Когда профессор вышел, он повернулся к нам с Ринатом и сказал:
– Ну че, просекли фишку?
– Нет, не просекли, – ответил Ринат. – Я во всяком случае.
– И я тоже, – признался я.
– Вам, ребят, надо учиться выделять ключевые слова и понятия. Как вы только переговоры ведете… Что он, по-вашему, сказал? Две важные вещи. Первая – кайф у нас временный. Мы это и сами хорошо знаем. Вторая – с помощью джаны можно получить инсайт, при котором с человеком происходит – внимание – перманентная трансформация. Ясно? Пер-ма-нент-ная. Раз и навсегда.
– Ну допустим.
– Теперь смотрим дальше. Чем мы отличаемся от лысых?
– Чем?
– Тем, что они просветленные, а мы нет. Они в джану в любой момент заходят, а мы без них вообще не можем. А почему? Да потому, что с ними трансформация уже произошла, а с нами нет. Но это, профессор говорит, по ходу, совсем просто, если джаны освоил. Никаких хитростей. Глядишь из четвертой джаны на непостоянство, и – раз…
– А почему тогда монахи про это не рассказывают?
– Ты что, – спросил Юра, – не понимаешь?
– Почему?
– Да потому что, если мы тоже просветлимся, зачем они нам нужны будут? Мы в джану попадать будем в любое время, как они. Без шлемов, без переводчиков. Сами. Понял?
– Надо монаха спросить, – сказал я.
– Ну да, так он и расколется. Такие бабки терять. Что он, сам себе враг? Опять чего-нибудь наплетет про великого Будду, и все. Мужики, давайте вот что. Попробуем из четвертой джаны увидеть это самое непостоянство. И глубоко в него врубиться.
– И что дальше? – спросил Ринат.
– Мы… Если повезет, сами станем просветленные. Вот тогда и увидим, что еще в меню бывает. Значит, так. В шлеме ведь будильник есть? Договоримся о времени, начнем одновременно по сигналу… А то вдруг они фишку просекут. Мало ли…
– Боязно, – сказал Ринат.
– А че бояться-то, – хохотнул Юра. – Ты и в прошлом веке всего боялся – посодють, посодють… И сел, кстати, именно поэтому. Не ссы, Ринат.
***
Рейдерский захват важнейшего буддийского инсайта был назначен на пятницу, тринадцатое число – у Юры такой юмор, что с ним поделаешь.
Он боялся, что после того, как мы обманным путем просветлимся, монахи вообще прекратят вести с нами дела. Поэтому, как Юра и предлагал, мы решили войти в четвертую джану синхронно, провести там час – и, по сигналу встроенного в шлем аларма переключить сосредоточенное монахами внимание на непостоянство всех возникающих феноменов.
В четверг вечером был последний созвон.
– Юра, – сказал я в трубку, – я только до конца не понял, на какие феномены глядеть.
– Ты про это сейчас не думай. Ничего заранее не планируй. Расслабляйся. В шестнадцать ноль ноль, когда будешь в джане, услышишь сигнал гонга. Дамиан так аларм настроил. А дальше… Мой буддолог объяснил так – как что-то заметишь, переключайся сразу на него. Потом другое появится – переключайся на другое. Неважно, что именно. Следи за всем возникающим и наблюдай его изменчивость… Так победим!
Весь вечер я думал про непостоянство. Осознать изменчивость феноменов… А разве я ее не осознаю? Что тут еще понимать? Разве я не в курсе, что это такое?
Вот ты, Танек, например. Была в школе такой красивой девчонкой, а стала натуральной ватрушкой. Нет, ты и сейчас симпатичная, даже очень. Какой-нибудь араб вообще с ума сойдет, они ценят женскую мягкость. Но изменение налицо… Да чего там ты – все государство трудящихся за это время слилось, никто даже не понял почему. Тоже изменение.
Правда, думал я, все эти изменения медленные. Относительно нашей ежедневной суеты мир в практическом смысле неподвижен. Вот как небо – смотришь на него, и кажется, что облака сделаны из вечного небесного камня. А еще через пять минут вспомнишь, глянешь вверх – и где он теперь, камень?
Наконец, в мультимедийную пришел саядо Ан и начался опыт. Только тогда я полностью успокоился. Конечно, не сам: спокоен был мой монах, и эта его невозмутимость передавалась мне вместе с джанами через шлем.
«Помнить, – сказал я себе, – после гонга в четвертой – непостоянство… изменчивость…»
Первую мы прошли быстро – мы вообще редко в ней задерживались. Вторая захватила меня золотым светом, подержала немного в своих сладчайших глубинах – и, уже спокойного и умиротворенного, передала в нежные ладони третьей.
И это было так хорошо, что у меня даже мелькнула в очередной раз мысль – вернее, легчайшая тень мысли, какая только и может быть в джане – о том, что этот шлем и этот монах были лучшей инвестицией моей жизни.
Началась четвертая, и мой ум благодарно молчал все то безграничное безвременье, что она длилась.
А потом я услышал гонг. И тут же, не раздумывая, устремил на него все свое сосредоточенное внимание.
Звук этот в тот момент даже не показался мне звуком.
Как будто я ехал в какой-то древней военной процессии, и мы вошли в лес из железных деревьев, и листья их стали шуршать о бока наших коней и наши знамена… И продолжалось это день, неделю, век, а мы уходили все глубже и глубже в чащу, не помня уже, кто мы такие и откуда, и не верилось, что мы когда-нибудь дойдем…
Пока гонг звучал, я не думал, конечно, ни о лошадях, ни о знаменах – а только вслушивался в сотни и тысячи сменяющих друг друга звучаний, на которые распался такой вроде бы простой металлический удар.
Звук гонга длился бесконечно. В нем была зашифрована вся история Индии до Будды и после него, и много-много других сюжетов. У каждого из звуковых осколков была своя сказка… Но я так и не дослушал их все – мое внимание перекинулось на зуд в пальце ноги. И повторилось то же самое!
Там было столько микроскопических ощущений, столько кратчайших жизней ума, столько празднеств и трагедий, столько… столько… Словом, процессия снова въехала в лес, но там росли уже другие деревья, и мы ехали долго, невыразимо долго – а потом у меня зачесался нос, и это, Танечка, была Песнь Песней, Махабхарата и полное собрание сочинений Льва Толстого, а еще великое древнее кладбище, где все это при мне похоронили.
Мой ум стал стремительно перемещаться от одного ощущения к другому, и везде обнаруживал одно и то же. Как если бы, взыскуя божественных тайн, я гонялся за Зевсом, принявшим форму орла – и все время настигал его, но этот огромный орел каждый раз оказывался сделанным из множества колибри.
Каждая из птичек проносилась передо мной по очереди, и я отчетливо различал ее клюв и хвост, и не мог понять, в какой из них прячется тайна. Я догадывался даже, что любую колибри можно точно так же увидеть в качестве крохотного облака мушек, а каждую мушку…
Словом, это было неописуемо. Приятного в этом, положим, не было – но это было интересно и не похоже ни на что другое.
Когда мы закончили, саядо Ан сказал:
– Вы первый раз используете четвертую джану по назначению. Но мне отчего-то тревожно. Надо поразмыслить…
Больше он к этой теме не возвращался.
За следующие две недели я повторил этот опыт много раз – и сосредоточенность монаха, переданная в мою голову по проводам, подарила мне много таких ощущений, которые раньше были знакомы только по юношеским опытам с ЛСД. Мир расщеплялся на атомы, а эти атомы расщеплялись на частицы, и так без конца, без конца. Но потом саядо Ан снимал свой шлем, и все приходило в норму.
Кое-что из увиденного во время этих опытов поразило меня до глубины сердца. Но это было так странно и мимолетно, что я даже не знаю, получится ли у меня про это рассказать.
Попробую.
Четвертую джану идеально описывали слова Рината «сейф души». Самое замечательное в этом сейфе было то, что в нем ничего не лежало – и, значит, беспокоиться тоже было не о чем. Но когда я стал следить за изменчивостью, сразу же выяснилось много нового.
Сперва я заметил вот что: хоть в джане ничего вроде нет, это «ничего» все время немного разное. А как только это стало ясно, так я и увидел остальное.
Сразу. За долю мига. Инсайт, по-другому не скажешь.
Что происходит в темноте, когда эта темнота каждую секунду слегка другая? Или когда ничего не думаешь, но это «не думаешь» все время немного разное? Как это назвать? Это как ночной пруд – его не видно, а потом ветер поднимет рябь, и на этой ряби чуть задрожит свет фонаря… Вот только тогда и видишь воду. Вернее, не видишь – по нескольким бликам мозг вычисляет, что пруд есть.
Вот такую же рябь можно различить и в джане. Это не относится в чистом виде ни к зрению, ни к слуху, ни к ощущениям, ни к мыслям. Шесть чувств тут смешаны во что-то такое, что не похоже ни на что из нашего мира.
Это как бы невидимые волны: докатившись до требуемой черты, они делаются нами. Увидеть их нельзя, потому что мы, наблюдатели, тоже возникаем из них – а как заметить то, что только собирается тобой стать? Парня, способного это сделать, еще нет.
Но, поскольку тебя самого в четвертой джане тоже нет, эти волны иногда становятся смутно и как бы интуитивно различимы (вопрос «кому» здесь не имеет смысла), и переживание это не спутаешь ни с чем другим.
Эти волны становятся миром и нами. А потом новым миром и нами, и опять, и опять. Мы все время возникаем из них, как Афродита из пены – кадр за кадром, вместе со всей нашей вселенной. Мы действительно состоим из быстро сменяющихся кадров, в точности как кино.
А когда начинаешь видеть вместо кино кинопленку, все великие кинематографические вопросы снимаются как грязные носки. Есть Бог, нет Бога, есть ли загробная жизнь, есть ли Мировая душа… Все это полная фигня. Главное, наиважнейшее, о чем даже и сказать-то трудно, видишь в это время сам – и понимаешь дивные вещи.
Помню, мы с Дамианом обсуждали, где душа соединяется с телом. Вот здесь. Потому что из этих волн появляется и душа, и тело, и все остальные человеческие развилки с разводками.
Эти волны – как бы непостижимая радиопередача, из которой возникает все. В сущности, до нее ничего знакомого нам нет. Я, ты, другие, мир, тело, душа – это то, чем волны становятся после… Не знаю, как сказать. Нашего с ними отождествления? Что-то вроде этого, хотя тут уже очень трудно продираться сквозь слова, потому что они начинают противоречить сами себе.
Это как подаваемое к соплу топливо за секунду до воспламенения того огня, где мы корчимся всю жизнь и откуда не можем выйти, потому что мы и есть этот огонь. И смерть здесь вовсе не решает вопроса, поскольку никак не задевает ни этих волн, ни их непостижимого источника – пропав в одном месте, огонь вспыхнет в другом, и снова будет «я», головка от меня и все остальное многообразие человеческих радостей и смыслов.
Но это не значит, что огонь снова загорится в том же околотке. Нет. Огонь каждый раз заново создает свое «время», «место» и все такое прочее. Вот это я просек совершенно точно – и понял наконец, что хотел сказать саядо Ан, когда говорил, что спорить о феноменах нет никакого смысла. Ни смысла, ни возможности. Это как если бы дым рассуждал об огне. Вернее, думал, что рассуждает, пока его засасывает в вентиляцию.
Ученики Будды, как я понял, как раз и старались этот огонь погасить, перекрыв топливный шланг. У них это называлось ниббаной, или угасанием, и это не метафизический или мистический, а чисто технический термин. Я бы даже сказал, несколько пожарный. Или вообще газпромовский – вот как гасят факел над скважиной, перекрывая газ.
И все то, что я пытаюсь сейчас описать, понимаешь в джане за долю секунды, даже не думая – просто как бы получаешь доступ к этому ментальному чертежу.
Смотреть на эти волны обычным умом нельзя, они недостижимы. А когда они делаются иногда видны из высокой спокойной джаны, вопросы ставить уже некому, там можно только видеть. Так уж все устроено. Но потом, когда выходишь из джаны, действительно можно задуматься – если это просто волны, что будет, если они угаснут? Тогда ведь, наверно, пропадет и огонь?
Когда я заметил, что напряженно об этом думаю, меня, конечно, уже вынесло из джаны.
Саядо снял шлем и сказал:
– Санкхара патчая виньяна… С вашей стороны неразумно склонять ум в сторону подобных тонких инсайтов. Во-первых, ваше восприятие крайне искажено. Во-вторых, у вас нет требуемой тренировки, и это может иметь неожиданные последствия. В-третьих, я вижу приближение определенных кармических препятствий. Пожалуйста, обратите внимание на мои слова.
– Скажите, – прошептал я, – а что это за волны?
– Волны? – переспросил саядо Ан, как мне показалось, с недоумением. – Какие волны?
– Ну это… Волны, из которых все возникает.
– Это кармически обусловленные ментальные формации, генерируемые вашим умом, – ответил монах. – Что еще, по-вашему, это может быть?
Темнит, подумал я. И решился обсудить свой опыт с Дамианом – рассказал ему про свои переживания. И про то, что сказал саядо Ан. Дамиан почему-то сразу перешел на шепот.
– Я тоже похожее видел, когда шлем настраивал… Я так думаю, Федор Семенович, эти волны – то самое, что Кастанеда называл эманациями Орла. «Санкхара патчая виньяна» на пали значит «формации порождают сознание», монахи часто это повторяют. А Кастанеда говорил, что сознание – это воспламенение эманаций, их свечение. Огонь в сопле, как вы выразились. Я раньше не понимал, как это. А теперь сам увидел… Высоко мы с вами поднялись, ох высоко… Даже страшно. Как бы вниз не упасть.
– Это ведь все вопросы снимает, – сказал я тоже шепотом. – Все вопросы вообще.
– Точно, – так же ответил Дамиан. – Я, как первый раз фишку просек, подумал – ну вот показать бы это, например, Платону. Он бы небось сразу забыл и про свою пещеру, и про тени на стене… А потом дошло – батюшки-светы, да ведь он именно про это и писал.
Тут уже я не понял, о чем он.
– Платона я не читал, – прошептал я, – и не буду. Но ведь выходит, что ничего нет, Дамиан. А только эти волны… Которых мы не видим, потому что нам кажется, что мы есть. И это наше «кажется» все заслоняет. А все совсем наоборот. Мы же… мы просто зыбкий оптический эффект непонятно где и зачем. Вот ведь, а… Кто же так устроил?
– Я не Будда, – ответил Дамиан. – Не знаю. Тем более, что и Будда на такие вопросы не отвечал. Но я вам вот что скажу. Я раньше много раз читал во всяких мистических книгах – мы, мол, никогда не рождались, никогда не умрем, то-се, пятое-десятое… Всегда казалось, что понимаю. А понял только теперь. Только саядо не говорите, он или разозлится, или смеяться будет.
С Юрой и Ринатом происходило примерно то же.
Да, все это было интересно, загадочно, страшновато – и очень похоже на рискованный психоделический трип. Но с трансформирующим восприятие инсайтом, на который надеялся Юра, мы, кажется, пролетели.
Как только сеанс кончался, мы снова становились собой.
План Юры не сработал. Мы по-прежнему не могли попадать в джаны сами.
Если говорить в терминах рейдерского захвата, мы успешно проникли на объект, побродили по нему, кое-что увидели – но вот оформить документы оказалось негде.
А потом наше счастье кончилось.
***
Юра как в воду глядел – всего через две недели после того, как мы научились всматриваться в непостоянство феноменов, монахи стали собираться домой. Они объяснили Дамиану, что контракт истек, продлевать его они не будут – и причин задерживаться у них нет.
Мне сразу показалось, что дело не в контракте, и я немного надавил на Дамиана. Выяснилось, что я прав.
– Это, я думаю, из-за Юрия Соломоновича, – сказал Дамиан. – Вы ему не передавайте только, расстроится.
– А что такое?
– Да он… Помните, он говорил, что в четвертой джане можно так аккуратно заглядывать во всякие вопросы. В общем, он не только говорил, но и делал, причем с самого начала. Помните, биток шесть тысяч стоил? Юрий Соломонович тогда серьезно так вложился. А когда он до восемнадцати поднялся, Юрий Соломонович постиг из четвертой джаны, что дальше он вниз пойдет. И все продал.
– Ну и что? Монахам-то какое дело?
– У них запрет на использование магических сил в мирских целях. А это и есть самая настоящая магия.
Я понял, о чем он говорит. Действительно, если Юра отмочил такой номер, честь ему и хвала – но что тогда мешало монахам самим вложиться в биткоин? А они ничего подобного не делали, вместо этого работая у нас чем-то вроде экскурсионных пони… Уже по одному этому можно было сообразить, что такие запреты были для них очень серьезным делом и Юра перешел границу.
– А извиниться нельзя?
Дамиан покачал головой.
– Нельзя. Они уже вещи собрали. В смысле, переводчики – у монахов какие вещи. Миска да зонтик.
– А если Юра им процент откатит от прибыли? Нормальный, двадцать или тридцать?
– Не выйдет, – вздохнул Дамиан. – Тут дело не в деньгах. Они мне объясняли, даже не знаю, повторять ли… Звучит немного стремно.
– Повтори, – сказал я.
– В общем, четвертая джана является вратами всемогущества. Вот, может, помните, в индийских эпосах такая линия встречается – какой-нибудь мудрец начинает тапас, в смысле практику самоусовершенствования, и богам вплоть до Брамы становится от этого не по себе… И они начинают мудреца соблазнять – то девочку подкинут, то еще что. Чтобы отвлечь от тапаса. Вот это как раз про четвертую джану. С незапамятных времен ее сторожат особые духи… или ангелы, не знаю, как лучше перевести. Они стерегут, конечно, не саму джану, а входящие в нее умы. Если вы, например, исследуете непостоянство в целях личного духовного роста, – Дамиан мрачно глянул мне в глаза, и я понял, что эту тему монахи поднимали тоже, – это еще ничего. Подобное допускается и даже приветствуется. Но если вы пытаетесь, пользуясь этой высокой сосредоточенностью, своевольно сдвигать мировые балансы и равновесия, то здесь вас могут сильно поправить. Потому что на каждого хитрого мага есть свой дух возмездия с защелкой.
– Так Юра ведь просто денег заработал.
– Все балансы и равновесия нашего мира основаны сегодня именно на деньгах. Подобное использование джаны и есть социальная магия. Оно привлекло к себе внимание духов-охранителей. В общем, упрашивать монахов бесполезно – у них свое начальство.
И Дамиан кивнул куда-то вверх.
– Что же мы, совсем без лысых останемся?
– Ну почему, – сказал Дамиан. – Других найдем. Поеду в Бирму, в Таиланд, на Шри-Ланку. Где джаны умеют делать. Забашляем нормально – приедут, никуда не денутся.
Несмотря на проблемы, саядо Ан попрощался со мной со всем дружелюбием.
– В этой жизни, – сказал он, – постоянно следует помнить последние слова Будды: все сложные вещи непостоянны и подвержены распаду. Следует самым старательным образом работать над своим освобождением…
– Понимаю Будду, – ответил я. – Сам не люблю сложности.
И через пять минут катер, навсегда увозящий моего лысого, превратился в белое пятнышко на фоне средиземноморского берега.
Поразительно, как легко я отнесся в ту минуту к его отъезду. Мне казалось, что найти другого монаха на его место будет не многим сложнее чем, допустим, нанять нового повара или горничную.
Дамиан уехал в командировку в Юго-Восточную Азию. Прошла неделя, потом две, но от него не было вестей.
По вечерам я заходил в мультимедийную просто посидеть в том кресле, где провел столько невыразимо прекрасных часов. Теперь я понимал – в джанах было все, вообще все, чего только может захотеть человек. Все самое лучшее без исключения.
И вот мое счастье у меня отняли – хотя бы временно…
Физической ломки я не испытывал. Но обычные радости обеспеченной жизни уже не вызывали у меня никакого энтузиазма.
Когда-то в детстве я читал книгу Стругацких «Хищные вещи века» – там был описан абсолютный наркотик, особое излучение, которое мог производить любой радиоприемник, если заменить в нем одну-единственную деталь.
Кайф следовало ловить в специально подготовленной ванне – и он по сюжету был так крут, что героя, разок трипанувшего на этом аппарате, терзали сомнения: как он будет жить дальше, если на свете есть вот такое? Как будет совершенствовать бесклассовое коммунистическое общество?
Некоторые вопросы история снимает без всяких усилий. Я вот, например, свой палубный коммунизм уже построил, и вполне себе знал, как его совершенствовать дальше под сенью такого запредельного кайфа. Так же точно, как раньше – только бухло и кокаин отдать трудящимся. Но у героя Стругацких (а его ведь не брали даже во вторую джану) возник, кажется, еще один вопрос – если на свете бывает вот такое, зачем тогда все остальное, что делают люди?
И вот на этот второй вопрос ответа у меня не было.
Вернее, он напрашивался. Примерно такой, как в песне у БГ: «На что мне жемчуг с золотом, зачем мне art nouveau, мне кроме просветления не надо ничего…»
Ты, Танечка, наверно не понимаешь, что я имею в виду, когда говорю, что в джанах было все. Там не было, конечно, грандиозных полотен, великих поэм, пронзительных художественных фильмов и так далее. И арт-нуво тоже. Но ведь мы все (если не считать профессионалов искусства, которые просто канифолят людям мозги) поедаем эту духовную кулинарию с одной-единственной детской надеждой: обрести понимание, пережить озарение и счастье.
А все виды озарения и счастья – от легкомысленного умиления до почти чувственного огня – в джанах были. Я знал теперь, что такое легкая и острая небесная мудрость, за миг рассекающая все великие вопросы – знал по опыту. Про нее можно было сказать лишь то, что она перпендикулярна мудрости земной, и сравнивать их невозможно.
И зачем тогда, думал я, нужна вся эта монументальная пропаганда, симфонии, балеты, войны, перемирия, совокупляющаяся натура, миллионные выигрыши и прочие полеты в космос, если все подобное просто ведет нас окольной и крайне ненадежной дорогой к тому, что джана дает прямо и сразу? Когда есть скатерть-самобранка, зачем продовольственные талоны? А ведь за них нужно долго и унизительно работать…
Я понял наконец, кем на самом деле был Будда.
Он был дилером. Да-да, самым настоящим дилером – и за ним повсюду ходила ватага изощреннейших и опытнейших торчков, которых он подсадил на самый изысканный и тонкий кайф в мире.
Никто из этих людей не работал: они жили в теплом климате, собирали бесплатную еду, поглощали ее до полудня – чтобы оставить себе больше времени на медитацию – и ежедневно погружались в этот резервуар счастья… А говорили при этом о страдании. И ведь чистую правду говорили. Все есть страдание по сравнению с джаной. Даже низшие джаны кажутся страданием из высших. Эх-эх…
И еще Будда был великим хакером. Только хакнул он не сервер Демократической партии с ушами от мертвого осла, а самый совершенный компьютер, который природа создала за пятнадцать миллиардов лет. Он хакнул человеческий мозг.
Мы, люди – социальные и биологические роботы, про это только ленивый еще не сказал. Нами управляют банальные кнут и пряник. Кнутами друг для друга мы трудимся сами. А пряники нам дает природа – за работу на биологический вид и общество. Дает очень скупо.
А Будда…
Ночью, при полной луне, под вой посрамленного Мары, он подтащил лестницу к хранилищу всех пряников на свете, приставил ее к стене – и даже разметил окна: вот тут, мол, пряники типа один, тут пряники типа два, тут пряники типа три и так далее.
Понятно, почему этого человека так любили в древней Индии. И ясно, почему все последующее развитие индийской цивилизации (да и самого буддизма) словно ставило одну единственную цель – как можно дальше увести от того, что черным по белому написано в сутрах. Окончательно раздачу пряников удалось прекратить только через тысячу лет после смерти Будды, когда утвердился взгляд, что джаны доступны одному из миллиона…
Дамиан наконец вернулся – и привез неутешительные вести. Никто, вообще никто из монахов, не соглашался к нам ехать. Мало того, теперь они даже не хотели обсуждать эту тему.
– Такое чувство, – сказал сокрушенный Дамиан, – что у них по внутренней связи прошла команда – с нами больше не работать.
– Может, – сказал я, – это американцы нам проблем подбросили?
Дамиан отрицательно помотал головой.
– Нет, этот рынок они не контролируют. Думаю, это из-за Юрия Соломоновича.
– А… Понятно тогда. А как Юра?
– Я у него был вчера, – ответил Дамиан. – Переживает, конечно. Заработать-то он заработал, но эта дельта ему, в общем, без разницы. Мелочь. А вот без джан разница очень даже большая.
Дамиан и сам был в сильном расстройстве – видно, привык за это время «настраивать шлемы».
– Есть еще один путь, – сказал он. – Раз мы уже знаем, что такое джаны, может быть, мы сами дорогу найдем? Надо изучить вопрос…
Я не выдержал и ударил кулаком по столу.
– Нет, я не понимаю – как так может быть, что за любые деньги ни один монах не соглашается?
– Вот так, – сказал Дамиан. – Они даже не признаются теперь, что умеют в джаны входить. Говорят, истинное искусство утеряно в древности. Или просто отмалчиваются. У них по уставу, когда про такие вещи спрашивают, можно в ответ молчать.
– Похоже, у нас проблемы, – сказал я.
Дамиан грустно кивнул.
Но это еще не были проблемы. Это были сложности. Проблемы начались через несколько дней.
***
В детстве я читал историю про канадского физика Луиса Злотина, работавшего над атомной бомбой. Кстати, он был сыном эмигрантов из России: не уехали бы, может, и не пришлось бы потом воровать чертежи.
Этот Злотин ставил опыты с готовым сердечником атомной бомбы, вроде той, что сбросили на Нагасаки. Из сердечника тоже хотели сделать бомбу, но Япония сдалась и третья бомба не понадобилась. Сердечник был эдаким бильярдным шаром из плутония весом в шесть кило и диаметром в девять сантиметров, который использовали для разных экспериментов.
Чтобы приблизиться к началу цепной реакции, Злотин накрывал плутониевый шар бериллиевой полусферой – а удерживал ее простой отверткой. Однажды во время такого опыта отвертка сползла в сторону, и полусфера упала на сердечник, закрыв его почти полностью.
Злотин успел откинуть бериллий, но доли секунды оказалось достаточно: в комнате полыхнуло голубым, и бедняга получил смертельный радиационный ожог, от которого через девять дней и умер.
То, что произошло с нами тремя, немного походило на этот безрассудный опыт. Мы точно так же полезли с отверткой в источник немыслимой силы – и точно так же получили фатальные ожоги.
Только источником была не радиация. Мы таки поймали в конце концов тот инсайт, к которому так стремились. Но, как совершенно справедливо отметил саядо Ан, готовы к нему мы не были.
Забегая вперед, скажу, что случай наш не был типичным, и с медитирующими буддистами подобное бывает редко.
Мы пытались потом выяснить у компетентных людей, что с нами произошло и почему. И самое убедительное объяснение было примерно таким – мы предъявили ноосфере запрос на очень отчетливое знание для крайне сосредоточенного ума. Сосредоточенность эта на самом деле не была нашей. Но мы показали, так сказать, код доступа. И, на свою голову, знание получили.
Для саядо Ана и его коллег в нем не было бы ничего нового вообще. Но для нас это оказалось смертельной вспышкой голубого огня – теми самыми фатальными злотинскими рентгенами.
Но по порядку.
Вскоре после отъезда саядо Ана у меня развилась какая-то странная депрессия, не похожая ни на что из известного прежде. Я не сразу понял, в чем дело – сначала мне казалось, что дело просто в тоске по утраченным джанам.
Я никак не мог поверить, что судьба отобрала у меня свой лучший подарок. Когда же стало окончательно ясно, что джаны теперь недоступны, меня охватило уныние. Это было что-то среднее между героиновой ломкой и тоской ангела, сброшенного в бездну, но еще помнящего блаженство и славу небес.
Час, ну хотя бы полчаса во второй или третьей джане (о четвертой я даже не мечтал) вернули бы меня к жизни. Но диспенсер счастья больше не работал: шлем эмо-пантографа лежал на столике в мультимедийной, как каска героически погибшего Дарта Вейдера на имперском погребальном лафете.
Постепенно я сполз глубоко в депрессию. И вот тогда началось страшное. Такое, к чему я совершенно не был готов.
Те самые инсайты.
После отъезда Дамиана в очередную азиатскую командировку я стал замечать странные перемены, происходящие с моим восприятием.
Во-первых, я ощущал какую-то жуткую отрешенность от всего вообще. Мои внутренние голоса не хотели больше дискутировать по поводу бельевых веревок и жаждали прибытия самолета – но я, увы, больше не мог его заказать.
Во-вторых, мне стало сложно на чем-нибудь сосредоточить свой ум.
Дело было не в том, что я отвлекался. Дело было в том, что все, на чем я пытался остановить свое внимание, в ту же секунду исчезало.
Вернее сказать – и это было самое жуткое – оно исчезало даже до того, как я успевал на нем сосредоточиться. Мне оставалось только эхо.
Я ронял на пол вилку – и понимал, что вспоминаю уже отзвучавший и кончившийся звук. Хоть отпечаток его сохранялся в моем сознании и был чрезвычайно подробным, это уже не было звуком. Это было записью, которую я крутил сам себе. И такую же природу имели все звуки мира.
Мои глаза пересекали поверхность окна – и только потом, в записи, проявлялась висящая над морем луна. Тело посылало мне множество еле заметных уведомлений, мысли мелькали бледными тенями, но когда мое внимание обращалось к любому из этих быстро сменяющихся сигналов, его уже не было…
Была только запись. Но даже запись эту нельзя было изучить – она тоже исчезала почти сразу, и я имел дело с эхом эха, и так далее… Это было страшно.