Р Скотт Бэккер
Зовите меня Апостол
Скотт Бэккер
Зовите меня Апостол
Посвящается Руби.
Вау!
Кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю, кто злой человек – кусаю.
Диоген Синопский
Дорожка первая
ВЕНЕЦ УСПЕХА
Отец всегда говорил: скверный у меня характер.
– Слишком уж ты быстро судишь. Клеймо шлепнул, и все, в мусор, – сказал мне как‑то. – Знаешь, жизнь куда больше и богаче, чем ты думаешь.
– Больше и богаче, надо же, – огрызнулся я. – Что за болтовня, пустая и глупая!
Случилось это 13 июня 1981 года. День был хороший.
По непонятной причине – то ли наследственность у меня такая, а может, среда заела – вырос я нигилистом и нахалом, сомневающимся во всем и все осмеивающим. Покажите фото своего младенца – и я спрошу, не вверх ли ногами его держите? Похвастаетесь, что выиграли в лотерею, – и я суну вам телефон барыги, снабжающего меня кокой. Покажите флаг – и я увижу смятые простыни на постели шлюхи. Я ни за кого не болею, ни в чем не участвую и ни за что не берусь – ни за большое, ни за малое (за малое в особенности). И не то чтобы я злобный ненавистник, просто в толк взять не могу: зачем? Там, где все видят выезд на автостраду, я непременно увижу проселок.
Я всегда сам по себе и себе на уме.
Думаете, я эдакий герой, храбрый сын свободы, уверенно торящий путь, гордый и независимый образчик истинно национального духа и прочее дерьмо в том же роде?
Ну‑ну. Нынешняя Америка предпочитает торить пути между полками супермаркета, чтобы хоть как‑то забыть про общую одинаковость, про аккуратное клеймо на каждом и всяком – о табличке с именем на груди. Мы предпочитаем отличаться, покупая разное.
|
|
Чудный неторный путь, правда? А может, он как раз и есть самый лучший?
Если считать автостраду проселком, рано или поздно кому‑нибудь вышибет мозги.
Меня можно назвать циником.
Только не путайте со скептиком, ради бога. Скептики тоже ни во что не верят – но это оттого, что им до всего есть дело, они смотрят всюду и делают вывод: человечество загрузло и увязло, истины оно не видит и видеть не может. Истина – дама слишком благородная для липких ручонок толпы.
А циник не верит, потому что ему наплевать. Мать вашу, какое мне до истины дело? А вам какое?
Меня зовут Апостол Мэннинг. Глупейшее имя – а чего еще ожидать от родителей, несущих дикую чушь? Когда меня спрашивают, я отвечаю: «Мое имя – Стол, Стол Мэннинг». Если спрашивающие лыбятся, я вру. Дескать, это меня в честь отца назвали, он был Стул Мэннинг. За «Стулом» обычно взрыв хохота. Если взрыва нет, если на харе написано все то же недоумение – мол, откуда такой придурок взялся? – я бью. Сильно бью. Но это если не коп спрашивает. Если коп, я продолжаю сладенько и тихонько лизать задницу.
Про меня вы должны знать и помнить одну вещь: я никогда ничего не забываю.
Никогда и ничего.
Если верить докторам, именно потому я съезжаю с катушек.
По этой же причине я сейчас сижу и пишу. Моя нынешняя врачишка считает: проблема не в том, что я помню. Проблема в том, как я помню. Врачишка моя верит в силу слова, ухваченного бумагой. Думает, если я свою гнусь вколочу в связные фразы и сотворю из нее роман, мне полегчает. Яд из памяти выльется и остынет.
Чепуха, конечно. Я всегда считал писательство попросту обострением человеческой способности нести чушь. Но врачишка моя смышленая и симпатичная, да и у меня прибавилось мудрости после стольких‑то попыток прикончить себя. Поскрести пером по бумаге куда легче, чем по вене.
|
|
После скрябанья по венам уже ничего не кажется сложным. Странно, правда?
Если не считать мелкого сдвига с памятью, я – существо обыденное и банальное. С грандиозными планами молодости, честолюбием и святым убеждением: я сам себе хозяин и сделаюсь, кем захочу. Но жизнь эту белиберду не слишком‑то слушает, идет себе потихоньку, и все тут. Решил то, сделал это, пошел туда, удрал сюда – год за годом, и вот сидишь один‑одинешенек на горе, и непонятно, как туда залез и как с нее слезать. Человеческой жизнью правят не великие идеи, а мелкая сиюминутная выгода, самоугождение нижайшего, пошлейшего толка. К примеру, жена начинает вдруг являться домой все позднее, день за днем, неделя за неделей, и внутри поселяется, пухнет, шевелится поганенький такой, тошнотворный ком, будто где‑то не там и не вовремя спрыгнул с карусели, стоишь, дрожа, и мир вокруг никак не хочет успокоиться.
Что вы сделаете? Спорить готов – ничего! Все как обычно: притворяетесь, будто ни о чем не подозреваете, молчите, смотрите вперед с оптимизмом. Еще десять лет – и залог будет выплачен, дом станет вашим, и тогда вы хозяин своей судьбы.
Ну‑ну.
Вот такие обстоятельства сплошь и рядом определяют, кем мы становимся и куда попадаем. Мелкие дела. Делишки, детки лени. А потом просыпаешься и видишь: молодые мечты и сорокалетняя реальность – по разные стороны пропасти и дна не видать. Можно заламывать руки и вопить: «Как?» Но ответ‑то для вас не секрет, всегда знали. Он впечатан в самое нутро, он и есть нынешний «вы» – куча поблажек своим слабостям.
|
|
Верьте мне – уж я‑то знаю. Я слежу за такими, как вы. Всегда и повсюду вижу вашего брата. Мужья проигрывают сбережения своих супруг, жены лазят в ширинку мужниным дружкам. А я потом вручаю мужьям или женам конвертик со всякой всячиной, нужной, чтобы сшить дело о разводе. Я – летописец мелкой жиденькой стороны вашего существа, того, что вылезает на свет божий, когда не приходится вкалывать и натужно улыбаться. Я – подонок, выуживающий ваши ничтожные секретики. Я – Апостол Мэннинг, основатель и единственный владелец «Агентства Мэннинга», Ньюарк, Нью‑Джерси.
Да, я – частный детектив. Мудак и зануда, сующий нос в чужое грязное белье. Оплачиваемый сдельно блюститель нравов этого мира.
Венец успеха и мечта карьериста.
Дорожка вторая
МЕРТВАЯ ДЖЕННИФЕР
Понедельник
Как только Аманда и Джонатан Бонжур заявились в мой офис, я сразу понял: очередная головная боль с пропавшим дитятей. Когда супруги приходят вместе, это или родственник исчез, или чадо. Скорее всего, чадо, но вы не поверите, сколько в наше время благонравных бабушек пускаются во все тяжкие, проигрываясь направо и налево, и сколько почтенных дедушек, повесив что‑нибудь тяжелое на шею, отправляются к ближайшей реке.
Мое агентство прячется на типичной захолустной улочке, где за шеренгой чахлых деревьев осклизлые фасады двадцатых годов перемежаются длиннющими коробками дешевых супермаркетов. В таких местечках добронравные мамаши покрепче держат отпрысков за руку. На моей улице магазинчики бывшего в употреблении барахла чередуются с педикюрнями и парикмахерскими, кромсающими задешево. Есть бар, где наплыв посетителей только в дни выдачи социального пособия, и еще один, где наплыва нет никогда, но он тем не менее держится на плаву. Имеется конторка ростовщиков «Займы в тот же день». И грязнейшая в мире блинная.
Не хватает только клиники, потчующей метадоном наркотов.
Мои владения – тысяча сдающихся внаем квадратных футов, расположенных между греческой шашлычной и порномагазином. Когда у меня не смердит пригорелой бараниной, мягко пованивает дешевым смазочным маслом. Мой офис на самых задах, рядом с курилкой, она же гнездилище ксерокса. Стол мой расположен со стратегическим удобством – от входа меня не видать, а я, вытянув шею, без труда рассматриваю забредших бедолаг. Именно это я и сделал в 11.48 утра в понедельник, заслышав фальшивый дребезг дверного колокольчика – треснувшего, но еще не решившего разлететься.
Углядел я супругов Бонжур стоящими в нерешительности перед моей секретаршей Кимберли в приемной, искусно разукрашенной потеками и трещинами на потолке. Джонатан Бонжур был мужчина солидный. Я мог бы сказать: жирный, но не скажу – у меня рефлекс безусловной вежливости к тем, кто забредает в мой офис. Причем вежливости, умело сдобренной лестью, – лизнуть клиента лишний раз очень даже полезно. А этот клиент был, ко всему прочему, еще и адвокат. Я сразу понял – ведь костюм на нем сидел отлично. Всякий толстеет по‑своему, и ожиревшему парню найти готовый, хорошо сидящий костюм – почти немыслимо.
Миссис Бонжур тоже отличалась солидностью, но здоровой, широкозадой и крепкой, от какой пускают слюни, шалея, истомившиеся зэки. В тусклом свете, пробивавшемся через офисное окно, кудряшки миссис Аманды Бонжур казались иссиня‑черными, кожа – меловой белизны, а на удивление пухлые губы светились сочно‑алым – будто у стенографистки откуда‑нибудь из Алабамы, а не у адвокатской жены из Нью‑Джерси.
Милая пара – прекрасная наследственность, отменное здоровье, достаток, жизнь без забот и тревог. Воплощение «американской мечты».
Само собой, ко мне они явились не из пустого каприза. Наверняка случилось что‑то крайне скверное.
С новыми клиентами я, как правило, изображаю либо Ремингтона[1]– эдакого крутого всезнайку снаружи, но пушистого и теплого внутри, либо Коломбо[2]– с виду добродушного растяпу, но готового в любой момент цапнуть за больное место.
Первое впечатление решает все – и вот я, прикинувшись Ремингтоном, вылез из‑за стола и вальяжно прошествовал к двери. Оперся о притолоку, улыбнулся паре грустно и понимающе, сказав Кимберли: «Пожалуйста, пригласи их ко мне». Правда, вальяжное обаяние не слишком вязалось со свежим запашком анаши, витавшим в моих чертогах, но супруги Бонжур были в состоянии до крайности подавленном и, кажется, внимания не обратили.
Мистер Бонжур уверенно и деловито пожал мне руку – с привычной сноровкой тех, кому день ото дня приходится искать руки незнакомцев. Симпатичный, умненький, проницательный мистер Бонжур, с эдакой лукавой искоркой в глазах. Искорку эту я распознал сразу. Все законники – сплошь циники, исключений я не встречал. Когда проводишь жизнь, изображая внимание и сочувствие к всевозможным мерзавцам, тебе повсюду видится только мерзость. Неизбежная профессиональная хворь.
Уверен: и он в моих глазах искорку подметил. Между людьми постоянно так: случайно увидел, оценил, понял. Но большинство подобных моментов тут же уходят бесследно, угасают в памяти – у всех, но не у меня. Я их ловлю, как жаба мух.
А вот миссис Бонжур – совсем другое дело. Для нее я персонаж из скверного кино, признак того, что жизнь покатилась от беды к безумию. Когда я руку протянул, она вздрогнула, чуть не отпрянула. Боялась, наверное, окончательно поверить в то, с чем уже почти согласилась. Само собою: чтобы по‑настоящему поверить в дерьмо, нужно его потрогать.
Ладно, зачем смущать даму? Я сделал вид, будто не пожатия ожидал, а указывал на кресло. Все в порядке. Она – клиент, я – прилежный клерк с именем на табличке, пришпиленной к груди.
Аманда плюхнулась в кресло рядом с мужем и немедленно заревела. Мне противно сознаваться, но именно в этот момент я решил заломить наивысшую цену. Гнусно. Но врачишка сообщила мне: дескать, если я не буду кристально и неприятно честным, писанина моя станет «едва ли большим, нежели тщетное трудоемкое самоублажение» (цитирую дословно).
Торопливо покончив с приветствиями, Джонатан перешел к делу.
– Мы по поводу нашей дочери. Она пропала.
Хоть я и ожидал подобного, но все же едва не чертыхнулся в сердцах. Сам не знаю почему. Слова «она пропала» я слышу чаще, чем вы можете себе представить. Это как с самолетами, врезающимися во Всемирный торговый центр: видишь картинку множество раз, зеваешь от скуки, будто наблюдая рекламный ролик, а однажды вечером смотришь в тысячный раз – и дыхание перехватывает, по хребту – мурашки и холодный пот. Будто душа твоя в том самолете летела и только сейчас вспомнила.
– Как ее имя?
– Дженнифер, – ответила миссис Бонжур с ноткой благоговения в голосе и всхлипнула.
– Дженни, – добавил супруг. – Так… э‑э… все ее звали… Дженни.
Я не очень‑то склонен переживать чужую боль – слишком хорошо помню свою, время ее не лечит. Но что‑то исконное, первобытное, настоящее прорвалась в голосе мистера Бонжура и отозвалось сочувствием во мне. На мгновение защемило сердце, я представил дом, ставший музеем, живущий памятью прошлого, с опустевшей спальней в конце коридора. Дверь приоткрыта, безжалостный свет ползет по паркету, утыкается в девичьи кроссовки, забытые у двери, на смятой кровати – одежка, в углу – скомканные джинсы, в вазе с мелочью – позабытый мобильник. Все застыло навечно, все мертвое, беззвучное – кричащее тишиной и одиночеством.
– Фото есть? – спросил я, стараясь унять дрожь в голосе.
Аманда с готовностью протянула – глянцевое, четыре на шесть дюймов. И впилась в меня взглядом, пока рассматривал.
Странно, как простое имя, соединенное с чьими‑то чертами, запечатленными на глянцевой бумаге, переворачивает восприятие с ног на голову. Прежде видел лишь обыденно красивое – словно с бутылки шампуня – лицо. Длинноволосая блондинка, прическа а‑ля Марсия Брейди,[3]полные губы, ровная белозубая улыбка, глаза голубые, безмятежные, искристые. Смотрит уверенно и простодушно – любуйтесь, вот я какая!
Нет уж, такая не сбежит из дому. Красавицы не убегают. Удирают дурнушки и заурядные, бегут как раз от проклятия вот таких фото, спасаются от взглядов родни, знакомых и бог весть кого еще. Красивым нет нужды хотеть, чтобы их не видели и поскорей забыли. Наоборот – им нравится, когда их видят и помнят.
Уж я‑то знаю.
– Она ведь не сбежала из дому? – спросил я, глянув наконец Аманде в глаза. – Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?
– Девятнадцать. – Аманда всхлипнула.
– А сейчас ей сколько?
– Двадцать один. – Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. – Двадцать один ей сейчас!
Я прислонил фото к настольной лампе – чтобы видеть лица Дженнифер и ее родителей одновременно. Кивнул им понимающе, откинулся в кресле.
– И что же случилось?
Они рассказали – история прямо‑таки из телешоу о жизни звезд. Все безоблачно, гладко, талантливо и замечательно.
Люди всегда делают из жизни роман. Не попросту описывают, как было и что стало, а непременно покрутят, заострят то, пригладят это. Да, конечно, – любопытная девочка, все всегда получалось, первая, лучшая… да не о дочери они рассказывают, а превозносят свои родительские умения и воспитательские таланты. И намекают одновременно: мол, не такая она, чтобы во все тяжкие… конечно: что бы ни случилось с их драгоценной дочерью, к ним, супругам Бонжур, это не имеет ни малейшего отношения. Помянули осторожно некую «слабость к музыкантам» – само собою, как ни воспитывай, как ни смотри, а от посторонних влияний взрослеющую дочь оградить – увы! – невозможно.
Я чуть удивился, когда они помянули секту. Если красивые дочери ступают на дорожку, не обозначенную в родительском атласе, как правило, виной тому наркотики. По словам миссис Бонжур, Дженнифер нашла «их» в Интернете, еще когда училась в школе. Не сказав ничего маме с папой, стала их «удаленным приверженцем», к первому году колледжа продвинулась до «посланника», распространителя «их» воззваний. Затем принялась посещать «их» воскресные сборища, все реже навещая дом. После бросила медицинский колледж и перебралась жить в Усадьбу – пристанище секты в юго‑восточной Пенсильвании, близ местечка Раддик – типичного захудалого городишки «Пояса ржавчины».[4]
– Как же «они» называют себя? – осведомился я наконец.
До сих пор Бонжуры, будто из средневекового предрассудка, упорно не хотели именовать погубителей дочери, говоря «они», «их», «им». А после моего вопроса сделались угрюмыми и озабоченными. Я уж ожидал: вот‑вот прошепчут, озираясь: «Волан‑де‑морт»,[5]или «Саурон»,[6]или вроде того.
– …Они зовут себя «Системой отсчета», – выговорила наконец Аманда.
– Никогда не слыхал. Во что они верят?
Она скривилась.
– По ним, этот мир… в общем, он нереальный.
– Разве не со всеми религиями так? – ляпнул я, не удержавшись.
– Джонатан, дорогой, лучше ты объясни, – сказала миссис Бонжур раздраженно и пояснила мне, слегка стесняясь: – У него степень по философии.
Другие, так же стесняясь, говорят о мужниных проблемах с выпивкой.
– Это культ, типичный для нью‑эйдж,[7]– поведал Джонатан. – Раскрытие человеческого потенциала и прочее в том же духе. Такие называют харизматическими культами.
Как я впоследствии узнал из Сети, харизматический культ – это когда секта собирается вокруг одного всевластного гуру. И что в классификации культов такие занимают крайнее, весьма неприятное место.
– Вождя их зовут Ксенофонт Баарс. Хотите – верьте, хотите – нет, но он бывший профессор философии из Беркли.
– Вы говорите так, будто одно это делает его виновным.
– Именно!
– Каждый может стать вождем секты, профессор в том числе. Что же здесь плохого?
– Да то, что он не вождь, а гнусный мошенник и убийца! – выкрикнула миссис Бонжур.
То ли из‑за неожиданной свирепости ее выкрика, то ли из‑за слова «убийца» в комнате повисла неловкая тишина.
– Моя жена имела в виду: верования этого культа слишком… экстравагантны и несерьезны для человека с образованием Баарса. Мы думаем, он попросту оболванивает людей ради денег и, хм, секса, – пояснил сухо мистер Бонжур.
– Экстравагантны? Что вы имеете в виду?
– Они считают: мир вот‑вот кончится.
Не слишком оригинально. Конечно, профессор философии во главе секты – нетривиальный оборот. А в остальном… разве не все свихнувшиеся на религии вещают: конец, дескать, близок и всем надо то и се?
– И когда для них мир кончится? – спросил я вежливо.
– Через пять миллиардов лет.
Надо же. Я изо всех сил постарался не расхохотаться.
– Вы имеете в виду, когда Солнце нас проглотит?
– Именно. Только Баарс сумел убедить приспешников в том, что эти пять миллиардов лет уже прошли. Наша Земля старше – и вот‑вот перестанет существовать.
Я даже и щеки потер, стараясь прогнать ухмылку. Посмотрел на супругов, ошарашенных и подавленных каждый по‑своему, не только потерей, но и самой возможностью лишиться дочери из‑за настолько чудовищной глупости.
– Я вас понимаю, – изрек я сурово и важно.
Видит бог, я уж всякого абсурда навидался. При моей‑то профессии нелепости сыплются гуще, чем помидоры в неудачливых комедиантов. Конечно, трагедия остается трагедией, какой бы глупостью ни сопровождалась. Горе и смерть всегда бьют в сердце, проламываются к самому нутру сквозь все случайное, нелепое, абсурдное. Но у жизни есть скверная привычка с какой‑то извращенной регулярностью преподнести настоящую беду в завершение анекдота. Мы всё ожидаем шекспировских страстей, а вокруг большей частью бесчисленные версии шоу Джерри Спрингера[8]– жалкие, дешевые, грязные.
Немногие умирают красиво.
Я глянул на фото Дженнифер, прислоненное к моей настольной лампе – дешевой подделке в стиле ар‑деко. Рядом с ней глумливо красовался еще не открытый счет. Я видел сквозь пластиковое окошечко треть адреса и имя «Апостол Мэннинг», крупное, нагло попирающее законы перспективы.
Меня вдруг будто ледяной иглой укололи.
Сам не понимаю, как и откуда, но пришло ясное, твердое убеждение: Дженнифер Бонжур мертва. Наверняка убитые горем родители тоже это понимают.
Если б я знал, сколько раз еще в этом деле ко мне придут подобные же внезапные озарения…
Я порасспросил супругов про полицейское расследование, ожидая услышать череду жалоб. Почти все приходящие ко мне недовольны полицией – либо потому, что у самих рыльце в пушку, либо из‑за чрезмерных ожиданий. Когда дело идет о пропаже, почти всегда рассказывают про полицейское безразличие, некомпетентность, а если очень разозлены, то прямо обвиняют в должностных преступлениях. Лично я ничего против копов не имею. Полицейские не боги и не гении – обычные люди, забегавшиеся, занятые, со своими соображениями выгоды и невыгоды, с множеством правил и предписаний, со своей неповоротливой бюрократией и нелепостями, ею производимыми.
Мне случалось посмотреть на эту машинерию изнутри, я ее знаю.
Но оказалось – знают ее и Бонжуры. Они не жаловались. Глава местной полиции помогал, утешал и обнадеживал, сделал все возможное и даже больше – но бесполезно. Имя этого добросовестного шефа полиции – Калеб Нолен. Славный, честный Калеб Нолен. Он опросил всех двадцать семь «системщиков». По их словам, Дженнифер ушла из Усадьбы с «системщиком» по имени Энсон Уильямс вечером, около половины девятого. Пошли они в бар «Легенды», где оба любили потанцевать. Путь был неблизкий, две с половиной мили среди заброшенных фабрик, но оба, по‑видимому, ценили прогулки, свежий воздух и лишний шанс поговорить без помех. Энсон и Дженнифер дружили, но любовниками не были. Свидетели показали: оба танцевали и пили где‑то до половины двенадцатого. Охранник сказал: уходя, Дженнифер выглядела слегка подавленной и расстроенной. Как показал Энсон, ее почти весь вечер мучила головная боль, и в конце концов Дженнифер решила уйти. Энсон якобы уговорил ее вызвать такси, но, по словам охранника, она ушла пешком, направившись в сторону Усадьбы.
Но туда она так и не пришла.
Согласно записям на мобильном телефоне, Энсон звонил ей в три минуты первого и в семнадцать минут. Она не ответила. Тогда Энсон позвонил в Усадьбу, интересуясь, видел ли ее кто‑нибудь. Когда узнал от охранника, что она ушла пешком, поспешил следом, выкрикивая ее имя и обыскивая окрестности дороги, – думал, ее сбила проезжавшая машина. Энсон ничего не отыскал, а в час тридцать три ночи Ксенофонт Баарс сам позвонил в полицию. Около двух один из помощников Нолена начал поиски, объезжая окрестности ее маршрута – жуткий лабиринт заброшенных сталелитейных заводов. Не самое подходящее место для ночных прогулок в одиночку юных девушек. Правда, местные, издавна привыкшие к этому пейзажу и знавшие его как свои пять пальцев, ничего жуткого там не видели. Дженнифер не появилась и утром, и Калеб Нолен мудро решил плюнуть на инструкции и запустить полноразмерный поиск. К трем часам дня восемьдесят с лишним добровольцев прочесывали руины заводов и окрестные овраги. Все оказалось бесполезным.
Ни следа, ни намека. На другой день искали снова, на сей раз уже с обученными собаками, – и снова ничего.
Тогда полиция позвонила родителям Дженнифер. Горе того дня отразилось на их лицах: как же так, их маленькая любимая дочь, лелеемая, иногда едва терпимая, но все остальное время – обожаемая, пропала?!
Затем снова повисла неловкая тишина.
Я спросил, обращались ли они в газеты и на телевидение. Да, полиция обнародовала свой отчет о деле, два питтсбургских телеканала передавали о пропаже, показав фото, главная городская газета «Питтсбург постгазетт» опубликовала материал – все напрасно.
– А мне один репортер сказал: они специально таким историям ходу не дают! – Голос Аманды чуть ли не звенел яростью. – Синдром Джонбенет,[9]вот как он назвал это! Дескать, пропажи и убийства красивых белых девочек всем надоели!
– Нет, – возразил Джон Бонжур. – Это из‑за постоянной критики нашей прессы. Она как‑то… по‑голливудски ко всему подходит.
– По‑голливудски?! – Аманда уже почти кричала.
– Они выбирают героев статей, будто режиссеры, чужая драма для них – сценарий кино.
– Ты имеешь в виду, наша дочь слишком красива, слишком белокура? Что ее из‑за политкорректности нужно похоронить на задней странице? Так и оставить ее… пропавшей?
Пропавшей? Я вздохнул про себя. Они по‑прежнему считают ее пропавшей?
Снова посмотрел на фото, заглянул в искристые глаза девушки и представил полицейские снимки с места убийства – тошнотворную жуть, навсегда закоченевшую муку. Нагота, немыслимо для живых заломленные руки, серая, в багровых пятнах кожа. Тогда я и начал звать ее про себя «мертвая Дженнифер».
Звучит кошмарно. Что тут сказать? Я – пишущий правду и только правду подонок.
Я потряс головой, потер глаза. И спросил – всегда тороплюсь с вопросом, когда мысли бредут не в ту сторону:
– Как бы вы охарактеризовали свои отношения?
– Вы что имеете в виду? – спросила миссис Бонжур.
– Ваши отношения с Дженнифер. Вы ладили или… э‑э… не очень?
– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь поводом удрать от нас, – с супружеской предупредительностью вставил ее муж.
Тут я уразумел: мистер Бонжур был не просто адвокат – он был хороший адвокат.
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена, мистер Мэннинг поймет нас правильно…
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
Оба глянули на меня беспомощно. Поразительно, как супружеские пары умудряются превратить каждого встречного в консультанта по семейным проблемам. Потому я выдержал паузу – потерпите, милые.
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я… – Джон заперхал, будто захотел смачно харкнуть, но не харкнул, а сглотнул.
Толстыми пальцами вытер слезы.
– Я не знаю… не знаю, как это вышло…
Чуть ли не всхлипнул.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито. – Большинство стараются приукрасить, сгладить острые углы. Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуациях важна одна правда и только правда.
Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять, вылитый Ремингтон Стил.
– Вы это понимаете?
– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур слегка раздраженно.
Оплату, условия и прочее в том же духе всегда трудно обсуждать. Тут важно улучить подходящий момент. Я обычно упоминаю о деньгах, когда разговор не клеится, в особенности если эмоции зашкаливают и дело пахнет слезами и криками. К людям моей профессии редко приходят в спокойном состоянии. Но вся ершистость, слезливость и другие ненужные эмоции пропадают как по волшебству, едва речь заходит о деньгах. Супруги успокоились мгновенно. Я буквально ощущал: лишь только пошло обсуждение расходов и платежей, как сердца их застучали размереннее и спокойнее. Люди всегда ценят простоту и надежность или хотя бы их видимость. А материи проще и очевиднее купли‑продажи и придумать трудно.
Раскрытый бумажник – лучшее средство от соплей и истерик.
Супруги приняли все, даже несусветную цену, не споря и не пытаясь торговаться. Кажется, я мог бы заломить и вдвое, и втрое – мистер Бонжур кивнул бы с той же покорностью, соглашаясь. Жена же его ради дочки печенку свою продала бы китайскому тюремному госпиталю. Меня тут же кольнуло сожаление: такой ведь шанс заработать упустил… Ну, вы знаете, это вроде как вздыхаешь тайком, когда чувствуешь: большое пролетело мимо и поздно его хватать. Понимаю, такие откровения не слишком мне льстят, но разве вы сами не задыхаетесь под кучей счетов, приходящих все время и отовсюду? А у Джона Бонжура бумажник чуть не толще его самого, прямо лопается в руках.
Трудно сдержать раздражение, когда видишь, сколько получает желающий твоей помощи, и сравниваешь со своим убогим доходом. Как только я догадался о профессии мистера Бонжура, у меня на языке так и завертелся вопрос. Наконец пришло время его задать.
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
Глянул на меня удивленно и испуганно: как так, я ж ему вроде не говорил?
– Я не уверен, что понимаю вас…
– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?
Я выдержал паузу – пусть поразмыслит про доверие ко мне, в самом‑то деле.
– Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Я так и предполагал – но подтверждение обрадовало.
– Почему?
Джонатан Бонжур посмотрел на меня с вежливым интересом – так доктора разглядывают результаты биопсии.
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ну‑ну. У шлюхи предвзятое мнение о стриптизерках. И еще извиняется, законник вонючий.
– Скажем так: мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
– Как я? Само собой. – Я помимо воли улыбнулся, кивнул. – Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
Миссис смутилась – на три секунды.
– Мы думали, вы сможете… говорить на их языке.
Гребаные богатеи. Всегда им неловко и стыдно за свой достаток, за свою ухоженность и образованность. Но это, конечно, если сохранилась хоть капля совести.
– Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?
Пара смущенных смешков.
Как будто все обговорено и рассказано – а ведь прояснилось не много. Столько осталось нестыковок в простом вроде бы деле. Наверняка, если хорошенько и спокойно обдумать, и простым оно вовсе не покажется. Возможно, вообще перевернется с ног на голову.
Я сказал: у меня, дескать, еще пара расследований на руках, но с их делом начну прямо сейчас. Когда пропажу расследуешь, главное – время.
Затем я поступил как обычно с новыми клиентами: вручил супругам Бонжур список заданий. Пусть обыщут комнату дочери. Старые дневники, признаки употребления наркотиков, CD или DVD, карты памяти от фотоаппарата – все может пригодиться, навести на след. Пусть позвонят Калебу Нолену, сообщат про меня, попросят помогать всеми силами. И Ксенофонту Баарсу пусть тоже позвонят – само собою, скрывая гнев.
– Пожалуйста, никаких эмоций, – предупредил я простодушно. – Это не ради самоутверждения, не ради доказательства правоты. Это для дела.
Тут в чем хитрость? Бонжуры пришли ко мне, отчаявшись. Ничего другого им не осталось. Они меня наняли, но надежды не прибавилось. Бонжуры попросту сменили одно отчаяние на другое, отдали свою беспомощность в иные руки – и все. Вспомните, как ощущаете себя, когда в доме орудует монтер, сантехник или – горше всего – спец по компьютерам. Вы вынуждены ему довериться и бессильно смотреть, как он работает, глядя на вас будто на мебель.
Мои же клиенты уносят из конторы не только искру надежды, профессионально раздутую и подкормленную, но и ощущение собственной значимости, возможности помочь, поучаствовать. Исполнить важные, необходимые дела.
Им приятно и мне полезно – не всегда, конечно. Есть клиенты, способные любую мелочь превратить в увесистую пакость и мне, и себе.
Я проводил Бонжуров до стеклянных дверей офиса с торжественностью и серьезностью, достойной директора погребальной конторы. Там случилась неловкая заминка: миссис Бонжур опустилась на колено, завязывая шнурки. Супруг скривился, глянул нетерпеливо – вот беда‑то, ну почему бы тебе просто не сказать «до свидания» и не управиться с этими чертовыми шнурками где‑нибудь еще? Ну напасть: дело сделали, как разумные солидные люди, а она…
Тут мне досталась своя толика раздражения и смущения. С ними трудно бороться, когда клиент от нечего делать рассматривает трещины на потолке и вытертый линолеум. Да уж, душок будто у прогорающего бюро путешествий: все выношенное, потрепанное, по углам плесень. Успешнейшее и знаменитое «Агентство Мэннинга», мать его. Представляю, как они заберутся в свой «БМВ», надежный и звуконепроницаемый, и мистер поделится своими впечатлениями, равнодушно так пожав плечами: мол, больше ничего не оставалось: «Знаешь, дорогая, это место – такая грязная свалка!»
И вдруг я понял: миссис Бонжур плачет. Опустила голову на колени, щекой прижалась – нелепая, беспомощная, жалкий отросток своей же тени, раздутой, больной, брошенной косым светом на вытрепанный коврик у двери. Дрожала, будто щенок у ветеринара, поскуливая тихонько, почти неслышно.
Вот бля!
Сперва я о себе подумал: не иначе, даму переполнило унижение. Надо же, к такому грязному, низкому типу идти на поклон. Но скоро опомнился: тьфу ты, глупости какие! В другом дело. Потом, раскопав, разнюхав, понял: тогда я впервые увидел настоящую миссис Аманду Бонжур, в девичестве Мэнди Паттерсон. И эта Мэнди знала и помнила кое‑что не совсем подходящее для миссис Бонжур, респектабельной супруги адвоката Джонатана Бонжура.
Странно, не правда ли, – внезапно увидеть живого человека за маской? Узнать, разгадать истинное за слоями привычек и повадок. Будто впечатления, тасуясь картами в колоде, вдруг выстраиваются – и в мгновение ока незнакомец делается родным и близким, становится своим.
Плакала она ровно полминуты. Затем встала, глянула на супруга с мгновенной ненавистью, кивнула мне, прощаясь, и шагнула за дверь, в чересполосицу теней, разлиновавших коридор. Вышла на улицу – гладкой, плавной, уверенной походкой, а шнурки ее левой туфли мотались вперед‑назад с каждым шагом. Джонатан Бонжур молча плелся позади.
А мне было неловко и стыдно – будто увидел что‑то нелепое, но героическое. То, чего так и не сумел понять.
Дорожка третья
СТО ТЫСЯЧ СИГАРЕТ
Когда Бонжуры ушли, я занялся сексом с Кимберли в копировальной комнате, ласково мною называемой «копулировальной». Ким подрабатывала в моем агентстве около двадцати часов в неделю, по три‑четыре часа в день – где‑то от десяти утра до двух пополудни. Затем отправлялась на настоящую работу – стриптизершей в заведение под названием «Клуб Зингер». Ким была прелестной девочкой, умницей (временами до занудства) и красавицей, хотя, на мой вкус, слишком уж тощей, выглаженной, кукольной – как обычно у стриптизерок.
Я люблю нанимать секретарш в стриптиз‑барах. Приятно знать сотрудников как облупленных. И со сменяемостью кадров никаких проблем. Большинство девиц из стриптиз‑бара с жадностью хватаются за предложение подработать и трудятся усердно, пока до них не доходит: а) наниматель‑то редкий зануда; б) хоть работа и в детективном агентстве, но никакой романтики – каждодневная нудная возня с бумажками; в) заработок вовсе никуда. Кимберли уже узнала и а), и б), и в). Хуже того, я и зубную страховку ее не оплатил вовремя. Но, несмотря на это, Кимберли держалась уже полгода. Я даже тревожиться начал: может, влюбилась в меня?
После секса мы задумчиво покурили у окна.
– Перенеси‑ка на завтра, что там у меня назначено после обеда, – распорядился я.
– Ничего у тебя не назначено, – отозвалась Ким.
Вообще говоря, она давно уже не принимала меня всерьез. Трудно относиться с пиететом к трахающему тебя боссу. В голых мужчинах есть что‑то смехотворно несерьезное. Мне кажется, это из‑за мошонки.
– Так зачем я тебя держу?
Кимберли дососала сигарету до фильтра и выщелкнула окурок в окно.
– Для тяжелого физического труда, – объяснила, выдохнув. – Когда аж кряхтишь и стонешь от натуги.
– Ха‑ха, – ответил я, вышвыривая свой следом на щебень и трещиноватый асфальт внизу. «В толпу», – как говаривала Кимберли, глядя на тысячи окурков, уже скопившихся там.
Я встал.
– В «Дрожки» пойдешь? – осведомилась Кимберли.
Я постарался не обращать внимания на то, как она красива в зыбком косом свете, пробивающемся с аллеи. Промычал невнятно: «Угу». Она привычно ухмыльнулась – насмешливо и отчасти презрительно. Она тоже знала меня как облупленного.