Умытая симпатичная Молли торчала одиноко на перекрестке, выглядящем на удивление цивилизованно – почти Ньюарк. Три полицейские машины перекрыли улицу, высвечивая фарами окрестные кирпичные стены. Там и сям на тротуарах толпились зеваки, впрочем, не много. В остальном картинка была идиллически мирная, и коп наблюдался лишь один.
– В пивнухе, значит? – спросила Молли вместо приветствия.
– У каждого свои потребности, – ответил я уклончиво.
– Апостол, зачем ты врешь всякий раз, когда спрашивают, где ты?
– Остроумие тренирую, – ответил я, удивляясь: неужто у нее сейчас мои похождения на уме? – И напоминаю себе: я всего лишь пленник реальности этого мира.
– Апостол, ты чудик! – заявила Молли, качая головой. – Самый странный чудик из всех, кого знаю.
– Повезло тебе. И мне тоже, – подытожил я и, чтобы сменить тему, напомнил о деле: – Какие пальцы нашли?
– Указательный и посылательный.
– Какой?!
– Этот! – И показала мне средний палец.
Мною временами овладевает паранойя: а вдруг женщины, интересующие меня, способны прозревать мое нутро? Видеть все до копоти в закоулках души? Наблюдают и прозревают, но играть не прекращают – нравится им мое внимание. Так вот: при виде пальца Молли паранойя забила во мне фонтаном.
А Молли тем временем деловито и подробно описала, где, что и как. Первый палец нашли в паре кварталов отсюда, во дворе старого безногого калеки, вьетнамского ветерана. Удивительным и непостижимым образом второй палец нашелся через час. Компания старшеклассников «случайно» попала в заброшенный склад, красовавшийся перед нами, – «искали потерявшуюся собаку».
Вымотанный донельзя подчиненный Нолена, как видно уже оттарабанивший день на дежурстве, не пропустил к месту находки. Даже разговаривать отказался. Пришлось прохлаждаться снаружи. Я принялся изучать сборище зевак. Маньяки любят понаблюдать за суматохой, ими произведенной. И описывал увиденное Молли. Шепотом – чтобы не спугнуть ненароком.
– Скинхед со лбом, морщинистым, как мошонка…
– Футбольный тренер с педерастическими фантазиями…
– А от травы, которую вон тот панк курит, я бы и сам не отказался…
– Смердючий уродец… мой бог, до чего ж страшный!
Молли без труда удалось рассмешить. Отлично – люблю подшибить двух птиц одним выстрелом.
Когда Нолен наконец появился, выглядел как солдат после бомбежки – ошарашенный, растрепанный. Кепки нет, на левом плече – пятна пыли. Сразу руку к нам протянул: мол, успокойтесь, дело в шляпе.
– Пальцы уже в мешках, запечатаны. Посылаем их в Питтсбург на экспертизу ДНК. Надо же удостовериться, от Дженнифер ли они. Да и узнать нужно, отрезали их, пока она была жива или… – Тут поперхнулся, словно комок в горле застрял. – Хотя наш док говорит… в общем, отрезаны они после смерти.
Повисла тишина. В группе подростков на углу кто‑то засмеялся.
– А можно нам на места глянуть? – попросила Молли. – Позволите нам посмотреть?
– Какие места? Где пальцы нашли?
– Ну конечно! – выдала Молли язвительно – и получила предостерегающий тычок локтем в ребра.
Личный опыт: с людьми вроде Нолена стоит быть поосторожнее как раз потому, что они не склонны обижаться. Добродушие и незлобивость провоцируют хамство. Грустная правда: если человека можно безнаказанно обидеть, его и обижают. И чем легче его обидеть, тем проще изобрести для этого повод. Предел дозволенного наше подсознание устанавливает, оценивая долготерпение мишени.
– Да нечего там смотреть, – сознался Нолен, скребя в затылке.
– И никаких записок?
– Записок?
– Ага. – Молли начала терять терпение. – Знаете, вроде требований выкупа.
– He‑а. Только пальцы в странных маленьких клетках.
– Клетках? – переспросила Молли недоверчиво.
Кажется, до нее начало доходить.
– Ну да. – Нолен пожал плечами. – Наверное, чтобы твари какие‑нибудь не унесли.
– Чтобы пальцы эти наверняка нашли, – вставил я.
Да, бля.
В штанах запели гитары. Наверное, Альберт потребовал у Кимберли травки, и секретарша хочет устроить боссу головомойку: зачем телефон дал без спроса? Я не ответил. Хватит мне женского нытья – еще и Молли пристала хуже разведенки, требующей алименты на чадо. Дескать, уговори Нолена, пусть покажет места находок.
– Ты привыкай, – посоветовал я. – Подобные нам обречены смотреть издали.
– А если там, ну, улики?
Улики… Под общими заблуждениями всегда кроется преувеличенное мнение о наших способностях и знаниях. Мы знаем куда меньше, чем кажется. И влиять на события можем в куда меньшей степени, чем рассчитываем. Зачем нам с Молли улики? Даже серьезный криминалист большей частью гадает наобум.
– Молли, ты снова детективов насмотрелась?
Молчание – знак согласия. Единодушного решительного одобрения.
Некоторое время стояли молча на растрескавшемся тротуаре, глядя на мертвые дома вокруг, бесполезные среди ненужного. Я поежился. Забавно, как мир сигналит о себе. К примеру, можно время определить по остыванию тротуарного бетона.
– Думаешь, шансы есть? – спросила Молли растерянно.
Я глянул с интересом: раньше никогда такой беспомощности и уныния в ее голосе не слышал. Второй мой психоаналитик сказал однажды: мол, я гоняюсь за юбками не из‑за древнего инстинкта, предписывающего распространять свой генетический код, а из‑за желания новизны. Я люблю женщин, пока они незнакомки.
А Молли была такая красивая в сине‑красных сполохах полицейских огней.
– Шансы? – переспросил я.
Ох ты, да у нее глаза на мокром месте!
– Ну да… что это пальцы… Дженнифер.
– Ты серьезно? – Хотел рассмеяться, но напрягся и изобразил уныние. – В таком городишке лишним пальцам взяться неоткуда. Дерьмо дела.
– Так она… она умерла…
– Конечно.
В мотель приползли усталые, как собаки, а я еще и взвинченный. Назад возвращались каждый в своей машине, и оттого я не по‑детски завелся. Будто догнать ее надо, прижать, подрезать. Водительский азарт и злость, ставшие похотью. Когда подошли к мотелю, мое сердце аж подпрыгнуло в груди. И заплясало, когда Молли пошла за мной.
Конечно, Молли устроила спектакль. Капитуляция невинной девицы, истощившей силы в противостоянии домогательствам. Но она‑то сама хотела, может, ей и нужно было. Дело темное. Я до сих пор толком не пойму, отчего женщины, в особенности красивые вроде Молли, снисходят до меня и позволяют затащить в койку. Так или иначе, век постельных милостей недолог.
Мы долго целовались, шаря друг по дружке, поглаживая, лаская. Обожаю отдающихся женщин, обожаю робость, еще не побежденную желанием. Сплелись, будто нити каната, шлепнулись на кровать. Я перевернул Молли на спину, втиснулся промеж ног, и тут – упс!
– Подожди! Подожди! Какая у тебя рок‑группа любимая?
– Э‑э?
– Про человека так много узнаешь… по его любимой музыке…
Хотите – верьте, хотите – нет: я не очень‑то и удивился. Может, от усталости или от смущения накануне первой близости женщины спрашивали у меня кучу всевозможных несуразностей. Просто кучу.
– «Monster Magnet».[36]
– Никогда про них не слышала. В чем их конек?
– Не знаю. Комиксы с метафизикой.
Нахмурилась – а не лапшу ли я ей вешаю на уши?
– Хм… А еще какая у тебя любимая, после этой твоей?
– «Tool».[37]
– «Tool»… Я… их… ненавижу этот инструмент![38]
Я уже терся о нее, медленно и сладостно.
– Инструмент любит тебя, – объявил я, ухмыляясь, будто зацапавший попугайчика кот. – Малышка, инструмент тебя любит длинной хорошей любовью. Всю ночь.
Она засмеялась. Застонала.
– Дурак… как ты можешь…
Выдохнула – будто я свечка рождественская, и задуть надо.
Отлично!
Как обычно, я очнулся посреди ночи. Молли лежала, запутавшись в простынях, распластавшись, словно десантник под нераскрывшимся парашютом. Я включил телик без звука, полез за травой. Сидел, окутанный дрожащим, рассеянным светом, глядел на мечущиеся по экрану фигуры, сворачивая толстую самокрутку.
И вздрогнул, заслышав голос Молли.
– Как оно? – спросила, не отрывая головы от подушки.
Надо же! Думал, дрыхнет без задних ног.
– Липко, – ответил я, сворачивая ганжу в идеальный цилиндрик. – Вонюче. Как и положено траве.
Приплющенная подушкой улыбка.
– Я не про то, – выговорила, перевернувшись на спину.
Смахнула неловко прядь волос с лица.
– Как оно – быть тобой?
Я принялся раскуривать косяк – отличный способ выиграть пару секунд, когда цыпочка вздумала спрашивать несуразное. Но за выигранные секунды в голову ничего так и не пришло.
– Нелегко… иногда.
– Почему? – спросила, глядя в потолок.
Разноцветные отблески от телевизора пляшут на дешевых гипсовых завитушках.
Я выдохнул облако дыма – эдакий призрачный рог над кроватью, пожал плечами.
– Представляешь, когда по радио все крутят и крутят один и тот же хит‑парад?
– Конечно. Потому у меня в квартире спутниковое.
– У меня в голове такой хит‑парад. Все время.
Повернулась, глянула на меня.
– A‑а, ты имеешь в виду память. Воспоминания?
– Сильнее всего цепляются самые гнусные – вот в чем проблема. И они же приходят не как расплывчатые обрывки, а будто переживаешь заново. С запахами, с теми самыми эмоциями. Вроде сна наяву.
– Расскажи что‑нибудь… для примера.
Так и думал: захочет образчик.
– Ну… у моей матери глаза были похожи на твои. Иногда гляжу на тебя и вижу нашу кухню в родительском доме, мама чай готовит. На кухонном столе прямоугольник – свет из окна падает, а по нему муха из угла в угол, как по карте острова сокровищ, пятнадцать шагов туда, стоп, двадцать – сюда. А мама улыбается – она всегда радовалась жизни, улыбалась всегда и меня бранила за хмурость, – улыбается и смотрит в окно, а на глазах слезы. Спрашиваю: «Мам, в чем дело?» Она поворачивается, моргает так, слезы по щекам катятся, улыбается мне – а улыбка ободряющая такая, мол, хороший мой мальчик, – и говорит: «Апостол, у меня рак. Врачи говорят, мне несколько месяцев осталось».
– Боже мой! – прошептала Молли.
– Это еще ягодки, малышка, еще ягодки.
Дорожка восьмая
УСАДКА
Пятница
Позавтракали вкусно, но до крайности уныло. Я‑то часто тыкался носом в грязь, меня поворотом фортуны не удивить. У меня даже сочувствие изобразить не вышло. Выдавил пару банальных утешений.
Да и как уже писал, я с самого начала посчитал Дженнифер мертвой.
А вот по Молли разочарование прошлось как цунами. В молодости надежды всегда витают за облаками, ничем не приструненные. С возрастом добавляется свинца в душе и песка в карманах. Конечно, и у нее, как и у всех людей, имеется багаж повседневной паранойи, наборчик суеверий и скверных предчувствий типа: не радуйся заранее, покупая лотерейный билет. Но в глубине души сидит вера: все должно сложиться, получиться, выйти и фантастически повезти. Дженнифер Бонжур найдут живой, хотя и измученной, голодной и в синяках, приличного с виду злодея поймают, а душераздирающий репортаж об этом вознесет Молли Модано к вершинам журналистского Олимпа. Непременный хеппи‑энд кукольной истории, впечатанный в извилины.
И вот пожалуйста: оптимист встречает могильщика.
– А как доктор может определить? – спросила Молли упрямо.
– Что определить?
– С мертвого или с живого пальцы отрезаны?
– Не знаю. Может, ткань живая и мертвая по‑разному режутся? Или срез бескровный – ведь когда сердце останавливается, кровь не течет.
Молли нахмурилась, глядя в бекон.
– Пальцы же могут быть и не от нее… точно ведь неизвестно.
– Ох, Молли…
Замолчала. Жует, глядя в тарелку. Ох, детка, я столько здорового цинизма мог бы высыпать на твою прелестную головку! Во мне остроумие просто бурлит. Но бедняжке по‑настоящему скверно, я же вижу, и не только из‑за жутких этих пальцев. Сегодняшней ночью она хотела забыться в моих руках, не думать об ужасе и смерти. И что увидела? Не в одних шрамах дело, хоть их и хватает. От меня несет смертью. Все мои женщины рано или поздно это распознают – глядя на мои запястья или видя выражение лица.
Я подождал, пока она расправится с яичницей, и шлепнул папкой об стол.
– Что это?
– Упражнение для чтения вслух. Почитай мне.
По правде говоря, я бы все равно попросил ее прочитать, но раз уж ее так очевидно следовало отвлечь и развлечь, почему не совместить приятное с полезным? Она терзаться не будет, и мне выгода. Образец милосердного эгоизма.
– Угу.
– Это копия протокола. Нолен снял показания Энсона Уильямса.
Усадьба выглядела местом инопланетного сборища из «Звездного пути». Под здоровенными ивами у входа суетилось дюжины две «системщиков», все одетые в белую униформу вроде той, что я видел на Энсоне и Баарсе во время первого визита. Женщин было больше раза в два, чем мужчин, и я подумал: может, Дженнифер оказалась не с той стороны любовного треугольника? Все сплошь молодые, а разнообразию лиц и цветов кожи любой борец за политкорректность позавидует.
Наверное, я застиг перерыв между занятиями.
Включил радио на всю катушку – привлечь внимание. Из динамиков полились древние могучие вопли «Iron Maiden».[39] «Системщики» уставились на ползущий «гольф». Я же, солнечно улыбаясь из‑под очков, выставил руку в окно, изобразив вулканское приветствие из «Звездного пути». Я позвонил заранее, и меня приветствовали с равнодушной, формальной даже благожелательностью, как и при первом визите. Подошел Стиви и остановился, ожидая, пока я вылезу из «гольфа» к солнцу, жаре и пыли.
– Шикарный новый костюмчик, – объявил я, подходя к стеклянным дверям.
Стиви скривился – костюм, разумеется, был тот же самый, но смолчал. Я проскользнул мимо «системщика» в кондиционированную прохладу.
– Отчего толпа у входа?
– Иногда Ксен учит снаружи, под солнцем. Настоящим солнцем.
Глянул холодно, насмешливо.
– Угу, – отозвался я. – Интересно, а ожоги от невидимого солнца тоже невидимые?
Стиви не ответил. Хам яйцеголовый.
– Наверное, у вас для этого невидимый солнцезащитный крем, – пробормотал я себе под нос.
На этот раз Стиви провел меня за угол и дальше по длинному коридору. Через окна открывался меланхолический вид на дальнюю от входа часть Усадьбы, довольно мрачную. С другой стороны наблюдались двери с надписями вроде «Консультация № 1». Стиви безучастно посоветовал ожидать в «Консультации № 4».
– А какой коэффициент защиты от солнца у вашего крема? Миллион, наверное?
Бедняга стиснул зубы, изобразил улыбку и удалился. А я остался ждать, мурлыча под нос песенку «Whitesnake»,[40]услышанную по пути в Усадьбу, и раздумывая, откуда у Баарса деньги.
Интересно, во сколько нынче обходится персональная секта?
Энсон Уильямс не заставил себя ждать.
– Скажите, это правда? Они нашли ее… палец?
Сегодня прямо всё и все – вопреки ожидаемому. Энсон оказался здоровенным, слегка ожиревшим, широколицым детиной с дредами, но на удивление прямодушным и дружелюбным. Интеллигент, право слово. И голос тихий, низкий, гортанный. Я послушал Энсона минут пять и уверился: этот к исчезновению Дженнифер непричастен. Такие мучаются совестью, если друзей в покер обыграют. Интеллигентишка жалкий, лох лохом.
– Палец нашли, и, скорее всего, женский – но чей, еще не установлено.
– Но… – Он запнулся и уставился на меня.
Я в двадцать седьмой раз вижу подобный взгляд: недоумение, горечь, страх, опасливое любопытство и беспомощность – будто кто‑то связанными руками рану пытается нащупать.
– Энсон, послушай: у меня опыт уже изрядный в подобных вещах. Я знаю: порой все прямо и очевидно, а иногда – запутанно. Лучше всего просто делать свое дело. Работать и ждать, пока факты обнаружат себя.
Закусил губу, кивнул. Ох ты, бедный теленок! Я принялся расспрашивать.
Как и Дженнифер, Энсон узнал о «Системе» через Интернет. Поначалу смеялся над нелепостью, но, слушая записи проповедей Баарса, потихоньку заинтересовался. Объяснил мне: всегда пять‑шесть «системщиков» разъезжают, встречаются с «удаленными приверженцами», объясняют заинтересованным и желающим обратиться и предлагают посредством гипноза заглянуть в «скрытый мир» – мир в пяти миллиардах лет от сегодняшнего. «Ищущие» – так они называют своих коммивояжеров. То бишь Усадьба не убежище, а скорее база для операций.
Энсона загипнотизировал «ищущий» по имени Кэсси Герин 11 января 2005 года. Тремя днями позже Энсон – к отчаянию родителей, работавших на НАСА в Хантсвилле, штат Алабама, – покинул Техасский университет и отправился в Усадьбу обучаться у Баарса.
– Я знаю, вы считаете нас глупцами, – заметил Энсон с удивительной незлобивостью. – Но я не в обиде. Как я могу обижаться с таким знанием во мне?
– Вы это о чем?
– О «Системе отсчета». Когда ваш разум слеп и глух, заключен в тесную клетку, как можно упрекать вас в недальновидности? Конечно, вы цепляетесь за ее спасительные стены.
Энсон прямо светился, рассказывая про первые дни в Усадьбе и свои впечатления. Дженнифер тоже была новичком. Они подружились. Оба любили потанцевать. Но любовниками не стали, совсем нет. Когда я захотел узнать почему, Энсон просто пожал плечами: «Она же с Ксеном».
Я, пользуясь случаем, порасспросил про Баарса, надеясь обнаружить ревность – трудно было ее не заподозрить. Но если Энсон и злился на Советника – так они звали Баарса, – то ничем злости не выдал. Напротив – когда говорил про него, глаза загорались энтузиазмом, чуть ли не благоговением.
– Когда подъезжал, красоток видел – загляденье, – сообщил я неопределенно.
– Вы хотите спросить, спит ли Баарс с кем‑нибудь еще?
Похоже, склонность к обескураживающим откровениям – фирменная особенность «системщиков». Люди обычно стараются обойти болезненное или вообще отмолчаться, «системщики» же вываливают с ходу все как есть. Хорошая привычка, жаль только, я оттого кажусь себе фальшивым насквозь.
– Нет… По правде, я узнать хотел – они… э‑э… свободны?
Энсон глянул с мягкой укоризной, будто я у него спросил о различии между ролевой игрой и стрелялкой от первого лица, а он удивился моему беспросветному невежеству.
– Мистер Мэннинг, мне кажется, вы не за тех нас принимаете. Ксен не соблазняет учеников и не держит силой. Каждый из нас волен покинуть Усадьбу в любое время. Здесь вы не найдете громкого заголовка для таблоида.
Я припомнил разговор с Альбертом прошлым вечером. Несомненно, если кто и может придумать секту, на секту вовсе не похожую, так это Ксенофонт Баарс.
– Я и не ищу. Но ведь как Советник Баарс обладает определенными… хм… привилегиями, правами.
– И что?
Ага, тебе неприятно. Что ж, давить не будем, цапнем с другой стороны.
– Дженнифер ведь была ближе всех к Баарсу?
– Да, и что?
– По мне, вот и повод для ревности и злобы. Вы, Энсон, сколько угодно можете болтать про здешнее равенство и братство, но, по сути, у Баарса на руках все карты, и по какой‑то причине он решил выдать Дженнифер козырь.
– Но они же влюблены друг в друга! Кто может злиться на это?
– А как насчет Стиви? Он него так и пышет гомосексуальной ревностью.
– Стивен боготворит Ксена и никогда не причинит ему вреда. Ничем!
– А потеря Дженнифер была болезненна для Баарса?
– Ну конечно!
У меня шея затекла, и я пригнул голову сначала к одному плечу, а потом к другому.
– Что‑то ваш Советник не слишком‑то удручен потерей. Это вас не удивляет? Они же были так близки. А по нему не скажешь, что горюет.
– Поймите, Ксен – первооткрыватель! Гений. Как Магеллан или Галилей. Подобных ему скорбь и горе не остановят, в особенности когда им доподлинно известна природа скорби. Он – первый, отдернувший занавес, увидевший, каковы мы на самом деле.
– Значит, откровение на него снизошло.
– Откровение откровений!
Я еще не говорил вам, что Энсон такой же псих, как и прочие «системщики»? Жуткий народец.
Тут мы перешли к рассказу о ночи исчезновения Дженнифер.
Поверьте, я‑то уж знаю: никто не рассказывает дважды одно и то же.
Мне довелось вытерпеть множество яйцеголовых исследователей памяти. Один из них, Роберт Куниц, рассказал про эксперимент, когда испытуемым предложили записать, что они делали в день превращения «Челленджера» в груду дымящихся обломков. Через несколько лет этих людей разыскали и попросили сделать то же самое. Изрядная часть написала совсем другое. Некоторые даже на исследователей набрасывались: мол, они все подделали, вплоть до почерка.
– Кажется невероятным, не правда ли? – заметил Куниц снисходительно. – Но это именно так. Скверно у людей с памятью.
Психологи часто говорят с оттенком снисхождения – привыкли понимать людей лучше, чем те сами себя знают. Я тогда не согласился. Сказал, что у людей не просто скверно с памятью, а вообще никак. У Куница аж глаза загорелись: небось тут же проект исследовательский вообразил и толстенький грант на него.
В отличие от меня вы не вспоминаете прямо, не прокручиваете ленту назад, а воссоздаете. Без преувеличения вся ваша жизнь – пьеса, непрерывно дописываемый сценарий. Он более или менее привязан к реальности, но точным никогда не бывает. Вполне может потянуть на «Оскар», но уж никак не на Пулитцеровскую премию.
Потому для меня нестыковки в рассказах подозреваемых – необязательно признак сознательного обмана. Я же словно зрячий, судящий о впечатлениях слепых. Разница в показаниях может происходить попросту оттого, что подозреваемый – рассеянный болван, а не запутавшийся во вранье мудак.
С Энсоном дело еще осложнилось и протоколом. Если сравнить с виденным мною сто шестьдесят одним протоколом допросов, этот, мягко говоря, не блистал. Шеф Нолен был никудышным дознавателем и записывал не ахти как. Да и допрос произошел совсем недавно. А значит, Энсон еще помнит и свой рассказ, и то, как его записал Нолен. Так что тут подвох, скорее всего, следует искать не в противоречиях, а, наоборот, в чересчур гладкой стыковке. Потому‑то я и попросил Молли зачитать мне протокол. Хотел найти следы обдумывания, подготовки к допросу. Невинные обычно этим не озабочены. Думают, не нужно, – наивные глупцы! По моему горькому опыту, правда может быстрей усадить на электрический стул, чем вранье.
Фемида слепая, потому часто спотыкается и чересчур охотно слушает поводырей.
Начал Энсон как раз с нестыковки: не так указал время, когда они с Дженнифер вышли из Усадьбы. Маленькая нестыковочка, естественная и очень кстати. В протоколе значилось «20.25» – цепляет внимание подразумеваемой точностью, хотя, конечно, не настолько подозрительно, как, например, «20.31». В пересказе же время превратилось в «20.30» – вот это естественно и невинно, люди отмечают время наугад, кусками, не различая минут, не умея оценить такую длительность. То бишь Энсон показания не обдумывал. Это явный признак невиновности: если бы Энсон был причастен, то наверняка обмусолил все до последней детали, ведь только через показания он и может повлиять на расследование.
Дальше последовал сюрприз: милый интеллигент Энсон почти точно воспроизвел протокол. Само собой, не дословно, но при некотором умении и небольшом усилии нетрудно понять, от какой фразы произошла любая высказанная. Или какую записанную породила. Несомненно, Нолен, слушая нынешний рассказ Энсона, составил бы точную копию давешнего протокола. Мать вашу, и что бы это значило?
Ни‑че‑го. Ровным счетом. Еще один намек до кучи, еще одно подозрение. Спихнуть в общую копилку и пойти дальше.
К тому же связать добродушного и безобидного парнишку, по всем свидетельствам лучшего друга Дженнифер среди «системщиков», с отрубленными пальцами?
Попробуем‑ка с другой стороны.
– А как насчет родителей Дженнифер?
– Что вы имеете в виду?
Я изобразил задумчивость, потер шею пятерней. Чертовы мотельные кровати. Я‑то думал, гостиничная индустрия повсюду уже внедрила нормальные мягкие матрасы. Да, бля, как же.
– Она когда‑нибудь рассказывала про родителей?
– Конечно. Кто ж не рассказывает про своих предков?
– Не сомневаюсь: вы поняли, что я имею в виду.
– Понял, но…
– Отчего «но»? Почему вы не хотите рассказывать о них?
– Мне… мне неохота. Неловко как‑то.
– Вы пообещали никому не рассказывать?
– Угу.
– Но ведь обстоятельства изменились.
– Угу.
– Ситуация отчаянная, разве нет?
Закусил губу.
– Наверное, – выдавил наконец.
– Так расскажите.
Посмотрел беспомощно. Иногда уговариваешь, убеждаешь – никакого толку. Признаюсь, в такие моменты мне не по себе – предчувствие гадкое, будто кирпич вот‑вот свалится на голову. Кажется, вытянешь на свет божий гнусь, которую все хотели бы забыть, да не получается. Порцию дерьма, смердящего в памяти.
– Энсон, поймите меня правильно. Мы по‑разному смотрим на ситуацию, видим ее каждый по‑своему. Вы знаете нечто, вы пообещали, вы должны скрывать. Вы должны сдержать слово, это очень важно для вас, но взгляните с моей стороны. Обещание – это между вами и Дженнифер. По сравнению с делом, приведшим меня сюда, это игра. Мое дело – не игра, не слова, но реальность, стоящая за ними.
– Настоящая реальность, понимаю. – Энсон кивнул.
– Да, настоящая, как для вас «скрытый мир».
Я до сих пор кривлюсь от отвращения к себе, вспоминая. Тупо ведь прозвучало до невозможности. Я пытался обрисовать трагизм ситуации и лишь напомнил про ее иллюзорность человеку, верящему в иллюзорность мира.
Тем не менее Энсон проникся и рассказал про дружеское признание однажды поутру. Дженнифер переживала. Думала, может подвести и Ксена, и «системщиков», потому что не могла забыть прежней жизни, мучилась воспоминаниями. Когда ей было тринадцать, бессонной ночью довелось зайти в подвал родительского дома и наткнуться на папочку, тихо пьянствовавшего и смотревшего порно.
– Иди сюда, дорогуша, – позвал мистер Бонжур. – Ничего страшного… это все естественно.
Энсон рассказывал, глядя то на свои руки, то на стены. А я смотрел, безучастней сфинкса. Работа у меня такая – собирать человечью гнусь.
Собирать, разбирать и раскладывать по полочкам в безумной библиотеке моей памяти.
– Вы сказали: она боялась не оправдать надежд из‑за этого случая?
– Знаете, – Энсон пожал плечами, – Ксен говорит: мы должны учиться на этой… этих, – он сглотнул судорожно, – да, грехах, преступлениях. Причина страдания не важна, важен результат – наше впечатление, осмысление перенесенного. А чтобы осмыслить, мы должны принять свою жизнь целиком, со всем скверным и хорошим, должны понять: ничего, ни единого вздоха не пропало, не совершилось зря… Дженнифер… не смогла принять… согласиться с жизнью.
Наконец посмотрел мне прямо в глаза.
– Не могла согласиться с гребаным папочкой.
Пока Стиви вел меня от консультационной комнаты на встречу с Баарсом, я внутренне охал и ахал. Инцест… то‑то пованивало от мистера Бонжура…
Мне иногда кажется: ко всем подведен одинаковый моральный вольтаж. Разница лишь в том, как его тратить. Некоторые транжирят его на мелкие бытовые приборчики вроде борьбы за чистоту тротуаров и права секс‑меньшинств либо перемывание косточек окружающим, полемику за обеденным столом: мол, «А» такая сволочь, а «Б» – выскочка и вообще сука.
Другие тратят свой запас по‑крупному, на моральные печки и радиаторы человеческой вселенной: вступают в «Корпус мира», работают добровольно в приюте для побитых и изнасилованных. Что касается меня… у меня предохранительная коробка ни к черту. Мое моральное напряжение большей частью мирно уходит в землю. Правда, иногда случаются короткие замыкания, жрущие много энергии.
Честно говоря, даже слишком много, при моей‑то работе.
Бодро шагающий Стиви привел к тому же дворику, где мы накануне пили с Баарсом чай. Столик теперь выдвинули из тени на солнце, в чашках исходил паром чай. Ксенофонт Баарс сидит лицом к двери, как всегда бесстрастный, спокойный, белый костюм сияет под солнцем. Чистейшая, непорочная, будто светящаяся изнутри белизна – под стать сверкающему фарфору на столе.
– О, мистер Мэннинг!
Встал поздороваться со мной.
– Я бы предпочел зваться Апостолом, но боюсь, окружающие не оценят, – сказал я, уставившись на Стиви.
Баарс рассмеялся – смешливый он.
– Не бойтесь, мистер Мэннинг, невозможно не оценить по достоинству вашу замечательную персону. Я вас всегда буду почитать. Даже в старческом слабоумии. Не хотите ли выпить со мной чаю?
Невозмутимый, как статуя, Стиви неслышно удалился. Почти растворился в воздухе. Зловещий тип, прямо‑таки византийский царедворец. Не люблю я таких каменных идолов, моя работа – разбалтывать и без того разболтанных.
Баарс откинулся на спинку кресла, подставил лицо солнцу. Залитое ярчайшим светом, оно казалось неживым, пластиковой маской. Я захотел выдать что‑нибудь умное или на худой конец язвительное, но в голове все вертелось жалкое энсоновское: «Ксен говорит: мы должны учиться на этой… этих, да, грехах, преступлениях».
Любая вера задает свои правила хорошего тона. И не всегда приятные. Но об этом потом.