Тетка, у которой она жила, догадывалась о происходящем, но вела себя деликатно и в чужие дела не лезла.
– Твой первый тать, – сказала она с ухмылкой.
– Почему тать? – не поняла Таня.
– Ну ты же Татьяна. Значит, твой ухажер – тать.
Слово «тать», как Таня выяснила, означало банальное «вор». Она, значит, была воровская девчонка. А че…
После возвращения в Москву Таня стерла южный телефон – мавр сделал свое дело около сорока раз, и этого было довольно. Усатик, увы, был лузером в силу простого географического детерминизма. Как говорили в те годы по телевизору, «в провинции нормальных социальных трамплинов сегодня нет».
Мавр-толкиенист забылся сразу. Впереди у жизни была «только даль» – как пели в старой советской песне, которую еще крутили изредка на курортах.
Таня уезжала на юг золушкой, а вернулась инициированной принцессой, и колеса ее невидимой кареты весело застучали по московской мостовой.
Она, как все говорили, расцвела – в ней началась та неостановимая химическая реакция, которая сводит мужчин с ума и поддерживает жизнь на Земле: неуправляемый и быстротечный процесс, похожий на горение бенгальского огня.
Этот огонь бьет своими искрами во все стороны днем и ночью, зимой и летом, пока не догорит до конца. Ему не важно, что в стране кризис, ему наплевать, что у родителей нет денег, он не понимает, что через два года было бы лучше. Его нельзя заморозить – можно только погасить раньше срока.
Таня много читала. Чем пошлее были описания «мимолетного цветка красоты» в программирующей патриархальной прозе (почему-то звавшейся «женскими романами»), чем отвратительнее казалась безответная покорность, привитая их героиням в качестве «вечной женской мудрости», тем яснее было, что ничего со всем этим поделать нельзя. Во всяком случае, в обозримой перспективе.
|
|
Поезд, на который брали только красивых, был реальностью; можно было ехать на нем – или нет. Строить новую железнодорожную ветку в ледяной русской пустыне было благородно, но как-то зябко. Природа спешила, и приходилось спешить следом.
Все Танины сюжеты, где происходило что-то серьезное («мокрые дела», как говорила подруга), завязывались и кончались за пределами школы. Мальчики в классе засматривались на нее, но понимали, что им ничего не светит: Таню дожидались у школы такие иномарки, которым не стоило царапать бампер даже взглядом. Страна переходила на рыночные рельсы, и Таня, в отличие от болтунов-взрослых, действительно готова была на них лечь.
Хоть в классе к ней не приставали, у Тани, как у каждой серьезной школьной красавицы, был личный рыцарь печального образа, свой Пьеро, тайно истекающий клюквенным соком в своей каморке. В третьем классе он целый год сидел с ней за одной партой и никак не мог этого забыть.
Этого Пьеро звали Федя. В число школьных альф он не входил. Совсем уж последней омегой тоже не был – его место было в конце греческого алфавита, где-то между презрительным «фи», издевательским «хи» и чокнутым «пси».
Федя был долговязым худым очкариком. Он рано вытянулся, но израсходовал на этот подвиг все ресурсы и поэтому не отличался силой, несмотря на рост. Учился он средне – успевал по математике и английскому, но прогуливал биологию и химию. Любил читать книги про физиков, но по самой физике имел трояк.
|
|
Ни с кем в школе он особо не дружил, если не считать воскресного преферанса с такими же подрастающими фи-самцами. Преферанс сопровождался винопитием.
Ухаживания Феди были странными и болезненными и могли бы много раз стоить ему всех передних зубов, если бы Таня принимала их всерьез.
Несколько раз он, напившись, звонил ей домой и заплетающимся языком выяснял, что задали по английскому и чему-то там еще. Однажды на перемене он грубо и очень конкретно облапал ее во время шутливой борьбы за пластиковую тарелку-фрисби. Таня предпочла сделать вид, что ничего не заметила. Иногда он сидел на лавке возле школы, дожидаясь, когда она выйдет, и шел следом, не подходя слишком близко.
Как-то раз на овощной базе, куда весь класс вывезли для сортировочных работ, он даже попытался ее поцеловать – был осенний мокрый вечер, перед этим хорошо выпили, и это было похоже на шутку. Таня, смеясь, отбилась.
При этом Федя не делал никаких попыток всерьез подружиться или сблизиться с ней нормальным человеческим образом – что совсем не казалось Тане удивительным.
Она хорошо знала, что у большинства сверстников рот и мозги все еще склеены пубертатными швами, превращающими их в глупых хамов и задир. Девочки уже давно были большими, а мальчики все еще оставались маленькими.
Таня догадывалась, что это своего рода защитная скорлупа, внутри которой они продолжают развиваться – «мужчина» вылуплялся из куколки значительно позже, часто уже после армии (большинству ее новых друзей было уже нормально за двадцать).
Хоть Федя не делал (и очень правильно) попыток серьезно за ней приударить, Таня постоянно чувствовала горячий луч его внимания, упертый в ее спину. Когда дела на личном фронте складывались кисло, это тепло даже грело, напоминая, какой у ее червонца высокий обменный курс.
|
|
Были, конечно, в этих полуотношениях и неприятные моменты. Если не считать пьяных Фединых звонков, самый неловкий, двусмысленный и смешной случай произошел в десятом классе на картошке.
В совхозе («музей гулага», как его называли в уже вдохнувшем свободы классе) было весело. Картофельные работы походили на чуть подпорченные каникулы, продленные в бабье лето: умеренно выпивали, слушали музыку, играли в карты. Несколько часов грядко-майнинга в поле утомляли не слишком.
Правда, иногда на сутки или двое отключали воду (шутили, что у водопроводчиков своя картошка), и тогда приходилось мыться по одному в перегороженной бане, где на каждой половине стояло по огромному баку с водой – для мальчиков и для девочек. Чтобы не одеваться и не раздеваться лишний раз, в баню ходили налегке, иногда просто заворачиваясь в полотенце.
Таня предпочитала надевать на эту короткую прогулку модный купальник, для которого той осенью все равно не нашлось другого применения – и уже поверх него оборачивалась в тропическое желтое полотенце с пальмами.
Однажды, отправившись в баню, она встретила у входа Федю. Тот выглядел смешно: на нем был дурацкий слесарный халат синего цвета (совхоз получал их по бартеру – такие выдали всем мальчикам) и красные тапки на босу ногу. Халат был застегнут на одну пуговицу, и под ним была видна бледная грудь. Словно стараясь сделать себя еще более жалким, Федя быстро курил. Заметив ее, он сразу отвернулся.
Таня вошла в баню и стала мыться. Она уже почти заканчивала, когда на мальчиковой стороне за сделанной из старых теннисных столов перегородкой раздался звонкий грохот тазов и шаек, рушащихся на пол.
Таня поняла, что Федя подглядывал за ней сквозь щель между столами – и повалился со своих подпорок. Эта мысль ее и рассмешила, и напугала. А вдруг он сейчас возьмет и… Вряд ли, конечно, но девки говорят, что когда у них спермотоксикоз, они совсем безумные.
Когда Таня вышла из бани, уже начинало темнеть. Федя околачивался на том же месте, где курил полчаса назад. Он явно ее ждал, это Таня ощутила сразу.
Он глядел на нее с выражением торжества и счастья на лице – и это было так странно, что от неожиданности и шока Таня остановилась. Тогда написанное на Федином лице торжество превратилось в какое-то мучительное умиление, и он, все еще глядя ей в глаза, поднял руки, сжал в них лацканы своего халата – и потянул их в стороны, словно борясь с желанием сорвать с себя эту синюю тряпку и сделать что-то невероятное, небывалое…
Этот незавершенный жест был немного похож на классическое «стреляй, фашистская курва» из фильмов про войну, но вместо «стреляй» просился другой глагол.
Таня пришла в себя – и пулей помчалась к спальному бараку. У дверей она остановилась. Страх прошел, и ее теперь разбирал смех. Что-то случилось, но непонятно было, что именно и как про это рассказать девкам.
Федя сделал что-то? Вроде нет. Руками не трогал. Ни ее, ни себя. Просто стоял у бани, держась за слесарные лацканы.
Но в том и дело, что он не просто так стоял. Очень не просто… Это было очевидно, но как такое объяснишь? Да и на что жаловаться? Борьба космических сил в душе уголовным кодексом не преследуется. Даже когда отчетливо отражается на лице. Смешной мальчик, да. Вид у него был такой, словно он удерживает скакуна.
Решив никому ничего не говорить, Таня легла спать.
Вроде бы плюнуть и забыть – но почему-то это событие сильно повлияло на Федю, и эффект ощущался еще несколько месяцев. Он стал краснеть всякий раз, когда она смотрела в его сторону. Избегал встречаться с ней даже взглядом. Постепенно неловкость затерлась, но после этого они ни разу, кажется, толком не поговорили.
А потом школа кончилась, и началась совсем другая жизнь.
Личная.
***
Три года прошли как во сне. Снег, музыка, разбавленный аптечной дрянью кокаин, далекие выстрелы ночью (от этого звука всегда хмурились ее сильные взрослые друзья).
Таня сменила нескольких бандитов. Они горели так же неостановимо и ярко, как бенгальский огонь ее собственной красоты. Страшно и весело было катить вместе с ними по жизни в золотых тачанках.
Бандюки были по-звериному – не в эстетическом, а в гормональном смысле – красивы. В них было что-то настоящее, жмущее на все женские клапаны и пружины сразу. Крутой мужик убивает других мужиков. Крутая телка с ним после этого спит: древний женский способ соучастия в убийстве. И две тысячи лет война, война без особых причин, звезда по имени солнце и группа крови на рукаве.
Когда кукушка оформила ее третьего быка, Таня немного протрезвела. Беднягу сожгли в машине без всякой самурайской романтики – в багажнике, как старую покрышку. Она вполне могла оказаться рядом. Другие девки попадали.
Времена быстро менялись, и кукушку лучше было не провоцировать. Пора было думать о карьере и наводиться на более высокую социальную страту.
Через несколько месяцев, после пары унизительных кастингов, Таня оказалась в одном из гаремов Отари Квантришвили. Солярий, бассейн, неприятные восточные люди, веселое ментовское начальство, рожи из телевизора, кабинеты, сауны, салон, массаж, Бали, опять сауны, человек, похожий на… (сразу забыть, понятно?), много валюты. Даже норковая шуба.
На фоне палаток со спиртом «Рояль» это казалось успехом, но постепенно Таня стала понимать, что даже самое интимное общение с богатыми высокопоставленными мужчинами не обязательно поднимает женщину в социальном плане. Скорее наоборот.
Как-то раз жена одного из клиентов лично приехала в гостиницу «Советская» за упившимся до синевы мужем, и в процессе передачи тела Таня услышала от нее не только подробный анализ своей общественной роли, но и бизнес-прогноз на ближайшие годы. Некоторых замысловатых бранных эпитетов она никогда раньше не слышала. Но обидным было другое – прогноз начал сбываться немедленно после произнесения, словно был на самом деле проклятием.
Отари Квантришвили застрелили. На выходе из символической бани, как грустно отметила Таня, вспомнив школьного дурачка Федю.
На лице Отари Витальевича было много веселых морщин, похожих на русла рек; при большом увеличении можно было разглядеть выстроенные на их берегах поселки коттеджного типа. В одном из них и жила Таня. Но когда Отари Витальевич умер, морщины разгладились, волшебная страна исчезла, и сразу много одалисок в норковых шубах оказались на холодной московской улице.
Тане опять повезло. Ее взял на содержание один из богатых клиентов – муниципальный чиновник, связанный с какими-то строительными разрешениями. У него была жена с детьми, и он ужасно боялся скандалов, потому что для бюрократа его ранга такие вещи были смертельны: московское начальство воровало крестясь, жертвовало на храмы, и нарушения венчальных обетов Лужков мог не понять.
Чиновника звали Игорь Андреевич. Таня так его и называла – из-за разницы в возрасте, и еще для того, чтобы появлялась возможность перейти иногда на страстное и задыхающееся «Игорь» (за которое Игорю Андреевичу, чтобы не расслаблялся, в следующий раз приходилось биться вновь).
Игорь Андреевич организовал Тане приличную квартиру в центре, обставил ее по последнему слову пошлости и даже прикрепил к Тане домработницу, следившую за едой в холодильнике и чистотой постельного белья.
Следующие четыре года Таня прожила почти счастливо. Во всяком случае, комфортабельно и спокойно. Игорь Андреевич не напрягал. Она не напрягала его тоже, без сцен и слез сделав два аборта.
Он не был ее единственным клиентом – у Тани были и другие контакты, оставшиеся со времен Отари Витальевича. Но в снятую для нее квартиру она никого, конечно, не водила.
На выходные Игорь Андреевич был занят с семьей. Он приезжал обычно в будни, часов в девять-десять утра, выкроив время между домашним завтраком и дневным совещанием в мэрии (он называл такую утреннюю встречу «переходом через Альпы»).
В полуосвещенной спальне его ждала кровать под балдахином с геральдикой, фальшивый мушкет на стене, электрокамин с мигающими красными огоньками и глухая штора на окне – все это почти превращало зимнее московское утро в условный альпийский вечерок.
– Кто я для тебя? – спросил он как-то.
Таня вспомнила черноморскую тетку – и нашлась.
– Ты тать.
Игорь Андреевич сделал круглые глаза.
– Почему?
– Ну я же Татьяна. Значит, ты тать.
– Хорошо, ты не Лена, – сказал Игорь Андреевич. – Меня бы тогда в мавзолее потрошили.
Но ответ ему, похоже, понравился.
Игорь Андреевич переходил через Альпы каждую неделю два раза, почти всегда с трудностями. Проблему вполне можно было решить гуманитарными методами – но Таня инстинктом чувствовала, что быть с Игорем Андреевичем чересчур уступчивой и ласковой не следует, потому что ему в этом спорте важнее всего именно Альпы, то есть победа над враждебной стихией, которую олицетворяло молодое женское тело.
Тать платил вовсе не за нежность.
Он платил за то, чтобы с кудахтаньем топтать младое незнакомое племя, ждущее перемен – и она, Таня, была просто послом этого племени. Единственным, что могло как-то примирить Игоря Андреевича со старостью, была символическая победа над чужой юностью, поэтому, чтобы правильно подыграть ему, следовало всячески поднимать цену и престиж этого подвига.
Недостаточно было требовать дорогих подарков – кидать монеты в щелку киски-копилки любому клиенту надоедает быстро, Таня помнила это по «Советской». Важно было постоянно модифицировать сам «переход через Альпы», поддерживая изумление Игоря Андреевича, а для этого нужна была поистине суворовская смекалка.
Таня хмурилась, сопротивлялась, постанывала, недовольно морщилась, как бы вырывалась из его рук на свободу – но, разумеется, только после того, как войска Игоря Андреевича уже кое-как проникали в долину, и конфузия его знаменам не грозила. Игорь Андреевич не на шутку заводился, начинал шумно дышать и одерживал очередной блицкриг.
Объяснить кому-нибудь принципы высокогорного боя Таня вряд ли смогла бы, потому что не формулировала их даже для себя. Единственным приближением к такой формулировке была одна часто мелькавшая у нее мысль:
«Вот кошка. Живет с человеком всю долгую кошачью жизнь – и ухитряется сохранить его интерес до самого последнего дня. А почему? Красивая, загадочная, очень мало говорит, много царапает, и, самое главное, безошибочно знает, когда царапнуть, а когда прыгнуть на колени…»
Таня понимала мужскую сексуальность образно. Ей иногда вспоминалась картинка из книги про динозавров: бугристый кружок земли, где стоят мальчик и девочка, а под ними – разрез земной толщи со скелетами мастодонтов и ящеров.
У каждого мужика под землей были свои скелеты, и часто они выпирали из почвы. Пытаться понять, что именно там зарыто, было себе дороже – важно было выяснить, куда нельзя ставить ногу.
Игорь Андреевич в геологическом смысле был ровным и малоинтересным плато: под Таниной туфлей были меловые отложения, миллиарды окаменевших улиток. Ему важно было знать, что у него молодая, дорогая и красивая любовница из таинственного поколения перемен. Других костей там не было.
Таня сделала в хорошем салоне несколько абстрактных татуировок на руках и плече. Когда Игорь Андреевич попросил объяснить их смысл, она ответила так:
– Ну это молодежное. Мировоззренческое. Кто в теме, втыкается сразу.
Она телепатически чувствовала, что требуется стареющему сожителю. У нее появилась косуха с острыми шипами на вороте и плечах. Она сделала себе панковскую стрижку под мальчика-зомби. Стала заводить Игорю Андреевичу противную экспериментальную музыку – он это даже приветствовал, если та играла тихо. Купила себе японскую шелковую пижаму в виде школьной матроски с отложным воротником. Делала на огурцах и бананах упражнения для языка и щек. В общем, на альпийском фронте шли бои, и Игорь Андреевич молодел с каждым днем.
Бросил он ее неожиданно, сославшись на проблемы с семьей и здоровьем. Он оказался неплохим человеком: квартиру, где Таня так уютно прижилась, он ей просто подарил, но с условием никогда больше не всплывать в его жизни.
Таня через некоторое время выяснила, что у него новая любовница. Моложе ее на четыре года.
Это был, конечно, удар, хоть и смягченный трофейными метрами. Таня долго пьянствовала – сначала с подругами, потом одна. Ей даже казалось несколько дней, что она его любит и страдает от разлуки. Придя в себя и отоспавшись, она заметила, что у нее непорядок с бровями.
На самом деле началось это давно.
Что-то с бровями случилось еще два года назад, но все время казалось, что если чуть подправить их по контуру, проблема уйдет. Она вроде бы и уходила – особенно после хорошего салона. Затем появлялась опять, и снова исчезала.
В салон с распухшей рожей идти было стыдно, и Таня решила подправить брови сама. Потом ей снова захотелось выпить.
Поглядев в зеркало на следующее утро, она отшатнулась.
Оттуда смотрела усталая испитая тетка с тонкими ниточками выщипанных бровей – какие бывают у проблемных женщин среднего возраста (ищут способа сделать себе больно, объяснил в журнале один психолог, но не решаются на пирсинг). Такие же брови, вспомнила Таня, были у училки с карминовыми губами и лиловыми веками, которая говорила про внутреннюю красоту…
Существо в зеркале даже не казалось особенно молодым. Нет, понятно было, что ему двадцать с чем-то – но это не были юные двадцать. Они были, как выражался классик, второй свежести.
Бенгальский огонь погас.
Ну или почти погас – можно было, конечно, отоспаться и отдохнуть, постепенно привести себя в порядок, дождаться, когда брови отрастут, сбросить три кило и запалить огрызок снова. При правильном питании искр и треска могло хватить еще лет на пять, а то и на все десять.
Но сейчас Таня отчетливо видела в зеркале будущее. Загадочная точка «Б», про которую столько говорили на уроках физики, впервые показалась из тумана и перестала быть абстракцией.
У нее было припрятано несколько амстердамских таблеток с пронзенным стрелой сердечком – на случай, если Игорю Андреевичу захочется окончательной бури. Она съела сразу три, нацепила наушники с музыкой и легла в ванну, собираясь то ли умереть, то ли уехать к маме (с которой, после особенно мучительного скандала, не говорила уже три года). Умереть не удалось, но Таня посетила много разных мест у себя внутри, и кое-что открылось ей в видении.
Ей вспомнилось то школьное лето, когда она, бросив в волны своего первого мавра, возвращалась в Москву, чуточку нервничая, что чары вот-вот рассеются и все окажется по-прежнему. Она была молодой, невозможно молодой – и такой красивой…
Ах, великое чудо красоты!
У красавицы есть волшебная карета, несущая ее по недоступным для остальных маршрутам. Карета везет ее от одного праздника к другому, вокруг льется шампанское и лопаются звезды фейерверков – а к подножке склоняются господа этого мира, часто готовые расстаться ради красавицы не только с деньгами, но и… ну, не с жизнью, положим, но с очень большими деньгами тоже.
Без всяких усилий красавица взмывает по крутейшему подъему в одно пространство с королями, миллиардерами и мировыми звездами – и смело катит по нему в своем магическом экипаже, зная, что она тут по праву: ландшафтные парки, сказочные фонтаны и заколдованные дворцы существуют именно для нее.
Но у волшебной кареты есть один мрачный секрет. С каждым ударом часов она становится чуть больше похожа на тыкву. Сперва про это знает только сама красавица, но постепенно постыдную трансформацию начинают замечать другие. И чем больше людей это видит, тем меньше шлагбаумов поднимается перед каретой.
И в какой-то момент они перестают подниматься совсем. Карета становится тем, чем была с самого начала – тыквой, катящейся по земле к утилизационному рву в компании других несвежих и побитых жизнью овощей.
И происходит это всего за несколько лет. Путешественница успевает увидеть, как пожилые принцы в белых рейтузах начинают свой порочный танец вокруг свежих тыкв, которым еще очень далеко – как им пока кажется – до рва. А потом все скрывает кривизна земли.
И никто, никто не спасет красавицу от этой судьбы – просто потому, что после завершения бенгальской реакции уже не останется красавицы, которую можно спасти.
Это было бы поистине страшно, если бы в тыкве все еще сидело то трепетное и гордое существо, что въезжало когда-то в сказку на волшебной карете. Но природа милосердна: душа меняется вместе с тыквой. И, докатившись до рва, тыква уже не будет ни жалеть, ни роптать, а только радоваться, если удалось сберечь несколько медяков.
Слезы капали в ванну, но Таня не роптала. У нее хотя бы осталась квартира… Она подняла с пола женский журнал, положила на мокрые колени и проглядела его словно бы впервые протрезвевшими глазами.
Сахар прекрасно отшелушивает кожу. Смешайте в равных количествах белый и коричневый сахар с небольшим количеством воды. Аккуратно проскрабируйте этой смесью лицо в течение 3–4 минут и смойте теплой водой. Этот способ не только отшелушивает кожу, но и делает ее светящейся и молодой.
Ага, спасибо. Какие советы этот мир дает молодой женщине? К чему склоняет ее пылкий романтичный ум? К цинизму, думала Таня, к бесстыдной торговле. Мир дает советы, как перед продажей подкрасить кобылу купленной в лавке тушью… Причем цыган давно расстреляли фашисты, и кобыле приходится продавать себя самой.
За каждым успешным мужчиной стоит любовь женщины. За каждой успешной женщиной стоит предательство мужчины.
Наткнувшись на эту мудрость, Таня заплакала и позволила журналу сползти в уже прохладную воду. Вот только это и имело, пожалуй, смысл – стать вопреки всему успешной женщиной. Не через чей-то морщинистый елдак, а с нуля, самой.
На самом деле было не очень понятно, что такое «успешная женщина». Успешная в каком смысле? И кто вообще выносит вердикт о женском успехе?
Таня думала об этом несколько дней. В ее голове дрожало и переливалось смысловое зарево: как бы центральный клип в окружении множества других клипов.
Центральный клип был про нее. Она видела себя в образе бизнесвумен в строгом темном жакете (с узкими лацканами, низким вырезом, одной серебряной пуговицей в районе пупка и без бюстгальтера – так что грудь была одновременно скрыта лацканами и наполовину обнажена, и еще приятно приплющена, что визуально увеличивало ее упругость и объем).
Сюжеты, разворачивавшиеся вокруг центрального клипа, были банальны вечной глянцевой банальностью. Морские виллы, яхты, умные молодые референты…
Пошлость собственной мечты была так заметна, что Таня понимала: даже мечтать и горевать ей приходится закачанными в голову штампами, и по-другому не может быть, потому что через все женские головы на планете давно проложена ржавая узкоколейка, и эти мысли – вовсе не ее собственные надежды, а просто грохочущий у нее в мозгу коммерческий товарняк.
Словно бы на самом деле думала и мечтала не она, а в пустом осеннем сквере горела на стене дома огромная панель, показывая равнодушным жирным воронам рекламу бюджетной косметики.
Это неожиданное направление в мыслях было похоже на лаз, уходящий далеко в темноту – но Таня даже не представляла, куда он ведет. Она уснула.
С утра она уже не помнила ничего о своих пьяных прозрениях. Она решила поступать на юридический.
***
Поступить удалось через пять лет, и то на вечерний.
К этому времени Таня успела сменить три работы и двух татей. Теперь она трудилась в оптическом салоне и носила модные очки с простыми стеклами – они чуть молодили лицо, поднимая скулы (не то чтобы это было очень нужно, но все-таки).
Институт, даже вечерний, оказался чрезвычайно полезным для личностного роста. Дело было не в изучаемом материале, конечно, а в общении с людьми. Через людей дули свежие смысловые сквозняки.
Таня поняла наконец, чего ей не хватало все эти годы. Не «ума» (бог его знает, что это вообще такое) и не «образования» (еще непонятней), а того заветного набора правильных слов, которые делают человека «продвинутым» и превращают лоховатую кису в светскую львицу.
Если бы этот набор со всеми его вспомогательными стразами, крючками и шпильками установили ей в голову лет в восемнадцать-двадцать, все могло бы сложиться иначе. Из «Советской» можно было выписаться с совсем другим уловом. И Игорь Андреевич ее не бросил бы – это она, уходя на повышение, олимпийски метнула бы его, как древний грек прыжковые гантели. И вместо квартиры сейчас был бы трехэтажный дом на Рублевке.
Теперь Таня знала, что красоте нужна не только оправа, но и легенда. И если оправа – это просто одежда, макияж и bling[1], то легенда – это способность создавать вокруг себя романтическое загадочное облако.
Ну нельзя в двадцать первом веке быть простушкой и дурочкой, нельзя. Косметика в наше время бывает внешняя и внутренняя – первая продается в любом торговом центре, вторую нужно годами добывать самой: невозможно предугадать, что из услышанного и усвоенного пригодится, отразится, засверкает и ослепит.
Словом, институт развивал личность – хотя, возможно, не совсем так, как планировали в министерстве. Даже учебный материал мог быть иногда полезен: он приятно заполнял пустую после работы голову и поднимал общую эрудицию. Преподаватели скучнейших гуманитарных дисциплин иногда выдавали такое, что Таня обмирала.
– Можно понять римлян первого века, этих усталых и гордых стоиков, – говорил бородач на семинаре по истории религий. – Вот представьте – вы всю жизнь приучаете себя достойно жить среди безобразного абсурда и умирать не ропща, с равнодушным презрением к судьбе… Примериваетесь понемногу, как будете вскрывать жилы в ванне… И тут к вам в околоток приводят еврейского дебошира, который говорит – а Бог-то это я, я… Это я все так придумал и устроил, я за все отвечаю…
И он обводил пространство дирижерским жестом рук, в конце разводя их как для распятия.
Таню такие эскапады смешили, но не радовали. Не то чтобы она слишком уж трепетно относилась к христианству. Но, как она смутно чувствовала, в старой России – даже и в советской – можно было попытаться разжалобить убийцу или вора, напомнив ему про крест на груди. Ну снимем мы этот крест, допустим. И про что тогда будем напоминать мучителю? Про либеральные ценности?
А на следующей паре старушка-лекторша, перешедшая с истории КПСС на культуроведение, уже объясняла культурную ситуацию в США:
– Вы должны понимать, друзья мои, что в современной Америке всем заведуют неоконы, то есть бывшие троцкисты. Все, что говорил и думал Лейба Бронштейн – для них как евангелие, и они неукоснительно воплощают это в жизнь. Вот, например, знаменитая максима Троцкого времен Брестского мира: «Ни мира, ни войны, а армию распустить…» С войной и миром неоконы уже разобрались. Сегодня, как вы знаете, ни того, ни другого нет. Есть мир с элементами войны и война с элементами мира. А вот насчет «армию распустить», – старушка ласково поднимала палец, – вышла неувязочка. Нынешние неоконы по-русски не говорят и Троцкого изучают в переводе. Им, видимо, неправильно перевели, и они решили, что «распустить» означает «растлить». Отсюда и мужеложество, постепенно внедряемое в войсках. Трудно, конечно, но при серьезном финансовом ресурсе осуществимо…
Образование – во всяком случае, его социально полезная часть – состояло вовсе не из профессиональных знаний, а из подобных двусмысленных и ярких блесток, прилипающих к стенкам души.
Их и нужно было скармливать в свое время Игорю Андреевичу вместо «мировоззренческих татуировок». Это и было современным девичьим приданым – модными перинами и наволочками духа, тем самым, чем сосущая за хабаровск дуреха отличается от… нет, даже не просто дорогой женщины, а такой, с которой разговор о цене вообще неуместен, потому что вести его будет через много лет специальный лондонский адвокат.
Ну почему, почему мы все понимаем так поздно?
«Мужика надо брать мерцанием, – думала Таня, – а не силиконовыми буферами. И еще, конечно, женщина должна быть не ворчащей подстилкой, а психологом и другом – понимать мужские проблемы и каждый раз приходить на помощь…»
На текущего татя, впрочем, эти высокие инсайты не распространялись – он таких пилотажей не заслуживал. Он был вялой омегой: зарабатывал меньше, жил у нее, то есть уступал по всем социальным параметрам. Но в него приятно было иногда погружать когти, ворчливо напоминая об этих обстоятельствах, а он покорно молчал – и если это не женский успех, то что тогда?