момент в гостиную вошла госпожа Менева.
Любовь амазонки
И, как зима, чиста и холодна.
Пушкин
Сергей обратил внимание, что с некоторых пор Наталья стала уклоняться от встреч с ним. Когда он появлялся в Михайловке, ее, как правило, в доме не оказывалось. Каждый раз он обнаруживал ее белое платье где-нибудь в дальних зеленых зарослях сада, а возвращаясь, сталкивался с ней в поле. Девушка бросала на него быстрый злой взгляд и, коротко поздоровавшись, проскальзывала мимо. Либо она сидела возле матери, занимаясь каким-нибудь рукоделием, и почти не поднимала на него глаз. Но в момент прощания она вскакивала на ноги и, даже не пожелав ему спокойной ночи, молча и своенравно некоторое время следовала за Сергеем, прячась за кустарниками, росшими вдоль дороги.
Она, надо полагать, ненавидела и одновременно любила его, сама этого не сознавая, но, подобно девственной амазонке, сопротивлялась любви, из-за которой чувствовала себя униженной и порабощенной. И тем не менее она всегда и везде думала только о нем — работала ли иголкой или приводила в порядок волосы перед зеркалом, в саду ли среди цветущих роз, или окутанная курящимся в церкви ладаном, при свете солнца и при блеске луны.
Однажды Сергей неожиданно встретил ее в лесу. Она лежала на бархатистых мхах и, стыдливо уткнув лицо в ладони, обливалась горючими слезами. Все тело сотрясалось от неудержимых рыданий. Его шаги нарушили уединение девушки, она поднялась и хотела было убежать.
— Наталья! — воскликнул ошеломленный Сергей.
Зычное, красивое звучание его голоса, точно волшебное заклинание, заставило ее застыть на месте, однако ее глаза, обычно столь нежные и кроткие, сейчас смотрели мрачно и угрожающе.
— Прошу прощения, барышня, — между тем продолжал Сергей, — что я невольно как бы заставил вас довериться мне…
— Ни слова больше, господин Ботушан, — оборвала его целомудренная дикарка, — мне не нужно никому доверяться, я сама вполне со всем справлюсь.
— Кто знает!
— Я знаю, и мне этого достаточно. — Она слегка кивнула головой и удалилась.
В другой раз, перед домом в Михайловке, она вдруг обратилась к нему со своенравной улыбкой, которая придавала ей еще большее очарование:
— За кем вы теперь ухаживаете, господин Ботушан?
— Только за вами, Наталья.
Она презрительно вскинула голову, и губы у нее задрожали.
— Оставьте ваши шутки, пожалуйста. Однако мне в самом деле хотелось бы знать, поклонником какой прекрасной дамы вы сейчас являетесь. Вы ведь буквально охотитесь на женщин, это всем известно.
— Как вы можете верить подобным сказкам!
— Я им не верила, — с тихой печалью промолвила Наталья в ответ, — однако сейчас вынуждена поверить.
— Только потому, что вашему дядюшке пришлось выложить два гульдена за лисенка?
— Нет, Сергей, потому что вы воспринимаете все с таким легкомыслием, потому что для вас нет ничего святого, потому что и со мной вы только играете.
Сергей хотел было взять ее за руку, однако девушка, гневно сверкнув глазами, отдернула ее и спрятала за спину.
— Не прикасайтесь ко мне, — смущенно пролепетала она и быстрым шагом направилась к дому.
После этого разговора Сергей два дня не появлялся в Михайловке. На закате третьего дня, проезжая верхом по мосту через Днестр, он вдруг увидел впереди себя Наталью на лошади. Она тоже инстинктивно оглянулась и, едва разглядев в седоке Сергея, ударом хлыста пустила в галоп своего горячего белого скакуна наполовину арабских, наполовину украинских кровей. Повинуясь необъяснимой силе, Сергей тоже пришпорил коня и во весь опор погнался за ней. Когда Наталья заметила, что он пытается ее настичь, она свернула с проезжей дороги и на какое-то время исчезла среди могучих стволов дубравы. Однако Сергей быстро обнаружил наездницу. Теперь началась неистовая охота: бегство и преследование по лесам и лугам, по холмам и полям. Девственная амазонка не пугалась никаких преград. Она смело перескакивала через поваленные бурей деревья, через плетни, канавы и ручьи, загораживавшие ей путь, однако Сергей не отставал, он подбирался все ближе, Наталья уже слышала за спиной стук копыт и фырканье его рысака. Она почти достигла Михайловки, но здесь была вынуждена остановиться перед непреодолимой кирпичной стеной. Через несколько секунд Сергей оказался рядом и обнял ее за талию. Резким движением, молча девушка воспротивилась его намерению. Лошади и всадники тяжело дышали. Наконец, немного переведя дух, Наталья вновь обрела способность говорить.
— Чего вы хотите? — спросила она сдавленным голосом. — По какому праву нарушаете мое мирное существование? Что плохого я вам сделала?
— Скажите лишь слово, Наталья, — ответил Сергей, — и вы больше никогда меня не увидите.
— Нет, — быстро проговорила она, — этого я не хочу.
— Тогда чего же вы хотите?
— Сама не знаю.
Она развернула лошадь и, опустив голову, бок о бок с ним медленно поскакала в Михайловку. В тот вечер Сергей вернулся домой совершенно переменившимся. На его открытом лице лежала тень озабоченности и боли. Это не ускользнуло от внимания Онисима, он вздохнул, но ничего не сказал. Сергей еще долго с беспокойством расхаживал по спальне из угла в угол, когда в соседней комнате старик уже тихо, как покойник, лежал на подушках. Пробило полночь, когда и Сергей, наконец, улегся в постель. Он задул свечу, однако его старания уснуть оказались тщетными. Стоило ему смежить глаза, как начинало казаться, будто он слышит шелест занавесей. Ему казалось, будто он видит белокурую голову красивой девушки, которая, склонившись над ним, глядит на него со своенравной гордостью. Он снова затеплил свечу и, опершись на локоть, предался размышлениям. Вдруг ему пришла мысль попить воды, он надеялся освежить себя глотком влаги и таким образом все же суметь заснуть. Однако бутылка, стоявшая на ночном столике, оказалась пустой. Сергей кликнул Онисима.
— Да, барин, — тотчас же отозвался старик через открытую дверь.
— Поднимись-ка, Онисим.
— Я уже встал.
Однако никто не появился и, выждав короткую паузу, Сергей позвал еще раз.
— Да, да, чего вам угодно?
— Поднимись-ка.
— Уже иду.
— Подай мне воды.
— Зачем это? — громко возразил старик. — Ни один порядочный человек не пьет воду, это удел скотины.
— Я в твоих комментариях не нуждаюсь, делай, что тебе велено.
— Испейте, батенька, чаю.
— Но я хочу воды.
— И где вы только свой рассудок оставили, наверняка у барышни из Михайловки. Сколько еще вам воды носить? Вы что, купаться надумали?
— Сдается мне, Онисим, ты пьян. Ты хочешь меня разозлить?
— Сами вы с ума спятили, барин, — злобно огрызнулся старик, — оставьте меня наконец в покое.
— Онисим!
Никакого ответа.
— Ты что, не слышишь?
— Я слышу, но не желаю слышать.
— Онисим, ты меня сейчас выведешь из терпения.
— Как вам угодно.
В негодовании Сергей соскочил с кровати и поспешил в соседнюю комнату. Старик, точно в молитве сложив на груди ладони, спокойно лежал на спине, погрузившись в крепкий здоровый сон.
— Ты спишь?
— Может, мне на прогулку отправиться? — даже не шелохнувшись, ответил Онисим.
Тут Сергей громко расхохотался, он совершенно забыл, что старик обладает привычкой разговаривать во сне. Он лежал сейчас в постели как мертвый, и разбудить его даже пушечным выстрелом было бы невозможно. Поэтому Сергей оставил дальнейшие попытки поднять слугу и, снова бросившись на постель, на сей раз тоже заснул.
Наутро, пока он хлопотал по хозяйству, в Михайловке вынашивался великий план. Менев, его жена и тетки долго выслушивали предостережения попа, попадьи, Винтерлиха и дядюшки Карола.
— Нельзя больше сидеть сложа руки, — вдруг за завтраком произнес Менев, и, когда вскоре в Михайловке появился дядюшка Карол, он повторил этот тезис в его присутствии.
— Целиком с вами согласен, — ответил дядюшка Карол, — древние римляне в подобных случаях направляли посланника. Как вы смотрите на то, чтобы, не откладывая в долгий ящик, я лично нагрянул к этому господину и, так сказать, его прозондировал?
Все нашли высказанную идею очень удачной и в результате еще во второй половине того же дня бричка (легкая польская повозка) доброго дядюшки вкатила во двор усадьбы в Ростоках. Увидев Карола, стоящего, точно римский триумфатор, в бричке, Сергей поспешил навстречу и обнял его в тот момент, когда нога нежданного визитера коснулась земли.
— Какая радость! — воскликнул он. — Прошу вас пожаловать в дом, замечательно, что вы приехали.
Сергей тотчас же понял, чего от него хочет дядюшка, ибо душа последнего была открыта, точно регистрационная книга в гостинице, которую каждый может полистать и при необходимости вписать туда свое имя.
Они вместе вошли в столовую.
— Онисим, вина! — распорядился Сергей.
— Не беспокойтесь, пожалуйста.
— Что привело вас ко мне, — продолжал Сергей, — и как чувствует себя лисенок?
Дядюшка Карол болезненно улыбнулся.
— Я, собственно говоря, хотел пригласить вас вместе со мной поехать к Меневым.
— Вот оно что! Стало быть, ради этого вы и пожаловали?
— Да, ради этого, Меневы хорошая семья, не правда ли, честных правил люди?
— Я испытываю глубокое уважение к этому семейству.
— А какие у них славные дети!
— Феофан, кажется, прилежный студент.
— Без сомнения, — подтвердил Карол, усаживаясь на стул с высокой спинкой и вытирая лоб, — но я, прежде всего, имел в виду Наталью. Что за великолепная девушка! Вы со мной не согласны? Такая простая и непосредственная, ни капельки в ней жеманства…
— Видите ли, благодетель вы мой, — с невероятным спокойствием ответил Сергей, — она мне действительно интересна, и для меня крайне важно, что вы столь лестно о ней отзываетесь, ибо, признаюсь без церемоний, я уже сделал выбор: Наталья станет моей женой.
Дядюшка Карол обеими руками ухватился за стол, стоявший перед ним, — он, вероятно, боялся свалиться со стула.