— Вижу, что дамы не расположены к наблюдениям за звездным небом, — робко проговорил священник.
— Я тоже очень увлекаюсь астрономией! — поспешила заверить его Зиновия. — И если вы мне позволите, я буду иногда приходить, чтобы вместе с вами понаблюдать за светилами.
— Почту это за честь для себя.
— А вам, госпожа Черкавская, — обратилась Зиновия к попадье, — я буду рада услужить модными журналами или выкройками — вам достаточно только послать за мной.
— Очень мило с вашей стороны!
Перецеловавшись с хозяевами, гости откланялись. Зиновия под руку с Натальей, очень довольная, шагала домой. Она и здесь успела расставить силки, разложить приманку и поиграла на волшебной дудочке. Остальное же со спокойной душой предоставила теперь доделывать времени.
Все складывалось удачно, одного ей только недоставало: мужчины, на котором она могла бы практиковаться в своих султанских капризах. А Сергей? Приедет ли он? Будет ли таким же неумолимым? Или ей все-таки удастся растопить лед его сердца? Думая о нем, она ощутила нечто вроде девичьего трепета — и с этим сладостным ощущением задремала, точно дитя, засыпающее под сказку о привидениях.
12. Омфала [34]
Такой вот маленькою сетью
Поймаю я большую муху.
Шекспир. Отелло
Софья и Ендрух с первого дня показались Зиновии наиболее способными к обучению среди прислуги в Михайловке — уже по той причине, что они были самыми молодыми; и оба действительно проявили достаточную смышленность. Воспитав себе из маленькой проворной Софьи во всех отношениях надежную и полезную камеристку, Зиновия выдрессировала Ендруха для личных услуг, сделав из него что-то вроде пажа или челядинца в серале. Он чистил ей обувь, выколачивал шубы, доставлял письма и телеграммы, сопровождал госпожу в конных прогулках и снабжал ее достоверными сведениями обо всем, что творилось в доме. Она окончательно завоевала его сердце тем, что расчесала ему волосы на пробор и подарила лорнет. Эти изменения придали ему некоторую схожесть с кавалером, он даже начал употреблять в разговоре французские фразы; а то, что теперь он неизменно пользовался, когда ел, ножом и вилкой, и курил папиросы, подразумевалось само собой.
|
|
Однажды ясным и холодным октябрьским утром Зиновия снова отправилась с ним на верховую прогулку. Над оставшимся в полях жнивьем дул сильный ветер, широкие травянистые пастбища, устланные инеем, мерцали точно серебряные озера. Дубрава благодаря бородам серебристого мха, повсюду свисавшего со стволов древних дубов, казалось, внезапно наполнилась сотнями гномов, которые приветливо улыбались. Между деревьями, будто кораллы, горели ягоды брусники и сверкали золотые решетки, выкованные эльфами из солнечных лучей.
Здесь, где дикая рапсодия бури шумела в древесных кронах как далекий морской прибой, красивая женщина пустила лошадь шагом и, опершись левой рукой о седло, повернулась к казаку, медленно следовавшему за ней.
— Скажи мне, Ендрух, какое самое уязвимое место у твоего барина?
— Желудок.
— А у господина Богдановича?
— У него для храбрости кишка тонка.
Зиновия рассмеялась, этого ей оказалось достаточно. Ендрух был для нее удобен тем, что не тратил лишних слов. Она обращалась к нему, как обращаются к справочнику, открывая его на нужной странице, и слуга коротко и ясно давал ей ответ.
|
|
Едва вернувшись домой и переменив амазонку на домашнее платье, она взяла в оборот господина Менева и без особых церемоний завела разговор на тему, связанную с желудком.
— Скажи-ка, дорогой, ты приносишь покаяние за свои грехи или дал обет воздержания — почему при всем своем богатстве ты живешь в скудости и ведешь такой печальный, в сущности, образ жизни?
— Я чувствую себя очень комфортно.
— Выдумки! Позволь мне один раз пойти на кухню и приготовить тебе обед — бьюсь об заклад, что, отведав его, ты почувствуешь себя гораздо комфортнее, чем лопая эту мужицкую стряпню, которую у вас изо дня в день подают на стол.
— Ты действительно хочешь готовить?
Менев уже облизывал губы, ибо подумал, что женщина с такой изысканной внешностью наверняка сумеет приготовить и изысканные блюда.
— Разумеется, — заявила в ответ Зиновия, — я жду лишь твоего согласия.
— Ладно, можешь приступать прямо сейчас.
Зиновия взбежала по лестнице к себе в комнату, сбросила шелковый капот на кровать и, переодевшись в простое домашнее платье, оставляющее полностью открытыми ее великолепные руки, в белом фартуке и с кокетливой наколкой на голове тут же снова спустилась вниз, держа в руках две книги.
— Ну, как тебе нравится твоя новая стряпуха?
Менев попытался скрыть выражение своего лица; он обнял очаровательную свояченицу за тонкую талию и вместо ответа одарил ее пылким поцелуем в затылок.
— О, ты начинаешь с десерта!
— Зиновия, ты неотразима, ты это знаешь? Однако что это у тебя за книги?
— Вот это — венская поваренная книга, а это — альманах для гурманов.
|
|
— Замечательно.
— А теперь адье, увидимся за супом.
Зиновия поспешила на кухню и здесь начала с того, что обняла Адаминко. Затем составила карту блюд и приступила к осуществлению задуманного. Не прошло и получаса, как все меневское семейство собралось вокруг большой печи. Каждый состязался с другим, желая быть чем-то полезным прекрасной поварихе, и та сумела использовать каждого в меру его таланта и сил. Наталья чистила картофель, двоюродная бабушка сортировала изюм, Лидия шпиговала спинку косули, Аспазия месила тесто, сам Менев толок в ступке сахар. А в полдень Тарас с сияющим лицом подал на стол лучший обед, какой когда-либо готовили в Михайловке, и обед этот был поглощен до последней крошки, потому что все ели с волчьим аппетитом.
— Ну как? — спросила Зиновия, когда с едой было покончено.
Менев некоторое время лишь сыто улыбался, а затем произнес:
— Отныне, свояченица, я поступаю под твое правление: ты мастерица в искусстве жить, выражаю свое почтение, так что бери в руки скипетр, правь нами, правь нами всеми! Теперь я знаю, что ты будешь править мудро и что в твое правление мы будем вкусно кушать.
— Хорошо, — ответила Зиновия, величаво кивнув, — я готова сей же час взойти на престол Михайловки, однако правительницей я буду строгой.
— Как тебе заблагорассудится, мы же будем покорными подданными, — проговорила Аспазия.
От печного жара и беспрестанного снования туда и обратно по кухне Зиновия почувствовала усталость, поэтому вскоре после обеда удалилась к себе в комнату передохнуть. Она сняла фартук, отстегнула наколку и растянулась на диване. Едва она успела смежить глаза, как дверь тихонько отворилась.
«Кто бы это мог быть», — подумала она, но не шевельнулась, а только одним глазком поглядела в ту сторону.
Это оказался Менев.
«Что он задумал?»
Он на цыпочках приблизился к дивану, некоторое время с удовольствием любовался спящей красавицей и затем, нагнувшись, поцеловал ее в щеку. Ей стоило больших усилий не расхохотаться. Воодушевленный отсутствием сопротивления, Менев опустился рядом с диваном на одно колено и отважился запечатлеть второй поцелуй на словно выточенной из мрамора безупречной руке. Зиновия по-прежнему не двигалась, и только когда он слишком уж смело прижался губами к ее шее, медленно открыла глаза, одновременно крепко ухватив его за шейный платок.
— А если бы тебя сейчас жена увидела? — с наигранным негодованием прошептала она.
— Всего один поцелуй в знак уважения…
— Их было три, Менев.
— Так ты не спала?
— Нет.
— Ах ты, прекрасная змия-искусительница!
— Разве я искушала тебя? — весело рассмеялась она, радуясь победе.
— Но ведь ты меня не выдашь? Против твоих чар невозможно устоять. Ты такая соблазнительная, такая аппетитная…
— Я не выдам тебя, но наказать накажу.
— Накажи меня, назначенное тобой наказание будет мне только в радость.
— Ты полагаешь? — промолвила Зиновия, приподнявшись и облокачиваясь на руку. — Однако что ты скажешь, если я подведу тебя под виселицу и потом заставлю жить с петлею на шее? Ты признаешь, что целиком и полностью находишься в моей власти?
— Целиком и полностью.
— Следовательно, отныне у тебя нет своей воли, а только моя, понимаешь? И если я, к примеру, скажу тебе в присутствии других: «Милый свояк, будь любезен сделать то-то и то-то», то в переводе на наш язык сказанное будет означать: «Я приказываю, и ты безропотно выполнишь приказ». Ибо отныне, мой дорогой, у нас с тобой имеется свой язык и своя сладкая тайна, о которой твоя жена, не приведи Господи, даже подозревать не должна. Вот так, а теперь можешь еще раз поцеловать меня, старый грешник.
— Куда? В уста?
— Нет.
— Стало быть, в лоб.
— Изволь.
После этого Менев поцеловал ее в лоб, потом еще раз в шею — за что, однако, мигом схлопотал увесистую пощечину.
— Похоже, меня ты целуешь охотнее, чем жену? Но смотри, не серди меня, иначе я безжалостно выдам тебя на расправу.
— Ты будешь мною довольна, Зиновия.
— А ты мной. Эта скучная жизнь должна же когда-нибудь кончиться, так давайте развлекаться все вместе.
Прежде чем уйти, Менев взял еще несколько книг: причем Зиновия вручила ему наикрепчайшие яды из тех, что хранились в ее домашней литературной аптеке. Проведя внизу совещание с поваром и настрого приказав ему ни на чем отныне не экономить, а готовить так, чтобы блюда отвечали благородному вкусу Зиновии, Менев тотчас же уселся у теплой печки и начал читать. Он читал до самого вечера, пока в комнату, в сопровождении собаки, не вошел, осторожно ступая, дядюшка Карол.
— Где она? — робко спросил он, озираясь по сторонам.
— Кто?
— Госпожа Федорович.
— Да не пугайся ты так сильно, она не кусается, напротив, ты познакомишься с дамой, какой никогда не видел. Она и аристократичная, и любезная, и красивая…
Дядюшка Карол положил на кресло трость, шубу и шапку, а его пес вытянулся на полу возле печки. В скором времени к ним присоединились все дамы, Зиновия держала под локоток Наталью.
— Господин Карол Богданович, — начал Менев, — самый геройский человек своего столетия. Тем не менее он боится каждого облачка, дрожит, если кошка перебегает ему дорогу, воображая, что перед ним тигр.
— О, даже падающий с дерева лист способен обратить его в бегство, — присовокупила Аспазия.
— Он и тебя боится, свояченица, — сказал Менев.
— Меня? — переспросила Зиновия, подходя к дядюшке Каролу и протягивая ему руку. — А мне, напротив, кажется, что мы станем добрыми друзьями.
— Разумеется, — зардевшись, пробормотал тот: он был совершенно ослеплен красотой Зиновии. Она же, как всегда быстро и безошибочно, проанализировала его своим методом. Взгляд ее умных глаз лишь на мгновение задержался на простодушном лице, широком и румяном, обрамленном расчесанными на прямой пробор светло-русыми волосами, которые торчали в разные стороны, напоминая соломенную крышу крестьянской хаты, — и она уже знала достаточно.
«Добрый человек, миролюбивый и легко управляемый, — гласил вывод, — а главное — надежный, словно столетний календарь. С ним можно жить как в раю, но его надо постоянно держать в узде. Впрочем, поживем — увидим».
— Отчего ты не убегаешь? — снова завелся Менев. — Я же тебе говорю, она ведьма.
— Оставь, наконец, свои ехидные шуточки, — обиженно огрызнулся дядюшка Карол.
— А я считаю Карола мужественным, — вмешалась Зиновия.
Все удивленно переглянулись, и всех удивленнее выглядел сам Карол.
— Настоящий герой, — продолжала Зиновия, — всегда начеку. Кем мы восхищаемся больше, Одиссеем или Ахиллом? Бесспорно, первым: ведь он преодолевает все опасности благодаря своему благоразумию и хладнокровию. Бывает отвага по глупости, и я ценю Карола именно за то, что в его случае это не так.
Дядюшка Карол не вполне понимал, что с ним происходит, однако на сердце у него потеплело, и он, обычно не решавшийся даже прикоснуться к женщине, от избытка чувств с юношеским пылом поцеловал лилейную руку Зиновии.
— Чисто античный мрамор, — едва слышно проговорил он.
— Ну вот, он опять оседлал своего любимого конька, — насмешливо заметил Менев.
— О! Я тоже увлекаюсь Элладой и Римом, — воскликнула Зиновия, — и немедленно докажу вам это, милый Карол. Пойдем, Наталья.
Дор´огой, на лестнице, у нее уже созрело решение держать дядюшку Карола про запас и выйти за него замуж, если ей не удастся завоевать Сергея.
«Значит, ты неплохо ориентируешься в мире Древней Греции», — молвила она про себя с миной молодого поэта, который благодарит публику после успешного представления своей первой пьесы.
Впрочем, Зиновия надеялась однажды в знак триумфа победоносно привязать его, по обычаю амазонок, к хвосту своей лошади — хотя бы и символически.
Когда чаровница снова спустилась вниз, на ней был белый с золотой каймой греческий хитон, позолоченные сандалии на ногах и золотые браслеты на обнаженных предплечьях, а горделивую голову ее украшал венок из роз, похищенных ради такого случая Натальей в зимнем саду.
У дядюшки Карола от этой картины перехватило дыхание.
— Сказочно! — восхищенно пробормотал он. — Сама Афродита, снизошедшая к смертным…
Вопреки своей привычке он в этот вечер совершенно не притронулся к еде, но зато во весь ужин не спускал пристального взгляда с Зиновии, которая сидела с ним рядом и время от времени приветливо кивала ему.
Внезапно со двора донесся скрип колес въезжающего экипажа, и две минуты спустя в дверях с гордым видом незаурядного артиста показался Винтерлих, держащий под мышкою ноты. После того, как и он, в свой черед, налюбовался Зиновией — впрочем, этому никто не препятствовал, — а потом с аппетитом умял две форели и целую жареную курицу, Наталья заняла место за роялем. Винтерлих, словно распорядитель концерта, гордо провел Зиновию — за руку — к инструменту. Затем взглядом попросил тишины, и первый дуэт начался.
Зиновия пела изумительно: ее голос, от природы наделенный сладостной мелодичностью, был отшлифован хорошей выучкой. Винтерлих на ее фоне выглядел как блеющий ягненок, соревнующийся с трелями соловья. Когда по окончании пения раздались громкие аплодисменты, он деликатно указал на Зиновию, решительно и категорично отвергнув всякое поощрение собственных скромных заслуг.
С началом второго дуэта он превратился в воплощение робости и с каждым тактом все больше стушевывался перед прекрасной певицей.
И вот они дошли до того места, которое уже при разучивании д´ома заставило его изрядно поломать голову.
«Я люблю тебя».
Никто не мог запретить ему любить Зиновию, ибо даже комару позволено танцевать в лучах солнца, но он никогда не посмел бы обратиться к ней на «ты» — нет, это было абсолютно недопустимо. Сердце у него бешено колотилось, а щеки краснели все гуще и гуще.
Зиновия уже давала ему взглядом понять, что настал черед его партии и медлить больше нельзя, тогда он принял смелое решение и вместо «Я люблю тебя!», истаивая нежностью, пропел «Я люблю вашу милость!».
Зиновия чуть не откусила себе язык, чтобы не расхохотаться, однако сдержалась, и любовный дуэт был благополучно допет до конца.
Был уже поздний час, когда гости засобирались в обратный путь. Винтерлих откланялся и приказал своему кучеру быстро ехать в Ростоки, где он намеревался переночевать. А дядюшка Карол все еще с тростью в руке беспомощно топтался в горнице.
— Ну вот, он снова боится один возвращаться домой! — насмешливо воскликнул Менев.
— А как далеко идти? — полюбопытствовала Зиновия.
— Пятнадцать минут.
Она лукаво улыбнулась, сделала знак Наталье и незаметно покинула комнату.
— Да что со мной, в сущности, может случиться? — принялся теперь сам себя успокаивать дядюшка Карол. — Здесь же нет ни разбойников, ни волков, а, кроме того, при мне моя собака; однако я опасаюсь, что уже изрядно похолодало, и потому, пожалуй, выпил бы еще чашку чая.
— Ты его сейчас получишь.
Подали чай. Карол пил очень медленно, но чай в конце концов кончился, и дядюшке пришлось-таки покинуть Михайловку. У ворот он остановился и внимательно осмотрелся по сторонам; тут-то к нему и приблизилась из темноты какая-то фигура.
— Кто здесь? — озадаченно спросил он.
— Я, — ответил звонкий голос.
— Зиновия, ты?
— Да, я хочу тебя проводить.
— А ты не боишься?
— Кого? Пусть лучше боятся меня. — И действительно, в высоких мужских сапогах, коротком черном полушубке и маленькой казачьей папахе Зиновия выглядела весьма молодцевато и ухарски.
— Пойдем!
Она взяла его под руку, и они храбро зашагали по дороге. Каждый предмет совершенно отчетливо виделся на расстоянии ста шагов, поскольку на небе не было ни облачка, а звезды горели так ярко, будто их основательно вычистили, сняв большими щипцами нагар. Наша пара благополучно добралась до Хорпыня, однако здесь собака внезапно насторожилась и враждебно залаяла. Тотчас из придорожной канавы поднялся дикого вида бродяга и принялся угрожающе размахивать дубиной.
— Вы чего это мне мешаете? Даже ночью от вас нет покоя, вы мне за это заплатите.
— Ступай-ка лучше своей дорогой, приятель, — дрогнувшим голосом предложил Карол.
— Что? Это я должен уступить? Ну, это мы сейчас посмотрим!
Бродяга разразился гомерическим хохотом и, нетвердо ступая, двинулся на обоих.
— Малый выпимши, — презрительно обронила Зиновия.
— Такие самые опасные, — пробормотал Карол.
Но Зиновия пропустила мимо ушей его предостережение, вырвала трость у него из рук и встала в боевую позицию.
— Ну давай, подходи, хмырь болотный! — повелительно бросила она босяку, и, когда тот в кураже хотел было кинуться на нее, она одним-единственным ударом уложила его на землю.
— Он мертвый? — опасливо поинтересовался дядюшка Карол.
Зиновия поддала изрядного пинка неподвижно растянувшемуся на земле субъекту.
— Эй, ты еще жив?
— Убили! Убили! — завопил тот во все горло. — На помощь! Спасите!
— Вот видишь, он себя очень хорошо чувствует, — рассмеявшись, констатировала Зиновия.
— Ах! Как же здорово ты действовала в этой схватке, — заметил Карол, когда они зашагали дальше, — мне казалось, я вижу перед собой Ипполиту или Пентесилею.
Зиновия благополучно довела его до самого дома, а затем, закурив папироску, беззаботно и весело пустилась в обратный путь. Когда она добралась до места, где свалила на землю бродягу, того уже и след простыл. Вероятно, он снова устроился отдыхать в какой-нибудь придорожной канаве.
Она без всяких приключений добралась Михайловки, но, когда вошла в дом, ее неожиданно обняла пара крепких рук и кто-то пылко поцеловал в губы.
— Нет, Менев, это уж слишком, — с досадой сказала Зиновия.
Серебристый смех тут же выдал Наталью.
— Это ты?
— Да, — ответила красивая девушка. — Однако, должна заметить, у моего почтенного папеньки, похоже, хороший вкус. Кто бы мог подумать?
Том второй
Именины
Манила сладко дудка птицелова,
пока снегирь в силки не угодил.
Лессинг. Натан Мудрый
Именины отца были уже на самом пороге. Поэтому Феофан отправился к директору гимназии и попросил освободить его, а также двух его друзей, сыновей священника, от посещения лекций на следующий день. Он излагал просьбу с робкой кротостью, которая производила впечатление глубокой печали, и от волнения забыл даже назвать причину, требующую его присутствия в родительском доме.
Почтенный директор превратно истолковал его скорбную мину, пристально поглядел на него и затем серьезно произнес:
— Ах, ну да, у вас же отец умер?
Феофан оказался в поистине двусмысленном положении. Мог ли он прекословить пожилому господину, являющемуся к тому же директором? Это было недопустимо! Но и позволить собственному отцу умереть — только в угоду формальной вежливости — он тоже не мог.
Пока он, обуреваемый тяжелыми душевными сомнениями продолжал безгласно стоять перед директором, тот уже произнес короткую, но прочувствованную хвалебную речь, посвященную светлой памяти господина Менева, после чего освободил Феофана от посещения завтрашних занятий.
Феофан попытался хоть теперь вразумительно объяснить, в чем дело, однако пожилой господин не позволил ему сказать ни слова, а немедленно отпустил восвояси, одарив напоследок крепким, исполненным трогательного участия рукопожатием.
— Ступайте с Богом, мой бедный юный друг, ступайте…
Феофан споткнулся о порог и затем, точно спасающийся бегством убийца, стремглав слетел вниз по лестнице: он чувствовал себя Орестом, которого преследуют по пятам эринии.
«Из ложной вежливости ты погубил своего отца!» — казалось, хором выли они у него за спиной.
Был вечер, когда трое студентов прибыли в Михайловку. Феофан сошел у родного поместья, а двое других покатили дальше, к усадьбе священника. Поцеловав руку отцу и побывав в объятиях у всех домашних, Феофан прежде всего поднялся к Зиновии, чтобы засвидетельствовать свое уважение к ней. Он было почтительно поднес ее руку к губам, однако та без лишних церемоний обняла его за шею и поцеловала. Лицо Феофана сразу приняло глупый вид, который сохранялся и за ужином, потому что красивая тетушка усадила его рядом с собой и время от времени своей вилкой клала ему в рот особо лакомый кусок или украдкой пожимала под столом руку. Феофана это очень смешило, будто кто-то щекотал ему ступни, и вместе с тем он немного конфузился. После трапезы Зиновия попросту забрала его с собой.
Наталья тоже хотела последовать за ними, но Аспазия остановила ее.
— Оставь их наедине, — сказала она дочери, — Зиновия, видимо, намерена малость пообтесать нашего увальня. Для молодых людей очень полезно, если к их формированию хоть отчасти прикладывает руку женщина опытная.
Зиновия в полной мере разделяла мудрое мнение Аспазии, она с радостью взяла на себя заботу о ее сыне, ибо в каждой женщине скрывается гувернантка, а уж куда приятнее, надо признать, воспитывать юношу восемнадцати лет, нежели нянчиться с непоседливыми маленькими детишками. Как только Феофан оказался у нее в комнате, она принялась со всех сторон осматривать его.
— Ну что у тебя за вид? — сказала Зиновия, завершив разбор. — Эти длинные волосы и шейный платок, точно петля на виселице…
Расположившись в кресле, она заставила его встать перед ней на колени, расчесала ему черные кудри и затем повязала платок шикарным узлом.
— Вот теперь ты такой симпатичный!
С этими словами она милостиво наклонилась к нему и поцеловала.
Феофан покраснел до корней волос.
— Ах ты, маленький ослик! — воскликнула Зиновия. — Разве я первая женщина, которую ты целуешь?
Она вскочила на ноги и принесла моток алого шелка.
— Вот, помоги-ка мне его размотать.
Феофан хотел было встать.
— Оставайся на коленях, это больше соответствует таким пажеским натурам, как ты.
Она накинула шелк ему на руки и приступила к работе.
— Послушай, Феофан, — заговорила она, — ты очаровательный юноша, но ведешь себя так, будто все еще тайком играешь с деревянной лошадкой или со щелкунчиком. Ты что, не собираешься становиться мужчиной?
— К сожалению, отец держит меня в большой строгости.
— Это в порядке вещей, но если ты в твоем возрасте не позволяешь себе никакого озорства, то из тебя в лучшем случае получится сельский священник. А жизнь так прекрасна!
Феофан снизу вверх посмотрел на Зиновию и сокрушенно вздохнул.
— Конечно, она прекрасна!
— Что ты о ней знаешь? — вскричала она и легонько шлепнула его по губам. — Однако я хочу дать тебе кое-какие книги, ты можешь забрать их с собой — когда прочтешь, увидишь, каким недотепой ты был до сих пор.
В коридоре послышались крадущиеся шаги. Это Менев интересовался, чем занимается свояченица с его сыном.
— Встань, — шепнула Зиновия, поскольку знала, что Менев будет подглядывать в замочную скважину, и она не ошиблась. Не обнаружив ничего крамольного, хозяин дома громко откашлялся и отворил дверь.
— Хорошо, что ты подошел, — приветствовала его красавица, — я как раз хотела тебя спросить, уж не собираешься ли ты сделать из Феофана монаха.
— Как такое пришло тебе в голову?
— Молодой человек в этом возрасте должен был бы получше знать жизнь.
— Совершенно верно.
— Но так же верно и то, что карманных денег, которые ты ему даешь, не хватит даже на марки для писем к тебе.
Менев почесал за ухом.
— Сколько ты выделяешь ему ежемесячно?
— Пять гульденов.
— Ты должен увеличить эту сумму вдвое.
— Но это было бы уже…
— Ты осмелился нарушить данное мне обещание? Кто здесь принимает решения?
— Бесспорно, ты.
— В таком случае теперь он будет получать десять гульденов в месяц.
— Как скажешь.
Феофан не решался поднять глаза на отца, он только исподлобья посматривал на красивую тетю, которая в этот момент представлялась ему настоящей владычицей, щедро расточающей свои милости. Одновременно он чувствовал себя целиком в ее власти, и сейчас, когда она поигрывала алым шелком, ему казалось, будто она наматывает на палец его самого. Под конец она незаметно протянула ему несколько томиков, которые он спешно рассовал по карманам, — и в тот же вечер при тусклом свете свечи Феофан начал читать «Графа Монте-Кристо»…
Настало утро. Весь дом охватило радостное волнение, поскольку предстояло с достойной торжественностью отпраздновать именины Менева — по разработанной Зиновией программе.
Когда старый барин вошел в трапезную залу, ее уже украшали цветочные гирлянды, пол был устлан камышом, а вдоль стен выстроились елочки, увешанные позолоченными яблоками и орехами. Над дверью красовалась доска с надписью: «Виват!»
Менев уселся в свое кресло с высокой спинкой, точно монарх, готовый принимать поздравления подвластных народов. Первыми к его трону приблизились слуги, по этому случаю одетые в воскресные крестьянские наряды. Тарас от имени всех произнес короткую, но проникновенную речь, поднес Меневу каравай с солью и затем наполнил горилкой большой бокал, чтобы выпить за здравие своего господина.
— Долгие лета! — по малорусскому обычаю хором воскликнули остальные.
Затем Тарас протянул бокал Меневу, который, отхлебнув глоток, сказал «Wrenki»[35]и передал его дальше.
После того как бокал описал полный круг, в комнату вошли двоюродная бабушка с Феофаном. Она — в образе старой цыганки, опираясь на посох, а он — одетый молодым цыганом. Менев, увидев их, еще больше растрогался. Запинаясь, Феофан продекламировал вирши, в поэтической форме сообщив Меневу, что в полночный час он добыл для него сокровище, и затем вручил имениннику небольшую миленькую шкатулку. В ней Менев обнаружил записку со следующими словами: «Самое большое сокровище, каким ты владеешь и которое никто у тебя не похитит, — это наша любовь». После этого старуха цыганка взялась гадать по его руке, предсказала ему долгую жизнь и безмерное счастье.
Менев уже с трудом справлялся с охватившим его умилением, когда в залу вошли четыре женские фигуры в маскарадных костюмах, олицетворяющие времена года.
Наталья в коротко подобранном платье, украшенная цветами, была весной. Она произнесла свои вирши уверенно и выразительно, в завершение одарив Менева позолоченным рогом изобилия, полным вешних лепестков. Лидия, представлявшая — в наряде аркадской пастушки — лето, положила к его ногам сноп и посулила несметно богатые урожаи. Аспазия — как вакханка с накинутым на плечи мехом пантеры и в венке из виноградной лозы, — преподнесла дары осени. По ее знаку гурьба переодетых вакхантами крестьянских ребятишек вкатила в комнату на четырехколесной тележке внушительный бочонок венгерского вина, на котором восседал маленький Вакх, в то время как малолетние вакханки приплясывали с тирсами вокруг, держа в руках корзинки, наполненные краснощекими яблоками и золотистыми апельсинами. Зима — Алена, облаченная в медвежью шкуру, в волчьей маске и с копьем в руке, — к сожалению, сбилась уже посреди второго стиха. Однако ее симпатичная, вооруженная луками и стрелами свита с лихвой компенсировала эту оплошность преподнесенными Меневу подарками: парой крупных полевых зайцев, одной косулей, мехом лисицы и огромной волчьей шкурой. Последней появилась Зиновия — в греческом хитоне и с позолоченным жезлом в руке. Она вполне осознавала могущество своей радующей взоры красоты, на губах ее играла очаровательная улыбка. Мелодичным голосом, уже с первых тактов завораживающим любого, она продекламировала своего рода эпилог, в котором представилась «Удовлетворенностью» и назвала себя своенравной богиней, которую никогда не найти, если специально за ней охотиться, но тем легче встретить там, где ее никто не ищет.
На щеках Менева уже заблестели первые жемчужинки слез.
— Здесь, у тебя, — закончила между тем Зиновия, — я чувствую себя уютней всего, здесь, где живут такие славные люди, издревле был мой родной очаг, и я тебя никогда не покину.
Менев начал громко всхлипывать. Он не видел уже ни красивой руки, протянутой к нему, ни очень дорогого подарка, который Зиновия подносила виновнику торжества: золотой пепельницы в форме птичьего гнезда, с серебряными яйцами внутри. Только когда все четыре времени года пришли к нему на помощь, протянув свои носовые платки, он, наконец, собрался с мыслями, дважды поцеловал своенравной богине руку и залюбовался подарком, все снова и снова благодарно поглядывая на прекрасную дарительницу.