– По человеческой гендерной логике да, – ответила Жизель. – Но по логике природы все обстоит с точностью до наоборот. Птица с огромным пестрым хвостом – это самец. А эта серенькая курочка – самочка.
– Ну да, конечно, – наморщилась Таня. – Это я туплю. Петух и курица. Ведь то же самое.
– Именно так. Кстати, гребень петуха создает серьезные проблемы для своего владельца, увеличивая риск заболеть. Тестостерон вообще снижает активность иммунной системы. Знаешь, в чем его назначение в природе?
Таня отрицательно покачала головой.
– Он необходим именно для роста причудливого брачного наряда самцов. Это вообще гормон понта… Ты, может быть, думаешь, что фазаны и петухи – это какое-то исключение? Или дело только в птицах? А в остальной природе все иначе?
– Я не знаю, – ответила Таня.
– Подобный половой диморфизм действительно в наиболее яркой форме свойствен птицам. Но птицы, – Жизель ленинским жестом подняла руку к экрану, – это прямые потомки динозавров. Все происходящее в их мире есть эхо великой земной древности. Когда ты видишь прыгающую по земле птичку, перед тобой скачет маленький тиранозавр-рекс, досношавшийся, так сказать, до мышей. Погляди, как павлин наряжается для своей курочки, и ты поймешь, как выглядели брачные ритуалы динозавров… Это значит, что многие сотни миллионов, если не миллиарды лет, в природе происходило то же самое. Себя украшали самцы.
– А рыбы? – спросила Таня. – Млекопитающие?
– И рыбы, и млекопитающие, и даже насекомые. Смотри и слушай…
За следующий час на Таню обрушился огромный массив новой информации из мелькающих на экране картинок и клипов – и тихого комментария Жизели, голос которой понемногу начинал казаться вполне женским контральто. Не то чтобы подобные факты кто-то раньше от Тани прятал – но никто не сводил их в такую убедительную картину.
|
|
В живой природе, кажется, существовал универсальный стандарт: самочка была серым и скромным по виду существом, малозаметным и как бы закамуфлированным, а самец – ярким красавцем, украшенным пестрыми, неудобными и часто нелепыми атрибутами маскулинности. Мало того, самец платил за свои украшения цену – часто непропорционально высокую, вплоть до самой своей жизни.
Самки рыб-мечехвостов, в точности как павлины, выбирали самцов по длине хвоста. Олень привлекал самок раскидистыми рогами – лишь у северных оленей небольшие рога росли у самок тоже. Так же обстояло у насекомых – и даже еще изощреннее: самка сверчка, например, слушала пение самцов и выбирала того, у кого самая сложная и изысканная песня. Мало того, самцы насекомых часто жертвовали собой, чтобы накормить оплодотворенную самку. Некоторые из клипов, показанных Жизелью на эту тему, вызвали у Тани почти ужас.
– Ты часто видела таких мужчин? – спросила Жизель.
Таня вспомнила свои аборты от Игоря Андреевича – и только усмехнулась.
– В естественной природной среде самцы везде и всегда украшают себя, чтобы понравиться самке. Самка подобным себя не утруждает. Мелкие исключения лишь подчеркивают правило. Но у человека этот великий древний закон перевернут с ног на голову. Женщина не только продолжает род – патриархия вынуждает ее вдобавок взять на себя эстетическую функцию самца, освобождая последнего от любых биологических нагрузок вообще…
|
|
Таня опять вспомнила Игоря Андреевича. А потом еще и своего последнего.
– Яркий, привлекательный и часто неудобный наряд женщины, – продолжала Жизель, – ее сложная прическа, каблуки, косметика на лице и так далее – это имитация брачной раскраски самца, которую в природе формирует тестостерон. Носитель тестостерона даже эту ношу взваливает на женщину, оставляя себе одно чистое наслаждение… Я хочу, чтобы следующая моя фраза отпечаталась в твоем мозгу навсегда.
Таня кивнула.
– Гламур – это изобретение патриархии. Это внедренная в женскую психику троянская программа, которую патриархия ежедневно апдейтит через весь свой инструментарий «женских» в кавычках журналов и сайтов. Одновременно с этим, – Жизель по-учительски подняла палец, – патриархия издевается над женщиной за якобы свойственную ей тягу к этому самому гламуру. Такая изощренная смысловая подмена – одно из самых подлых нравственных преступлений в истории человечества… Погляди на эту картинку еще раз.
На экране вновь появился английский скетч – рыхлый и неопрятный мужчина с сигарой и женщина с осиной талией на каблуках.
– Так это выглядит в нашей жизни. А вот как это должно выглядеть по замыслу природы…
Таня увидела на экране ту же самую пару.
Нет, не ту же самую. Женщина и мужчина поменялись местами. Женщина теперь была откровенно толстой, с помятым недовольным лицом, с хорошо заметными морщинами и даже с волосами на ногах. Ее платье походило на мешок от картошки, а сальные космы были грубо обрезаны на уровне шеи.
Зато мужчина…
– Это Дэвид Боуи?
|
|
– Может быть, – ответила Жизель. – Художник вполне мог вдохновиться какими-то конкретными сценическими образами, или, например, темами гей-культуры. Кстати, мужская гей-эстетика гораздо ближе к истинному замыслу природы, чем тот неряшливо-омерзительный мужской типаж, на который век за веком выписывает себе индульгенцию патриархия… Гораздо ближе. Когда мы победим в борьбе, все мировые клише мужского и женского поменяются местами. В этом смысле артистичный и изящный Дэвид Боуи, конечно, был человеком будущего.
Жизель выключила проектор и зажгла в комнате свет.
Таня встала с кушетки.
– Я узнала много нового, – сказала она. – Спасибо. Это очень интересно!
– Дело не в том, чтобы узнать что-то новое, – ответила Жизель. – Дело в том, чтобы это новое изменило тебя на самом глубоком уровне. И сделало готовой для борьбы.
– Ты думаешь, я смогу измениться?
– Я не знаю. Надеюсь на это. Жизнь – это личный проект. Другие люди могут дать только ключи от дверей, которые тебе нужно открыть. Сумеешь ты это сделать или нет, зависит от тебя.
– А что это за двери? Где они?
– Они в тебе, – ответила Жизель. – Их не открывали никогда в твоей жизни, и они насквозь проржавели. Даже с ключами их удается отпереть не всегда.
Таня несколько раз кивнула.
– Когда мы узнаем, смогу я или нет?
– Довольно скоро, – сказала Жизель. – Я дам тебе с собой пилюлю. Не бойся, она совершенно безвредная. Прими ее в следующее полнолуние. Ночью после этого тебе приснится сон. Постарайся утром его вспомнить. Тебе покажется, что это странный сон. Он может быть мрачным. Или, наоборот, веселым. Или даже самым обычным. От того, что ты увидишь, зависит набор ключей, который ты от нас получишь.
– От кого «нас»?
– Вот тогда ты все и узнаешь, – улыбнулась Жизель.
Она ушла на кухню и вернулась с крохотным пластиковым пакетиком. Внутри был зеленоватый шарик размером с большую горошину.
– До полнолуния еще восемь дней. Очень хорошо. Хотя бы неделю ты должна поститься. Не ешь сахара, животного жира, ни в коем случае не пей алкоголя. Мясо по минимуму – лучше вообще без него. Очисти свое тело.
Таня посмотрела на пакетик. В такие фасовали лекарства и вещества. С той стороны, где пакетик закрывался, была красная линия. Тревожная красная черта.
– Это какой-то наркотик?
– Нет, – ответила Жизель. – Никаких наркотиков. Здесь гомеопатические травы. И кое-что другое…
– Что?
– Немного каменной крошки. От истолченной в порошок статуи Великой Матери, стоявшей когда-то над древним алтарем. Не бойся, вреда от этого не будет.
Жизель снова улыбнулась. Улыбка у нее была хорошая и добрая. И, несмотря на усы, женская.
***
Семь тысяч долларов от Дамиана оказались очень кстати – если бы не они, Таня села бы на мель. Самое время было искать работу, но приближалось полнолуние, и она решила повременить.
Жизель теперь не казалась ей странной. Даже будь она просто чокнутым мужиком, это был бы лучший из встреченных ею в жизни самцов.
Но Жизель не была мужиком. Таня часто вспоминала, как именно та показала ей свой анатомический орган: Жизель вела себя как индеец, предъявляющий другому индейцу скальп бледнолицего. Она не похвалялась мерзостью, как Феденька – а демонстрировала трофей. Сыграть так не сумел бы ни один мужчина.
Таня начинала каждое утро с похода в магазин, где тщательно подбирала простую и здоровую пищу на день. В полдень она шла гулять в парк, если позволяла погода, или спускалась в спортзал, чтобы сделать немудрящий пилатес. Вечером она садилась за компьютер и бороздила интернет, собирая новые доказательства тех истин, что открыла ей Жизель.
Каждый проведенный у монитора час доказывал – все это было правдой. Мелкие исключения из правила только подтверждали его. Значит, то, что она принимала за себя и свою «женскую долю», то, над чем она плакала в ванной, надеясь и одновременно боясь умереть, было просто навязанным ей маскарадом…
Но кто, кто это сделал? Когда и как?
Один раз утром она зашла в ванную, глянула на себя в зеркало и начала на автопилоте подщипывать брови.
И тут же остановила себя.
«Стоп. Вот для кого я сейчас это делаю? Для себя? Но разве мне это нужно? А если не мне, то кому?»
Это было непонятно. Таня все же дощипала одну бровь – но не стала делать вторую. Разница была не особо заметна. Потом ей захотелось подкрасить веки и губы, и она уже потянулась к инструментам – и снова остановилась.
«А это вот – для кого? Для того же, для кого брови? А можно предъявить заказчика?»
Непонятно было, с кем она говорит. Такие разговоры с пустотой наверняка были признаком душевного нездоровья. Но еще больший признак такого нездоровья, подумала она – вот эта ежедневная борьба с природой за соответствие патриархальному шаблону.
Совершенно бездумное автоматическое действие, которое без конца повторяют у зеркала миллионы обманутых загипнотизированных женщин. И что они получают от мира в ответ?
Таня, впрочем, знала.
Полнолуние пришлось на сухой и не слишком холодный день. Таня оделась потеплее и надолго ушла в парк. Там совсем не было людей. И без людей было лучше.
Вечером она раскрыла выданный Жизелью пакетик, проглотила пилюлю (по вкусу та напоминала воблу) и легла спать.
Ей показалось, что она проснулась сразу после того, как голова коснулась подушки – раз, и утро. Похоже, она пролетела. Никакого сна она не видела вообще.
Нет, кажется, была какая-то музыка. Красивая грустная музыка… Какая-то песня.
Она знала, что в таких случаях нужно немного полежать неподвижно, не меняя позы – и через минуту все вспомнила. Сон ей действительно снился. Длинный и очень странный.
Она сидела на огромном каменном троне – слишком большом для человека. Вокруг стояли темнокожие женщины с опахалами и посылали на нее волны воздуха, приятно освежавшие в безветренный жаркий день.
Прямо перед ней была маленькая арена: круглое пятно песка, окруженное стеной из грубо отесанных каменных блоков (все вместе походило на другую сборку «Cтоунхенджа»). Между камнями стояли мускулистые крупные воительницы – уже не с опахалами, а с копьями. На них блестели высокие ошейники из золотой проволоки. Арену покрывали темные пятна и полосы, свежеприсыпанные песком – там только что пролилась кровь.
Так было нужно.
Таня обратила наконец внимание на себя и поняла, что она очень толстая. Ну просто очень. Но никаких негативных чувств по этому поводу она не испытала, скорее наоборот. Жир означал, что у нее большой запас автономного хода по жизни – и даже если все ее прислужницы вдруг разбегутся, она сможет долго существовать одна.
Ее кожа была темно-оливкового цвета. У нее была большая отвислая грудь, раскрашенная охрой. Эта грудь выкормила уже многих людей, и Таня показывала ее миру с гордостью и торжеством.
Ее голени были покрыты темноватым курчавым волосом. Волосы торчали из ее подмышек тоже, а на лобке и между ног рос просто огромный их куст – видно было, что ее тело никогда не знало унижения бритвы.
Мало того, ее давно уже не касалась и вода, что было частью ритуала. От нее исходил сильный пряно-сладкий запах, в котором сливались и смешивались выделения всех ее желез, железок и пор, и запах этот, как она знала, был ее главным оружием и силой, потому что содержал в себе Информацию, властно подчинявшую себе любой мужской мозг.
Она была Природой и Жизнью.
А мужчины (чьи головы торчали на кольях, вбитых в землю перед ее ритуальным седалищем) были всего лишь расходным материалом эволюции – их жизнь и смерть мало что значили для грядущего.
Грядущим была она.
Таня сделала знак, и на песчаной арене появился новый претендент.
Это был большой и сильный белый самец (даже розово-белый), весь покрытый магическими татуировками (Таня узнала только ирландский трилистник) и ритуальными шрамами, с узловатым посохом в руке. Его огромная борода была выкрашена в красный цвет и разделена на множество прядей, примотанных к расходящемуся от шеи вееру.
Получался почти что петушиный гребень, росший из подбородка – и это немного волновало. Таня дала знак прислужницам с опахалами, и те послали на претендента несколько волн пропитанного ее мускусным запахом воздуха.
Претендент зарычал, поднял над головой свой посох и с невероятной скоростью завертел им в воздухе. Одновременно с этим он распевно забасил:
– «Forward, the Light Brigade!
Charge for the guns!» he said.
Into the valley of Death
Rode the six hundred…[12]
Таня нахмурилась.
Стихи напомнили ей о тревогах юности. Кажется, это был сюжет из девяностых: кого-то в шестисотом мерсе вот-вот собирались грохнуть, но он пока был не в курсах, что его тачила уже въехала в долину Смерти…
Ох, эти вечные мужские байки о том, сколько других мужчин они пустили на пирожки. Какое до них дело женскому сердцу.
Да, поняла она, краснобородый может сражаться и убивать. Но это могли многие рабочие особи куда моложе. А этот был уже старше тридцати. В таком возрасте, если честно, белым мужчинам пора на выход – они свою привилегию отбегали. Особенно если за душой у них нет ничего, кроме обширной красной бороды и старинных гордых стихов.
Таня подняла левую руку и показала пальцем в небо. Тут же одна из темнокожих воительниц бросила копье краснобородому в спину. Он выронил свой посох, шагнул к Тане раз, другой, умоляюще протянул руку – мол, у меня в программе еще танцы – и упал лицом вниз.
Пока арену убирали, а душа красной бороды поднималась ввысь, Таня закрыла глаза и расслабилась в блаженном безмыслии. Токи ее тела сообщали, что Река Жизни движется в положенном русле, и все пока хорошо.
Когда она открыла глаза, на арене стоял следующий претендент.
Он был совсем худенький, еще почти мальчик, в тонком телесном трико и с красным зигзагом на лице. Ну почему они так любят красный, подумала Таня, можно было бы немного синего или зеленого…
Но мальчик был хорош. Его соломенные волосы были смазаны чем-то клейким и собраны в парящий надо лбом чуб. Он вдохнул ее запах, трепетно и немного картинно содрогнулся, прикрыл глаза и запел:
– Ground control to major Tom…[13]
Таня благосклонно кивнула уже на первом куплете. Песня ей нравилась. Мальчик пел о небе. Можно было взять его семечки в будущее, можно.
Будущее…
Она собралась уже поднять правую руку – но вместо этого подняла глаза и увидела вверху тонкий инверсионный след самолета. А далеко над ним, где-то совсем-совсем высоко, голубела неподвижная глыба огромного искусственного спутника, похожего на вторую луну.
Таня поняла, что это был сон о будущем.
Люди не знают, какое оно – они только гадают, выкраивая его из фрагментов прошлого и настоящего. А она теперь знала…
Песня про майора Тома все еще звучала в ее ушах.
Она неподвижно лежала в кровати несколько минут, вспоминая разные мелкие детали сна – а потом позвонила Жизели.
– Тебе точно это приснилось? – спросила Жизель, выслушав ее рассказ.
– Точно, – сказала Таня. – Вот эта красная борода на веере… Прямо как динозавр с твоих слайдов.
– Кажется, ты увидела сон Аманды, – сказала Жизель. – То есть не кажется, а точно.
– А что это значит?
– Все серьезно, – ответила Жизель. – Это значит, что тебя буду учить не я.
– А кто?
– Тебя будет учить Кларисса. Это моя подруга, интеллектуал и художница из Америки. Она приезжает через три дня.
– Это хорошо или плохо? – спросила Таня.
– Тебе очень повезло, подруга. Куда больше, чем в свое время мне.
Часть III. Инсайты
3.1. ИНДИЙСКАЯ ТЕТРАДЬ. ИНСАЙТЫ
Танек! Опять гляжу на твою солнечную мордашку на стене и пишу свое бесконечное терапевтическое письмо.
Многие – вот хотя бы ты – верят, что богатые и могущественные люди получают от жизни больше наслаждения, чем простые смертные. Вера эта крайне наивна, что хорошо знает любой богатый человек. И я могу научно объяснить почему. Много про это думал.
Дело в том, что способность получать удовольствие от физического мира ограничена нашими сенсорными каналами – кожным покровом определенной площади, парными органами зрения, слуха, обоняния – и одним-единственным языком с вкусовыми пупырышками. Можно отнести сюда же и гениталии.
У этой системы очень узкая, как говорят технари, полоса пропускания.
Даже если одновременно массировать все тело самым откровенным и бесстыдным способом, услаждать глаза прекрасными картинами, уши – божественной музыкой, а рот – разными волшебными вкусняшками, по-настоящему большим деньгам тут развернуться негде. Насыщение системы наступит быстро.
Нельзя растворить в маленькой кастрюльке с водой сколько угодно соли, даже если это зеленая соль земли. Да, за тысячу долларов можно купить больше физического удовольствия, чем за сто. За десять тысяч – чуть больше чем за тысячу. Но за сто тысяч уже не купишь больше, чем за десять.
Вернее, купить можно, но это будет уже не физическое удовольствие. С какого-то порога все наслаждения становятся чисто ментальными.
Бедному Калигуле приходилось разводить в уксусе жемчужины и пить получившуюся гадость в окружении льстецов и клевретов. Механизм наслаждения здесь такой: император пьет раствор миллиона сестерциев, вокруг стоят зрители, которые об этом знают, Калигула знает, что они знают, а они знают, что он знает, что они знают. Лабиринт, что называется, отражений.
Растворить много соли в маленькой кастрюльке, как я уже сказал, нельзя. Но вот отразиться в ней может хоть пачка соли, хоть вагон, хоть целый состав. И именно с этими отражениями богатые люди и работают аж с самого бронзового века.
Мы, сегодняшние Калигулы, плаваем мельче, чем былые, но тем же самым стилем. Надо постоянно напоминать себе и другим, что пьешь вино за десять тысяч, а не за тысячу, ибо язык особой разницы не ощутит. Мы пьем, таким образом, не вино, а растворенный в нем нарратив.
Запомни, Таня, это страшное слово – я к нему еще много раз вернусь.
Главное, чем наше время отличается от античности, это тем, что растворимые жемчужины научились создавать и для бедноты – хотя бы в виде дорогих мобильных телефонов. У тебя ведь есть крутой мобильник? Тогда ты знаешь, что такое нарратив продвинутой бедности. Это, конечно, страшновато. При римлянах хозяин раба хотя бы оплачивал ошейник, а в наше время рабы недоедают, чтобы его купить.
Правда, и хозяин у нынешнего раба уже другой – это не кто-то конкретный. Это не человек и даже не злой дух. Хозяин, так сказать, распределен по ноосфере.
Искать точнее бесполезно: если разобраться, мы все в рабстве у нарративов, и у каждой социальной страты они свои. Думаю, что за этим внимательнейшим образом следят – опять-таки не в целях служения абстрактному злу, а для оптимизации торгового баланса. Чтобы продать товар, надо сначала продавить борозду в мозгах.
После этого люди получают радость уже не от «удовлетворения потребностей», как наивно верили советские теоретики, а от приближения своего образа к закачанному в них шаблону. Другими словами, главной потребностью нового человека становится совпадение его отражения с химерой.
Выходит, что мудрец с реальной властью над своим сознанием будет счастливее богача, который в состоянии управлять своим умом лишь окольными методами Калигулы. Чему и учили нас когда-то сказки народов мира… Только где в наше время такие мудрецы?
В сказках, Таня, в сказках.
Деньги – это наркотик, на который сегодня с младенчества сажают всех. Девяносто девять процентов, как ты, наверно, заметила, пребывают в ломке. Один процент вроде бы прется, но…
Ни один наркотик не приносит устойчивой радости. Он дает лишь то, что называется английским словом «high»[14]. Временную, зыбкую и неустойчивую эйфорию, смешанную с постоянно растущим страхом этой эйфории лишиться. Необходимо постоянно увеличивать дозу, и т. д., и т. п. Поэтому над бизнесом во все времена издеваются разные Толстые («много ли человеку земли нужно»), и возразить им по существу трудно.
И как же радостно было понять, Таня, что прав на самом деле не Толстой, а именно журнал «Татлер», и за большие деньги действительно можно купить очень серьезное счастье, невыразимо превышающее любую мыслимую радость обычного человека. А самое забавное, что помогли в этом не инженеры Силиконовой долины (от них мы именно этого и ждем), а ушедшие от мира побирушки в коричневых робах.
Дамиан имел полное право назвать свой стартап заносчивым словом Fuji. Те месяцы, когда саядо Ан жил на моей лодке, были поистине вершиной, пиком моего бытия. Ни один римский император, ни один восточный деспот, думаю, и близко не испытывал ничего подобного.
Джана сама по себе – невероятное наслаждение, причем не столько физическое, сколько духовное (если такое разделение еще сохраняет в этих высоких пространствах смысл). Но если подняться туда прямо с мутного дна обычной буржуазной души…
Вот это, Таня, и есть путешествие автостопом по галактике – и поверь, никакой красной «Тесле» даже за миллион лет не пересечь тех бездн, которые я без особого труда преодолевал всего за полчаса.
И от этого рождалось упоительное чувство божественной избранности. Помнишь, как у старинного поэта:
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир…»
С роковыми минутами нынче все в порядке – в любое время включаешь телевизор, и жри. Пируй, так сказать. Но после обеда моя мультимедийная становилась еще и всеблагой. И я ходил из роковой во всеблагую, как Адам по раю, и не ведал, что уже согрешил.
Надо было, конечно, догадаться, что боги заметят смертного, забравшегося в их тайный сад – и накажут за покражу яблок познания. Но я не допер.
И произошло то, что произошло.
***
Мы снова встретились втроем на лодке у Рината. Юра привез с собой какого-то фраера в очках с большими диоптриями. Я подумал сначала, что это юрист из его обслуги, но оказалось, что это профессор-буддолог из Москвы.
Как и в прошлый раз, мы отправились в бильярдную.
Кокаин профессор нюхать не хотел – да и я совершенно не собирался, но Юра настоял. Залакировали вдовушкой («Клико оффлайн», как выразился Юра), и я с тоской подумал, что еще один день жизни пропал на бычью синьку и декаданс. Оставалось надеяться, что жертвы были не напрасны и этот профессор действительно что-то знает.
– Михаил Юльевич, давайте теперь повторим для наших друзей то, о чем мы говорили, – сказал буддологу Юра. – Я вроде помню, но боюсь перепутать. А вы точно не ошибетесь.
– Мы о многом говорили, – ответил буддолог. – Что вы имеете в виду конкретно?
Юра повернулся к нам и подмигнул – мол, тихо, сейчас будем лоха разводить. Он в такие минуты сразу лет на двадцать молодеет, словно переносится назад в девяностые – и если кому сильно не повезет, можно туда перенестись вместе с ним.
– Вот помните, вы рассказывали про эти… Джуны, да?
Профессор улыбнулся.
– Джаны. Или дхьяны.
– Да. И я тогда спросил, зачем они нужны монахам. С какой целью.
Профессор откашлялся.
– Медитативные абсорбции в практике созерцания нужны главным образом для того, чтобы добиться высокой сосредоточенности ума. Сфокусированный подобным образом ум используется затем для так называемой випассаны, или медитации прозрения.
– А что это такое – медитация прозрения?
– Ну, есть много определений, – наморщился буддолог. – Но правильно, думаю, будет сказать, что это такая духовная практика, при которой медитатор непосредственно постигает три главные характеристики бытия…
– Это что такое? – спросил Ринат.
Юра поднял руку, останавливая буддолога.
– Ну а ты сам как считаешь?
Ринат улыбнулся.
– Вера, надежда, любовь?
– Если бы, – засмеялся Юра. – Михаил Юльевич, выгружайте.
– Там немного другое, – сказал профессор. – К сожалению. Аничча, Анатта, Дукха. Если по-русски – непостоянство, безличность и страдание. Правда, в наше время слово «дукха» часто переводят как «неудовлетворительность» – чтобы не отпугивать клиентов. Когда медитация проходит правильно, медитатор способен безошибочно различить эти качества в любом возникающем феномене.
– А в практическом плане как это делается?
Профессор подумал немного.
– Ну, по классическим источникам, медитирующий доходит до четвертой джаны… А дальше, вместо того чтобы поддерживать иллюзию непрерывности и стабильности происходящего, он обращает внимание на аспект изменчивости тех тонких феноменов, которые все еще сохраняются в джане.
– А какие в четвертой джане феномены? – спросил я. – Там вроде ничего нет.
Профессор снял очки и протер их. Кожа на его скулах немного порозовела – может быть, от кокаина.
– Я, как вы понимаете, в четвертой джане не был, – сказал он. – Но, поскольку там сохраняется восприятие, то феномены восприятия тоже должны присутствовать. Их можно увидеть как непрерывные и длящиеся. А можно осознать их быструю изменчивость. Первое восприятие соответствует самате. Второе – випассане.
– Ладно, хрен с ними, с феноменами, – сказал Юра. – Ну, допустим, обращаем мы внимание на этот… аспект изменчивости. И что мы с этого имеем?
– Созерцание трех характеристик ведет к глубоким инсайтам относительно природы реальности, – ответил профессор. – Причем, если радостное счастье джан является лишь временным переживанием, то глубокие инсайты випассаны остаются с медитатором навсегда. Происходит перманентная трансформация восприятия. Это, по сути, и есть «просветление» в прямом смысле – как бы прояснение оптики, сквозь которую видна реальность.
– И оно даже лучше джан? – спросил Юра.
– Так сложно ставить вопрос, – ответил профессор. – Джаны являются этапами на пути к просветлению. Вы как бы поднимаетесь по ступеням к вершине.
– Если к вершине поднимаются по ступеням, – сказал Юра, – то, наверно, хотят что-то на этой вершине найти. Что-то такое, чего на самих ступенях нет. Логично? А то зачем все это надо. Устроился на удобной ступеньке и торчишь себе всю жизнь. Если наверх поднимаются, значит, там лучше.
– Ну да, – согласился профессор. – Можно, наверно, и так рассуждать.
Юра обвел нас горящими глазами – и снова повернулся к профессору.
– Хорошо, – сказал он. – Допустим, мы хотим подняться до конца. Осознать эту изменчивость феноменов и получить глубокое просветление. Как конкретно это сделать?
– Тут нет какого-то специально описанного метода, – ответил профессор. – Или какой-то особой техники. Сосредоточенность джаны самым прямым и непосредственным образом направляется на осознание непостоянства всех феноменов. Это и есть самая короткая из известных мне классических инструкций. Надо дать себе соответствующее указание перед медитацией – и, выходя из четвертой джаны, об этом вспомнить.
– А вы сами это дело пробовали? – спросил Ринат.
– Я не буддист, – ответил профессор. – Я буддолог.
– Я все-таки не понял, какие там феномены, – сказал я. – Ринат, ты понял или как?
Ринат покосился на профессора.
– Да тоже не очень.
– В четвертой джане, – сказал профессор, – сохраняются так называемые ментальные формации. Они же санкхары, или, как иногда переводят, фабрикации, диспозиции и так далее. Ментально-волевое брожение, не сознающее себя. Пузыри из до-сознательных слоев бытия, так сказать, с самого дна. Дна мы увидеть не можем, и даже не факт, что оно вообще есть, но пузыри постоянно поднимаются. Сосредоточенность четвертой джаны позволяет медитатору видеть ментальные формации не отождествляясь с ними. Видимо…
– Я объясню, – перебил Юра. – Я этот вопрос на прошлой неделе просек. Там просто. Если сосредоточиться, то ничего как бы нет. Даже тела не чувствуешь. Звуков не слышно, и так далее. Но лысый сказал, что все это никуда не уходит. Тело по-прежнему все воспринимает и чувствует. Просто сознание в другом месте. Все то говно, которое обычно грузит, никуда при этом не исчезает. Просто летит мимо прожектора. Но если прожектор малек довернуть… Помнишь, Дамиан про Воланда и «Сутру Сердца» рассказывал? Он ведь про это в обычном смысле не вспоминал – его бы из джаны выкинуло. Он просто чуть довернул прожектор и кое-что засек. По этой схеме из четвертой джаны любые вопросы прояснять можно.
– А-а-а, – сказал я. – Вот так как-то ближе…
Юра подошел к сильно напрягшемуся профессору и полуобнял его за плечо.
– Михаил Юльевич… Спасибо вам. Если вас не затруднит, подождите нас, пожалуйста, на палубе – у нас будет конфиденциальный обмен мнениями. По бизнесу, уже не ваш вопрос.