А может, и выйдет.
Вранье про «если бы у меня было время» позволяет не обращать внимания на то, что романы пишутся постепенно, по фразе за раз. На фразу и минутки хватит. И если наворовать таких минуток и вдосталь предложений – родится целый роман, без всякой роскоши свободного времени.
Юрист Скотт Туроу писал свой увлекательный роман «Презумпция невиновности»[6]ежедневно в электричке по дороге на работу. Моя ученица Морин сумела написать девять полнометражных сценариев с грудным сыном на руках, ухитряясь работать дизайнером. Майкл, другой мой ученик, написал целую книгу, выкраивая свободные минуты в тот же год, когда защищал магистерскую степень. Все они выделяли время писать, а не ждали, когда оно найдется.
Стоит только запланировать время, чтобы писать, как оказывается, что этим можно заниматься когда и где угодно. Стоит нам научиться «проваливаться в колодец» – чтобы обучить этому приему, я прошу писать по утрам три страницы текста от руки, – делать это можно в любое время и в любом месте: в очереди к врачу, в самолете, ожидая кого‑нибудь в метро, между встречами на работе, в обед, в перерыве на кофе, в салоне красоты, за кухонным столом, пока жарится лук…
Если научиться писать просто из любви к процессу, время можно найти всегда, но его нужно уворовывать, как влюбленные перехватывают на бегу поцелуй. Как сказала мне одна проницательная дама, «самый занятой и важный мужчина всегда найдет для тебя время, если любит, а если не находит – значит, и не любит». Когда влюблены в свое писательство, мы найдем для него время.
Уловка со временем для писательства, выходит, такая: пишем из любви, а не с прицелом на результат. Не пытайтесь написать что‑нибудь безупречное – просто пишите. Не пытайтесь написать фолиант – просто начните его писать. Да, страшно и подумать, откуда взять столько времени, чтобы написать целую повесть, и совсем не так страшно, если собираться написать один абзац или даже одну фразу. А из абзацев, собранных из фраз, романы, собственно, и складываются.
|
|
Энни, журналист по профессии, долго ждала, пока «найдется» время писать для удовольствия. У нее выходило так, будто время – это стодолларовая купюра, которую однажды ей повезет подобрать на улице.
– Не жди, пока время найдется, – сказала ей я. – Давай энергичнее. Кради время.
Поначалу Энни смогла красть по пятнадцать минут ежедневно. Потом стало получаться дважды в день. А уже совсем скоро она ворочала целыми украденными часами – дважды в неделю. Будто внезапная страстная влюбленность вскружила голову Энни – неожиданно для себя она начала получать удовольствие от того, что пишет. И время вдруг «нашлось».
Алан, преподаватель писательского мастерства, тоскующий по писательству, много лет подряд убеждал себя, что напишет свой первый роман, когда возьмет академический отпуск. Однажды он оплошал, признавшись в этом мне.
– А почему не сейчас? – спросила я. – Начни писать сейчас, а во время отпуска будешь редактировать.
– У меня нет времени, – возразил он, – я учу студентов писать. Я сижу и смотрю, как они пишут, – проворчал он раздраженно.
– Ну так пиши, пока пишут они. Не делай из этого великого начинания, а просто нацарапай пару строк, пока они занимаются тем же.
– У меня иногда появляются идеи, но я ума не приложу, как их развить, – продолжал спорить Алан.
|
|
– Так развей любую и посмотри, куда она приведет.
– «Развей любую»! А что если она ведет в тупик? У меня нет времени на тупики!
– Тупиков вообще‑то не бывает, – заверила его я. Алана загнали в угол, и он это понимал.
У него было время писать. У всех нас оно есть. Оно появляется тогда, когда мы готовы писать плохо, развивать тупиковый сюжет, писать просто так, а не ради идеально отполированного результата.
Одержимость временем – на самом деле одержимость совершенством. Нам нужно вдосталь времени на то, чтобы писать безупречно. Хотим писать, подстраховавшись, что точно не окажемся в дураках, не потратим время на то, что не окупится.
– Начни с утренних страниц[7], – уговаривала я Алана. – Дай себе выбраться на бумагу. Напиши три страницы вообще ни о чем. Это приучит твоего внутреннего цензора позволять тебе творить.
– Сомневаюсь, – отозвался Алан.
– Сомневайся на здоровье, но попробуй все равно, – подталкивала его я.
Сомнения не имеют значения. Утренние страницы прекрасно прочистили канал. Не прошло и нескольких недель, как Алан начал писать наперегонки со своими учениками. Фразу за фразой, страницу за страницей – он писал. Он даже развил несколько замыслов, которые раньше казались ему тупиковыми.
– По‑моему, я и преподавать стал лучше, – говорит он.
Неудивительно. Ничто не говорит яснее любви, и Алан до того полюбил писать, что эта любовь зажгла его, будто светильник, что помог озарить путь его студентам.
Когда мы даем себе писать по любви, когда воруем драгоценные минуты себе в подарок, жизнь становится слаще, а мы – добрее. Мы больше не завистливые зеваки, что стоят на бровке и бормочут: «Я и рад бы, но…»
|
|
«Живи я на Ки Уэст[8], я б нашел время писать…»
«Будь у меня побольше сбережений, я бы нашла время писать…»
Все эти вымыслы о писательстве и времени, которыми мы себя утешаем, связаны с завистью и с придуманными убеждениями, будто существуют какие‑то другие люди, у которых жизнь проще, денег в ней больше, и заточена она под писательство лучше нашей.
Чтобы найти время писать, нужно просто включить его в то расписание, которое у вас уже есть. Именно в этом ваш козырь. Бросьте воображать, что «настоящая» жизнь писателя – чья‑то другая. Закаты на Ки Уэст не делают людей писателями. Трастовые фонды не финансируют потоки идей. Все наши жизни – жизни писателей, потому что все мы – писатели.
Ученики Лоры – одаренные дошкольники. Она целый день занята планами уроков, проверкой тетрадей и любознательными родителями. Посреди всего этого Лора находит время для трех страниц по утрам и еще нескольких – по вечерам перед ужином. Иногда она пишет по субботам. А в последние два года ходила на зимние курсы для писателей в местном муниципальном колледже.
– Раньше я все время жаловалась, что мне некогда, – вспоминает Лора. – Я хотела писать и ненавидела себя за то, что не пишу, но при этом мне было надежно. Начинать планировать время, чтобы писать, поначалу было страшно, но это все изменило. Оказывается, у меня есть время не только на то, чтобы писать, но и на многое другое тоже остается. Если честно, мне кажется, у меня была депрессия, а благодаря привычке писать мне удалось от нее избавиться. Так бывает?
– Писать – значит исправлять этот мир, – сказала я Лоре.
– Я от вас столько раз это слышала, но никогда не верила, – ответила она. – А теперь верю.
Стоит нам выделить время, чтобы писать, и можно не сомневаться: проведем мы его прекрасно. Описывая окружающий мир, мы начинаем упиваться им. И даже самая сумасшедшая жизнь сломя голову покрывается патиной желанности.
Способ приобщения
Мы часто твердим: «У меня нет времени писать». Но время писать у нас есть – понемножку. Этот метод поможет вам взяться за снос исполина жертвенности, олицетворяющего время.
Купите пять открыток и пять марок. Отыщите адреса пятерых людей, которых вы любите, но не находите времени поддерживать с ними отношения. Заведите таймер на пятнадцать минут. Уделяя по две‑три минуты каждой открытке, напишите несколько теплых слов своим друзьям. Приклейте марки и отправьте почтой.
Глава 5
Маршрут
Наверное, здесь можно было бы выразиться и похудожественней, но для меня писать – это как прокладывать маршрут. Если вы – Америка и пролагаете маршрут, писательство даст вам дорогу от одного побережья к другому: и карту вычертите, и видами насладитесь.
Я убеждена: то, о чем нам хочется писать, само хочет быть написанным. Уверена: когда во мне пробуждается творческий порыв, то, что мне хочется создать, само рвется наружу. Моя задача в таком случае – явиться к чистому листу и позволить этому чему‑то пробиться на свет. В некотором смысле, что́ именно хочет быть написанным – не мое дело.
На заре своего писательства я все время пыталась править на ходу. От каждой фразы, абзаца, страницы требовалось логическое продолжение всего предыдущего. Я много обдумывала. Я очень старалась. Работа над текстом была для меня каторгой. Много часов подряд я упорно писала и переписывала, вычеркивала и возвращала обратно. Такое писательство давалось трудно, я злилась и расстраивалась, будто одновременно сочиняла сценарий и монтировала фильм.
Опасность такого подхода в том, что он делал меня зависимой от перепадов настроения. В распахнутом состоянии все написанное мною казалось прекрасным. В зажатом – и тексты мои ни на что не годились. В итоге писательство превращалось в «американские горки» приговоров и осуждений: я то корила себя, то оправдывала, то я гений, то ничтожество. Мне хотелось писать уравновешеннее, без крайностей. Хотелось эмоциональной трезвости.
На пути к ней я научилась писать без оценок и оставлять редактирование на потом. Я назвала этот новый, более свободный подход «прокладыванием маршрута». Впервые в жизни я позволила себе черновики, которые оправдывали свое название.
Удивительно, но мои «черновики» вообще‑то стали чище. Стоило мне освободиться от потребности сразу писать блестяще, идеально и умно, как мое письмо стало не только чище, но и легче, прозрачнее. А когда я все же возвращалась к черновикам для правки – обнаруживала, что и править‑то особенно нечего. Поразительно много моих черновиков выдержало дальнейшее пристальное рассмотрение.
Мне раньше не приходило в голову, что вся эта драма писательства – не более чем драма. Никогда бы не подумала, что напряжение по поводу написанного имеет мало общего с подлинной драмой, которой место – в том самом написанном.
Разрядка драмы – как разобрать заряженное оружие: я вздохнула с облегчением. И завязала с суевериями. Мне уже не требовалось по восемнадцать раз обегать рабочий стол, как собаке, которая ищет, где бы улечься. Я начинала там, где начинала. И вспомнила, что писать – это потеха. Моя задача – писать, а не оценивать написанное. Оказалось, у текста есть свой внутренний план. По мне, писать – это как слушать мелодию у себя в голове. Нота за нотой, она и сама знает, куда движется. Я следую за ней и записываю. А причесывать и шлифовать ее можно и позже. А пока мне остается лишь уловить мысль, успеть перенести ее на бумагу, а развить и украсить можно и потом.
За годы работы я узнала, что в подсознании творческого человека идеи зреют, будто кристаллы. По чуточке, по капле растут они в темноте, со временем превращаясь в великолепные скопления. Моя задача – собирать эти капли и чуточки, вольной ассоциацией, если хотите, осознавая, что у ассоциаций этих свои планы на то, чем все закончится.
Композитор Эрик Сати[9]заметил как‑то, что любил «походить вокруг пьесы», прежде чем записать ее. Я тоже хожу вокруг идей – и записываю все, что вижу по дороге. Если что‑то вдруг является на пути, я даю ему высказаться. Мне интересно, куда ведут окольные тропы. Я позволяю последовательностям образов просто являться на свет, а не требовать от них логичного течения. Я усвоила, что в писательстве мой логический ум гораздо полезнее в правке черновиков. А мой богатый, плодовитый, чудаческий ум – то, что надо для прокладки маршрута.
Я не боюсь тупиков. Почти все переулки куда‑то ведут, и если, сворачивая в них, я рискую загнать себя в угол и написать что‑нибудь неожиданное – ну и пусть. Я знаю, что некоторые редактируют, пока пишут, и это их право. Но я предпочитаю другой подход. Вместо этого я, вспоминая, как строят железные дороги, прокладываю рельсы из пункта А в пункт Б. Каждый день, хоть по несколько минут, я стараюсь проложить хоть немного пути. Я не строю планов, сколько именно мне удастся сделать. Когда я занималась этим раньше, цели себе ставила скромные: три страницы сценария или полторы – прозы. Выполнимо. Это означало девяносто страниц чернового варианта сценария в месяц. Сорок пять страниц прозы. Короче говоря, я прокладывала маршрут.
Некоторые беспокоятся о том, как бы придумать наилучший маршрут. Мне такое беспокойство кажется несколько избыточным и преждевременным. Лучше оставить это на потом, когда займетесь правкой. Черновик – карта из точки А в точку Б, поездка через всю страну. Те черновики, которым позволено проявляться естественно для них, нередко и так прокладывают маршруты, близкие к идеальным. Если пережать с планированием и репетициями, уйдет весь сок. И в последующих черновиках текст придется «оживлять». Гораздо лучше, если первый вариант будет диким и даже необузданным – таким, какой можно потом усмирить и причесать, таким переполненным подробностями, чтобы ломать голову над тем, что выкинуть, а что оставить, а не над тем, что бы добавить.
Сомневаетесь – записывайте: мужчина с восхитительным голосом оставил вам сообщение на автоответчике, спесивая голубая сойка распоряжается кормушкой для птиц, долгожданное письмо, которого сегодня так и не получили. Записывайте. Хоть иносказательно, если уж на то пошло, но – записывайте. Текст просторен – в него поместятся любые мелочи, какие пожелаете. И в нем достаточно страсти, чтобы выдержать какое угодно ваше настроение, любой порыв, что крутит вами так и эдак.
Текст – и в этом большой его секрет – хочет быть написанным. Он любит своего писателя, как Бог любит тех, кто искренне ему верен. Позвольте себе писать – и это наполнит ваше сердце и страницы и поможет наполнить жизнь.
Способ приобщения
Писательство помогает нам составить карту своего внутреннего мира. «Прокладывать маршрут» означает еще и позволить себе вообразить, какие направления нам бы понравились. Это упражнение поможет вам получить представление о собственной эмоциональной географии.
Если бы от вас не требовалось ничего по‑настоящему писать, что бы вам было интересно сочинить? Детектив? Рассказы? Роман? Песни? Пьесы? Стихи? Может, вас привлекает сразу несколько направлений – это тоже совершенно нормально. Это не значит, что вы – поверхностный дилетант. Это значит, что вы многогранны. Засеките пятнадцать минут и пишите от руки – и как можно быстрее – о том, в каких жанрах вам было бы занятно попробовать себя?
Глава 6
Скверный текст
Небо сегодня сходит с ума. Буйный ветер гонит мрачные тучи, дождь еще не льет, но жалит жесткими каплями. На западе закат – тонкой полосой абрикосового шелка вдоль горизонта, будто пеньюар Кэрол Ломбард[10]– бесстыжий, мягкий, манящий. Весь сегодняшний вечер – как сладкое предвкушение любовной связи. Вот засверкали молнии, вонзаясь в землю, будто мультяшные мечи – острые, ярко‑золотые – вроде тех, какие рисуют античным богам в анимационных фильмах по греческой мифологии. Если писать об этом вечере достаточно долго, он начинает заигрывать со мной: «Пойди покатайся верхом, пока не стемнело». – «Нет, а вдруг гроза». – «Останься дома с книгой. Экий прекрасный, ненастный вечер – но как пропустить такой закат? Сходи погляди!» – «Ни за что! Там же молнии…»
Когда пишешь, не обязательно всегда знать, чем все закончится. Да‑да, в школе нас учили излагать мысли ровными рядами – как будто они так и появляются у нас голове. Будто мы так и думаем. Манера письма, которой нас учат в школе, – ободранная, обобранная на все хромированные детали, обезличенная проза. В отличие от сегодняшнего вечера, в ней не бывает сверкающих молний и уж точно никаких облаков‑пеньюаров Кэрол Ломбард.
Писать в такой «грамотной» манере – как смотреть кино, которое уже видел. Можно восхищаться его качеством, но неожиданные повороты сюжета уже не заставят нас холодеть от ужаса, рыдать от избытка чувств или открывать рот от изумления. Чтобы добиться всего этого, иногда писать нужно «плохо». Плохие тексты – особенно когда они хороши – подобны уличной пицце в Нью‑Йорке. Иногда тесто слишком сухое, иногда не вполне пропеченное, но вкус ее великолепен. Она ароматна. Остра. Сочна.
Поэтому, чтобы стать хорошим писателем, мне нужно быть готовой писать плохо. Нужно дать своим мыслям и образам быть такими же противоречивыми, как и вечер, что пускает фейерверки за окном. Иными словами, впустите в произведение все – каждую мелочь, что привлекает ваше внимание. Разберетесь потом – если понадобится.
У меня есть одна знакомая красавица, которая всегда портит славный наряд какой‑нибудь нелепицей – шляпой с вуалью, пуансеттией, прости господи, заткнутой за ухо, легкомысленным шифоновым шарфом. Мужчины ее обожают. И пока ее «сестры» пренебрежительно хмыкают, глядя на ее ошибки в стиле, мужчины увиваются за ней, не скрывая восхищения. Есть нечто обворожительное в смешении и неподходящих сочетаниях. Нечто буйное, иноземное в случайном пере, почему‑то воткнутом в декольте, и в безвкусной старомодной броши, украсившей ее шляпу.
Немного кричащей мишуры может пойти прозе на пользу. Сдержанные, выверенные тексты – восклицательные знаки только с позволения Папы Римского, – которым нас учат в школе, отбивают у многих охоту писать. Нам говорят: «Если не можете писать складно, лучше не пишите вообще», – и мы прислушиваемся. Нам бы разрешить себе писать плохо, и много у кого получилось бы ого‑го как хорошо.
Как‑то мне позвонила Кэролайн, молодая писательница, без пяти минут выпускница университета. Она пишет дерзко, и ее тексты фыркают задором. Она остроумна, пронзительна и резка – но не в этот раз.
– Я пишу сочинение, и получается отвратительно, – пожаловалась она. – Можно я прочту вам немного?
– Ну ладно, немного можно, – нехотя согласилась я. Кому охота слушать «отвратительное»?
Кэролайн принялась читать. Фразы маршировали строем, как послушные солдаты. В тексте не было ни огня, ни страсти, ничего, кроме сплошного «надо, надо, надо» в каждой строчке. Это был «складный» текст в самом плохом смысле слова.
– Остановитесь! – взмолилась я. – Что случилось?
– Вот и я спрашиваю! – воскликнула она.
– Ну, звучит очень, очень осторожно, – сказала я. – Как будто вы пишете не то, что думаете на самом деле.
– Так и есть! – призналась Кэролайн. – Мне страшно писать, что думаю. Я терпеть не могу этого преподавателя. Он вечно придирается к мелочам и не выносит ничего из того, что нравится мне, – и наоборот. Я пытаюсь написать что‑то, что бы ему понравилось.
– Возможно, вам придется выбирать – быть хорошим писателем или хорошей студенткой.
– По крайней мере, так я буду себя уважать. Как думаете, что мне теперь делать? Порвать вот это и начать заново?
– Честно? Именно так. Начните заново. Пишите, что думаете, и думайте, что пишете. Так и вы сами, и ваши работы будут вам по душе.
Кэролайн отправилась переделывать.
Интересно, думала я, почему «складный» текст звучит так чудовищно?
Два часа спустя она позвонила снова.
– Вот, послушайте, – сказала она уверенным и веселым голосом.
И прочла мне живое, блестящее сочинение, с колкими выводами. Читая, она смеялась.
– Может, преподавателю и не понравится, но на этот раз я писала, что думаю, – закончила Кэролайн.
– Ну что, подняли ставки? – спросила я. – Теперь все это стало важным – вы показали, что вам не все равно, может, теперь и преподаватель проявит интерес.
Я положила трубку и подумала: «Вот оно что. Многие “складные” тексты написаны так, будто их автору все равно».
Они холодны, умственны, высчитаны, выверены. Вот почему я люблю читать бульварную прессу. Там полно отличных «плохих» текстов.
У них есть нечто общее с чтивом Диккенса – они подсаживают на себя. Изощренные сюжеты, в которых на карту поставлено все, насыщают, как жирное мороженое. Все его красавицы «умопомрачительны». Злодеи «омерзительны». Жертвы «беспомощны» и «невинны». Убийства «кровавы».
В бульварной прессе, в отличие от реальной жизни, ставки всегда высоки. Возлюбленных предают. Супругам наставляют рога. Предательство таится за каждым углом – как и верные псы, которые спасают утопающих из бурных вод потопа.
У желтой прессы больше читателей, чем у «Нью‑Йорк Таймс». В бульварных газетах пишут об экстрасенсах, о проверенных секретах хорошего секса, о близнецах, что встретились через пятьдесят лет. Люди видят ангелов, внутренний голос спасает их от верной смерти, а преданные коты возвращаются к хозяевам через тысячи миль.
Я обычно покупаю их по пять штук за раз. Мне нравится читать пять разных версий основных заголовков недели. «Глоуб», «Нэшнл Инквайрер» – у кого более правдивая версия? Все дело в подробностях. Кровавый отпечаток чьей‑то руки. Миниатюрная перчатка. Письмо, доставленное через семь лет после отправления. Желтая пресса любит сюрпризы – и мы тоже. «Складные» тексты отучили нас от сюрпризов.
Кэролайн позвонила доложить, что ее преподаватель в конце концов сдался и одобрил ее прекрасную и дерзкую работу. Она ликовала.
– А еще знаете что?
– Что?
Она только что написала короткий рассказ в жанре нуар – «просто так».
– Писать «просто так» – веселее всего, да? – спросила я.
– Ага, – ответила она. – Похоже на то.
Вечер, наконец, угомонился. Кэрол Ломбард ушла спать. Молнии убрели сверкать куда‑то вдаль. Уверена, все это – скверный текст. Да, мне понравилось.
Способ приобщения
Перфекционизм – главная причина творческих застоев. Нам хочется писать, но при этом писать идеально. В этом упражнении вы намеренно позволите себе «скверный» текст.
Шаг первый:
Сходите в ближайший газетный киоск. Купите три бульварных издания. Если не окажется откровенно желтой прессы, подойдет любое издание со сплетнями из жизни звезд. Принимайтесь за чтение с ножницами в руках. Вырежьте десять статей, которые вас зацепили. Кто‑то выберет истории про экстрасенсов, кто‑то – о деньгах или об убийствах и «чернухе». Возможно, одна тема привлечет вас больше других. Скрепите вырезки вместе и положите в папку. Есть ли в них что‑нибудь общее? Они приподнятые или унылые? Странные? Извращенные или задушевные?
Шаг второй:
Выделите полчаса. От руки – и как можно быстрее – напишите убедительную бульварную заметку. Выдумайте героев, события и цитаты. Неистовствуйте. Познакомьтесь с инопланетянкой и женитесь на ней. Отыщите своего близнеца. Выживите в схватке с медведем. Выиграйте пять миллионов долларов. Пишите смело и скверно. Строчите без остановки. Когда пройдет полчаса, остановитесь.
Глава 7
Жизнь писательская
За окном моего кабинета лошади нетерпеливо ждут, когда я покормлю их завтраком. Они голодны и капризны – прямо как я, когда не пишу. Писать для меня – аппетитно, радостно. И даже когда мне кажется, что писать неохота или не о чем, это занятие манит меня, как первый теплый весенний день: хочется бросить все и отдаться ему.
Мне доводилось выбираться из постели возлюбленных – к письменному столу. Я сидела допоздна в ночь перед родами дочери, чтобы описать ее появление на свет. Я сидела и писала, а когда начались схватки – точнее сказать, сокращения мышц, такие же таинственные и непроизвольные, как энергия кундалини – я разбудила мужа и сказала: «Пора». Но лишь после того, как записала это «пора» на бумаге.
Давать себе писать – это для меня большое счастье. У меня не всегда получается хорошо, но это и не обязательно – обязательно просто это делать. Это простое и приятное занятие приносит радость – как общение с настоящим другом. Когда я пишу, прорезается то «я», какое всплывает лишь в некоторых дружбах, где мне бывает смешно.
Полагаю, увлеченные психологией могли бы углядеть в любви к писательству склонность к нарциссизму. Но кому какое дело? Я убеждена, что нам предназначено двигаться в мире, любопытствуя, и писательство поддерживает мое любопытство. Это как обмениваться впечатлениями.
Мне не кажется, что текст – это монолог. Скорее – разговор. Писать – значит задавать себе вопросы, которые сами по себе не пришли бы «мне» в голову. Когда «я» пишу, получаю возможность посмотреть на «себя» и на окружающий мир по‑новому, увлеченнее.
Поэт Джеймс Навэ называет это «поэтическим зрением». Он утверждает, что оно есть у каждого, если только мы позволим себе увидеть окружающую нас поэзию. Он предлагает сосредоточиваться на одну минуту за раз – на заинтересовавшем нас предмете. У буддистов это называется «жить осознанно». Я зову это «жить сердцем» – «heartfully»: в английском слове heart скрывается не только слово art (искусство), а еще и ear (ухо). Писать – это искусство слышать сердцем.
Я пишу эти строки и замечаю, что имею в виду ту же пользу, о какой говорят, описывая практику медитации. Я «смотрю на мир по‑новому», и «озарения сами приходят ко мне».
И хотя приходят они через текст, их последствия не всегда столь же неосязаемы, как у озарений. Мы уведомляем Вселенную о том, чего хотим, а чего нет, что беспокоит нас, а что радует. Мы сообщаем ей, чего желаем прибавить в жизни, а чего убавить, и перемены случаются благодаря этой ясности. Писать – это и психологическое, и физическое занятие. «Проясняя свои мысли», я буквально обустраиваю заново свою жизнь.
Одна моя знакомая недавно пережила депрессию. Ее любимый человек переехал в другой конец страны. И, казалось бы, забрал с собой ее радость жизни. Она спряталась в постели.
«Мне хотелось лежать под одеялом до конца своих дней, – сказала она мне. – А потом подумала: раз уж все равно лежу, почему бы и не написать что‑нибудь? И стоило начать – мне сразу же полегчало. Появилась возможность дать волю чувствам. Наверное, мне просто нужно было буквально переварить случившееся – и писательство дало мне эту возможность».
Моей подруге писательство – переваривание. А для меня – и это, и гораздо большее. Это занятие само по себе пища. Мне нужно ее сколько‑то, чтобы быть здоровой. Некоторые предпочитают периодически писать запоем, мне же больше нравится заниматься этим трижды в день. Я пишу в прямом смысле так же, как наслаждаюсь любимой едой – с аппетитом и удовольствием.
Иногда я с упоением описываю событие – или даже его предвкушение. Иногда, будто спелый фрукт, смакую привлекшую меня фразу или мысль.
Недавно я познакомилась с очень высоким и вечно занятым мужчиной с Манхэттена. Вчера мне пришло в голову: «У Дэвида вертикальная жизнь». В том смысле, что дни у него длинны и круты – в них полно работы, и он взбирается по лестнице расписания рывком, как реактивный самолет, достигая чистого неба только к полуночи.
Моя жизнь здесь, в Нью‑Мексико, на ранчито размером с кукурузный тако, совсем не вертикальна. Здесь она горизонтальна. С трех сторон я окружена горами. С четвертой, западной, на сотни миль простираются холмы.
Когда пишу, я часто смотрю вдаль, приглядываясь ко всему, что движется в мою сторону издалека: не только на погоду – как дождь шагает по равнине ногами дождя – но и на людей, события, обстоятельства. Я люблю глядеть вдаль. Люблю щуриться на образы того, что еще только появится. Люблю смотреть, как фокусируется все новое.
Фокусироваться – и значит писать. Все начинается с образа, с чего‑то, что мне хочется рассмотреть получше. Когда пишу, я как будто навожу резкость на линзах бинокля и записываю все, что вижу. Это описание «кино в голове», как выразилась преподаватель литературного творчества Коллин Рэй. Это значит наблюдать и записывать, а не выдумывать.
Если дать себе замечать, уже не кажется, что пишешь в одиночестве. Это танец между действительностью и нами как наблюдателями. Это верно и для художественной прозы. Как и гора Священная за моим окном существует в реальности, так и все, что мы пытаемся написать, уже существует и вполне реально. Наша задача – откликнуться на зов этой реальности, воспринять ее и описать. Наша задача – быть внимательными.
Мой рыжий арабский скакун, Джек, сосредоточенно смотрит в окно кабинета. Я знаю, ему слышно, как я стучу по клавишам. Он знает, что для него это означает и то, что его скоро покормят, и то, что этого не случится, пока я не закончу. Он так же, как и я, полагается на мое писательство.
«Не знаю, как тебе удается», – иногда говорят мне, когда я ввязываюсь в очередную творческую авантюру, которая кажется другим слишком рискованной – например, книга в соавторстве с бывшем мужем.
Я просто пишу – вот «как». Так мне удается и все остальное. Так я усваиваю жизнь. Это пища для ума и пища вообще. Если меня настигают трудности, я пишу и на этих дрожжах, и о них.
На этой неделе у меня случился резкий и неприятный разговор с редактором. Один мой текст был значительно и некачественно переписан. Я позвонила, чтобы пожаловаться. Сказать: «Я уже взрослая. Дайте мне внести свою правку, чтобы текст выглядел моим». В ответ я услышала неожиданное нападение с переходом на личности.
Редактор – это писатель, который не пишет. Я же пишу с радостью и часто. Истинной причиной этого нападения было страдание, смешанное с завистью и язвительностью. Оно было похоже на ядовитый осиный укус, вместе с противным жужжанием. Я отошла от телефона, пошатываясь, как ужаленная. А потом представила себе этого редактора в виде угрюмой и жестокой средневековой горгульи – и написала себе противоядие.