Когда я изложил отцу эти свои соображения, то удостоился похвалы. «Молодец, Василий, начинаешь мыслить как руководитель», – сказал отец. И на примере «авиационного дела» объяснил мне, как надо вскрывать такие гнойники. «Помнишь про гидру? – спросил отец. – Рубишь ей голову, а вместо нее три отрастает. Геракл их прижигал, но это долго. Правильнее рубить все головы разом, чтобы одна не успела помочь другой. Поэтому вместе с остальными я приказал арестовать и заведующих отделами Управления кадров ЦК. Иначе бы они начали вытягивать Шахурина и его шайку». Затем отец похвалил Яковлева[93]. «Вот настоящий советский человек! – с восхищением сказал он. – Человек, который любит свое дело, предан ему и не гонится за должностями. Верю, что он создаст нам много хороших самолетов!» Я дружил с Яковлевым и знал, что год назад он попросил освободить его от должности замминистра авиационной промышленности, потому что эта работа отвлекала его от конструирования новых самолетов[94]. Отец ценил людей дела. Но Яковлева он ценил не только за преданность делу, но и за его знания. Яковлев был его советником по всем техническим вопросам, касавшимся авиации.
Я не спрашивал отца, почему меня вдруг назначили помощником командующего по строевой части. Старался исполнять службу как следует, понимал, что отец продолжает ко мне присматриваться. Я догадывался, что прохожу проверку, потому что работа помощника по строевой части видна как на ладони. Сбытов дал мне неделю на то, чтобы освоиться, но я с первого же дня включился в работу, решив, что осваиваться стану в ходе дела.
Несколько раз мне звонил новый командир корпуса. Советовался, спрашивал моего мнения по разным вопросам. На пятый или шестой раз мне это надоело. Я в резкой форме напомнил ему, что теперь он командует корпусом и должен принимать все решения без оглядки на прежнего командира. Также я поинтересовался, не хочет ли новый командир намекнуть на то, что я не сдал ему корпус как положено? Звонки прекратились, но доброхоты сразу же донесли Сбытову о том, что я кричал на кого-то по телефону матом. Сбытов попросил меня быть сдержаннее и намекнул на то, что сейчас я должен быть особенно осторожен в выражениях и поступках. Я спросил, почему именно сейчас? «Не исключено, что в скором времени вы займете мое место, но пока об этом не то что разговаривать, думать нельзя», – сказал Сбытов. Всему, мол, свое время. Я с удвоенной энергией взялся за дела. Если Сбытов сказал правду, то в грязь лицом ударить нельзя. Интересовался не только строевой частью, но и всей жизнью округа. Бывало, натыкался на непонимание. Некоторым товарищам казалось странным, что я «лезу не в свое дело». Не будь я сыном Сталина, они бы еще, чего доброго, решили, что я шпион.
На службе я пропадал дни и ночи. Кате очень не нравилось, что она меня совсем не видит. Ей почему-то казалось, что в Москве мы будем вести «светскую жизнь» – бывать в театрах, на приемах, в гостях. Нашего возвращения в Москву Катя ждала очень сильно. Я еще не знал, где буду служить дальше, а она уверенно говорила: «В Москве». Я шутил – а может, на Дальний Восток отправят или в Туркмению. Катя хмурилась и говорила, что на Дальний Восток она со мной не поедет. Я не обижался, думал что она говорит так, потому что беременна. Она тогда была беременна Светланой. Но потом понял, что беременность тут ни при чем. Катя была нацелена на возвращение в столицу. Другие варианты ее совершенно не устраивали. В Москве Катя принялась сожалеть о том, что мы не видимся с отцом. Захотела показать ему внуков, уговаривала меня приглашать его в гости, напрашивалась через меня на приглашение в Кунцево[95]. Я несколько раз объяснял ей, что у нас заведено иначе. Отец очень занятой человек. Он не приезжает в гости ни ко мне, ни к Светлане. У него можно бывать только с его разрешения или по его приглашению. С его разрешения – это по делу. Напрашиваться на приглашение не стоит. Бесполезно. Катя меня не понимала. Я приводил ей в пример ее отца, тоже очень занятого человека. Это не помогало. Катя была убеждена, что отца настраивала против нее мачеха. Дескать, если бы не она, то отец бы чаще виделся с Катей. С Катей вообще было тяжело. Она помнила все обиды, ничего не прощала. Вдобавок имела привычку придумывать обиды на пустом месте. Из-за одного слова могла сделать скандал. Ревновала меня, хоть я и не давал ей повода. Очень болезненно воспринимала, если я выпивал. На то у нее были свои причины, не связанные со мной. Узнав близко Катин характер, я старался вести себя так, чтобы не огорчать ее. Скажу честно, не всегда мне это удавалось. Если у Кати было плохое настроение, то ей все белое казалось черным. Есть такие люди, которые при близком знакомстве сильно проигрывают. Катя оказалась из них. Вначале она произвела на меня хорошее впечатление, но с каждым месяцем совместной жизни оно все портилось и портилось. Отец Катю не любил, скажу прямо. К Гале он относился иначе. Спрашивал о ней, интересовался ее здоровьем, когда она болела. О Кате же он предпочитал не вспоминать. А когда узнал, что дочку по Катиному настоянию мы решили назвать Светланой, очень едко поинтересовался: «Это совпадение, или вы мне подражаете?». Намек был ясен – Катя занимается глупостями, а я иду у нее на поводу. Отец терпеть не мог, когда люди старались подчеркнуть свою близость к нему, угодничали перед ним. Он считал подобное поведение неискренним. Считал, что так ведут себя те, кто носит камень за пазухой. Часто приводил в пример Паукера[96]. «Каким верным казался Карл, тенью моей был, а когда я не назначил его вместо Ягоды[97], сразу же переметнулся к троцкистам». Окончательно мнение отца о Кате испортилось, когда она 21 декабря позвонила отцу и настойчиво добивалась того, чтобы его с ней соединили. «Вы что, не поняли, кто с вами разговаривает?! Это Екатерина Семеновна, невестка товарища Сталина! Я хочу лично поздравить его с днем рождения! Понимаете – лично?!» Поскребышев мне передал свой разговор с ней слово в слово. Я не знал, куда деться от стыда. Вернувшись домой, сурово отчитал Катю, но она меня не поняла. Снова, как и в случае с отцом и мачехой, решила, что ее «обижают», «унижают», что с ней не считаются. Началась форменная истерика. Несмотря на позднее время, Катя бросилась собирать вещи, стучать чемоданами. Устроила переполох, а потом упала на кровать и разрыдалась так громко и страшно, что пришлось вызвать врача. А утром вела себя так, будто это я ее обидел, а не она меня подвела. Ходила насупленная, отворачивалась, молчала. И с этого дня все у нас стало окончательно нехорошо. Я завидовал товарищам, которых дома встречали теплом и лаской. У меня было такое чувство, будто меня на пороге обливали ледяной водой. Домой возвращаться не хотелось. Ночевки в кабинете стали привычным делом. Потом я и вовсе переехал на Гоголевский бульвар[98]. Рождение сына Василия не укрепило наш брак. Когда мы выбирали имя для сына, я передал Кате слова отца, сказанные по поводу подражательства. Но она заявила, что подражать никому не собирается, что ей нравится имя Василий и сын похож на меня как две капли воды. «Я все равно стану звать его Василием! – упрямилась она. – Хоть как назови, а для меня он Васька!» Пришлось согласиться. То была моя последняя уступка Кате. Можно сказать, что прощальная. Но это случилось позже, а в 47-м еще была надежда, что у нас с Катей все наладится. Слабая, но была. Я не был чересчур привередливым в этих делах. Мне хотелось немногого. Чтобы был дом, уют, тепло, ласка. Обычные человеческие желания. Особенно начинаешь ценить все это после того, как побываешь в тюрьме. Ничего особенного я не требовал, но Катя и этого мне дать не могла. К моему огромному сожалению. Однажды зашел у меня разговор по душам с Артемом. Мы с ним теперь виделись редко, но когда уж встречались, говорили подолгу обо всем, что нас волновало. Я воспринимал Артема как брата. То, что он был не родным сыном отца, а приемным, ничего не меняло. Мы выросли вместе, дружили с детства, доверяли друг другу. Отец очень любил Артема, ставил мне его в пример. «Вот Артем молодец, академию окончил», – говорил он. Мне в академию не хотелось. Я отшучивался тем, что отец сам никаких академий не заканчивал. Иногда, под хорошее настроение, моя шутка проходила, но случалось и так, что отец хмурился и начинал рассказывать о подпольной работе. Рассказывал он скупо, без рисовки. Больше не о себе самом рассказывал, а о товарищах – Камо[99], Вано[100], Саше Цулукидзе[101], Ладо[102] и других. Но вернемся к нашему разговору с Артемом. Выслушав мой рассказ про невеселое семейное житье, Артем помолчал, он всегда немного молчал перед тем, как сказать что-то важное, привычка такая, а затем сказал: «Знаешь, Васька, мне кажется, что Катя выходила замуж не за тебя, а за сына товарища Сталина». Не только мне, но и другим людям это было ясно. Катя действительно выходила замуж за сына товарища Сталина. Обида на отца и мачеху грызла ее. Ей хотелось их превзойти, переплюнуть, стать выше их. И тут в Сочи ей подвернулся я. Я не мог предполагать тогда, что Катя относится ко мне вот так. Напротив, думал, что дочери маршала нужен именно я, а не какие-то выгоды. Выгод у нее и со стороны отца было предостаточно. Дочь маршала, причем одного из самых видных наших маршалов. Вот так я думал, но оказалось, что я ошибался. Я жалел Катю, ей в жизни крепко досталось. Сначала ее воспитывал отчим, к которому ушла от Катиного отца ее мать. В семью отца Катя попала, когда ей было четырнадцать или около того. Получила мачеху и брата с сестрой. Трудно к ним привыкала. Кажется, так и не привыкла, только с отцом у нее немного наладились отношения. Но Катя не могла простить отцу того, что он заставлял ее указывать в анкетах вместо родной матери мачеху. Так был обижен на первую жену за ее измену[103]. Житейские невзгоды одних людей делают добрее, а других ожесточают. Катя относилась к последним. Саше и Наде[104] с Катей было нелегко. Катя была с ними строга до невозможности. Разумеется, дети ее не любили, хоть и делали вид, что любят, чтобы не огорчать меня. Атмосферу дома Катя создала тяжелую. Для всех, в том числе и для нее самой. Не думаю, что она поступала так нарочно. Просто у нее не получалось иначе. Иначе она не могла. Может, все это было оттого, что Катя ничем не интересовалась и не увлекалась по-настоящему. Не было у нее дела, которое бы могло стать смыслом ее жизни. Как для меня авиация. Ничто ее особо не интересовало, а жаль. «Когда неярко в сердце горит, много сажи в нем накопляется», – писал Горький. Эти слова можно отнести к Кате. Охрана и горничные прозвали ее «Царевной Несмеяной». Очень меткое было прозвище. Катя и впрямь вела себя, как царевна, и никогда не смеялась. Разве что в первый месяц нашего знакомства я слышал ее смех. А потом могла только чуть дрогнуть губами. Это у нее означало улыбку. А если еще и кашлянет при этом – то заливистый смех. Вроде хотел поведать, что на сердце лежало, а вышло так, будто жалуюсь на Катю. Не жалуюсь. Не обвиняю. Где-то в глубине души люблю ее до сих пор. Как и Галю. Я всех своих жен люблю. Каждая из них когда-то была для меня радостью, праздником. Не их вина в том, что праздник длился недолго. Не важно. Важно то, что праздник был в моей жизни. В нашей жизни.
Отдавая все силы работе, я особенно увлекся развитием спорта. Мне это по должности было положено. Помощник по строевой части отвечает за развитие спорта и физподготовки среди личного состава. В военное время на спорт особо внимания не обращали. Считали, что все силы должны быть отданы победе над врагом. С армии у нас все берут пример. После войны брали особенно, потому что тогда армия была всем. Я не ставил своей целью узкую задачу развития спортивного движения в рамках ВВС Московского округа. Я смотрел шире. Хотел дать толчок развитию спорта во всем Советском Союзе. Заодно побуждал к достижениям личный состав, улучшал физподготовку, внушал людям чувство гордости за родной округ. Чувство гордости многогранно. Оно складывается из многих факторов. В том числе и из победы на соревнованиях «своей» команды или «своего» спортсмена. С радостью вспоминаю до сих пор, как болели ребята за наших футболистов! А сколько было от этого пользы! Приедет Толя Акимов[105] в какую-нибудь отстающую часть, выступит там, а спустя месяц-другой у части показатели резко пойдут в гору. Тоже ведь способ воспитания личного состава. Толя любил рассказать о своих достижениях, а потом сказать: «А теперь вы своими достижениями похвастайтесь, не все же мне одному соловьем заливаться». Если хвастаться было нечем, людям становилось стыдно. Я давно, еще в бытность свою инспектором, понял, что стыд – очень сильная струнка. Надо только правильно за нее задеть. Пристыдить так, чтобы она там в душе тренькала беспокойно. Чтобы человек задумался и сделал выводы. Иной раз лучше не отчитать, а пристыдить. Не учить, что надо делать, а только показать направление. Самые крепкие выводы те, к которым человек сам приходит.
Как мы болели! Как сильно мы радовались успехам наших спортсменов! А как мы все переживали, когда 5 января 50-го в небе над Свердловском потерпел аварию самолет Ли-2 с нашими хоккеистами на борту! Мы потеряли таких игроков, как Юра Тарасов, Ваня Новиков, Юра Жибуртович и других, всего одиннадцать наших хоккеистов погибло. Плюс врач, массажист и шесть членов экипажа. Люди летели в Челябинск на матч всесоюзного первенства, но не долетели. Командир решил садиться в Свердловске. Самолет направляли с земли, но из-за технической накладки произошла трагедия. Метель погубила не один самолет. Плохая видимость хуже вражеских зениток. Самолет разбился при посадке. Узнав про эту аварию, я сразу же вспомнил Ваню Клещева, разбившегося в декабре 42-го под Тамбовом. Схожие обстоятельства. Мне тоже случалось летать в метель. Вел самолет, руководствуясь каким-то внутренним чувством. Это даже не интуиция, а какое-то звериное чутье. Сам того не ведая, я спас Витю Шувалова[106]. Витя из Челябинска, я подумал, что челябинцы не забыли еще ему перехода в ВВС. В спорте переход из одной команды в другую считается чуть ли не предательством, хотя надо понимать, что предательством тут и не пахнет. Все команды советские, какое может быть предательство? Но у болельщиков свои представления. Я решил, что Шувалову не стоит лететь в Челябинск. Беспокоился, что отношение к нему могло перекинуться на всю команду ВВС. Шувалов не полетел и остался жив.
Спорт – сложная штука. Может, кому-то и кажется, что в спорте все просто, но на самом деле это не так. Нет ничего простого, если серьезно занимаешься делом. Опять же, повсюду натыкаешься на личный фактор. К примеру, если захочешь заполучить толкового, дельного врача, который, кроме того, еще и спортивный энтузиаст, то будь готов общаться по этому поводу с командующим округом. Пока не проявишь интереса, о заместителе начмеда никто и не вспомнит. Но стоит только просочиться сведениям, что его хотят забрать в Москву, как все заартачатся[107]. До войны в советском спорте было два главных соперника – динамовцы и армейцы. «Спартак», «Локомотив», не говоря уже о «Воднике», не могли составить им конкуренцию. Армия у нас большая, и одного спортивного клуба для нее мало. Я считал, что спорт надо развивать не только в рамках видов войск, но и в округах. До войны всесоюзные секции[108] больше гнались за массовостью, чем за результатом. Хотя в 37-м в Антверпене[109] наши спортсмены выступили достойно. После войны отношение к спорту изменилось на государственном уровне. Советским спортсменам была поставлена задача выйти на международную спортивную арену и подтвердить преимущество социализма над капитализмом своими достижениями. В спорте стал важен результат. Результат важен не только с политической стороны. Результат побуждает других превзойти его. Результат способствует развитию спорта. В 48-м, перед самым Новым годом, советские спортсмены получили подарок от ЦК. Вышло постановление о спорте[110], в котором было сказано, что спорт дело государственное, надо развивать его активнее, надо обеспечить завоевание советскими спортсменами в ближайшие годы мирового первенства по важнейшим видам спорта. Это постановление оказалось очень своевременным. Советскому спорту был дан мощный толчок. Все, в том числе и я, с удвоенной энергией взялись развивать наш советский спорт. На момент выхода постановления я уже был командующим ВВС Московского округа. А начинал спортивную работу я еще помощником командующего. Очень активно начинал. Скажу честно, что не всегда и не у всех мои инициативы встречали понимание. Даже от руководителей высокого ранга порой приходилось слышать, что сначала мы восстановим народное хозяйство, а потом уже будем заниматься спортом. Развитие спорта невозможно без строительства спортивных объектов, а этого почему-то многие не понимали. Относились к спорту с обескураживающей простотой. Зачем строить еще один стадион? Разве мало в Москве стадионов? Зачем нужно создавать «особые условия»? На плацу тоже можно бегать и прыгать. И так далее. Все это были отговорки, потому что ни строительных материалов, ни рабочих рук, ни техники в то время не хватало. Разрушенное войной восстанавливалось гигантскими темпами, много нового строилось. Задачу четвертой пятилетки[111] отец сформулировал предельно ясно – восстановить и превзойти[112]. Очень часто для решения незначительных вопросов требовалось мое вмешательство.
Потом меня обвинили в том, что вместо того, чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями, я в целях популяризации своего имени и создания себе мнимого авторитета, занимался строительством различного рода спортивных сооружений, нарушая при этом финансовую дисциплину и нанося вред народному хозяйству. Что ни слово, то ложь. Разве спортивно-массовая работа не относилась к числу моих обязанностей? Что за «популяризация своего имени»? Какая чушь! Они бы еще написали, что я свою фамилию «популяризировал»! Когда я слышал, в чем меня обвиняют, то часто вспоминал слова Берии, сказанные про Ягоду и Ежова[113]: «При Ягоде следователи думали, что в протокол писать, а Ежов их думать отучил, при нем эти протоколы никем не читались». Интересно, читались ли кем-то протоколы моих допросов? Или же организаторов этого фарса интересовал только приговор? Скорее всего, только приговор и интересовал. «Скажи спасибо, что не расстреляли», – сказал мне Хрущев. Он считает, что я ему должен быть благодарен. За что? За семь лет, проведенных в заключении? Или за поругание памяти отца? Я прекрасно понимаю причину такого отношения Хрущева к отцу. Помимо желания возвыситься над отцом, как-то превзойти его хотя бы и после смерти, Хрущев мстит мне за своего сына[114]. Еще при жизни отца он сказал мне с обидой, что его сын погиб, потому что его не прикрывали в небе эскадрильи. Я видел, что Хрущев искренне переживает гибель своего сына, поэтому посоветовал ему думать о том, что он говорит, и не говорить глупости. Отцу об этом инциденте я рассказывать не стал, пожалел Хрущева, но вместо благодарности заслужил ненависть. Как только представилась возможность, Хрущев отыгрался на мне, ни в чем не виновном человеке. Вряд ли кто-то сочтет это правильным, сочтет оправданным. Постоянно возвращаюсь мысленно к тому, как мой отец, умевший так хорошо разбираться в людях, мог держать около себя не одного, а нескольких предателей. Пытаюсь объяснить себе это, и в записках своих тоже пытался. Умом понимаю, что такое было возможно, потому что так оно и было. Но в то же время недоумеваю – как, почему? Самому мне никогда не нравились ни Хрущев, ни Булганин, ни Маленков, ни Вознесенский[115], ни Каганович. Хрущев и Булганин отталкивали своим чрезмерным угодничеством. Когда-то они спешили поздороваться со мной первыми, наперебой говорили любезности, поддакивали. Мне не нравятся угодливые люди, я не выношу подхалимства. Маленков, наоборот, был слишком чванным. Ходил, задрав нос, смотрел на всех свысока, только с отцом вел себя как младший товарищ со старшим. На меня смотрел волком. Чувствовалось, что он не может простить мне того, что я обратил внимание отца на поставку в армию самолетов с дефектами. Вознесенский до той поры, пока его не разоблачили, тоже смотрел на всех свысока и частенько срывался на грубости. Однажды на меня попробовал сорваться, но получил отпор. В общении с Кагановичем сразу чувствовалось, что говорит он совсем не то, что думает. В последние годы жизни отец доверял Кагановичу все меньше и меньше. Кроме того, Каганович любил говорить за глаза гадости. «Лазарь снова всех измазал», – говорил Ворошилов, когда Каганович в очередной раз лил на кого-то грязь. К его мнению не прислушивались, но он все равно продолжал гнуть свою линию. Меня после смерти отца начали упрекать в том, что я, дескать, жил слишком роскошно, на широкую ногу, хотя мне было далеко до дочери Кагановича[116]. Хорошее впечатление производили Молотов и Ворошилов с Микояном. Микоян к тому же был отцом моего товарища, летчика Серго Микояна. К остальным членам Политбюро я относился нейтрально, не задумываясь о том, что они за люди. Раз уж отец доверяет им, то, значит, они этого достойны. Относительно некоторых было ясно, что они занимают свое место лишь потому, что не нашлось более подходящей кандидатуры, но от таких отец старался избавиться. Он не любил плохо организованных людей. Сам был организованным и считал организованность одним из главных достоинств человека. Помню, как сказал отец, встречая челюскинцев[117]: «Вы показали себя храбрыми, но одной храбрости мало, храбрости нужно добавить организованность. Соединение храбрости и организованности делает нас непобедимыми». Из-за организованности, к слову будь сказано, отец выдвигал на руководящие посты Маленкова. В организованности Маленкову нельзя было отказать, что правда, то правда. В том, как обстоятельно было сфабриковано мое дело, чувствовалась его рука.
В 47-м году спортивные дела в ВВС обстояли не лучшим образом. Говорю об этом не для того, чтобы набить цену тому, что я сделал. Просто констатирую факт. Спорт в ВВС был, если так можно выразиться, в загоне. Толком никто им не занимался. Какое-то внимание обращали на футбольную команду. Только футболисты и напоминали всей стране о том, что в ВВС есть спортивные команды и, вообще, спортсмены. Но и футболисты наши были не в первых рядах. Это я еще мягко выразился. Среди команд высшей лиги желто-голубые[118] шли последними. Ладно, хоть в первую группу выбились, ведь до этого два года играли во второй. Тогда, разумеется, никто не мог подумать, что через шесть лет команда будет расформирована, не просуществовав и десяти лет. И я тоже так не думал. Я думал о том, что команду, как и весь спорт в военной авиации, нужно поднять на высокий уровень. Хочешь подтянуть разболтавшуюся часть – первым делом смени командира. Снял Тарасова[119], поставил вместо него Капелькина[120]. Тарасов – хороший спортсмен, но нрав у него очень крутой, а дисциплины при этом в команде не было никакой. Такой вот парадокс. В мае 47-го в Сталинграде во время матча с местным «Трактором» на поле вспыхнула драка. Зачинщиками были наши футболисты, поэтому нам засчитали поражение при счете 2:2. Тарасов получил строгий выговор по партийной линии. За дело получил. Первым зачинщиком был он сам[121]. Мне такой тренер был не нужен. Проигрыш тбилисским динамовцам с позорным счетом стал последней каплей. Было ясно, что надо принимать меры. Сережа Капелькин подходил на тренерскую должность лучше остальных кандидатур. Сережа прекрасный футболист, хороший футбольный стратег, дисциплинированный человек, характер спокойный. Ребята его уважали. Тренера, как и любого командира, должны уважать, а не бояться. Страх – всему помеха. Страх парализует, лишает инициативы. Замена тренера была всего лишь первым шагом. Но далеко не последним. Я доверял Капелькину, надеялся на него, но не стал перекладывать на него все заботы о команде. Потом еще напишу о том, что я сделал и как мне мои дела впоследствии припомнили на следствии, вывернув все наизнанку. Основной вклад в развитие спорта в ВВС я внес, когда стал командующим. У командующего больше возможностей, чем у помощника по строевой части. И я этими возможностями активно пользовался. На общее благо, а не ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Самолюбие тешат ничтожества, а я себя ничтожеством не считаю.
Придет время, и меня обвинят в создании штатных спортивных команд ВВС. Обвинят! Что плохого в штатной спортивной команде, защищающей честь авиации? И, если уж на то пошло, то при чем здесь я, если решение о создании в армии штатных спортивных команд принимал начальник Генштаба генерал армии Штеменко?[122] Вскоре после смерти отца штатные спортивные команды сократили под видом сокращения Вооруженных сил, хотя их-то как раз можно и нужно было оставить. А на меня потом «повесили» около сотни вылетов, которые совершили мои летчики, перевозя спортсменов на соревнования и сборы. Советские летчики перевозят советских спортсменов на советские соревнования – и это считается нарушением? Шуму вокруг этого было поднято больше, чем вокруг «трофейного дела».
В январе 48-го генерала Сбытова направили на учебу в Академию Генерального штаба. После учебы в Академии он был назначен начальником кафедры ВВС Бронетанковой академии[123]. После войны, с учетом всех ее ошибок, подготовке офицерских кадров уделялось огромное внимание, и на преподавательскую работу старались направлять специалистов, хорошо знающих свое дело и имеющих большой, разносторонний командирский опыт. Сбытов был не только хорошим командиром, но и прекрасным наставником. Он не просто командовал нами, а старался способствовать нашему развитию. Многое объяснял, советовал что-то прочесть, устраивал лекции и семинары. Став командующим, я брал пример в первую очередь со Сбытова.
Меня назначили временно исполняющим обязанности командующего ВВС МО. Назначение оказалось для меня неожиданным. Я расценивал его не как очередную высоту в своей карьере (карьера, как таковая, никогда меня не интересовала), а как показатель проявленного ко мне доверия. Любое свое назначение я расценивал именно так. А это особенно. По двум причинам. Во-первых, должность была очень ответственной. Во-вторых, я был назначен временно исполнять обязанности. И неизвестно было, останусь ли я на этой должности. «Надо посмотреть, на что ты годишься», – сказал мне отец.
Глава 7
Капитолина
Моей последней, третьей по счету, жене Капитолине[124] я хочу отвести целую главу в моих записках. После отца и матери Капитолина стала самым дорогим мне человеком. Так вот получилось, что найти женщину, ставшую для меня всем, ставшую мне настоящей верной подругой, мне удалось только с третьей попытки. Три попытки, совсем как в сказках. В детстве я очень любил слушать сказки, которые рассказывала мама. Когда подрос стал стесняться этого. А зря. Сейчас бы с удовольствием послушал бы, да некому рассказывать.
«Что это гражданка Васильева к вам на свидания ездит? – удивлялись во Владимирской тюрьме. – Вы даже не расписаны». Но свидания разрешали. Капитолина приезжала ко мне регулярно. Вообще-то, во Владимирской тюрьме свидания заключенным не разрешают, но для меня делали исключение. Но все свидания проходили в присутствии сотрудников, и передачи, которые привозила мне Капа, только что сквозь сито не просеивали. Боялись, что она будет передавать мне какие-то письма. Чьи именно письма, я так и не понял. Но вся бумага, в которую были завернуты продукты, отбиралась. Продукты заворачивали в другую бумагу, а ту уносили. Не иначе как гладили утюгом, подозревая, что мне пишут что-то молоком. Сало, которое привозила Капа, подолгу тыкали иглой. Я поначалу удивлялся. Что с того, если бы кто-то с воли написал мне что-то тайком. Потом сообразил, что среди моих врагов нет единства. Каждый из них сам за себя, и каждый боится, что «товарищ» (здесь намеренно беру это слово в кавычки) подставит ему подножку. Например – уговорит меня очернить соперника. Потому так и следили. Чехарда, которая последовала после моего ареста – скорый расстрел Берии, разоблачение группы Молотова – Маленкова – Кагановича, игры с Жуковым, которого Хрущев терпел, пока тот был нужен, вся эта чехарда доказывает мою правоту. Никакого единства в нынешнем Президиуме нет. Клубок змей, лучше названия и не подобрать.
Доходили до меня слухи о том, что Капитолина поспешила бросить меня, узнав, что отец серьезно болен и скоро умрет. За неделю до его смерти ушла от меня. Это неправда. Во-первых, до тех пор, как отцу не дали яд, никто не мог подумать о его скорой кончине. Да, отец был уже не молод, он болел и в 53-м выглядел не так, как в 45-м. Года берут свое, но никто не ожидал, что это случится так скоро. Но после того, как отец снял меня с командования округом, я крепко задумался. Предчувствия у меня были нехорошие. Особенно они усилились после того, как от отца убрали Поскребышева. То есть вынудили отца его убрать, подстроив «пропажу» документов. Я чувствовал, что все идет не так. Порой мне казалось, что я вообще не понимаю, что происходит. Иногда я склонялся к мнению, что отец пытается усыпить бдительность врагов. Иногда я готов был отчаяться. Несколько попыток завести откровенный разговор пресекались отцом. Да и не обо всем у нас было принято говорить. Были вещи, которые товарищу Сталину с командующим ВВС Московского округа обсуждать не полагалось. На душе было неспокойно, и я на всякий случай решил обезопасить Капитолину и детей. С нами жили Саша с Надей и Лина, дочь Капитолины от ее бывшего мужа. Лину я удочерил, стала она Васильевна. Саша в то время, можно сказать, с нами не жил, потому что учился в суворовском училище в Калинине[125] и домой приезжал редко. Капитолина, в отличие от Кати, прекрасно поладила с Сашей и Надей. Чувствовалось, что она их искренне любит, и они к ней тоже относились так же. В самом начале нашего знакомства она удивилась, как Галя могла оставить детей со мной. Но я сказал, что так для всех будет лучше, и об этом мы больше не говорили. Я решил, что для Капы с детьми будет лучше, если мы сделаем вид, что расстались. Пусть она съедет с Гоголевского, и некоторое время мы поживем так. Квартиру в Чапаевском переулке ей дал по моей просьбе Яснов[126], председатель Моссовета. По воле случая, эта квартира оказалась рядом с парком, в котором так и не был построен спортивный центр ВВС. Капитолина поняла меня, и мы притворились, что «расстались». Не люблю притворяться, но иногда приходится. Через неделю умер отец. Последующие события подтвердили, что предосторожность моя оказалась не напрасной. Я поначалу даже был против того, чтобы Капитолина приезжала ко мне на свидания. Считал, что незачем нам показывать нашу близость. Мало ли что. Но она со мной не согласилась и сумела меня переубедить. Главный ее довод был такой – хотели бы, где угодно ее с детьми достали. Я не рассказывал Капитолине, чего наслушался во время следствия, чтобы не волновать ее. Обошлось, и хорошо. По-человечески мне было приятно, когда ко мне приезжали на свидания. Передачи меня особо не интересовали, потому что во Владимирской тюрьме кормили хорошо. Без разносолов, но сытно. Главное – пообщаться с человеком с воли, знать, что о тебе помнят, узнать новости.