Итак, он решил, что Мак-Харг прекрасно придумал, просто великолепно: вдохнуть соленый воздух, послушать шум прибоя, крепко проспать всю ночь — что может быть лучше для них обоих? Они придут в себя и утром будут готовы к дальнейшим приключениям. Мак-Харг теперь тоже искренне радовался этому плану. Джордж спросил, может, он хочет поехать в какое-то определенное место. Но тот сказал — нет, ему все равно, куда угодно, лишь бы к морю. Наскоро перебрали несколько приморских городов, о которых слышали или где раньше бывали: Дувр, Фолкстон, Борнемут, Истборн, Блэкпул, Торки, Плимут.
— Плимут! Плимут! — с восторгом закричал Мак-Харг. — Это то, что надо! Я много раз попадал туда пароходом, но в городе никогда не останавливался. Правда, это порт, но все равно. Мне всегда казалось, это приятный городок. Едем туда и там переночуем.
— Что вы, сэр, — заговорил шофер, который все это время молча сидел за рулем и слушал, как двое помешанных бесцеремонно разделывались с Британскими островами. — Что вы, сэр, — с нескрываемой тревогой повторил он, — это никак невозможно, сэр. Сегодня уж никак, сэр. Сегодня добраться до Плимута никак невозможно.
— Это еще почему? — свирепо спросил Мак-Харг.
— А дотуда, сэр, добрых двести пятьдесят миль, сэр, — ответил шофер. — По такой погоде надо часов восемь, самое малое, потому как дождь, да кто его знает, когда опять туман упадет. Дай бог к рассвету доехать.
— Ну, хорошо, — нетерпеливо воскликнул Мак-Харг. — Поедем куда-нибудь еще. Как насчет Блэкпула? В Блэкпул, а, Джорджи? — сказал он и лихорадочно обернулся к Джорджу, губы его кривились, все лицо нетерпеливо сморщилось. — Можно в Блэкпул. Никогда там не был. Не прочь на него поглядеть.
— Но, сэр… — Шофер совсем смешался. — Блэкпул… Блэкпул, сэр, он на севере Англии. Да это ж, сэр… — шептал несчастный, — это ж еще дальше Плимута. Дотуда все триста миль, сэр, — прошептал он с таким ужасом, какого не вызвало бы, наверно, даже предложение проехать за одну ночь из Филадельфии к Тихоокеанскому побережью. — Раньше утра нам до Блэкпула не доехать.
— Ну, хорошо, хорошо, — с отвращением произнес Мак-Харг. — Будь по-вашему. Говорите, куда ехать, Джордж, — распорядился он.
Долгую минуту Уэббер напряженно думал, потом, вооружившись воспоминаниями о местах, описанных Теккереем и Диккенсом, с надеждой произнес:
— Брайтон. Как насчет Брайтона?
И тут же понял, что попал в точку. Шофер обернулся к ним, и голос его задрожал от несказанного облегчения.
— Да, сэр! Да! Брайтон! Мы прекрасно до него доедем, сэр, — прошептал он с жаркой, чуть ли не раболепной готовностью.
— Сколько времени понадобится? — резко спросил Мак-Харг.
— Я так вам скажу, сэр, часа за два с половиной довезу. Для обеда будет поздновато, а все ж не больно далекий край.
— Хорошо. Ладно, — сказал Мак-Харг, решительно кивнул и поудобней устроился на сиденье. — Поехали, — и он махнул костлявой рукой: мол, так и быть. — Едем в Брайтон.
Они снова тронулись и на первом же перекрестке свернули в надежде отыскать дорогу на Брайтон.
С этой минуты поездка их превратилась в страшный сон: опять и опять остановки, повороты, бесконечная смена направлений. Маленький шофер был уверен, что держит путь на Брайтон, но почему-то никак не мог найти нужную дорогу. Они сворачивали вправо и влево, проезжали по несчетному множеству городков и деревень, вновь оказывались на пустынных просторах и никак не могли достичь цели. Наконец они оказались на каком-то сложном безлюдном переплетении дорог, и шофер остановил машину, чтобы разглядеть указатели. Однако названия Брайтон нигде не было, и он в конце концов признался, что сбился с пути. При этих словах Мак-Харг пробудился, устало наклонился вперед, вгляделся в ночную тьму, потом спросил Джорджа, что, по его мнению, следует делать. О том, где они сейчас находятся, они знали еще меньше их возницы, но ведь надо же куда-то ехать. Джордж сказал наугад, что Брайтон должен быть где-то слева, и Мак-Харг велел шоферу при первой возможности свернуть налево и посмотреть, куда это их приведет, потом снова откинулся на спинку и закрыл глаза. Теперь у каждого поворота Мак-Харг или Уэббер говорили шоферу, куда ехать, и маленький лондонец беспрекословно повиновался, но от мысли, что он заблудился в просторах Суррея и невесть чего еще от него потребуют эти два престранных американца, в душе его явно росли дурные предчувствия. Никто из них почему-то не догадался остановиться и спросить дорогу, и они все безнадежней запутывались. Сновали взад-вперед сперва в одном направлении, потом в другом, и скоро Джорджу стало казаться, что они уже изъездили чуть ли не всю сеть дорог, раскинувшуюся южнее Лондона.
Шофер на глазах превращался в безвольный комок нервов. Его явно обуревал страх. Он с лихорадочной готовностью соглашался на все, что ему говорили, но при этом голос его дрожал. По всей его повадке ясно было: он чувствует, что попал в лапы двух сумасшедших, он в полной их власти, а места вокруг безлюдные, вот-вот стрясется что-то ужасное. Джордж видел, как он пригнулся к рулю, весь съежился, скованный ужасом. Если бы который-нибудь из этих рехнувшихся американцев, сидящих сзади, вздумал издать воинственный клич, от которого кровь стынет в жилах, бедняга не удивился бы, но, конечно, сразу бы отдал богу душу.
В столь необычных обстоятельствах само пространство в эту ночь казалось ему зловещим и только подогревало его страхи. Час от часу ночь становилась все более бурной. Она неистовствовала, безумствовала — подобные ночи выдаются иногда в Англии зимой. Одинокому искателю приключений такая ночь, пожалуй, покажется волнующей, бурно-прекрасной. Но на тихого человечка, который, наверно, горько тосковал о кружке пива и уютном уголке в своей любимой пивной, сатанинский лик этой ночи, должно быть, наводил смертный ужас. То была одна из тех ночей, когда осажденная со всех сторон луна несется, как призрачный корабль, среди мчащихся по небу туч, а ветер воет и визжит, точно обезумевший злой дух. Вот он ревет вокруг, в мятущихся ветвях голых деревьев. Потом с торжествующим воплем налетает на машину, и стонет, и свистит, и уносится прочь, а дождь припускает сильней, и хлещет в смотровое стекло, и слепит. А потом вой доносится уже издалека — где-то там, вдалеке, обезумевший ветер раскачивает вершины деревьев. А призрачная луна все ныряет в грозно клубящихся тучах, то озарит бледным трепетным светом исхлестанную бурей округу, то скроется и оставит путников во тьме, наедине с сатанинским завываньем ветра. В такие-то ночи и совершаются преступления, и маленький шофер явно ждал самого худшего.
Где-то в пути, после того, как они уже долгие часы попусту мотались взад и вперед, поразительные Мак-Харговы запасы энергии и жизненных сил истощились вконец. Он сидел как прежде — ноги вытянуты, голова откинута — и вдруг слепо протянул руку к Джорджу со словами:
— Я выдохся, Джордж! Остановите машину! Больше не могу!
Джордж мигом остановил машину. Они застыли у обочины дороги, во тьме, под беснующимся ветром и то и дело налетающим дождем. В тусклом неверном свете призрачной луны Мак-Харг был страшен, как привидение. Лицо стало совсем серое, неживое. Джордж не на шутку перепугался и предложил ему выйти из машины: быть может, на свежем воздухе ему полегчает.
Мак-Харг отвечал еле слышно, с полнейшей безнадежностью в голосе.
— Нет, — сказал он, — я не прочь умереть. Оставьте меня в покое.
Он снова тяжело откинулся в угол машины, закрыл глаза и, казалось, полностью отдался опеке Джорджа. До самого конца этой чудовищной поездки он больше не произнес ни слова.
В полутьме, где только и свету было что от приборного щитка машины да от зловещей луны, Джордж и шофер молча обменялись отчаянными, вопрошающими взглядами. Наконец шофер облизнул пересохшие губы и прошептал:
— Что ж нам делать, сэр? Куда поедем?
Джордж на минуту задумался.
— По-моему, надо ехать назад, к его другу, — ответил он. — Может быть, мистер Мак-Харг серьезно болен. Быстро поворачивайте и постарайтесь поскорей туда добраться.
— Слушаюсь, сэр! Слушаюсь, — прошептал шофер, развернул машину, и они снова поехали. Дальше стало совсем уж невыносимо, точно в тягостном бреду. Те объяснения, что дал друг Мак-Харга, оказались достаточно сложны, и следовать им было бы непросто, даже если строго держаться дороги, по которой они собирались ехать вначале. Но они давно с нее свернули, сбились с пути, и прежде всего надо было как-то вновь отыскать дорогу. В конце концов (просто чудом, подумалось Джорджу) им это удалось. Потом требовалось найти несколько ничем не примечательных перекрестков, всякий раз сворачивать именно туда, куда надо, и тогда они под конец выедут на пустынный узкий проселок, который ведет прямо к дому Мак-Харгова друга. Пытаясь соблюсти все указания, они все же снова заблудились, пришлось возвращаться в какую-то деревню, и там шоферу растолковали, куда его занесло и куда надо ехать. Когда они наконец оказались на проселочной дороге, что вела к заветному дому, было уже около одиннадцати.
И теперь все предстало перед Джорджем совсем уж в зловещем и мрачном свете. Ему не верилось — неужели они все еще в Суррее? Он всегда думал, что Суррей — приятный тихий уголок, такой приветливый, уютный пригород Лондона. При этом имени воображение рисовало ему безмятежные зеленые поля, среди которых разбросано множество городков и селений. Ему представлялся край покоя и тишины и мирных церквушек, своего рода поразительный urbs in rure[22], очаровательный сельский край, где из любого уголка можно за час доехать до Лондона, где можно наслаждаться сельскими прелестями, не теряя при этом возможности пользоваться всеми преимуществами городской жизни, край, где, куда ни глянешь, до соседа рукой подать. Но места, по которым они сейчас ехали, нимало не напоминали эту идиллическую картинку. Со всех сторон наступал густой лес, в эту ненастную ночь неописуемо буйный и тоскливый. Машина медленно ползла вверх по извилистой дороге, и Джорджу казалось, будто они взбираются по сатанинскому склону Заколдованной горы, — пожалуй, когда луна снова вынырнет из-за туч, окажется, что их занесло на прогалину, вытоптанную среди леса, и вокруг беснуется дьявольский хоровод из Вальпургиевой ночи. Ветер завывал и хохотал как безумный среди раскачивающихся ветвей, рваные облака мчались по небу, точно спасающиеся бегством духи, а машина шаталась, подскакивала, охала, ковыляла по дороге, проложенной, должно быть, еще до нашествия римлян — судя по тому, какая она ухабистая, с тех пор никто ее не чинил, никто по ней не ездил. И ни дома, ни огня не видать.
Да, конечно же, они снова заблудились. Наверняка никто не станет жить в таком недоступном, диком месте. Джордж Уэббер чуть было не сдался и не велел шоферу поворачивать назад, но вдруг справа, в каких-нибудь ста ярдах от дороги и чуть повыше, показался дом — окна его призывно и ободряюще сияли теплом и светом.
Загородный дом
Шофер рывком остановил машину.
— Вроде приехали, сэр, — прошептал он. — Других домов тут нету. — В голосе его не слышалось облегчения. Напротив, он звучал еще настороженней.
Джордж согласился — пожалуй, они и вправду наконец добрались до места.
Пока машина поднималась на холм, Мак-Харг не подавал признаков жизни. Джордж не на шутку опасался за него, а последние несколько миль тревога его возросла: уж очень безжизненно взлетали и дергались длинные костистые руки Мак-Харга всякий раз, как автомобиль подбрасывало и швыряло вверх и вниз на ухабах. Джордж заговаривал с ним, но ответа не получал. Оставить его одного в машине он не решался и предложил шоферу пойти узнать, действительно ли в этом доме живет друг мистера Мак-Харга, и, если да, попросить его выйти к автомобилю.
Но шофер был уже так напуган, что новое испытание оказалось ему не по силам. Прежде он страшился своих седоков, а теперь, похоже, ему еще страшней было хоть на шаг от них отойти. Непонятно, чего он боялся, кажется, думал, что в этом доме его поджидают остальные члены их кровожадной шайки.
— Нет, сэр, — шептал он, — не могу я туда, сэр. В этот дом… Нет, нет. — Он вздрогнул. — Право слово, сэр, не могу. Лучше уж вы сами, сэр.
Что ж, Джордж вылез из автомобиля, для бодрости поглубже вздохнул и волей-неволей двинулся по дорожке. Ну и в переплет же он попал! Ведь он понятия не имеет, что за люди тут живут. Имени Мак-Харгова друга и то не знает. Мак-Харг называл его Рик — то ли это сокращенное имя, то ли прозвище. И никакой уверенности, что живет здесь именно этот Рик. Знал Джордж только одно: позади день, полный неправдоподобных событий, и жуткая поездка в «роллс-ройсе» с перепуганным шофером, а теперь ветер и дождь бьют в лицо, идешь к дому, которого никогда не видел, и изволь сказать совершенно незнакомому человеку, что у его дверей лежит почти без чувств знаменитый американский романист — сделайте, мол, одолжение, взгляните, не знаком ли он вам.
Итак, он подошел к дому и постучал в дверь — то было, видно, старое, несуразно построенное и потом подновленное жилище какого-нибудь земледельца. Через минуту дверь отворилась, на пороге стоял человек, и с первого взгляда было ясно, что это не слуга, а хозяин: спортивного вида англичанин средних лет. Заложив руки в карманы бархатной куртки, он с недоверием уставился на ночного гостя. На нем был жесткий стоячий воротничок и безупречный галстук-бабочка в горошек. Это придавало ему некоторую чопорную элегантность, и Джорджу сразу стало не по себе, он мучительно смутился, понимая, что сам выглядит препостыдно. Ведь он уже два дня не брит, лицо заросло жесткой щетиной. Притом он тридцать шесть часов не спал, только чуть вздремнул сегодня днем, и глаза у него красные, налитые кровью. Башмаки заляпаны грязью, а со старой, низко нахлобученной шляпы капает дождь. И ко всему он измочален, тревога замучила, и все нервы натянуты. Ясное дело, англичанин решил, что он подозрительный тип, потому и выпрямился высокомерно, смотрит в упор и молчит.
— Вы… я… — начал Джордж, — то есть, если это я вас ищу…
— Как? — изумленно спросил англичанин. — Что?
— Да тут мистер Мак-Харг, — снова начал объяснять Джордж. — Если вы его знаете…
— Как? — повторил англичанин и тут же встрепенулся. — О-о! — воскликнул он протяжно, с удивлением, почти с испугом и в то же время понимающе. Чуть помолчал, пытливо всмотрелся в Джорджа. Снова протянул: — О-о! — И негромко спросил: — Где он?
— Он… он здесь, в своей машине, — порывисто, с безмерным облегчением ответил Джордж.
— О-о! — снова воскликнул англичанин и потом нетерпеливо: — Так почему же он не идет? Мы давно его ждем.
— Может быть, вы подойдете, поговорите с ним… — начал Джордж и умолк.
— О-о! — воскликнул англичанин, серьезно глядя на Джорджа. — Разве он… то есть?.. О-о! — воскликнул он, словно его вдруг озарило, и задумчиво хмыкнул. — Что ж, — сказал он решительней, ступил на дорожку и осторожно прикрыл за собой дверь. — Пожалуй, надо пойти взглянуть на него. Пойдемте?
Последний шквал дождя промчался так же быстро, как налетел, и, когда они пошли по дорожке, выглянула луна. На полпути англичанин остановился, на лице его выразилось опасение, и он громко спросил, стараясь перекричать ветер:
— Скажите… его… то есть ему, — он покашлял, — ему… нехорошо?
По тому, как он подчеркнул это последнее слово, да и по прежним своим разговорам с англичанами, Джордж понимал, что именно подразумевается под словом «нехорошо». И он покачал головой.
— Вид у него совсем больной, но тут что-то другое.
— Потому что если ему нехорошо… — опасливо, с каким-то даже подвываньем продолжал англичанин. — О, господи! — воскликнул он. — Понимаете, я очень люблю Костяшку… знаю его сто лет… но если ему будет нехорошо!.. — Его передернуло. — Тогда, извините, мне лучше не ходить. Не хочу об этом знать! — крикнул он. — И… и слышать не хочу! И лучше… лучше мне этого не видеть! Я… я… я умываю руки! — выпалил он.
Джордж заверил, что мистеру Мак-Харгу худо не в том смысле, просто он серьезно болен, и они пошли к машине. Чуть помедлив, англичанин открыл дверцу, заглянул внутрь и позвал скорчившегося на сиденье Мак-Харга:
— Костяшка! Послушайте, Костяшка!
Мак-Харг молчал, только тяжело дышал, словно бы всхрапывал.
— Эй, Костяшка! — снова позвал англичанин. — Послушайте, старина! — окликнул он громче. — Вы здесь, дружище?
Мак-Харг, несомненно, был здесь, но не отвечал.
— Послушайте, Костяшка! Отзовитесь же! Это я, Рик!
В ответ Мак-Харг шумно всхрапнул, потом дернул остро торчащей коленкой и, не открывая глаз, проворчал:
— Здрассс… Рик! — и опять захрапел.
— Послушайте, дружище! — настойчиво возвысил голос хозяин. — Может быть, вы все-таки встанете? Мы ждем вас в доме!
Никакого ответа, только громкое хриплое дыхание. Все дальнейшие попытки оставались тщетны; тогда Рик выпрямился и обернулся к Джорджу со словами:
— Давайте-ка перетащим его в дом. Я вижу, Костяшка опять вконец вымотался.
— Да, мне кажется, он серьезно болен, — с тревогой сказал Джордж. — Страшный упадок сил, и нервы сдали. Надо бы позвать врача, как по-вашему?
— О нет, — весело отозвался англичанин. — Я Мак-Харга не первый день знаю. Когда он на взводе, с ним так бывает. Понимаете, он себя не щадит… не дает себе передышки… не спит, не ест… совершенно не умеет о себе заботиться. Такой образ жизни кого угодно доконает. Только не Костяшку. Можете о нем не тревожиться. Все будет в порядке. Вот увидите.
Под эти утешительные заверения они вытащили Мак-Харга из машины и поставили на ноги. Тощий, ослабевший, он являл собой поистине жалкое зрелище, но холодный воздух как будто его освежил. Он несколько раз глубоко вздохнул и огляделся по сторонам.
— Вот так! — ободряюще сказал англичанин. — Вам получше, дружище?
— Черта с два получше! — возразил Мак-Харг. — Вымотался. Хочу в постель.
— Разумеется, — согласился англичанин. — Но сперва надо поесть. Вас ждет обед. Все готово.
— Никакой еды, — отрезал Мак-Харг. — Спать. Поем завтра.
— Согласен, старик, — добродушно сказал англичанин. — Будь по-вашему. Но друг ваш, наверно, умирает с голоду. Мы позаботимся о вас обоих. Идемте же. — И он взял Мак-Харга под руку.
Втроем они двинулись по дорожке к дому.
— Виноват, сэр, — послышался жалобный голос за спиной Джорджа (из них троих он был ближе всех к машине. Занятые своими заботами, они начисто забыли про маленького шофера). — Сэр, — шофер высунулся из окна и продолжал шепотом: — А как же мне с машиной, сэр? Вам, — он испуганно облизнул губы, — вам она еще понадобится нынче, сэр?
Англичанин тотчас взял дело в свои руки.
— Нет, она нам не понадобится, — решительно ответил он. — Поезжайте вокруг дома и там сзади ее поставьте.
— Да, сэр, хорошо, сэр, — судорожно глотая воздух, ответил шофер. Чего он все еще боялся, он, наверно, и сам не знал. — Вокруг дома и сзади, сэр, — машинально повторил он. — Будет исполнено, сэр. И… и… — Он опять облизнул пересохшие губы.
— И… а, да! — вдруг спохватился англичанин. — Когда покончите с машиной, пройдите на кухню. Мой дворецкий вас накормит.
Потом он весело повернулся, снова взял Мак-Харга под руку и повел к дому, а перепуганный шофер все не двигался с места и только бормотал ополоумевшему ветру и несущейся по небу луне:
— Да, сэр, хорошо, сэр.
После исхлестанной ветром и дождем беспросветной пустыни, после всех передряг, в доме их обдало светом и теплом. Очень славно было в доме — низкие потолки, стены, обшитые панелями старого дерева. Приезжих встретила хозяйка дома, обаятельная, красивая женщина гораздо моложе мужа. Мак-Харг обменялся с ней двумя-тремя словами и сейчас же снова заявил, что хочет спать. Она, казалось, мгновенно все поняла и повела их наверх, где ждала комната для гостей. Очень уютная комната с глубокими оконными нишами. В камине горит огонь. Приготовлены две кровати, одеяла аккуратно отогнуты, заманчиво белеют простыни.
Хозяйка вышла, а ее муж и Джордж помогли Мак-Харгу лечь. Он совсем не стоял на ногах. Они сняли с него башмаки, воротничок, галстук, потом, поддерживая с двух сторон, сняли пиджак и жилет. Уложили его поудобней в постель и укрыли одеялом. К тому времени, как они со всем этим кончили и собрались уходить, Мак-Харг уже не сознавал окружающего, он спал как убитый.
Мужчины спустились по лестнице и только теперь оба спохватились, что в неразберихе при встрече они даже не подумали представиться друг другу. Джордж назвался, и ему приятно и лестно было узнать, что имя его хозяину знакомо и он даже читал книгу. Хозяина звали странно — Рикенбах Рид. Позднее в тот же вечер выяснилось, что он наполовину немец, однако всю жизнь живет в Англии; держался он как истый англичанин, и его речь и весь облик были чисто английские.
Поначалу Уэббер и Рид чувствовали себя друг с другом несколько стесненно. Обстоятельства, при которых появился Уэббер, не очень-то способствовали непринужденности или легкому взаимопониманию. После того, как они довольно чопорно представились друг другу, Рид спросил, не угодно ли Уэбберу умыться, и провел его в маленькую ванную. Когда Джордж вышел оттуда освеженный, насколько это возможно с помощью мыла, воды, щетки и расчески, хозяин встретил его и все еще не без чопорности повел в столовую, где их уже ждала хозяйка дома. Втроем они сели за стол.
Комната была очень хороша, теплая, с низким потолком, обшитая старым деревом. И хозяйка дома была хороша. А обед, хоть он и ждал много часов, был просто великолепен. Перед супом Рид предложил Джорджу стакан отличного сухого хереса, потом еще стакан и еще. Наконец подали суп, внес его носатый малый с колючей продувной физиономией истинного кокни и, как подобало случаю, в чистой, но далеко не новой ливрее. Суп оказался восхитительный — густой томатный суп цвета красного дерева. Джордж не сумел скрыть, что голоден как волк. Он ел жадно и с таким откровенным наслаждением, что ледок некоторой официальности, которая еще сковывала их всех, начал таять.
Дворецкий внес жаркое, потом вареный картофель и брюссельскую капусту. Рид отрезал Джорджу исполинских размеров кус мяса, а хозяйка дома щедрой рукой положила ему на тарелку овощи. Сами они тоже ели, но ясно было, что они уже обедали. Они брали всего понемножку, да и то половину оставляли на тарелках. Однако проделывали все, что полагается, чтобы составить Джорджу компанию. С его же тарелки жаркое исчезло в два счета.
— Вот это да! — воскликнул Рид, снова берясь за нож. — Позвольте отрезать вам еще. Вы, видно, порядком проголодались.
— Вы, наверно, просто умирали с голоду, — мелодичным голосом произнесла его жена.
И Джордж снова принялся за еду.
Дворецкий внес вино — старое, густого тона бургундское в бутылке, затянутой паутиной. С бургундским расправились быстро. На десерт был пышный, с хрустящей корочкой яблочный пудинг и солидный ломоть сыра. Джордж уплетал все подряд. Покончив со всем, что ему подавали, он глубоко, умиротворенно вздохнул и поднял глаза от тарелки. И тут все трое переглянулись, разом откинулись на спинки стульев и расхохотались.
Так единодушно и непосредственно люди хохочут не часто. Они покатывались со смеху, оглушительное «ха-ха-ха» неодолимо рвалось из глоток, рокотало, гремело, ревело, отдавалось в комнате, даже бокалы в буфете стали позвякивать. Хохот нарастал все неудержимей, они уже выбивались из сил, ломило бока и скулы, все трое пыхтели и отдувались и веселились уже беззвучно, и вдруг, когда, казалось, больше и дух перевести нет мочи, вновь раздавался взрыв хохота, и вновь он грохотал, отдавался и перекатывался от стены к стене. За это время дворецкий дважды подходил к двустворчатой двери, приоткрывал ее, просовывал голову в шелку и пугливо озирался. И оба раза его появление вызывало новый взрыв смеха. Наконец, когда они затихли и только судорожно вздыхали, понемногу приходя в себя, дворецкий опять заглянул в столовую и сказал:
— Прошу прощенья, сэр. Тут шофер дожидается.
Вновь появился несчастный человечек, боязливо стал на пороге, вертя в руках шапку и с опаской облизывая пересохшие губы.
— Прошу прощенья, сэр, — наконец осмелился он пробормотать. — Я насчет машины. Вам угодно, чтоб она всю ночь стояла за домом, сэр, или мне отвести ее в ближнюю деревню?
— А до ближней деревни далеко? — еле переводя дух, спросил Джордж.
— Да, верно, миль шесть, сэр, — пробормотал шофер, в глазах его были отчаяние и ужас.
Выражение его лица переполнило чашу. Уэббер приглушенно взвизгнул от смеха. Миссис Рид низко наклонилась, зажимая рот скомканной салфеткой. А что до Рикенбаха Рида, он просто откинулся на спинку стула и, задрав голову, гоготал, точно одержимый.
Шофер будто прирос к полу. Он явно решил, что ему настал конец: он во власти этих помешанных, убежать нельзя — ноги не слушаются. А они не в силах были рассеять его невыразимый ужас. Не в силах заговорить с беднягой, хоть что-то объяснить, не в силах даже просто поглядеть на него. Едва они пытались сказать ему что-то, взглядывали на бледное, нелепо искаженное лицо несчастного человечка, и снова на них накатывало, их душил смех, они хохотали до слез и ничего не могли с собой поделать.
Наконец они угомонились. Припадок миновал. Опустошенным, изнемогшим и пристыженным, им стало совестно, что они так глупо себя вели и перепугали маленького шофера. Теперь спокойно и мягко они сказали ему, чтоб он оставил машину, где она стоит, и больше о ней не беспокоился. Рид велел дворецкому позаботиться о шофере и на ночь устроить его у себя.
— Слушаюсь, сэр, слушаюсь, сэр, — как заведенный бормотал маленький шофер.
— Будет исполнено, сэр, — бодро отозвался дворецкий и повел шофера прочь.
Они же поднялись из-за стола и перешли в гостиную. Через несколько минут дворецкий принес на подносе кофе. Они расположились подле весело пылавшего огня, пили кофе, а потом коньяк. Так славно, так тепло и уютно было сидеть у огня и слушать, как за окном беснуется непогода, — все трое не могли не поддаться обаянию этого часа и почувствовали себя легко и просто, словно старые друзья. Без малейшего смущения они смеялись, болтали и рассказывали разные истории. Видя, что Джордж все еще тревожится за Мак-Харга, Рид на все лады старался рассеять его страхи.
— Дорогой мой, я знаю Костяшку не первый год, — говорил он. — Он загоняет себя до изнеможения, я видел это уже много раз, но кончается все всегда хорошо. Просто поразительно, как он это умеет. Я бы не мог. Никто бы не мог, а он может. Он невероятно жизнеспособен. Вот вам уже кажется, он вконец себя заездил, смотришь, а он вскакивает свеженький, как огурчик, и все начинается сначала.
Джордж уже видел достаточно, чтобы понимать, что так оно и есть. Рид рассказал несколько случаев, которые убедили его еще больше. Несколько лет назад Мак-Харг приехал в Англию работать над новой книгой. Даже тогда его образ жизни внушал самые серьезные опасения тем, кто его знал. Почти все считали, что так он долго не протянет, а друзья-литераторы просто не понимали, как он вообще ухитряется работать.
— Однажды вечером я был на ужине, который он давал в отдельном кабинете в «Савое», — продолжал Рид. — Он уже много дней подряд вертелся в таком круговороте, нисколько себя не щадил и к десяти вечера окончательно выдохся. Совсем сник и уснул прямо за столом. Мы уложили его на кушетку, а ужин шел своим чередом. Немного погодя мы еще с одним гостем с помощью швейцаров вынесли его из отеля, погрузили в такси и отвезли домой. У него была квартира на Кевендиш-сквер. А еще раньше мы с ним уговорились на другой день вместе позавтракать, — продолжал Рид. — Я, разумеется, и помыслить не мог, что у него хватит сил прийти. По правде сказать, я опасался, что дня два-три придется ему пролежать в постели. Все же около часу дня я заглянул к нему, хотел узнать, как он себя чувствует.
С минуту Рид молча смотрел в огонь. Потом громко перевел дух и сказал:
— Ну вот! Он сидел за письменным столом, в старом халате поверх старого мешковатого костюма из твида, и как одержимый стучал на машинке. Подле него лежала толстая пачка отпечатанных страниц. Он сказал мне, что сидит за машинкой с шести утра и напечатал уже двадцать с лишком страниц. Когда я вошел, он поднял голову и сказал: «Привет, Рик. Сейчас буду готов. Присядьте пока». …Ну вот! — рассказчик снова громко перевел дух. — Я поневоле сел! Так и повалился на стул и глядел на него во все глаза. Ничего поразительней в жизни не видал.
— И у него хватило сил пойти с вами обедать?
— Хватило сил! — воскликнул Рид. — Да он вскочил, как мячик, накинул пальто, нахлобучил шляпу, сорвал меня со стула и заявил: «Пошли! Я голоден как волк». И вот ведь поразительно, он помнил все, что было накануне вечером, — продолжал Рид. — Помнил каждое слово, которое там говорилось, даже то, что говорилось, когда я головой поручился бы, что он в беспамятстве. Поразительный человек! — воскликнул англичанин. — Просто поразительный!
В теплом сиянии огня и возникшей между ними близости они выпили еще не одну рюмку коньяку, выкурили несчетное множество сигарет и говорили, говорили час за часом, начисто забыв о времени. То была беседа, которая, освобождая человека от малейших следов сковывавшей его застенчивости, сметает последние барьеры прирожденной сдержанности и обнажает души. Хозяин дома был в ударе и рассказывал интереснейшие истории о себе, и о жене, и о том, как славно, как привольно им здесь, в этом сельском уединении. По его рассказам выходило, что жизнь эта не только привлекательна, полна прелести и здоровых сельских удовольствий, но поистине желанна и завидна. Он нарисовал идиллическую картину — подобные картинки нелегкого, но независимого существования с простыми радостями, безыскусственного, но надежного, рано или поздно непременно овладевают воображением почти каждого, кто живет среди сумятицы, неразберихи и неустойчивости нашего сложного мира. Джордж слушал хозяина дома, с тоской и восхищеньем следил за образами, которые разворачивались перед ним, и, однако, у него возникало беспокойное чувство, будто за всем этим кроется нечто еще — и это неуловимое нечто не укладывается в картину, заставляет, сомневаться в ее достоверности.