Предисловие
Более четверти века воюют вьетнамцы за свободу своей страны. Тысячи и тысячи патриотов потеряли жизнь в этой войне, оставив детей сиротами. Дети многих из них тоже успели погибнуть. Подросли и сейчас сражаются внуки…
Борющийся Вьетнам заставил говорить о себе все страны и континенты, радиостанции и газеты на всех языках и наречиях. Каждый день люди смотрят на карту Вьетнама, устрашить который не смогли миллионы снарядов и бомб, на карту страны, отказавшейся умереть.
Непоколебимым мужеством, стойкостью, бесстрашием ее патриотов восхищается весь мир. Их моральное превосходство над противником бесспорно. Приведем такой пример. Как-то американский самолет по ошибке сбросил напалмовую бомбу на позиции своего взвода. Несколько солдат было убито, некоторые потеряли рассудок, остальные, наверное, долгие годы будут рассказывать, какой ужас они пережили… Бойцы вьетнамской освободительной армии переживают такое каждый день.
Сбросив на страну множество бомб, американские генералы ожидали, что вот-вот из джунглей выйдут партизаны с белым флагом.
Но напрасно напрягали зрение генералы. Израненный, окровавленный, но не покоренный Вьетнам и не думал сдаваться.
Патриоты Вьетнама выстоят в схватке с сильным и жестоким врагом потому, что они сражаются за правое дело. Полумиллионная хорошо вооруженная армия интервентов терпит поражение потому, что она ведет несправедливую войну.
Ведь дело не только в том, что США потеряли в бесплодных боях 56 тысяч своих солдат и офицеров убитыми и свыше 300 тысяч ранеными. «Американская армия, — писала «Нью-Йорк таймc», — попала в переделку в Индокитае не столько из-за трудностей, связанных с войной нового типа, которую она призвана вести, сколько из-за психологических последствий, возникающих в результате сомнений в смысле и ценности этой миссии… Армия подозревает, что она ведет войну, которой страна не хочет… Армия, сомневающаяся в себе, никогда не может быть полностью эффективной». Действия американцев в Индокитае — черная страница в кровавой истории империализма, заполненная тяжкими преступлениями интервентов. Человечество не забудет того, что сделали агрессоры на истерзанной бомбами, сожженной напалмом, отравленной ядохимикатами земле Вьетнама, Лаоса и Камбоджи.
|
|
Вмешательство Вашингтона началось вскоре после второй мировой войны. Правящие круги США не захотели примириться с победой Августовской революции и созданием в сентябре 1945 года Демократической Республики Вьетнам — первого социалистического государства в Юго-Восточной Азии. Соединенные Штаты в те годы помогали Франции восстановить прежние колониальные порядки во Вьетнаме, финансировали ее войну. Когда же Франция ушла из Вьетнама, Соединенные Штаты заняли ее место. Грубо нарушив Женевские соглашения 1954 года, они развязали в этой стране войну, которая продолжается до сих пор.
В этой войне агрессор замышлял подавить один из социалистических форпостов в Азии, закрыть народам Юго-Восточной Азии путь к свободе и прогрессу, нанести удар всему национально-освободительному движению, «отбить охоту» у всех народов Азии, Африки и Латинской Америки бороться за свою свободу и независимость.
«Во Вьетнаме, — откровенничал несколько лет назад один из деятелей Пентагона, — мы должны доказать возможность подавить революционную войну… Мы ищем способы сломить противника… унизить его, чтобы это послужило предостережением для тех, кто мог бы последовать его примеру. Чтобы заставить противника понять это, мы с каждым днем будем увеличивать количество бомб, сбрасываемых на него, усиливать удары, множить страдания. Если он заупрямится, мы вернем ему его страну. Но уже не ту, что раньше. Она будет пустыней» { 1 }.
|
|
Агрессоры сбросили на Индокитай более шести миллионов тонн бомб — в три с лишним раза больше, чем было сброшено американскими летчиками за всю вторую мировую войну. Только за три года (1969-1971) самолеты Пентагона сожгли более трех тысяч деревень — 26 процентов всех населенных пунктов Южного Вьетнама { 2 }. Сотни тысяч мирных жителей Вьетнама, Лаоса и Камбоджи были убиты и ранены, миллионы людей остались без крова. Земля Вьетнама изрыта воронками от бомб, усеяна тысячами неразорвавшихся бомб, которые, время от времени взрываясь, поражают людей. Но народ Вьетнама продолжает борьбу. Массированные бомбардировки Демократической Республики Вьетнам, Южного Вьетнама, Лаоса и Камбоджи не приблизили агрессора ни на шаг к победе. Демонстрация «воздушной мощи» обернулась демонстрацией бессилия авиации США.
Не оправдались надежды Вашингтона и на свою сухопутную армию. На первых порах (1960-1964 годы) американские генералы не решались послать крупные силы своей армии во Вьетнам. Считалось, что «против азиатов должны воевать азиаты», а это и составляет суть той самой «вьетнамизации», которая выдается сегодня Вашингтоном за некое нововведение. Однако марионеточные войска Сайгона, как их ни подгоняли американские советники, шли в бой вяло и неохотно. К концу 1964 года стало ясно, что они не смогут спасти марионеточный режим. Чтобы избежать военной катастрофы, Вашингтон начал эскалацию войны. В Южный Вьетнам были спешно направлены части регулярной армии США.
|
|
8 марта 1965 года вблизи Дананга высадились первые 3500 солдат американской морской пехоты. «Многие, — писал американский журнал «Нью рипаблик», — вероятно, еще помнят мартовское утро 1965 года. Десантные корабли под проливным дождем прошли через высокие буруны прибоя… Первые морские пехотинцы, попавшие во Вьетнам, быстро развернулись, заняв плацдарм, — точно так же, как они это делали в кинофильмах, которым не одно поколение американцев научилось верить…»{ 3 }.
Однако дальнейшие события развивались совсем не так, как рассчитывали «сценаристы» из Пентагона. Короткой и легкой прогулки не получилось. Началась долгая, тяжелая и кровопролитная война. Хвастливые сводки сменились мрачными донесениями о наступлении крупных сил армии Освобождения, об ожесточенных боях вокруг Сайгона, Дананга, Хюэ и других городов и даже в самих городах, а бодрые письма солдат уступили место зачастую паническим воплям.
«Господи, не отвергай своих глаз от меня, не забывай, что я существую. Весь день вертолеты привозят мертвых. Одни трупы целые, другие разорванные пополам, третьи в мешках. Ярлыки, привязанные к ногам, к рукам. Глаза, которые больше не видят, белые губы, которые больше не будут целовать. Одних приносят на носилках, других привозят на автокарах, свалив в кучу, как мертвую рыбу…»{ 4 } — эти слова из письма солдата Джона Мэрфи своей невесте, проживающей в штате Нью-Йорк, рисуют подлинные настроения среди интервентов, которые уже не верили не только в возможность победы, но и в то, что им удастся выбраться живыми из Вьетнама.
Поражения и тяжелые потери отрезвляюще подействовали на многих «джи-ай», которых к тому времени насчитывалось во Вьетнаме уже более полумиллиона. К их числу принадлежал и солдат Дэвид Паркс, автор предлагаемой читателю книги. Его судьба характерна для многих тысяч американских солдат, которые были спешно призваны в армию, обучены, а точнее — оболванены и посланы истреблять свободолюбивый народ. Его дневник — обличительный документ, который нельзя читать без волнения, тяжкое обвинение империализму. Свидетельства Дэвида Паркса особенно ценны сегодня, когда усиливается борьба за прекращение агрессии США, когда, по выражению английской газеты «Сан», «перед судом всего мира предстала вся американская армия, ее система подготовки, жестокость».
Прежде чем отправиться на один год во Вьетнам, Дэвид Паркс более года проходит боевую подготовку, которая начинается с того, что он выслушивает наставления: «Отныне ты прекращаешь думать, парень. С этого момента за тебя думает твое начальство! Понятно?» Как это похоже на тех, кто в годы второй мировой войны поучал своих солдат: «Отныне за тебя думает фюрер!» Дэвида Паркса и его сослуживцев в учебном лагере в Форт-Диксе, а затем в Форт-Райли освободили от самих себя, вместе со штатским платьем содрали с них все человеческое.
Ежедневная долгая и изнуряющая муштра, беспрерывные тренировки, марши, парады имели целью научить солдат беспрекословному послушанию. Солдат должен стать автоматом, чтобы там, во Вьетнаме, быстро и точно выполнять любое приказание. «Ты неуклюжий идиот! — кричит сержант. — Ты находишься здесь, чтобы научиться убивать! А чтобы убивать, тебе нужна винтовка! Постарайся поскорее зарубить это себе на носу…»
«Не думай! За тебя думает начальство! Стой прямо! Молчать!» — повторяют инструкторы. «Час за часом они долбят нам, как нужно отдавать честь, как представляться офицеру, как говорить «сэр», как подчиняться приказам — как стать роботом. И они правы, — сдается Дэвид Паркс. — Думать нет никакой необходимости… Теперь я начинаю понимать, для чего нахожусь здесь: научиться стрелять из этой винтовки и убивать все, во что буду целиться».
Этого и добивалось от него командование, которое к тому же не упускало случая напомнить Парксу, что он негр — человек «второго сорта», посылая его на самые грязные работы. Паркс и с этим мирится. Начальство пришло к выводу, что он готов убивать. Кого и за что — этого ему не объяснили, отделываясь общими рассуждениями о необходимости «защиты Америки» и «помощи Вьетнаму».
И все-таки его послали еще в «школу повышенной одиночной подготовки» в Фанстоне, где повторилось все, что было в двух предыдущих лагерях. Тренировки продолжаются, «каждый день мы узнаем что-нибудь новое из науки убивать. Получается, что единственный способ остаться живым — это убивать». Паркса доводят до такого состояния, что он хочет «побыстрей покончить со всем этим» и «отправиться во Вьетнам».
И вот наконец Дэвид Паркс во Вьетнаме, с полным снаряжением, с винтовкой М-16 и шестью обоймами, готовый в любую минуту открыть огонь. Зачем он здесь? Пока его больше тревожит мысль о том, как уцелеть в этой стране. Обилие американской военной техники его успокаивает. Но вот и первый бой, в котором ему было «очень страшно», хотя он находился в бронетранспортере. Первые пленные — «дети не старше пятнадцати-шестнадцати лет, маленькие ростом и очень худые — кожа да кости». Первое преступление: «Сегодня мы уничтожили несколько домиков, так как подозревали, что они принадлежат вьетконговцам». Паркс начинает задумываться над целью и смыслом войны.
Это не мешает ему, однако, быть послушным исполнителем замыслов своего командования. Система автоматизма действует. «Трупы, я хочу больше трупов!» — требовал от своих солдат генерал Уэстморленд, бывший в то время командующим войсками США в Южном Вьетнаме. Паркс — не зря его так долго готовили — выполняет его волю. «Все стремятся к одному: убить как можно больше», — записывает он в своем дневнике. «Каждый день мы выезжаем на поиск, чтобы убивать и убивать. Если мы никого не находим и не убиваем, наступает разочарование».
Паркс рассказывает, как американские водители бронетранспортеров шутки ради бросают кусок хлеба и давят устремившихся к нему голодных ребятишек. Вот мчатся бронетранспортеры по улицам другой деревни, стреляя «во все стороны», а от них бегут жители, «то и дело падая на землю, пытаясь прикрыть собой своих детей». Другие жители неподалеку «протягивали руки к небесам в безмолвной молитве». Огнем бронетранспортеров разрушена еще одна деревня только потому, что в ней, «возможно, спрятались где-нибудь» партизаны. Солдат Джоунс «убил мирного жителя на глазах его троих детей… Вскоре прибыла местная полиция и сказала, что этот человек не имел никакого отношения к Вьетконгу… Я постоянно думаю о его детях. Они будут ненавидеть нас всю свою жизнь». Это уже не тот Паркс! Это уже прозрение…
Страшно читать рассказ Паркса о том, что бронетранспортеры его части, волоча за собой тела пяти убитых партизан, проехали через несколько городов, где жители смотрели па них с ужасом. Зверства, садизм, мародерство, любовь к кровавым сувенирам… «Янг попросил у меня нож. Я дал ему нож и увидел, как он отрезал у трупа палец и снял с него золотое кольцо… Кое-кто из наших ребят измывался и уродовал тела вьетконговцев… Я видел, что сержант Янг носит на шее нанизанную на шнурок пару высушенных ушей убитого вьстконговца. Я слышал, что другие наши солдаты отрезают у вьетконговцев даже половые органы», — записывает Паркс в своем дневнике.
В разное время по рисовым полям и джунглям Вьетнама прошли два с половиной миллиона американцев. Это были разные люди. Американский журнал «Либерейшн» писал в 1966 году: «Не всем американским солдатам нравится эта война с женщинами и детьми. Но таких американских солдат, у которых их кровавая миссия вызывает возмущение и отвращение, явное меньшинство. Большинство же американских солдат, находящихся во Вьетнаме, не ставит под сомнение приказы, которые приводят к тому, что они обстреливают деревни и уничтожают мужчин, женщин и детей…»{ 5 }. «Это — новое поколение американцев, которое большинство из нас не знает, и нам пора к нему привыкнуть. У этих восемнадцати — и девятнадцатилетних, которых стало модно называть «недоучками», бросившими средние школы, стальные нервы и, вероятно, слишком развит инстинкт убийцы, как любят говорить призовые боксеры»{ 6 }, — отмечал корреспондент газетного синдиката Херста во Вьетнаме Уоррен Роджерс.
Преступления интервентов заставили задуматься Паркса. «Никто толком не объясняет пам, почему мы здесь… У меня больше нет терпения ждать, когда прекратится эта кровавая война», — пишет в отчаянии он.
Из дневника видно, как американским солдатам и офицерам приходится расплачиваться за свои преступления, как один за другим находят смерть почти все сослуживцы Паркса, в том числе и любитель кровавых сувениров Янг. Жестокая и преступная война оказывается к тому же бесперспективной, безнадежной авантюрой. Поражения и потери действуют отрезвляюще на интервентов.
Парксу, в отличие от многих других, удается вырваться живым из вьетнамского ада. По дороге домой он пишет: «Глядя вниз на рисовые поля, которые так хорошо знаю теперь, я задавал себе вопрос, имел ли я право находиться там. Когда я попал в армию, таких вопросов у меня не возникало, но сейчас, когда я уезжаю отсюда, вопросы появились. Там, в Штатах, во время начальной военной подготовки нам постоянно твердили, что этим людям нужна наша помощь, что они бедны и не знают, как справиться со своими проблемами, что мы обещали помочь им и поэтому не можем оставить их одних. Все это так, но временами мне казалось, что мы приносим им больше вреда, чем пользы. У меня никогда не было чувства, что я сражаюсь за какое-то справедливое дело».
Дэвид Паркс не одинок. Многие американские солдаты осознали сегодня несправедливость и бессмысленность войны в Индокитае. В результате резко упала дисциплина, участились случаи неповиновения офицерам, отказа идти в бой и даже бунтов целых подразделений. Журнал «Ньюсуик» называет американских солдат во Вьетнаме «солдатами самой разложившейся из действующих армий в истории войн»{ 7 }. 45 процентов «джи-ай» в поисках забвения пристрастились к наркотикам. «Моральный дух наших войск, — пишет газета «Крисчен сайенс монитор», — вероятно, никогда не был столь низок за всю историю армии Соединенных Штатов, как сейчас во Вьетнаме… Плачевное состояние армии само по себе ныне стало одним из убедительных доводов в пользу скорейшего завершения этой войны»{ 8 }.
Президент Никсон признал: «…Во Вьетнаме мы участвуем в такой войне, в которой нет героев»{ 9 }. Нет и не может быть героев в несправедливой, захватнической, преступной войне, которую ведут Соединенные Штаты. Не зря даже американская печать называет американских солдат во Вьетнаме «обреченными умирать за умирающее дело».
«Прости меня, Вьетнам, если можешь!» — восклицали ветераны «грязной войны», швыряя свои ордена и медали на мраморные ступени Капитолия во время антивоенных демонстраций в Вашингтоне. Их устами говорила совесть Америки.
Под ударами патриотов, под давлением своего народа и мировой общественности Вашингтон был вынужден вывести из Вьетнама большую часть своих сухопутных войск, заменив их солдатами марионеточной армии Сайгона. Теперь он снова делает ставку на пресловутую «вьетнамизациго» войны, суть которой состоит в том, что интервенты сражаются в воздухе, а сайгонские солдаты — на земле.
Однако и «вьетнамизация» не оправдала надежд агрессоров. Начав в конце марта 1972 года широкое наступление, Народные вооруженные силы освобождения разгромили почти половину из 13 дивизий регулярной армии Сайгона и нанесли крупные потери остальным, освободили территорию, на которой проживает два миллиона человек. Теперь на всей освобожденной территории Южного Вьетнама число жителей достигло уже 12 миллионов.
Ход боев показал: ни «вьетнамизация», ни «американизация» войны не могут решить проблемы Вьетнама. Эта проблема должна быть и может быть решена только путем переговорен, на основе уважения национальных прав вьетнамского народа.
Героев Вьетнама нельзя сломить. Вьетнамцы, как признает газета «Вашингтон пост», сегодня не менее энергичны, изобретательны и настроены не менее решительно, чем два, пять или двадцать лет назад». Вьетнамские патриоты, отмечает газета «Нью-Йорк таймс», «черпают свою — силу из летописи сопротивления иностранному вторжению», в то время как сайгонские власти «весьма запятнаны всей своей историей раболепия и своекорыстия».
Советские люди с восхищением следят за мужественной борьбой вьетнамского народа. Твердо поддерживая предложения Демократической Республики Вьетнам, являющиеся реальной и конструктивной основой для урегулирования вьетнамской проблемы, Советский Союз выступает за прекращение бомбардировок ДРВ, за полный и безусловный вывод из Южного Вьетнама войск США и их союзников, за то, чтобы народы Индокитая имели возможность сами определять свою судьбу, без какого-либо вмешательства извне.
Верный своему интернациональному долгу, Советский Союз оказывал и впредь будет оказывать всестороннюю поддержку вьетнамскому народу в его борьбе против империалистической агрессии, за освобождение своей родины. На стороне борющегося вьетнамского народа поддержка других социалистических стран, всего прогрессивного человечества. И мы верим, что недалек тот день, когда героический народ Вьетнама добьемся торжества своего правого дела.
Часть первая: учеба
Воскресенье, 21 ноября 1965 года
Форт-Дикс, Нью-Джерси
В армии все воспринимается совсем по-другому. Я здесь всего три дня, но они тянутся, как три года.
В прошлый четверг мачеха Лиз постучала в дверь моей комнаты в четыре часа утра и заявила, что пора идти на встречу с дядюшкой Сэмом. Я притворился, что не слышу. В действительности я проснулся в три часа и больше уже не спал. Отец встал проводить меня, но был немногословен. Слишком раннее время для него. Он просто пожелал мне всего самого хорошего и заявил, что наша семья отлично обойдется и без героев. А потом снова лег спать.
Лиз, кажется, немного встревожилась, заметив, что я не доел яичницу с беконом, но мне просто не хотелось есть. Из Уайт-Плейнса до призывной комиссии в Маунт-Верноне она ехала вместе со мной. Было еще темно и чертовски холодно. В прогнозе по радио сказали, что будет тепло. Метеоролог, должно быть, судил о погоде, сидя в горячей ванне.
Картина на призывном пункте была безотрадной: ребята замерзли, дрожали, выглядели потерянными и испуганными. Вокруг причитали матери и отцы, словно нас уже отправляли во Вьетнам. Я сидел в машине до самой последней минуты. Пройдет по меньшей мере два года, прежде чем я снова стану свободным человеком.
Всего на пункте собралось около ста человек, большинство — белые, но среди них было несколько пуэрториканцев и негров. После проверки фамилий по списку нас посадили в два автобуса и повезли на призывной центр Форт-Гамильтон в Бруклине. Все призывники — молодые ребята, я среди них, должно быть, самый старший. Я все время высматривал, нет ли таких, кого я знаю, но все оказались совершенно незнакомыми. Многие были одеты совсем легко и очень замерзли, но в автобусе все согрелись. На пути в Форт-Гамильтон почти никто не разговаривал. Я сидел рядом с битником с длинной бородой и волосами до самых плеч. Это был симпатичный и смышленый парень, и мы нашли общую тему для разговора, поскольку оба после двух лет учебы в университетском колледже валяли дурака. Его очень угнетало, что он попал в армию. «Ненавижу все, что связано с этой проклятой армией. — Эту фразу он повторил несколько раз. — Просто не знаю, что буду делать здесь». Впрочем, я чувствовал себя точно так же, только не высказывал этого. Нет смысла рассуждать об этом, если ты не намерен отказаться от принятия присяги. А отказываться я не собирался.
Когда через два часа мы приехали в Форт-Гамильтон, нас всех загнали в одну большую комнату. Тут были ребята из Нью-Йорка, Квинса, Уэстчестера, Бруклина и многих других мест. Первый лейтенант произнес перед нами короткую речь, заявив, что тот, кто хочет отказаться от службы в армии, пусть выйдет из этой комнаты. Я краешком глаза посмотрел на битника: не выйдет ли он из комнаты? Нет, не вышел. Никто не вышел. Чтобы выйти, тоже ведь надо набраться смелости. Потом офицер приказал нам сделать шаг вперед правой ногой, поднять правую руку и произнести присягу. Эта церемония длилась не более одной минуты. У меня было такое ощущение, словно я попал в ловушку.
Нас продержали здесь почти до половины пятого дня и только тогда повели обедать. Первый армейский обед был плохой. Нам дали так называемый бифштекс — на самом деле это был жесткий и холодный кусок мяса. Такими же невкусными были брошенные в тарелки горох и картошка. Я пожалел, что утром не доел яичницу с беконом.
Около семи часов вечера для собравшихся здесь почти пятисот призывников подали девять автобусов. Нас повезли в Форт-Дикс в Нью-Джерси. Мой отец однажды был там в лагере бронетанковых войск, рассказывал о нем, и мне очень хотелось посмотреть это место. Теперь ребята чувствовали себя уже несколько свободнее, а некоторые даже смеялись и пели песни. Но смех и песни прекратились, как только мы приехали около девяти часов вечера в Форт-Дикс. Было темно и снова чертовски холодно. От долгого сидения в автобусе у всех ныла спина. К нам бесконечно подходили сержанты и задавали глупейшие вопросы. Потом нас буквально огорошили: сказали, что только теперь начинается процедура вступления в армию. А мы-то надеялись, что наконец ляжем спать…
Заполнив удостоверения личности, мы брали испытательные листки с вопросами (что тебе нравится, что ты ненавидишь, любишь ли, когда тебе приказывают) и отвечали (да/нет, конечно/не очень). Я подчеркивал ответы среднего значения. Посмотрев на мои ответы, сержант как-то странно улыбнулся. Нас спрашивали, где и как мы учились, знакомы ли с огнестрельным оружием, как относимся к тому-то и тому-то, интересовались биографией. Нам сделали десяток уколов, осмотрели каждого с головы до пят, взяли анализ крови. У многих ребят закружилась голова, а некоторых даже затошнило. Большинство просто устало от приказов и чувствовало слабость.
Все это продолжалось до часу ночи. Затем нас снова выгнали на холод, и почти два часа мы стояли в очереди к складам за обмундированием, носильным и постельным бельем. Мы онемели от холода, голода и усталости. Некоторые ребята даже плакали, другие не выдерживали, выходили из очереди и убегали в помещение, но на них набрасывались сержанты и выгоняли их на улицу. Я увидел битника. Он дрожал как осиновый лист, у него начался насморк. Усы и борода стали влажными, из глаз текли слезы. Он вышел на шаг из очереди и переминался с ноги на ногу, чтобы согреться. У меня, вероятно, был не совсем нормальный вид. Пальцы рук и ног замерзли. Я начал подпрыгивать, дурачиться и смеяться, чтобы хоть немного согреться. Стоявшие рядом ребята смотрели на меня как на сумасшедшего и спрашивали, чему это я так радуюсь. Я ответил, что ужасно рад вступлению в эту «замечательную» армию и что я очень «люблю» ее. К моему смеху присоединились сначала еще два парня, а потом прыгать и дурачиться начала вся очередь, кроме битника. Он просто стоял и смотрел на нас слезящимися глазами. Мне стало жаль его, но он, по-видимому, принадлежал к той категории людей, которые не любят проявления сострадания к ним.
На следующее утро нас подняли в пять, дав поспать немногим более двух часов. Стало еще холоднее, а мы не успели согреться после вчерашнего дня. И снова мы стояли на улице в этой проклятой очереди за завтраком, с пяти до восьми; теперь призывников здесь стало около тысячи. Ребята по-настоящему заскучали по дому. В очереди передо мной стоял парень по имени Лопес. Я вспомнил, что он ехал вместе со мной в автобусе из Уайт-Плейнса. Оказалось, что он кубинец, а не пуэрториканец, как я думал сначала. У него испорченные передние зубы, но в общем-то он симпатичный парень. Рассказал мне, что когда-то его отец имел на Кубе каучуковую и сахарную плантации. Чудно было стоять дрожа от холода и говорить о таких жарких местах, как Гавана, Куба. Лопес нравится мне. Может быть, мы подружимся.
После долгого ожидания на холоде нам выдали холодную яичницу из порошка и по два ломтика бекона. Все это мы запили убийственно крепким кофе. Нас непрестанно подгоняли сержанты. На завтрак отвели всего четыре минуты. Я чувствую, что начинаю скучать по дому, как маленький мальчишка. Некоторые ребята завтрак не съели. Я проглотил его через силу. Может, и привыкну к такой кормежке. Видно, от этого никуда не денешься.
После завтрака нас опять вывели на холод, на этот раз получать армейское снаряжение. То, что нас подолгу держат на холоде, возможно, не плохой признак. Может, нас закаляют для службы в какой-нибудь северной стране, а не во Вьетнаме. Я был бы этому только рад. А очередь, кажется, протянулась на целые мили. Сержанты по-прежнему надоедают со своими вопросами.
— Ты откуда, парень?
— Из Уайт-Плейнса.
— Собачий город.
— Как тебя звать, парень?
— Дэвид Паркс.
— Что это такое?
— Дэвид Паркс.
— Ты ошибаешься, парень. Отныне ты рядовой Паркс. Не забывай этого.
— О… Я думал…
— Отныне ты прекращаешь думать, парень. С этого момента за тебя думает твое начальство! Понятно? Начальство полагает, что ты хочешь выполнить пятнадцать приседаний. Ну!
Я присел восемнадцать раз, пытаясь угодить сержанту.
— Слушай-ка, парень, если я сказал пятнадцать, значит, я хотел, чтобы ты присел пятнадцать раз. А теперь, раз ты такой умный, ну-ка, быстро еще десять приседаний.
На этот раз я присел десять раз. Меня бесило от злости, но, по крайней мере, я согрелся. Многие ребята бросают свою гражданскую одежду в мусор. Я посылаю свою домой.
Следующая очередь была на стрижку. Семь парикмахеров, работавших электрическими машинками, оболванивали по человеку в минуту. Столько волос я не видел за всю свою жизнь. На полу в одну кучу сваливали самые разные волосы: белые, черные, каштановые… Я искал битника всю остальную часть дня. Мне очень хотелось увидеть, как он выглядит без бороды и длинных волос, но найти его так и не удалось или, может быть, я просто не узнал его. Я чуть не лопнул от смеха, когда увидел Лопеса. Он напоминал мне теперь такого же негра, как и я. Он действительно хороший парень и солдат. Я доволен, что мы попали в одну казарму.
Говорят, нас продержат здесь около двух недель и только тогда разошлют по другим местам для прохождения начального курса боевой подготовки. Большинство негров, которых я здесь встретил, опасаются, что их пошлют на Юг. Я тоже боюсь этого. Лучше мерзнуть всю остальную часть зимы, чем проходить начальную подготовку в южных штатах. Я не привык к тамошней жаре. Самое южное место, в котором я был, это Гринвич Вилидж, и мне не хотелось бы оказаться южнее. Но и отсюда неплохо бы убраться поскорее. Все ребята ворчат по поводу грязных работ, на которые нас назначают: очистка выгребных ям, перевозка мусора, окраска холодных зданий, подметание Двора, мытье окон и уборных. Вчера я чистил и мыл котлы и кастрюли целых двадцать четыре часа. Теперь я буду ненавидеть кастрюли всю свою жизнь.
Ноября 1965 года
Нас продолжают испытывать физической нагрузкой. Мне все здесь чертовски надоело. Каждый день осматривают с головы до ног. Единственный раз в жизни я пожалел, что здоров. Мне кажется, что они не забраковали бы меня даже в том случае, если бы у меня была деревянная нога.
Ноября 1965 года
Сегодня день рождения отца. В казарме спокойно, поэтому мне, возможно, удастся черкнуть ему пару строк. Он, наверное, сидит у камина, потягивает бренди и слушает музыку. Разумеется, я не отказался бы составить ему компанию, в качестве подарка в день рождения.
Лопес был сегодня в ударе. Он носился и танцевал по всей казарме, напевая какие-то кубинские мелодии. Он развеселил все наше подразделение. Хороший парень. Мы зовем его теперь Ча-Ча. Его рост около пяти футов и шести дюймов, он худой, косолапит.
Среди нас оказалось несколько задиристых и шумливых ребят из Бруклина. Они подходят к очереди, выбирают ребят послабее, отталкивают их и встают перед ними. Пять таких молодчиков — три итальянца и два негра — оттолкнули прошлым вечером трех белых парней. Я бы, например, не стал связываться с теми, кто слабее меня. Мне было бы стыдно поступить так. В нашей казарме образовалась маленькая группка таких же, как и я, сильных ребят. Нас заметно уважают и с нами считаются.
Декабря 1965 года
Сегодня наш сержант опять построил нас на холоде. По выражению его лица мы сразу догадались, что он объявит что-то важное. Он тянул сколько мог, важно, как павлин, расхаживая перед строем, потом взял микрофон и начал вызывать нас по фамилиям. Все мы знали, что нас вот-вот начнут отправлять в разные места для прохождения начальной подготовки. Он растягивал слова, как это свойственно южанам. Я молил бога, чтобы мне не пришлось оказаться где-нибудь в одном месте с ним. Когда он вручил нам листочки с предписанием, я чуть не завопил от радости. Нашу группу назначили в Форт-Райли в Канзасе. Где-то рядом, в Форт-Скотте, родился мой отец. Судя по тому, что он, бывало, рассказывал о своем детстве, зимой там холодно. Как бы там ни было, а это куда лучше, чем в жарких краях. Завтра мы уезжаем.
Декабря 1965 года
Было немного грустно, когда мы тронулись в путь на самолете из аэропорта Ньюарк. Мы чувствовали, что, наверное, никогда не увидим большинство оставшихся там ребят. Многим из них суждено где-то и как-то погибнуть. Страшно было представить, что они, возможно, думают о нас то же самое. Большая часть наших ребят попала в одну группу, в которой около Двухсот человек, но некоторых назначили в Другие группы, да и в нашу влилось несколько новеньких. Ча-Ча, славу богу, по-прежнему с нами. Я загрустил бы еще больше, если бы пришлось расстаться с этим индюком.
Самолет, на котором мы летим, не реактивный. До Манхэттенского аэропорта, находящегося приблизительно в пяти милях от Форт Райли, будем лететь около пяти часов. Вскоре однако, мы развеселились — Ча-Ча продолжает смешить всех.
Позднее, Форт-Райли, Канзас
Когда мы приземлились и вышли из самолета, нас построил в шеренгу аккуратнейшей внешности сержант. Все в нем говорило о том что он и есть та самая «госпожа армия»: рыжеволосый, широкоплечий, веснушчатый и коренастый. Брюки его так отутюжены, что складкой хоть брейся.
— Я — сержант Крауч и…
(«Наверное, ты из Бруклина», — подумал я.)
— …и представляю здесь командование Форт-Райли. Садитесь вот в эти автобусы! Когда мы сели в автобус, он продолжал:
— Теперь вы находитесь на военной службе, в настоящей кадровой армии. Забудьте свои шуточки, иначе будете наказаны. Форт-Райли — это вам не Форт-Дикс. Между ними большая разница. Здесь надо быть порасторопнее постоянно держать ушки на макушке.
Я думаю, что этот сержант очень требовательный и крутой человек. Того и гляди, даст пинка. А пинки мне очень не нравятся. Как хорошо бы снова оказаться в школе! Слишком поздно хватился, мальчик, слишком поздно.
Декабря 1965 года
Форт-Райли разделен на четыре лагерных района, расположенных приблизительно в пяти милях друг от друга: Мэйн Поуст, Кастер-Хилл, Форсит и Фанстон. Мы попали в Кастер-Хилл.
Здесь есть ребята со всех уголков страны. Многие с Юга. Пока здесь все спокойно. Командир нашей роты — негр, лейтенант Бейкер. Напоминает мне отца: такой же спокойный, смуглый, темноволосый, обладает способностью моментально замечать недостатки. Здоровенный, грубоватый мужчина с выпуклыми бицепсами. Только дурак может осмелиться вступить в единоборство с ним.
Наш рабочий день начинается в четыре часа утра. Мы быстро одеваемся и в одних рубашках выбегаем на улицу для утреннего построения. Холодно — зуб на зуб не попадает. Я всегда с нетерпением жду, когда наконец поднимут флаг и произведут выстрел из пушки — салют. Почему нас заставляют выбегать раздетыми — просто загадка. Наверное, все еще закаляют. Этак от нас останется кожа да кости или мы поумираем от воспаления легких. Столовая у нас в том же здании, где мы живем. Казармы здесь намного лучше, чем в Диксе. Везде очень чисто, поддерживается идеальный порядок. Столовый зал напоминает мне кафетерий в школе, где я учился. Кормят неплохо, но беда в том, что на завтрак дают меньше пяти минут.
Остальное утреннее время уходит на занятия по оружию: изучаем винтовку М-14. Сначала я боялся даже брать ее в руки. Я никогда до этого не держал в руках настоящее оружие. Да и сейчас мне становится как-то не по себе, когда я подумаю, для чего существует эта штука и что она может сделать человеку. Не знаю, как будет дальше. Просто не могу себе представить, что буду убивать кого-нибудь. Винтовка все время почему-то выскальзывает из рук, и всякий раз мне попадает от Крауча. А сегодня он решительно вышел из себя.
— Ты неуклюжий идиот! — закричал он на меня. — Ты находишься здесь, чтобы научиться убивать! А чтобы убивать, тебе нужна винтовка, на! Постарайся поскорее зарубить это себе на носу, иначе вьетконговцы{ 10 } сделают из тебя отбивную! А если ты уронишь винтовку в бою тебя сразу убьют! Понял?
— Понял, сэр, — ответил я.
— Пятнадцать приседаний с винтовкой на вытянутых вперед руках. Начинай!
Я сделал эти приседания в рекордное время. Сержант стоял рядом и не спускал с меня глаз. Я же видел в это время только острые стрелки на его брюках и начищенные до блеска башмаки. Через десять минут проклятая винтовка опять выскользнула из моих рук. Слава богу, она стукнулась прикладом о носок моего ботинка и Крауч ничего не заметил. Если бы он услышал, это взорвало бы его. И все же я уважаю его как инструктора. Он не задумываясь отвечает на любой вопрос. Вместе с этим он готов в любую минуту дать мне пинка.
Эти инструкторы доводят до сумасшествия. Каждый божий день они кричат и кричат одно и то же: «Не думай! За тебя думает начальство! Стой прямо! Молчать! Держите себя как люди, идиоты! Эй, ты, стой как следует! Прекрати жевать резинку, сколько раз говорить! И так весь день. Час за часом они долбят на как нужно отдавать честь, как представляться офицеру, как говорить «сэр», как подчиняться приказам — как стать роботами. И они правы. Думать нет никакой необходимости.
Декабря 1965 года
Тренировка, тренировка, тренировка. Марш, марш, марш. Пропади все пропадом! Если хочешь на рождество попасть домой, надо быть хорошим солдатом. На завтра получил наряд на кухню. Опять чистить котлы и кастрюли. Крауч начинает на многих из нас нажимать. Негров здесь мало, и только немногие из них сержанты. Интересно, как некоторые белые ребята с Юга будут выполнять их приказы? Здесь много таких ребят из Джорджии, из Алабамы, из Миссисипи. Они почему-то никогда не разговаривают со мной. Вчера я попробовал наговорить с одним таким парнем. Спросил его, нравится ли ему в армии. Он зло посмотрел на меня и отвернулся. Я заинтересовался еще больше, задал тот же вопрос еще одному на сегодняшней утренней зарядке. «Это мое дело», — резко ответил он. Я решил, что они не стоят моего внимания.