— Слушаю. Как? Кто спрашивает, простите? — Короткое молчание. Потом поспешное: — Одну минуточку, сэр. — Она вошла в комнату Джорджа вся красная: — Вам звонит мистер Ллойд Мак-Харг.
Сказать, что Джордж вскочил с постели, значило бы ничего не сказать: невозможно описать словами, как он взлетел в воздух вместе с одеялом и простыней, словно им выстрелили из пушки. Он приземлился, точно попав ногами в шлепанцы, и в два прыжка, уронив по дороге одеяло и простыню, пронесся за дверь, в гостиную, и схватил трубку.
— Да, да, слушаю! — забормотал он. — Кто это?
Мак-Харг оказался еще стремительней Джорджа. По проводам понеслась торопливая, лихорадочная речь (по высокому, чуть гнусавому голосу сразу можно было узнать американца):
— Алло, алло! Это вы, Джордж? — Он с первых же слов называл Уэббера просто по имени. — Как дела, сынок? Как дела, мальчик? Как тут с вами обращаются?
— Прекрасно, мистер Мак-Харг! — заорал Джордж. — Это ведь мистер Мак-Харг говорит, верно? Послушайте, мистер Мак-Харг…
— Ну-ну, полегче! Полегче! — нетерпеливо закричал тот. — Не орите так громко! — вопил он. — Я же не в Нью-Йорке, знаете ли!
— Знаю! — во все горло крикнул Джордж. — Я это самое и хотел сказать! — Он преглупо захохотал. — Послушайте, мистер Мак-Харг, когда бы нам…
— Постойте, обождите минутку! Дайте мне сказать. Не надо так волноваться. Вот что, Джордж! — Он говорил быстро, отрывисто, казалось, это отстукивает слова телеграф. Даже не видав его ни разу в глаза, можно было ясно представить себе этого человека, лихорадочно жизнелюбивого, неугомонно деятельного, всегда натянутого, как струна. — Бот что! — рявкнул он. — Мне надо с вами повидаться и поговорить. Пообедаем вместе и потолкуем.
— Прекрасно! П-прекрасно! — заикаясь, вымолвил Джордж. — Буду рад и счастлив! В любое время! Я знаю, вы очень заняты. Могу встретиться с вами завтра, послезавтра, в пятницу… на той неделе, если вам удобнее…
— Кой черт! — оборвал Мак-Харг. — По-вашему, я неделю стану ждать обеда? Вы обедаете со мной сегодня. Жду! Приходите скорей! Поторапливайтесь! — нетерпеливо кричал Мак-Харг. — Сколько времени вам до меня добираться?
Джордж спросил, где он остановился, и Мак-Харг дал адрес по соседству с Сент-Джеймским дворцом и Пикадилли. Можно доехать на такси за каких-нибудь десять минут, но ведь еще нет десяти часов, подумал Джордж и предложил приехать к двенадцати.
— Что-о? Через два часа? Ради всего святого! — пронзительно, сердито закричал Мак-Харг. — Да вы где живете, черт возьми? На севере Шотландии?
Джордж объяснил, что он находится в десяти минутах езды, просто он думал, что мистер Мак-Харг будет обедать часа через три.
— Ждать еще три часа? — заорал тот. — Слушайте, Какого черта? Сколько еще вы хотите морить меня голодом? Неужели вы всегда заставляете людей ждать по три часа, когда обедаете с ними, Джордж? — сказал он помягче, но все-таки сердито. — Побойтесь бога, приятель! Покуда вас дождешься, с голоду помрешь!
Джордж все сильней недоумевал: может быть, у знаменитых писателей заведено обедать в десять утра? Заикаясь, он заторопился:
— Нет, нет, что вы, мистер Мак-Харг! Я приду, когда хотите. Могу быть у вас минут через двадцать, через полчаса.
— Вы ж, кажется, сказали, что это всего десять минут езды?
— Да, но мне сперва надо одеться и побриться.
— Одеться! Побриться! — заорал Мак-Харг. — Неужто вы еще не встали, черт побери? Вы что, всегда спите до полудня? Да когда ж вы успеваете работать?
Джордж, теперь уже вконец растерявшийся, не посмел объяснить, что он не то чтобы не вставал, а, по сути, еще и не ложился; почему-то просто невозможно было признаться, что он работал всю ночь напролет. Почем знать, вдруг это вызовет новый взрыв насмешек или досады; и он только забормотал какие-то невнятные оправдания — вчера, мол, пришлось работать допоздна.
— Ну, так приезжайте! — нетерпеливо перебил Мак-Харг. — Давайте живей! Хватайте такси и гоните вовсю. И не возитесь с бритьем! — приказал он. — Я уже три дня провел с одним голландцем и подыхаю с голоду!
И он с треском бросил трубку, предоставив ошарашенному Джорджу гадать, что это значит: почему, проведя три дня в обществе какого-то голландца, человек должен подыхать с голоду?
К тому времени, как Джордж вернулся в спальню, миссис Парвис уже выложила для него чистую рубашку и лучший костюм. Пока он одевался, она взяла сапожную мазь и щетку, вышла в гостиную и тут же, не затворяя дверь, опустилась на колени и принялась начищать лучшую пару его башмаков. И, усердно работая щеткой, не без грусти окликнула Джорджа:
— Надеюсь, он вас вкусно покормит. А у нас опять нынче ветчина с горошком. И кусок-то какой распрекрасный! Я только поставила на огонь, а тут и телефон позвонил.
— Да, обидно, но что поделаешь! — крикнул в ответ Джордж, впопыхах натягивая брюки. — Вы уж ешьте сами, а обо мне не беспокойтесь. Меня отлично накормят.
— Он вас, конечно, в «Риц» сведет, — чуть надменно заявила миссис Парвис.
— Ну, не думаю, чтоб он любил такие места, — небрежно заметил Джордж, надевая рубашку. — Люди этого сорта, как правило, ничего такого шикарного не любят! — крикнул он так уверенно, будто «люди этого сорта» были ему закадычными приятелями. — Мак-Харгу, я думаю, вся эта роскошь до смерти надоела, тем более все последнее время его без конца таскали по званым обедам. Я думаю, ему приятней пойти куда-нибудь попроще.
— М-м… Оно бы и понятно, — раздумчиво согласилась миссис Парвис. — Сколько его принимали разные артисты да аристократы! Могло и опротиветь. Мне-то уж верно бы опротивело. (Это означало, что она дала бы выколоть себе правый глаз ради такой счастливой возможности.) А вы его сводите в ресторан Симпсона, — небрежно прибавила миссис Парвис, таким тоном она обычно давала самые ценные свои советы.
— Вот это мысль! — воскликнул Джордж. — Или можно в закусочную Стоуна что на Пэнтон-стрит.
— Тоже хорошо, — одобрила она. — Это которая рядышком с Хэй-Маркет?
— Ну да, между Хэй-Маркет и Лестер-сквер, — сказал Джордж, завязывая галстук. — Такое, знаете, старое заведение, существует лет двести, а то и больше, не такое модное, как Симпсон, но это даже лучше. Туда женщин не пускают, — прибавил он с удовлетворением, словно не сомневался, что в глазах Мак-Харга это немалое достоинство.
— Да, и у них, говорят, знаменитое пиво подают, — сказала миссис Парвис.
— Оно там цвета красного дерева, — сказал Джордж, торопливо накидывая пальто, — а на вкус мягкое, как бархат. Я один раз пробовал. Его подают в серебряных кружках. После двух кружек такого пива собственной теще и то готов цветы поднести.
Миссис Парвис вдруг от души расхохоталась и, сияющая, раскрасневшаяся, почти вбежала в спальню.
— Прошу прощенья, сэр. — Она поставила перед Джорджем начищенные башмаки. — Вы иной раз такое скажете, поневоле смех разбирает… А только у Симпсона… право слово, пошли бы вы к Симпсону, не пожалеете, — продолжала миссис Парвис, хотя она ни разу в жизни не заглядывала в эти рестораны. — Коли он любит барашка… о-о, уж вы мне поверьте! — гордо заявила она. — Барашка вы там получите — пальчики оближешь.
Он обулся и глянул на часы — только десять минут прошло с тех пор, как Мак-Харг дал отбой, а он уже одет и совсем готов… И он шагнул за дверь и спустился по лестнице, на ходу надевая пальто в рукава. Несмотря на ранний час, от всех этих разговоров у него разыгрался аппетит, и он вполне готов был отдать должное предстоящей трапезе. Он вышел на улицу и хотел уже окликнуть такси, как вдруг из дому выбежала миссис Парвис, махая чистым носовым платком, — и аккуратно сунула ему этот платок в нагрудный кармашек пиджака. Джордж поблагодарил ее и снова сделал знак такси.
То была старая черная колымага с решеткой для багажа на крыше, похожая на похоронные дроги, — американцу, привычному к ярко раскрашенным, сыто урчащим машинам, проносящимся, как молнии, по улицам Нью-Йорка, такая штуковина могла показаться пережитком викторианской эпохи, да так оно подчас и бывало; водителями этих ископаемых оказывались престарелые йеху с моржовыми усами, которые правили аристократическими двуколками еще при королеве Виктории. Вот такая-то древность степенно катила сейчас к Джорджу не по той стороне улицы, по какой ему было привычно, а стало быть, по той, по какой полагается у англичан.
Джордж открыл дверцу, назвал моржу адрес и попросил ехать побыстрей: у него спешное дело. «Слушаю, сэр», — с чопорной учтивостью отвечал морж, развернул свой старый ящик и степенно покатил по улице с прежней скоростью эдак миль двенадцать в час. Миновали Букингемский дворец, свернул на Молл; обогнув Сент-Джеймский дворец, проехали по Пэл-Мэл, затем по Сент-Джеймс-стрит и еще через минуту остановились у дома, который указал Мак-Харг.
Это были меблированные комнаты для холостяков — тихое, степенного вида жилище, какие не редкость в Англии; они необычайно удобны и уютны, были бы только деньги. Вся обстановка напоминала небольшой клуб, доступный лишь немногим избранным. Джордж обратился к служащему в крохотном кабинетике у входа.
— Мистер Мак-Харг? — переспросил тот. — Да, конечно, сэр, он вас ждет… Джон, — окликнул он юнца в форменной одежде с медными пуговицами, — проводи джентльмена наверх.
Они вошли в лифт. Джон аккуратно закрыл дверь, с силой потянул шнур, кабина стала неторопливо подниматься и после новых маневров со шнуром более или менее аккуратно остановилась на одном из верхних этажей. Джон отворил дверь, вышел первым и со словами «Пожалуйте, сэр» провел Джорджа по коридору к полуоткрытой двери, из-за которой слышался неясный говор. Джон тихонько постучал, дождался разрешения войти и негромко доложил:
— К вам мистер Уэббер, сэр.
В комнате находились трое, но Джорджа так поразил вид Мак-Харга, что остальных он поначалу просто не заметил. Мак-Харг стоял посреди комнаты со стаканом в одной руке, с бутылкой в другой и собирался налить себе шотландского виски. При появлении Джорджа он вскинул голову, отставил бутылку и с протянутой рукой шагнул навстречу гостю. Было в его облике что-то почти грозное. Джордж узнал его мгновенно. Сколько раз он видел портреты Мак-Харга, но только теперь понял, как льстит и как мало раскрывает фотография. Знаменитый писатель был до неправдоподобия уродлив и притом неимоверно измотан, никогда еще Джордж не видал человека до такой степени истощенного.
Прежде всего поражало, что весь он какой-то огненно-красный. Все огненно-красное: волосы, большие оттопыренные уши, брови, веки, даже костлявые руки, сплошь в веснушках, с узловатыми пальцами (поглядев на эти руки, Джордж понял, почему все, кто знает Мак-Харга, называют его странным прозвищем Костяшка). Краснота эта просто пугала. Казалось, раскаленное лицо пышет жаром, и Джордж, наверно, не слишком бы удивился, если б из ноздрей Мак-Харга вырвались струи дыма и заплясали по коже языки пламени.
Нет, это не было багрово-румяное пухлое лицо человека, давно и много пьющего. Ничего похожего. Мак-Харг был тощ, как скелет, притом очень высок — ростом, наверно, шесть футов и два или три дюйма, а от крайней худобы и костлявости казался еще выше. Какой-то он больной, изнуренный, подумалось Джорджу. Лицо по самому складу своему насмешливое и недоброе, а когда присмотришься поближе — воинственное, но необычайно притягательное, в нем и свирепый задор, и полная редкостного обаяния смесь мальчишеского озорства с непритязательной скромностью некрасивого веснушчатого северянина; но сейчас лицо это так кривилось и морщилось, будто его обладатель непрестанно жевал лимон, и притом казалось, оно иссушено и обожжено все тем же пылающим внутри безжалостным огнем. И на этом лице — необыкновеннейшие, единственные в мире глаза. Когда-то они, наверно, были светло-голубыми, а сейчас выцвели, вылиняли чуть не добела, будто их варили в кипятке.
Он быстро подошел к Джорджу, приветственно протянув костлявую руку, губы его кривились, обнажая крупные зубы, голова запрокинулась вверх и вбок, выражение лица и свирепое и опасливо беспокойное, и, однако, что-то в нем трогательное, что говорит ясней слов: дух и сердце этого человека жестоко изранены, истерзаны и кровоточат, внутренне он беззащитен, бесконечно уязвим, и жизнь изодрала его в клочья безжалостными когтями. Он сжал и потряс руку Джорджа, а его недоброе лицо воинственно кривилось, точно у драчуна-мальчишки перед стычкой с другим мальчишкой. Всем своим видом он будто говорил: «Ну, ну, давай! Только тронь, и уж я тебе задам, своих не узнаешь!» Но произнес он нечто другое.
— Ах, вы… вы… обезьяна вы этакая! Нет, вы только посмотрите на него! — вдруг пронзительно выкрикнул он, полуобернувшись к тем двоим. — Слушайте, вы… кто вам сказал, что вы умеете писать, черт подери? — И тут же мягко, дружески: — Как живете, Джордж? Да входите же, входите!
Все еще сжимая руку Джорджа костлявыми пальцами, Мак-Харг взял его свободной рукой за плечо и повел через всю комнату к двум другим гостям. И вдруг отпустил его, стал в позу, напыжился и пошел разглагольствовать, ни дать ни взять присяжный говорун после плотного обеда:
— Леди и джентльмены! Мне выпало редкое счастье и, смею даже сказать, особая честь представить членам Дамского Артистически-литературно — культурного Общества Безмозглых Балаболок нашего высокоуважаемого почетного гостя, автора до того длиннющих и толстенных книг, что читателю их не поднять. Автора, чья литерату-урная мане-ера столь соверше-енна и язык столь бога-ат, что он почти всегда употребляет двадцать одно прилагательное там, где за глаза хватило бы четырех.
Он круто оборвал свою речь, встряхнулся и вдруг судорожно, отрывисто, визгливо засмеялся и костлявым пальцем ткнул Джорджа в бок.
— Как это вам нравится, Джордж? — очень непосредственно, дружелюбно и ласково спросил он. — Похоже, верно? Ведь правда, они так и разговаривают? Недурно, а?
Он явно был доволен разыгранной сценкой.
— Джордж, — продолжал он уже совсем просто и естественно, — познакомьтесь с моими друзьями. Вот это мистер Бендиен из Амстердама.
И он подвел Уэббера к тучному немолодому голландцу с багровым лицом; тот сидел у стола по соседству с высокой глиняной кружкой голландского джина, к которому, судя по цвету лица, он успел уже основательно приложиться.
— Леди и джентльмены! — вскричал Мак-Харг и снова стал в позу оратора. — Сейчас вы увидите потрясающее, смертельно опасное, леденящее кровь представление, чудо, которому не было равного в веках! Зрителей пробирает дрожь восторга, волосы встают дыбом едва ли не на всех венчанных головах в Европе и на всех деревянных башках в Амстердаме. Впервые под куполом цирка! Леди и джентльмены, имею честь и удовольствие представить вам мингера[20]Корнелиуса Бендиена, знаменитого голландского артиста! Он изобразит перед вами свой коронный номер: балансирование живым угрем на кончике носа с одновременным заглатыванием подряд, без передышки, трех, — считайте сами! — трех кружек лучшего импортного голландского джина. Разрешите представить: мистер Бендиен, мистер Уэббер… Каково, мальчик, каково? — Мак-Харг опять визгливо засмеялся и ткнул Джорджа пальцем под ребра.
После чего он сказал посуше:
— С мистером Дональдом Стоутом вы, очевидно, встречались. Он мне говорил, что знает вас.
Стоут поглядел из-под густых бровей и важно кивнул.
— Да, я как будто имел честь познакомиться с мистером Уэббером.
И Джордж вспомнил этого человека, хотя видел его только раза два, да и то много лет назад. Стоут был из тех, что не так-то легко забываются.
Бросалось в глаза, что Мак-Харг мучительно взвинчен, издерган, притом его явно раздражало присутствие Стоута. Он резко отвернулся, бормоча: «Это… это уж слишком… слишком…» — и внезапно, совсем другим тоном:
— Ладно, Джордж. Промочите горло. Что будете пить?
— По собственному опыту замечу, — с медлительной важностью начал мистер Стоут, — что с утра самый подходящий напиток (тут он бросил косой многозначительный взгляд из-под косматых бровей)… напиток, достойный джентльмена, если мне позволено так выразиться… это стаканчик сухого хереса. (Именно такой стаканчик он сейчас и держал в руке и, одобрительно поигрывая бровями, понюхал его, чем, кажется, еще сильней взбесил Мак-Харга.) Разрешите мне, — высокопарно возвестил он, — порекомендовать это питье вашему вниманию.
Мак-Харг порывисто зашагал из угла в угол. «Слишком… слишком…» — бормотал он. Потом сердито спросил:
— Итак, Джордж? Что будете пить — виски?
Тут счел нужным вмешаться мингер Бендиен. Он поднял свой стакан, уперся свободной рукой в толстое колено и гортанно, торжественно произнес:
— Фам нато фыпить тшину. Пошему фам не попропофать голландский тшин?
Похоже, этот совет тоже раздосадовал Мак-Харга. Он свирепо глянул на Бендиена и порывисто воздел костлявые руки к небесам.
— О господи! — воскликнул он, отвернулся и вновь зашагал из угла в угол, бормоча себе под нос: «Это… это слишком… слишком… слишком…» И вдруг пронзительно, со злостью выкрикнул: — Пускай пьет, что хочет, черт возьми! Валяйте, Джорджи, — отрывисто бросил он. — Пейте, что вам по вкусу. Налейте себе виски. — Он вдруг остановился перед Уэббером, лицо его преобразила проказливая усмешка, губы подергивались, обнажая белые зубы. — Нет, это просто замечательно, а, Джорджи? Великолепно, а? К-к-к-кхи! — Он ткнул Уэббера в бок костлявым пальцем и отрывисто, пронзительно, судорожно засмеялся. — Видали вы что-нибудь подобное?
— Признаться, — начал тут мистер Дональд Стоут тоном елейным и в то же время напыщенным, — я еще не читал сочинение нашего юного друга, которое, как мне кажется… (елейность явственно переходила в язвительность) которое, как мне кажется, иные наши знатоки объявили шедевром. В конце концов в наши дни появляется великое множество шедевров, не так ли? Редкая неделя проходит, чтобы я, раскрыв «Таймс», — понятно, я имею в виду лондонский «Таймс», а не его младшего и несколько менее зрелого собрата «Нью-Йорк таймс», — не обнаружил бы, что еще один молодой человек осчастливил нашу литературу еще одним блистательным образцом не-у-вя-даемой прозы!
Все это высказано было тягуче и тяжеловесно, с косыми взглядами и ехидным поигрыванием густых усов, которые почему-то росли у сего джентльмена на месте бровей. Мак-Харг явно с каждой минутой все сильней злился и все шагал из угла в угол, что-то бормоча себе под нос. Однако Стоут был чересчур толстокож, чересчур упивался собственным красноречием и не замечал признаков надвигающейся грозы. Он с ехидной внушительностью пошевелил бровями и вновь заговорил:
— Могу только надеяться, что наш юный друг не слишком преданно следует учению тех, кого я назвал бы Творцами Дурного Вкуса.
Мак-Харг приостановился и через плечо свирепо сверкнул глазами на Стоута.
— Вы это о чем? Вы что, имеете в виду Хью Уолпола, Джона Голсуорси и прочих опасных радикалов, так, что ли?
— Нет, сэр, — неторопливо возразил Стоут, — я говорю не о них. Я подразумеваю сочинителя бессвязной чепухи, поставщика мерзости, специалиста по непристойности, автора книги, которую мало кому под силу прочитать и никому не под силу понять, но которую иные наши молодые люди восторженно провозглашают величайшим творением нынешнего века.
— О какой же это книге вы толкуете? — сердито осведомился Мак-Харг.
— Если не ошибаюсь, она называется «Улисс», — небрежно уронил Стоут. — Говорят, ее написал какой-то ирландец.
— А-а! — воскликнул Мак-Харг, словно его вдруг озарило, и глаза его блеснули недобрым озорством, но Стоут ничего этого не заметил. — Вы говорите о Джордже Муре, верно?
— Вот именно! — торопливо закивал Стоут, очень довольный. Он пришел в азарт, и брови его ни секунды не оставались в покое. — Вот именно! Это он самый и есть! А уж книга… брр! — Слово «книга» он даже не выплюнул, а вытошнил, и его искривленные омерзением брови высоко всползли на выпуклый лоб. — Один раз я попробовал прочесть несколько страниц и бросил, — продолжал он театральным шепотом. — Да, бросил. Я отбросил эту книгу, точно падаль. И хорошенько… вымыл… руки… мылом, — хрипло докончил он.
— Вы совершенно правы, дорогой сэр! — словно бы от чистого сердца воскликнул Мак-Харг, но в глазах его все неудержимей разгорался недобрый огонек. — Совершенно с вами согласен!
До этой минуты мистер Стоут держался весьма надменно, а тут явно оттаял, уж очень ему польстило, что его вдруг открыто признали знатоком и судьей в делах литературных.
— Вы бесспорно и неопровержимо правы! — объявил Костяшка; теперь он стоял посреди комнаты, расставив ноги и держась костлявыми пальцами за лацканы пиджака. — Вы попали в самую точку! — Словно подчеркивая эти слова, он криво усмехнулся, окинул всех взглядом. — Свет не видал такого гнусного… мерзкого… растленного… извращенного писаки, как Джордж Мур. А его «Улисс»! — выкрикнул Мак-Харг. — Да это ж, вне всякого сомнения, сквернейшая…
— …поганейшая! — крикнул Стоут…
— …похабнейшая! — взвизгнул Мак-Харг…
— …зловреднейшая! — пропыхтел Стоут…
— …первосортнейшая…
— …чушь! — подхватил Стоут, едва не поперхнувшись от восторга.
— …И никогда еще подобная дрянь не оскверняла страницы, не марала имя, не пятнала честь…
— …английской литературы! — захлебнулся ликованием Стоут и разинул рот, точно рыба, вытащенная из воды. — Да, — продолжал он, с трудом переведя дух, — и та, другая штука… его так называемая пьеса… скверная, поганая, похабная… так называемая трагедия в пяти действиях… как бишь ее?
— А! — воскликнул Мак-Харг, словно его осенила догадка. — Бы, наверно, имеете в виду «Как важно быть серьезным»?
— Нет, нет, — нетерпеливо возразил мистер Стоут. — Не то. Та была раньше.
— А, ясно! — словно бы вдруг понял Мак-Харг. — Вы, конечно, говорите о «Профессии миссис Уоррен»?
— Вот именно! — вскричал Стоут. — Вот именно! Я повел на этот спектакль жену… мою жену… мою собственную жену!..
— Его соб-ствен-ную жену! — словно бы в изумлении повторил Мак-Харг. — Ну и ну, черт меня побери! Как вам это нравится?
— И можете себе представить, сэр? — Стоут снова перешел на хриплый, ненавидящий, полный отвращения шепот, брови его зловеще извивались. — Я погибал от стыда… погибал от стыда! Я не мог смотреть ей в глаза! Мы не дождались конца первого действия, сэр… мы встали и ушли… мы были в ужасе, как бы нас там не увидел кто-нибудь из знакомых. Я головы не смел поднять, будто меня самого заставили участвовать в какой-то мерзости.
— Нет, как вам это нравится? — сочувственно молвил Мак-Харг. — Ужасно, правда? Ужас, черт возьми! Ужас! Мерзость! — вдруг выкрикнул он, отвернулся и опять забормотал сквозь судорожно стиснутые зубы: — Это слишком… слишком…
Он вдруг остановился перед Уэббером, перекошенное лицо его пылало, губы кривились, он визгливо засмеялся и опять несколько раз ткнул Джорджа пальцем в бок. Потом пронзительно выкрикнул:
— А ведь он издатель! Он издает книги! К-к-кхи! Видали вы подобное, Джорджи? — Голос его сорвался. Он ткнул костлявым большим пальцем в сторону ошеломленного Стоута, опять визгливо выкрикнул: — О, боже милостливый! Видали вы издателя?! — и снова неистово заметался по комнате.
Два посетителя
С той самой минуты, как Джордж вошел в эту комнату, он не переставал удивляться, что Мак-Харг принимает столь несообразных и неподходящих посетителей. С первого взгляда ясно было, что Бендиен и Стоут люди не одаренные, не отличаются силой духа, не обладают ни выдающимся умом, ни тонкостью чувств, — нет в них ничего, что могло бы привлечь такого человека, как Мак-Харг. Что же они делают здесь с утра пораньше, как будто они ему и вправду добрые приятели?
Сразу бросалось в глаза, что мингер Бендиен — самый заурядный делец, своего рода голландский Бэббит. Так оно и было: этот смекалистый и прижимистый торговец занимался импортом, постоянно сновал между Англией и Голландией и знал рынок и систему торговли в обеих странах как свои пять пальцев. Эти занятия наложили на него свою печать — душа его очерствела и чувства притупились, как у всех его собратьев во всем мире.
Подмечая признаки, по которым безошибочно можно было определить суть мингера Бендиена, Джордж утвердился во мнении, что складывалось у него за последнее время. Он уже начал понимать: человечество разделяется на расы и племена совсем не так, как нам внушают с юности. Их определяют вовсе не государственные границы и не признаки, установленные хитроумными исследованиями антропологов. Нет, истинные рубежи, разделяющие человечество на части, пересекают все остальные преграды и возникают из несходства в самих душах людей.
Впервые Джорджа навело на эту мысль одно замечание Г.-Л.Менкена. В своем выдающемся труде о развитии языка в Америке Менкен привел пример жаргона спортивных обозревателей: «Бэби влепил сорок второй несмотря на нечистую игру соперников» — и указал, что, допустим, для ученого мужа из Оксфорда такой газетный заголовок столь же темен и непонятен, как наречие какого-нибудь новооткрытого эскимосского племени. Да, справедливо подмечено; однако Джорджа поразило, что Менкен делает из этого обстоятельства неверный вывод: ученый муж из Оксфорда не понял бы этого заголовка не потому, что заголовок написан по-американски, а потому, что ученый муж из Оксфорда не разбирается в бейсболе. Заголовок этот оказался бы ничуть не понятней для профессора из Гарварда — и по той же самой причине.
Пожалуй, думалось Джорджу, оксфордский ученый муж и гарвардский профессор куда больше сродни друг другу, куда лучше могут друг друга понять, в их образе мыслей, чувствах и жизненном укладе куда больше общего, чем у каждого из них — с миллионами собственных сограждан. А стало быть, университетский уклад создал особую породу людей, которые душевно близки между собой, но стоят в стороне от остального человечества. Похоже, что этому ученому племени присуще великое множество своеобразнейших черточек, и среди прочего — ученые, как и спортсмены, изобрели свой собственный язык, понятный им одним. И еще особенность: наука международна. Не существует английской химии, американской физики или русской биологии, — есть просто химия, физика, биология. И отсюда следует еще одно: в человеке гораздо больше раскроется, если сказать, что он химик, чем если сказать, что он англичанин.
И, вероятно, Бэби Рут тоже скорее почувствует своего в англичанине — профессиональном игроке в крикет, чем в преподавателе греческого языка из Принстона. То же относится и к боксерам. Ведь это целый самодовлеющий мир, подумалось Джорджу: борцы, тренеры, менеджеры, агенты, «жучки», зазывалы и подлипалы, газетные «авторитеты» и прочая шушера, что кишмя кишит вокруг спорта в Нью-Йорке и Лондоне, в Берлине, Париже, Риме и Буэнос-Айресе. По сути, все эти люди никакие не американцы, не англичане, французы, немцы, итальянцы или аргентинцы. Все они — граждане одной и той же страны по имени бокс и друг с другом чувствуют себя куда лучше и естественней, чем в обществе других американцев, англичан, французов, немцев, итальянцев или аргентинцев.
Сколько Джордж Уэббер себя помнил, он всегда жадно, как губка, впитывал жизненный опыт. Впитывал непрестанно, но в последние годы начал замечать, что у него это получается как-то по-другому. Прежде его обуревала ненасытная жадность: узнать все на свете! Он силился разглядеть все до единого лица в толпе, запомнить в лицо каждого встречного на улице, услыхать все голоса в комнате и в смутном слитном гуле различить, что говорит каждый, — и Порой чудилось, будто он тонет, захлебывается в море собственных ощущений и впечатлений. А вот теперь его уже не так подавляли Количество и Число. Он взрослел, набирался опыта и тем самым обретал необходимейшее уменье смотреть на вещи трезво и беспристрастно. Каждое новое ощущение и впечатление оказывалось уже не само по себе, но связывалось с другими, занимало свое место в общем порядке, и его можно было включить в тот или иной очерченный и проясненный опытом круг. А тем самым неутомимый ум Джорджа обретал куда большую свободу запоминать, усваивать, осмыслять и сравнивать, искать и находить связи между самыми разными явлениями бытия. Это позволило ему сделать немало поразительных открытий, ибо мысль его улавливала подобия и соответствия и распознавала уже не только поверхностное сходство, но общность понятий, единую суть.
Так он открыл для себя страну официантов: они определенней, чем кто-либо другой, составляют совсем отдельный мир, где почти бесследно стираются национальные я расовые черты в обычном смысле этих слов. Почему-то Джорджа всегда особенно интересовали официанты. Быть может, потому, что сам он был родом из захолустного городка, из семьи весьма среднего достатка и с детства водил дружбу с простыми скромными тружениками, ему так удивительно и непривычно показалось, когда кто-то впервые стал прислуживать ему за столом, — и новизна этого ощущения с годами ничуть не потускнела. От этого ли, по другой ли какой причине, он узнал в разных странах сотни официантов, с иными разговаривал часами, сводил с ними самое тесное знакомство, накопил богатейший запас наблюдений из их жизни — и сделал открытие: в действительности существуют не официанты разных национальностей, но, скорее, некое племя официантов, обособленная и замкнутая разновидность рода людского. Это оказалось справедливо даже в применении к французам — народу, на взгляд Джорджа, с наиболее резко выраженными национальными чертами, наиболее косному и наименее податливому, менее всех доступному сторонним влияниям. Тем сильнее поразило его, что даже во Франции каждый официант оказывался прежде всего официантом, а потом уже французом.
В мире официантов сложился некий определенный тип, и его так же легко отличить от других, как, допустим, монгола. У всех у них тот же духовный склад, и это объединяет их куда верней, чем могли бы объединить одни лишь патриотические чувства. Из этого духовного сходства, из общности мыслей, целей и поведения возникли и совершенно явные внешние признаки. Однажды это заметив, Джордж мог теперь безошибочно узнать официанта, где бы его ни повстречал — в нью-йоркском ли метро, в парижском автобусе или на улицах Лондона. Много раз он проверял свои наблюдения: заподозрив в человеке официанта, заводил с ним разговор — и в девяти случаях из десяти оказывалось, что догадка верна. Что-то их выдавало, что-то было приметное в ногах, в ступнях, в движениях, в походке и в том, как человек стоял. И не только в том дело, что эти люди чуть не всю свою жизнь проводят либо стоя на одном месте, либо снуя от кухни к столикам посетителей и обратно. Есть и еще люди, которые полжизни проводят на ногах, взять хотя бы полицейских, и, однако, полицейского в штатском никогда не спутаешь с официантом. (Полиция во всех странах, как обнаружил Джордж, составляет еще одно совсем особое племя.)