– А мы, – сказал он, – пока систему настроим.
– Хорошо, – ответил я, – встретимся в одиннадцать за завтраком.
– Лучше в десять. Саядо Ан должен поесть до полудня, потом ему нельзя будет. Пусть не торопится.
На завтрак я велел организовать шведский стол, чтобы монах сам выбрал, что ему есть. Велел положить всяких травок, кореньев, фруктов. Утром я даже оделся поприличней – кто его знает, какой у них в Бирме этикет.
В десять монаха еще не было, и мы с Дамианом начали есть. Дамиан, видимо, понимал, что я глуповато чувствую себя в белом смокинге, и развлекал меня разговором.
– Сейчас многие богатые люди ищут духовных постижений, тренд такой. Но вряд ли кто-нибудь что-то такое реально найдет без эмо-пантографа. Шанс только у вас.
– А кто еще ищет-то? – спросил я.
– Да вон хотя бы Герман Греф. Выписал к себе индийского гуру на собрание менеджеров. Не слышали?
– Нет, – сказал я, – не слышал.
– Да как же не слышали. Это такой перец из «Сбербанка». Он даже мне на телефон эсэмэски присылает – мол, только для вас льготный кредит под восемнадцать процентов годовых по предъявлении паспорта.
– Да нет, Германа я знаю. Я про гуру не слышал.
– Вот правда, выписал. А гуру объяснил, что менеджер должен постоянно пребывать в моменте, потому что все бабло исключительно там. Слухи, во всяком случае, такие…
Я пожал плечами.
– Мог бы в Москве какого-нибудь учителя йоги за сто долларов найти, – продолжал Дамиан, – тот бы сказал то же самое слово в слово. Других слов за последние две тысячи лет все равно не придумали. Сэкономил бы народные деньги.
Я молча ел.
– Но им ведь в «Сбербанке» надо, чтобы штамп был из бутика «Гермес», – продолжал Дамиан. – Иначе не покатит. «Половой, и мне в гузку света невечернего на триста рублев…»
Я хотел уже с раздражением сказать ему, что не наше дело считать чужие средства, но в этот момент в столовую вошел Саядо Ан со своим переводчиком.
Я думал, что он сядет с нами за стол, но он вместо этого сложил ладошки перед грудью и сделал нам такое индийское приветствие. А потом вынул из перекидной сумки на груди свой чугунок и стал кидать в него еду со шведского стола. Как мне показалось, без особого разбора.
– Саядо Ан желает вам доброго утра, – сказал переводчик. – И благодарит за ваши щедрые дары.
После этого парочка удалилась. Некоторое время после их ухода я еще чувствовал ауру странной тишины, как бы окружавшей монаха – словно немного его покоя осталось в столовой. А потом мне сделалось обидно.
– Чего это он? – спросил я. – Что ему, поесть с нами за одним столом в падлу?
Дамиан засмеялся.
– Нет, что вы – почему сразу «в падлу». Просто у этих монахов столько всяких мелких правил, что лучше им ничего не навязывать. Им, например, нельзя спать на высоких кроватях – пришлось ему гимнастический коврик постелить. Мне самому непонятно. Ну, запреты насчет женщин, это ладно. Но кровати при чем?
– Посмотрим, – сказал я, – что он нам покажет… И кстати, Дамиан. Вот ты говоришь, любой учитель йоги повторил бы менеджерам «Сбербанка» те же самые слова. Может быть. Но разница все-таки есть.
– Какая?
– Гуру из Индии – святой. Настоящий. Его в «Роллс-Ройсе» возят. Цветы под ноги кидают, все дела. А учитель йоги, если его за сто долларов нанимают – это эрзац. Там только слова такие же, а то, что за ними стоит, внутреннее состояние, оно может быть совсем-совсем другое. Особенно если он на свои курсы йоги в метро ездит и все эти хари ежедневно видит.
– Правильно, – согласился Дамиан. – Может быть, у святого внутреннее состояние совсем особое. Не такое, как у учителя йоги. Но ведь Греф со своими менеджерами все равно услышит только слова, которые этот индус скажет. Это по-научному называется потерей информации при передаче сигнала.
– Какого сигнала?
– Внутреннее состояние святого описывается через слова. И они уже столько раз произносились, что их знает любой тренер по йоге. Слова – это и есть сигнал, передающий информацию. Но сами по себе они не вызовут в чужом сознании породившего их эффекта. Понимаете?
– Ты хочешь сказать, духовная информация всегда теряется? В смысле, когда она передается словами?
Дамиан немного подумал.
– Ну это зависит от того, как подойти. Мусульмане, например, верят, что у них есть совершенный божественный сигнал, которого полностью достаточно – Коран. Это часть их теологии. Но большинство мусульман все равно знает Коран только в переводе. А это уже совсем другое дело.
– Давай про это не будем, – сказал я. – Опасная тема.
– Не буду, – кивнул Дамиан. – Но в главном вы, пожалуй, правы. Насчет разницы между высокооплачиваемым святым и местным учителем йоги. Многие люди верят, что кроме слов действует что-то еще. Поле, духовная энергия, личное присутствие, не знаю. Именно поэтому на дорогих гуру такой спрос. А жулики всех мастей на этой вере паразитируют и выдают себя за святых.
– Что же, – спросил я, – везде одни жулики?
– Нет, почему. Не везде. Что-то за этим действительно стоит. Какой-то естественный механизм типа резонанса. Когда Будда свои проповеди читал, люди сотнями просветлялись. Про Иисуса можно сказать практически то же самое. Их слова более или менее нам известны – остались в сутрах и Евангелиях. Но просветляются от них в последнее время не так чтобы слишком часто. Вот для этого, Федор Семенович, эмо-пантограф и нужен.
***
Конечно, перед опытом я волновался. Даже боялся. Все-таки речь шла о возвышенных духовных состояниях, которым обучал сам Будда. А я знал про себя много такого, что не всякому адвокату расскажешь. Какая уж там святость.
С другой стороны, думал я, ведь именно за это я и плачу такие деньги. Чтобы занятому серьезными делами мирскому человеку показали этот самый невечерний свет. И сам мой интерес к вопросу показывает, что не такая я плоская душа…
Хотя, с другой стороны, почему я вообще в это дело вписался? А вот почему: Дамиан сказал, что эти джаны – самое возвышенное счастье на свете и ничего лучше точно не бывает.
Решил, значит, устроить себе сафари на Святаго Духа. Господь за такое… Хотя какой Господь, это же буддизм. Там ни Бога нет, ни черта… Или черт все-таки есть? Черт у них вроде есть, а Бога нет. Нормальную религию придумали индусы. Оптимистичненько…
В общем, в таких примерно мыслях я ждал саядо Ана и его переводчика.
Ровно в три часа они вошли в мультимедийную комнату. Саядо сложил у груди свои маленькие ладошки, поклонился и сразу принялся руководить процессом:
– Садитесь лучше не на диван, а вот в это кресло, у него спинка прямая. Хорошо, если будет прямая спина. Но главное, чтобы было удобно. Я сяду прямо на ковер, вот здесь. А кресло тогда вот тут. Вот так, хорошо…
Мы уселись. Я уже собирался надеть свой шлем, но саядо захотел сказать еще несколько слов. Когда я их услышал, мне показалось, что он каким-то образом уловил эхо моих мыслей.
– Ваш ум, – сказал он, – находится в состоянии постоянного нервного бурления нечистот…
Именно так и выразился, честное слово. Правда, может, не он сам, а переводчик. Про переводчика я дальше упоминать не буду – он при этих разговорах был рядом всегда.
– Для человека вашей профессии – то есть мирского владыки – такое вполне нормально и не является чем-то экстраординарным. Чтобы это не воспрепятствовало достижению джаны, постарайтесь как бы отпустить свои мысли на волю. Представьте, что ваш ум – это клетка с беспокойными птицами. А потом широко распахните дверцу. Не держитесь за конструкции, которые приходят вам в голову. Какими бы они ни были, для нашего опыта они не нужны.
– А как быть, – спросил я, – если это не я за них держусь, а они за меня?
– Попытайтесь тогда увидеть, за что именно они держатся, когда держатся за вас. Это со временем может привести к инсайту в отсутствие реального «я».
Так, подумал я, лучше не перечить.
– Я постараюсь ни за что не держаться.
– Хорошо, – сказал саядо. – Тогда начнем. Дышите естественно и старайтесь не углубляться в раздумья, это самое главное. Остальное должно произойти само.
Шлем был довольно удобным. В нем была даже микровентиляция. Гагарин, подумал я. Поехали. Сперва эта мысль меня развеселила, а потом я вспомнил, что держаться за мысли не надо – и отругал себя за невнимательность.
Саядо опять, похоже, что-то уловил.
– Не беспокойтесь ни о чем, – сказал он. – Как бы это ни казалось сложно, простите себе все. В том числе и отвлечения. Во всяком случае, на время опыта. Итак…
Я закрыл глаза и прислушался к своим чувствам.
Ничего особенного я на самом деле не чувствовал. Чуть болел нос – наверно, от кокаина, хотя прошло уже трое суток. Все-таки возраст. Интересно, это приятнее кокаина или нет? А может, на меня вообще не подействует? Черт, опять мысли. Вот ты дурень невнимательный. Стоп, стоп, Федя… Тебе же велели все себе простить, ты не понял, что ли? Бля, ну ты реально мудак, если даже простить себя на время не можешь…
– Не волнуйтесь, – сказал саядо. – Все будет хорошо. У нас нет времени работать с вашим национальным культурным программированием, так что попробуем пойти напролом…
И тут началось.
Со мной вдруг случилось что-то странное. Мое внимание сосредоточилось на области вокруг ноздрей – и дышать сразу стало очень приятно.
Не то, чтобы это было слишком уж интенсивное «приятно». Наоборот, сперва оно было скорее слабым, еле-еле заметным. Но в нем присутствовало что-то такое… Многообещающее, что ли. В общем, отвлекаться от него не хотелось совсем.
Как будто с каждым вдохом я ощущал еле заметный аромат не то благовоний, не то цветов – и вспоминал что-то удивительное, древнее… Хотя запаха никакого не было. И конкретных воспоминаний тоже. Впрочем, что я ни скажи, все будет мимо.
Было трудно понять, где именно мне приятно. Точно не в носу, а то бы я чихнул. В груди? Да вроде нет. В теле? Вот тоже не факт, хотя удовольствие было вполне физическим. Скорее, приятно было там, куда было направлено внимание. А внимание было направлено туда, где было приятно, хотя следило и за дыханием тоже. И точнее не скажешь.
Я сказал, что это чувство было «многообещающим». Постараюсь объяснить. Эта приятность была не столько сладка сама по себе, сколько содержала обещание чего-то невыразимо блаженного – такого, что от одного его предвкушения волны сладкой дрожи начинали ходить по телу. И с каждым вдохом чувство это становилось все сильнее и сильнее.
Это было немножко похоже на кайф от очень чистого MDMA, но там подобное – венец и цель всего трипа, пик, который длится на самом деле совсем недолго (хотя зубами скрежетать по этому поводу можно несколько часов). А здесь эта рябь сладкой энергии, проходившая по душе и телу, была всего-то-навсего…
Вот как Елена Ваенга пела когда-то про тишину – «взятая за основу». Именно так – основа. Дно переживания, а не его потолок. Мы только начинали восхождение.
Чем приятнее становилось это чувство – или, вернее, этот поток множества невыразимо сладких проблесков и намеков – тем меньше интереса оставалось у меня ко все еще терзавшим меня мыслям.
И я заметил, что безо всякого усилия слежу уже не за многочисленными соображениями о том, какой я мудак и неумеха (мысли эти были, как я понял, подобием сохранившихся с детства магнитофонных записей, своего рода реликтовым излучением моей личной вселенной, до сих пор летящим сквозь пространство моего ума), а за набирающим силу и мощь потоком блаженства.
Я одновременно видел и мельчайшие нюансы своего дыхания, и все невидимые прежде мысли и мыслишки – вернее, их зародыши: теперь они просто не успевали вырасти из своего корня и распуститься, потому что сразу оказывались на виду и, словно бы догадавшись, что ловить в заполненной блаженством голове нечего, сваливали морочить других граждан.
Непонятно?
Попробую объяснить на примере из детства. Один раз, когда мне было лет пять, мы всей семьей отдыхали летом под Москвой в каком-то пансионате. Самого пансионата я вспомнить уже не могу, помню только, что рядом был военный аэродром. Из всего нашего отдыха я запомнил лишь одну сцену во дворе – когда случился жуткий, как мне тогда показалось, скандал между несколькими отдыхающими семьями. Кажется, не поделили веревки для белья.
Я тогда очень испугался, что моих папу и маму убьют, а потом убьют меня тоже, и заплакал… И тут, словно вырастая из моего пискливого воя, вдалеке раздался рев. Он становился сильнее и сильнее, так что взрослая склока вдруг стихла – а затем на секунду стало темно, и низко-низко над пансионатом пролетел огромный военный самолет. Все молчали несколько секунд, потом стали нервно смеяться, и скандал на этом кончился.
С блаженством и мыслями было то же самое.
Как будто растущее блаженство было авиационным гулом – и много-много разных мелких умов и умишек у меня внутри, вовлеченных в мой постоянный внутренний скандал, начали слышать этот растущий звук – и, забыв весь свой праведный гнев по поводу бельевых веревок, обернулись в его сторону из чистого любопытства… И вдруг оказалось, что гул блаженства слушают уже все мои умы и умишки, и в склоке больше участвовать некому.
Самое интересное, что в это время я совсем не думал, но очень быстро и точно постигал многие вещи. Я не хочу говорить «понимал», потому что это слово предполагает некоторое мысленное действие – а тут его не было вовсе.
Например, постигнуто было следующее: я все время говорю «я», будто кроме этих скандалящих у меня внутри умов во мне есть еще кто-то. Так вот, я постиг, кем был этот «я». Не одним из этих умов, и не другим, и не третьим, и не их совокупностью – а самим этим скандалом по поводу воображаемых бельевых веревок. Как будто все эти голоса по очереди орали: «Федя, Феденька, Федрила, Теодор, Теодорих…» – и так далее.
Утихомирить эту склоку обычным образом было невозможно, потому что участвующие в ней умы хорошо умели только одно – скандалить, и на любое предложение заткнуться отвечали новой склочной волной. А тут никто даже не предлагал им заткнуться – просто сами они вдруг заметили что-то настолько клевое и необычное, что склока потеряла для них интерес. И сразу стало тихо, неподвижно, безмысленно и прекрасно…
Как будто я был эдаким пауком, сидящим на засиженной мухами стене, держась за нее множеством лапок – и вдруг лапки эти одна за другой разжались, и я повис в потоке теплого колеблющегося восторга… Оказывается, держаться не было нужно. Ничто во мне больше ни с чем не боролось, все стало одним, и это одно было так хорошо, так сладко, так покойно и отрадно… Ах.
Иногда это блаженство начинало ускользать, и тогда, чтобы обрести его вновь, надо было сделать легкое усилие. Усилие же заключалось в том, чтобы перестать делать усилия и что-то такое искать – тогда вспугнутое блаженство возвращалось само… Это было как с велосипедом: чтобы перестать падать, надо повернуть руль именно в ту сторону, куда падаешь, и можно ехать дальше.
Потом все кончилось.
– Почему так мало? – спросил я. – Давайте еще.
– Прошло полтора часа, – сказал саядо. – Вы говорили, что у вас назначен какой-то телефонный разговор.
– Да черт с ним, с разговором. Слушайте, я столько всего понял! Я даже знаю, как в эту джану попасть. Надо все бросить. Все оставить. Все перестать делать. Но как перестать делать то, про что ты даже не знал раньше, что это делаешь? Вернее, когда это делаешь даже не ты, а какая-то такая твоя часть, до которой вообще не достучаться?
– Именно для этого и существует ежедневная практика, – сухо сказал саядо.
Похоже, моя новообретенная мудрость совсем его не интересовала.
– Я столько разных вещей успел понять! – повторил я. – Причем таким способом, каким я никогда раньше ничего не понимал… Правда, я почти все забыл уже.
– Это называется инсайтом, – сказал саядо. – Но инсайты, полученные таким образом, редко бывают устойчивыми. Хотя случается.
– Скажите, это и было самое приятное из возможного? У меня, собственно, никаких сомнений нет, но я хотел бы на всякий случай…
Саядо улыбнулся.
– Что вы. Это только самое начало. Такое состояние является весьма грубым и неудовлетворительным. Оно подходит для начинающих, так как способствует очищению психики от сильных загрязнений. Мы можем продолжить завтра. А теперь, с вашего позволения, я хочу удалиться. Мне необходимо помедитировать.
Я понял, что этот монах с неподвижным лицом сейчас пойдет в свою каюту и окунется в такой кайф, о котором я, скорей всего, даже и не узнаю, что он вообще бывает. И меня охватила чернейшая зависть.
***
На следующий день саядо сообщил, что мы погрузимся во вторую джану, но перед этим пройдем через первую, потому что нетренированный ум способен переживать эти состояния исключительно в восходящей последовательности.
– Вы увидите несовершенство первой джаны и таким образом перейдете во вторую, – сказал он. – Вернее, это я увижу ее несовершенство, но для вас все будет выглядеть так, словно его замечаете вы.
Мне трудно было поверить, что в испытанном мною вчера переживании можно найти недостатки – это было как искать пятна на солнце. Но я уже ничему не удивлялся.
Чувствуя себя самым настоящим космонавтом, я надел свой шлем, и мы начали сеанс.
Сначала все развивалось как раньше. Склока у меня внутри стихла, и я завис в том же блаженстве, что в прошлый раз. Сперва это было так же восхитительно.
Но скоро я стал замечать, что у этого состояния действительно есть один недостаток. Оно было неустойчивым – ум как бы постепенно выскальзывал из него, и джану приходилось отыскивать вновь. В прошлый раз я сравнил это с доворотом велосипедного руля. Но вернее было сказать, что приходилось балансировать среди множества давлений и влияний, как бы стоя на канате над ветреной расщелиной, откуда било счастье.
И хоть никаких личных действий здесь не требовалось, в этом постоянном стремлении к безусильности заключалось своего рода тонкое усилие, которое было утомительным. Чтобы оказаться в нужном месте, надо было перестать этого хотеть. За счастье первой джаны приходилось бороться, постоянно напоминая себе, что борьба за него не нужна. В общем, трудно это объяснить, но умом все еще приходилось управлять, причем весьма хитрым образом.
И тогда я задумался – а почему бы не войти в это блаженство глубже? Так глубоко, чтобы не было нужно балансировать на его краю, постоянно устремляя к нему ум? И как только я увидел такую возможность, это немедленно произошло.
Блаженство осталось тем же самым, но теперь ему уже ничто не угрожало. Оно никуда не ускользало, за ним не надо было гнаться. Оно было надежным и вездесущим, его источник находился со всех сторон сразу – я словно отпустил наконец костыли, на которых приковылял в это дивное место. Можно было не держаться ни за что. Усилие больше не требовалось.
Прежде я не мог поверить, что может существовать что-то лучше первой джаны – и как же было посрамлено мое маловерие!
Такое сравнение, наверно, неизбежно: до этих опытов я действительно думал, что сильнейшее из наслаждений, доступных человеку (во всяком случае, мужчине) – это акт любви. Так вот, если взять самое интенсивное и яркое из испытанного мной в этой области то…
Вот если бы можно было усилить оргазм до полной невыносимости, заполнить им все тело и душу, убрать из него судорожную суетливость и заменить неподвижным спокойствием, а потом растянуть на час или два, получилось бы нечто…
Впрочем, нет. Это уподобление хромает. Любовный экстаз – это узкая щелка для подглядывания, peep show, где в лучшем случае есть секунда, когда виден уголок первой или второй джаны. Оргазм напоминает обещание, которое природа дает – и тут же берет назад. А в джане не было никакого обмана, и если первая тоже отчасти была обещанием, то вторая была исполнением этого обещания.
Если первая джана походила на приближение к солнцу, то вторая напоминала погружение в его глубины. Но это солнце не жгло – оно было очаровательно прохладным, и сделано было не из огня, а из счастья. Вихри невыразимого наслаждения подхватывали меня и нежно передавали друг другу; в этом сосредоточенном восторге была такая мощь, такая глубина, такая надежность…
Мне даже интересно стало – насколько сильным может быть блаженство?
Да каким угодно, как бы ответила джана, любым, какое ты можешь выдержать, не сгорев. И я окунулся в восторг, который просто нечем было измерить. Я и подумать не мог, что такое бывает.
Наркотики? Господи, да какие к черту наркотики. Конечно, как и с оргазмом, отдаленное сходство можно найти: еще одна замочная скважина, сквозь которую можно подглядывать.
Только на всех знакомых человеку замочных скважинах гроздьями сидят черти и тычут оттуда в глаз ржавой вязальной спицей. Смешно даже сравнивать.
Из моего рассказа может показаться, что джана – это какое-то неспокойное состояние, где то и дело что-то меняется. На самом деле оно абсолютно спокойное и неподвижное, очень ясное, и всякие поползновения ума что-то подумать становятся тут же видны. Мысли прячутся от джаны как летучие мыши от дневного света, и время там идет совсем по-другому.
Я уже говорил, что в этом состоянии меня то и дело посещали разного рода мимолетные постижения (саядо назвал их «инсайтами»), которые, однако, не превращались в поток мыслей – все становилось ясно сразу же, и обмусоливать постигнутое не было никакой необходимости. Ум оставался неподвижно прикованным к джане.
Мне даже трудно называть подобные постижения своими – может быть, это были мнения саядо Ана, занесенные в мою голову сквозняком джаны.
Одно из таких быстрых пониманий-инсайтов показалось мне интересным, когда я вспомнил его после опыта. Постараюсь сейчас его расшифровать.
Мы почему-то думаем, что «жизнь» должна опираться на органику, на разных червей и обезьян, ползающих по поверхности громадных каменных шаров. И других вариантов мы просто не видим. До такой степени, что у нашего Бога есть свойственный приматам волосяной покров – борода, за которую его то и дело хватают отважные человеческие мыслители.
Но «жизнь» – это просто переживание ограничений и обязательств, накладываемых материей на сознание. Сцепление одного с другим на некоторое время. И происходить это сцепление может любым способом, какого только пожелает сознание, выдумавшее эту самую материю для своего развлечения.
Так вот, я не зря сравнил вторую джану со звездой: мне показалось, что похожие состояния переживает ум, сцепленный со звездной материей.
Эти космические джаны длятся, с нашей точки зрения, почти вечно: невыразимый восторг горения голубой звезды, спокойная радость желтого солнца, снисходительное довольство красного гиганта… Звезды ведь горячи только для нас. Сами для себя они полны прохлады, и в сердце их бьет ключ вечной радости. И еще – звезды не думают. Оно им не нужно. Думаем мы – о том, как бы нам, это, стать звездой.
Долгая практика джан, понял я, создает причины для того, чтобы оказаться потом в этом звездном измерении. Когда ум хорошо с ним знаком, не надо даже молиться небесному начальству – все произойдет самым естественным образом. Я не знаю, что это за измерение и звезды это на самом деле или что-то иное, но понимание было отчетливым и ясным, как и прочие настигшие меня инсайты.
Collateral wisdom[7], могли бы сострить в Пентагоне. Увы, позже саядо Ан сказал, что для формирования подобных фундаментальных кармических следствий следует практиковать джаны самому – испытанное и пережитое с помощью эмо-пантографа мало отличается от мокрого сна.
Конечно, это нечеловеческие состояния. Совершенно нечеловеческие, хотя бы потому, что люди попадают в них крайне редко – и заглянуть туда мы можем лишь потому, что и нашу ползучую жизнь, и ослепительное счастье звезды переживает один сознательный принцип.
Но разве «нечеловеческое» – это всегда плохо? Нет, Танечка, иногда это очень даже хорошо. А вот «человеческое» – давай уж будем честны до конца – это практически всегда плохо. В том смысле, что почти всегда больно и абсолютно всегда крайне ненадежно.
И особенно отчетливо понимаешь это, когда вываливаешься в мир из второй джаны. Может, монахи таких чувств не испытывают, потому что в любой момент могут вернуться назад, а я вот ощущал себя пассажиром туристического автобуса, которого только что провезли по раю, а потом ссадили в навозную кучу возле покосившегося крыльца – и сказали: «Экскурсия закончена».
И какая мне теперь была разница, что моя куча навоза покрашена золотой краской?
***
Перед следующим опытом саядо сказал то же, что и в прошлый раз:
– Вместе со мной вы ощутите вторую джану как нечто грубое, и ваш ум перейдет в более тонкое состояние.
Я поверить не мог, что такое можно сказать о второй джане. Лучше ее ну точно ничего не могло быть.
Но оказалось, монах опять прав.
Я помню, мы в школе читали сказку Льва Толстого «Много ли человеку земли нужно». Про то, как жадный человек пытался за день обежать много-много земли, чтобы по уговору взять ее в собственность. В конце концов он не успел вернуться в установленное место вовремя и грохнулся на землю мертвый. И досталось ему ровно три аршина – чтобы его там зарыли.
«Ай, молодец, – закричал старшина, – много земли завладел…»
Толстой, как я понял, издевался таким образом над бизнес-сообществом. Ну, не он один – голь на выдумки хитра. Хотя, как вспомню Борьку с Бадри… Ну да ладно, грустная тема.
Я тогда подумал, что правильный вывод из сказки такой – бизнес надо верно планировать. Чтобы точно знать, сколько земли успеешь реально обежать за день. Но могли быть, наверно, и другие прочтения.
Тот же самый вопрос встал теперь передо мной прямо в джане: много ли человеку блаженства надо? Допустим, можно вместо плюгавого земляного червя стать изнывающей от счастья звездой…
Но зачем?
Я уже говорил, что во второй джане вопрос только в том, сколько блаженства сознание в состоянии вместить. Много ли ему, так сказать, нужно кайфа. Сначала кажется, что много. И всегда будет нужно много. И чем больше, тем лучше.
Но когда мы снова окунулись в это переживание невыразимого по масштабам наслаждения, оно вдруг показалось мне чем-то грубым.
Это было, как говорят англичане, gross[8].
Сейчас мне приходит в голову такое сравнение. Вот роза – красивая, ароматная, сильная… Mighty like a rose[9], сказал когда-то Элвис Костелло. Но рядом с розой – насколько изящен одуванчик! И какой грубой, даже вульгарной покажется роза, когда увидишь и оценишь ажурную красоту одуванчика!
Вот и тут было что-то похожее. Я догадался (даже если эти быстрые понимания-инсайты были не вполне моими, я переживал их как свои), что дело не в силе наслаждения.
У наслаждения не было никакой собственной силы.
Дело было в сфокусированности и спокойствии ума. Наслаждение в джане кажется сильным не потому, что оно таково само по себе, а потому что непоколебимо сосредоточен нацеленный на него ум. Это как с микроскопом – можно навести его на точку, и она покажется гигантской. Собственные ее размеры не имеют при этом значения.
И наступает момент, когда сама безграничность испытываемого наслаждения начинает казаться избыточной. Ум устает от розы – и, когда он замечает перед собой одуванчик, тихая радость от его присутствия оказывается куда более тонкой и милой.
Можно сказать так – у радости, как у цветочного запаха, есть грубые фракции и тонкие. И можно навести сосредоточенный ум только на тонкие, оставив грубые.
Когда видишь третью джану из второй, никакого сомнения насчет того, что лучше, не возникает. Вторая со своими плазменными экстазами кажется утомительной и чрезмерной.
Собственно, тут все сахарные человеческие термины теряют смысл. Можно только сказать, что ум здесь еще сосредоточеннее и неподвижнее и «меньше» превращается в «больше».
Это действительно куда более приятное состояние, чем вторая джана – уходит пульсирующая и колышущаяся энергия восторга, но остается неподвижное, тончайшее, чистейшее счастье, доступное лишь очень сосредоточенному, ясному и спокойному уму.
Словно оркестр затихает, остается играть одна легкая флейта, и играет она довольно тихо – но звук ее настолько волшебен, что все эти тарелки и барабаны кажутся помехой. И слушаешь после этого одну флейту, заполняешься ее звуком без малейшей лакуны, и ничего тебе больше не надо.
Флейта, если разобраться, играла и раньше, только ее перекрывал оркестр – а теперь ум сосредоточился на ней одной, остальные инструменты стали лишними, оркестранты все поняли, зачехлили их и тихонько вышли.
Но музыкальное сравнение хромает вот в каком смысле – звук этой флейты не меняется, он незыблем. Никаких трелей. Может быть, это больше похоже на приятно-рассеянный солнечный свет, который уже не жжет и не опаляет, а лишь нежит. И так в этом свете хорошо и покойно, и совсем ничего не хочется, и все принимаешь как есть…
Много ли человеку блаженства нужно? Да хватит, пожалуй, и третьей джаны, Лев Николаевич. Вот как-то так.
Самое же поразительное вот в чем: насколько обычный человеческий модус охуенди кажется далеким от этих состояний во время путешествия к джанам, настолько же он оказывается близким при возвращении. Долго взбираешься по серпантину (или углубляешься в карьер) – а выходишь назад одним шагом, практически сразу, только ум некоторое время остается легким, ясным и пронзительно-сильным. Но проходит всего полчаса – и ты опять на знакомом крыльце, словно никуда и не ездил.
Экскурсия, Таня, она экскурсия и есть.