Все время чувствуется гнет немецкого наступления и господство большевиков. Если они захватят власть, это будет последний шаг к бездне <…> и у меня на душе скверно. Скорблю за родину», – записывал в дневнике граф Сергей в первые дни октября.
Народная поддержка большевиков росла вместе с постоянно ширившимися слухами о надвигающемся большевистском перевороте. И хотя некоторые из большевистских лидеров продолжали противиться ленинскому курсу на немедленный захват власти, Ленин смог настоять на своем.
Вечером 25 октября княгиня Мещерская была в опере. Она заметила лишь некоторые перебои с освещением и странную атмосферу в театре. В те дни жизнь многих представителей ее сословия протекала без особых происшествий. Тем временем Военно-революционный комитет (ВРК) Петроградского совета вместе с распропагандированными большевиками солдатами и матросами готовил свержение правительства. В тот день они заняли электростанцию, главный почтамт, Государственный банк и центральный телеграф, а также основные мосты и вокзалы. Почти никто не выступил на стороне правительства, и оно пало, столкнувшись всего лишь с несколькими тысячами вооруженных людей. Когда ранним утром 26 октября отряд солдат двинулся к Зимнему дворцу, дабы арестовать Временное правительство, нашлось лишь несколько сотен верных правительству войск, а сам Керенский бежал из столицы.
После разгрома погребов Зимнего дворца началась грандиозная вакханалия. Толпы пьяных рабочих, солдат и матросов, включая участников штурма, предались безудержному буйству и грабежу. Они разгромили дворец, били, грабили и убивали «буржуев» на улицах и в домах. Моисей Урицкий, возглавивший в 1918-м петроградскую Чрезвычайную комиссию, человек с характерной внешностью еврейского интеллигента, едва ушел живым от толпы. Большевики попытались выкачать вино из погребов насосами в сточные канавы, чтобы прекратить хаос, но толпа принялась пить прямо из канав. Было введено военное положение, и вскоре тюрьмы оказались переполнены. Даже пулеметы и угроза взорвать погреба динамитом не остановили погромщиков. Беспорядки продолжались несколько недель и не прекратились, пока все не было выпито.
Граф Сергей провел большую часть 27 октября, наблюдая за развешиванием картин, привезенных в Москву из Фонтанного дома. Созерцание огромных полотен, представлявших сцены русской истории, в дни кризиса было мучительным, и он рано пошел спать. Около четырех утра 28 октября граф был разбужен канонадой тяжелых орудий, доносившейся из Кремля, в нескольких кварталах от шереметевского Наугольного дома на Воздвиженке. Он выглянул в окно и в слабом свете фонарей увидел молодых юнкеров, охранявших казенное здание. Когда все успокоилось, граф опять отправился спать, но во время завтрака стрельба возобновилась и усилилась. Никто не понимал, что происходит. Газеты не выходили, ходили слухи, что генералы М. В. Алексеев и А. А. Брусилов прибыли в Москву для создания нового правительства.
Большевистское восстание в Москве проходило не так гладко, как в Петрограде. 26 октября войска московского военно-революционного комитета числом около пятидесяти тысяч человек захватили Кремль. Им противостоял Комитет общественной безопасности, созданный по инициативе городского головы эсера Руднева, состоявший из юнкеров, немногочисленных офицеров и добровольцев. Утром 28 октября войска комитета овладели Кремлем, при этом были убиты несколько сот солдат, по большей части большевиков. В следующие два дня уличные перестрелки между большевиками и юнкерами стали столь интенсивными, что Шереметевы не могли выйти из дома. Мужчины и оставшиеся слуги организовали ночную стражу. Утром 29 октября из проезжавшей мимо машины на перекрестке перед домом кто-то бросил гранату. В тот же день семье удалось достать выпуск газеты «Труд», из которой они узнали, что в Москве введено военное положение. Поздно вечером 30-го погас свет. Шереметевы передвигались по темному дому со свечами. Опасаясь забастовки городских коммунальных служб, они наполняли водой ванны и самовары. Затем замолчал телефон. В последний день октября семейная контора Шереметевых, огромный бюрократический аппарат, который столетиями управлял их огромными имениями и собственностью, навсегда прекратила свою работу. По ночам небо над Наугольным домом озарялось отсветами пожаров, бушевавших по всему городу.
Комитет контролировал центр Москвы, большевики закрепились на рабочих окраинах, откуда медленно продвигались к Кремлю. 2 ноября прошел слух, что большевики берут верх и Воздвиженка блокирована. Домашних охватила паника, семья чувствовала себя в осажденной крепости, из еды оставалась только картошка. Ружейная стрельба и разрывы снарядов становились все чаще и были слышны все ближе. Ради безопасности они закрыли окна и перешли во внутренние комнаты, выходившие окнами во двор. 3 ноября все было кончено. Накануне вечером красные проложили себе дорогу в Кремль, Комитет общественной безопасности подписал акт о капитуляции и сложил оружие.
Как только стрельба прекратилась, Павел Шереметев отправился в Кремль, получивший значительные повреждения. Следующие несколько недель он проводил там целые дни, собирая кости из разграбленных гробниц великих князей московских.
В октябре крестьяне села Петровского предупредили Александра Голицына, что ему лучше уехать, поскольку в деревне поговаривают о необходимости его арестовать. Опасаясь, что старинный дом будет разграблен, он упаковал наиболее ценные вещи (картины Пальма Веккио, Каналетто и Виже-Лебрен) и отослал родителям в Москву. Семья уехала из Покровского 26 октября, в день большевистского переворота, и прибыла в Москву в разгар тяжелых боев. Лежавшие на улицах трупы пугали детей. К тому времени революция уже отняла у семьи первую жизнь. Четырехлетняя Татьяна, дочь Владимира и Эли Трубецких, заболела скарлатиной. Ее лечил дядя Александр Голицын, но, когда началась стрельба, он несколько дней не мог добраться до дома Трубецких, а когда наконец приехал, Татьяна была мертва.
Большая семья Голицыных собралась в доме «мэра» и Софьи в Георгиевском переулке. Туда переехали Михаил с семьей и семьи его сестер Эли Трубецкой и Татьяны Лопухиной. (Лопухины вынуждены были бежать из своей усадьбы Хилково, сожженной дотла.) Мужчины по очереди дежурили по ночам, но это не помешало ворам украсть столовое серебро. Внуки «мэра» Сергей и Маша однажды утром отправились с гувернанткой покупать шоколад в любимую кондитерскую «Виктория» и обнаружили на ее месте дымящиеся развалины.
Одни домочадцы винили в революции международный сионизм, другие считали ее происками дьявола, третьи утверждали, что это кара господня. Софья не столько беспокоилась о причинах, сколько о том, кто понесет ответственность, когда все рано или поздно кончится. Муж ее отказывался слушать толки о «добром старом времени», считая его причиной нынешних бедствий. Повар Михаил по-прежнему всякий раз после обеда выходил с тетрадкой, чтобы записать распоряжения Софьи на следующий день, но теперь он все чаще говорил ей: «Этого больше нельзя купить, мадам». К декабрю кончились дрова. Внук «мэра» Сергей вспоминал, как, когда он просыпался, няня стояла перед ним, держа в руках шубу и валенки.
Новость о большевистском перевороте в Петрограде достигла их через несколько дней, а значительной части жителей Москвы – через несколько недель. У большинства известие не вызвало ни удивления, ни возмущения. После падения Романовых жизнь в стране так резко ухудшилась, что большинство жителей были заняты насущными проблемами и мало интересовались тем, что происходило в далекой столице.
Когда Кащенко в своем украинском имении получили известие о перевороте, они первым делом решили выпить все вино из погреба, поскольку понимали, что оно достанется грабителям. Вино было отличное, но настроение оно нисколько не улучшило. После убийства нескольких соседей-помещиков Кащенко уехали из усадьбы, которую крестьяне вскоре разграбили. Семья смогла вернуться туда только летом 1918 года, когда эту территорию заняли австрийские войска. Крестьяне пришли поприветствовать их, возвращая вещи из барского дома и объясняя, что взяли их «на сохранение». Когда венгры ушли, вслед за ними уехали Кащенко, которым удалось перебраться в Польшу.
Вечером 25 октября в Петрограде открылся II съезд советов, на котором господствовали большевики и который бойкотировали крестьянские и солдатские комитеты. Меньшевики и эсеры выступали против переворота и настаивали на переговорах с правительством, считая действия большевиков «безумными и преступными», ведущими к гражданской войне. Троцкий обозвал противников «жалкими банкротами»: «Идите же туда, куда вам предназначено: на свалку истории», – сказал он, после чего лидер меньшевиков Ю. О. Мартов и его сторонники и покинули зал под громкие крики и иронические аплодисменты большевиков и примкнувших к ним левых эсеров. Уходя, Мартов заявил: «Однажды вы поймете, что участвовали в преступлении».
Ночью 26 октября съезд принял составленный Лениным Декрет о земле. «Право частной собственности на землю должно быть отменено навсегда», – заявил Ленин, добавив, что все находившиеся в частном владении земли «должны быть конфискованы без выкупа и стать собственностью всего народа».
Предоставляя крестьянам право захватывать дворянские земли, Ленин преследовал две цели: разрушить старый порядок в деревне и обеспечить большевикам массовую поддержку у крестьян. Троцкий высоко оценил этот замысел: «…Декрет о земле – не только основа нового режима, но и орудие переворота, которому еще только предстоит завоевать страну».
Сразу после захвата власти началось наступление на политические партии, прессу, органы самоуправления – на все, что напоминало старый порядок или хрупкую демократию, едва появившуюся после падения династии Романовых. 27 октября правительство издало Декрет о печати, запрещавший «контрреволюционную печать», то есть все газеты, которые не одобрили переворот. Возмущенные журналисты саботировали декрет, и Совнарком смог привести его в действие силой только к августу 1918 года. В следующем месяце Совнарком отменил все сословия и привилегии, все дворцовые чины и дворянские титулы, установив для всех единое обращение «гражданин». Собственность дворянских учреждений и обществ была национализирована. Там, где Временное правительство тянуло время, Совнарком действовал решительно. В конце ноября был подготовлен декрет, отменяющий частную собственность на городскую недвижимость (принят в августе 1918 года); для надзора за городским населением были созданы специальные домовые комитеты.
Образованное общество противилось перевороту. Государственные служащие объявили забастовку протеста, в Петрограде был создан Комитет спасения родины и революции для координации действий тех, кто стремился к восстановлению власти Временного правительства. Это был пестрый союз городских служащих, почтовых работников, правительственных чиновников, депутатов Всероссийского совета крестьянских депутатов и членов разнообразных партий. Комитет выпустил прокламацию к «Гражданам республики», призывая рабочих, крестьян, солдат и интеллигенцию не признавать власть большевиков, поскольку «гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции».
Государственные служащие попытались не дать власти Совнаркому, закрыв учреждения, заперев документы и отказавшись сотрудничать с самозваными хозяевами. Банки закрылись, телеграфисты и телефонисты прекратили работу, столичные аптекари объявили забастовку. Когда в середине ноября служащие Государственного банка отказались открыть хранилища В. Р. Менжинскому, новому комиссару финансов, он явился с вооруженной охраной и под угрозой расстрела приказал их вскрыть. Погрузив пять миллионов рублей в бархатный баул, он лично доставил его Ленину. Стачки и забастовки распространились на Москву и некоторые другие города. Военно-революционный комитет выпустил обращение «Ко всем гражданам», в котором пригрозил «богатым классам и их сторонникам»: «Если они не прекратят свой саботаж и доведут до приостановки подвоз продовольствия – первыми тяготу созданного ими положения почувствуют они сами».
Керенский, оставленный армией, заручился поддержкой генерала П. Н. Краснова и казаков 3-го кавалерийского корпуса, которым тот командовал, и убедил их двинуться на Петроград. 30 октября корпус Краснова столкнулся с превосходящими силами красногвардейцев, матросов и солдат на Пулковских высотах. Казаки отступили к Гатчине, где помещался штаб Керенского, а через два дня предали его в обмен на обещание свободного прохода на юг России. За полчаса до готовящегося ареста Керенский, переодетый матросом, сумел бежать. Из России он перебрался в Париж, а в 1940 году переехал в США.
Вечером 14 ноября большая семья Шереметевых собралась в Наугольном доме отпраздновать семьдесят первый день рождения графа Сергея. Павел приехал с новостью об отмене чинов и сословий, они обсуждали выборы в Учредительное собрание, назначенные в Москве на 19–21 ноября. Настроение в городе было паническое, ходили самые противоречивые слухи: одни говорили, что объявлен мир с Германией, другие – что в Москве готовится Варфоломеевская ночь, когда всех «буржуев» сгонят в одно место и перебьют. На выборах с большим отрывом победили эсеры, набрав более 40 % голосов, большевики получили 24 %. Либералы и несоциалистические партии, главным образом кадеты, набрали всего 7,5 %.
Как только стали известны неудачные для большевиков результаты выборов, Совнарком отложил созыв Учредительного собрания. Кадетская партия была объявлена вне закона, редакции ее газет разгромлены, лидеры партии объявлены «врагами народа» и арестованы; двое из них, А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин, были убиты приставленной к ним большевистской охраной. Репрессии против кадетов оправдывались как часть генерального плана истории. «Нет ничего безнравственного в том, что пролетариат уничтожает класс, переживающий крушение», – утверждал Троцкий. Для Ленина Учредительное собрание было реликтом прошлого. «Республика Советов является более высокой формой демократизма, чем обычная буржуазная республика с Учредительным собранием», – писал он в «Правде» в декабре. Собрание все же было открыто 5 января 1918 года в Таврическом дворце – и тут же распущено. «Правда» писала, что это было сборище «прислужников банкиров, капиталистов и помещиков… холопов Американского доллара… врагов народа».
Большевики во всем видели угрозу своей власти. Дзержинский, сын обедневшего польского аристократа, призвал Совнарком создать специальную организацию для борьбы с контрреволюцией. «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, – говорил он. – Юстиция сейчас нам не нужна… Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции». 7 декабря Совнарком назначил Дзержинского председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК).
Даже когда рушился весь привычный мир, лишь немногие дворяне пытались уехать из страны: они не могли вообразить, что большевики продержатся у власти более нескольких недель. Уезжавшие продавали все, что имели, ради ставших дефицитными железнодорожных билетов, чтобы отправиться на юг, в Сибирь или на другие окраины империи, в надежде переждать, пока все успокоится, и вернуться.
Многие Голицыны той осенью покинули Москву. В ноябре Софья и дочь «мэра» Соня Львова с детьми уехали на Северный Кавказ, вскоре за ними последовала ее сестра Татьяна Лопухина с семьей. Затем уехало семейство Александра Голицына.
Поговорив с людьми, вернувшимися из Сибири, Александр решил, что его семье следует ехать в Тюмень; он был убежден, что большевизм не найдет поддержки у сильных и независимых сибиряков. Александр, его жена Любовь и пятеро детей выехали из Москвы 3 декабря в спальном вагоне Северной железной дороги. Поезд не значился в расписании и должен был отойти в 8 вечера, но они погрузились на три часа раньше из опасения быть опознанными. С ними были мать Анны Голицыной, брат Анны Николай Лопухин и его жена Софья (урожденная Осоргина) с тремя дочерьми, Георгий Львов, бывший председатель правительства, и его компаньонка Евгения Писарева. С собой они взяли все, что могли унести; ванну и кувшины, два самовара, коробку книг и альбомы с фотографиями, швейную машинку, молочный бидон, медную ступку, какую-то одежду и детскую кроватку. «Мэр» и Софья пришли проводить их на станцию. Марина Голицына заметила, что, когда поезд тронулся, слезы текли по лицу бабушки Софьи. Никто не мог себе представить, какие муки ждут их в пути и что они никогда больше не соберутся в таком составе.
Патриархи голицынского и шереметевского кланов – «мэр» и граф Сергей – редко бывали в чем-либо согласны, кроме одного: они не были намерены оставлять Москву. Домочадцы и знакомые бежали из города. Сестра графини Екатерины Шереметевой, «баба Ара», подумывала уехать на Северный Кавказ, Гудовичи собирались туда же. Дмитрий Шереметев уговаривал родителей ехать на юг и присоединиться к его семье. Однако граф Сергей планов не строил. Ему претила мысль оставить дом ради удобства или безопасности. Он был недоволен тем, что уехали Дмитрий и Ира. Когда до него дошли слухи о якобы совершенном царем побеге от своих тюремщиков в Тобольске, граф Сергей был огорчен, сочтя это знаком постыдного малодушия. Сын Елены Шереметевой писал, что граф Сергей запрещал членам семьи не только уезжать из России, но даже обсуждать такую возможность.
Ходили слухи, что все складывается удачно для антибольшевистских сил, собиравшихся на юге. Генерал А. М. Каледин был избран атаманом донских казаков, и некоторые в Москве надеялись, что он со своими казаками свергнет большевиков. Павел верил слуху, что среди большевиков якобы существует мощная монархическая фракция, которая возьмет верх и восстановит монархию. Скорость, с которой возникали и распространялись слухи, вызывала смятение: то дни большевиков сочтены, то те готовят решительный удар по своим врагам. Не успели Шереметевы порадоваться успехам Каледина, как пошли разговоры, будто по всей России обезглавлены четыреста человек, в том числе один на Дворцовой площади в Петрограде, и это начало поголовного уничтожения «буржуев». Прошел слух, будто выписан ордер на арест графа Сергея, и близкие ожидали, что он будет в числе первых жертв. В тот же день знакомый уговаривал их не беспокоиться, поскольку германская армия будет в Петрограде уже к 12 декабря.
Часть III
Гражданская война
Не умеют понять исторической перспективы те, кто придавлен рутиной капитализма, оглушен могучим крахом старого, треском, шумом, «хаосом» (кажущимся хаосом) разваливающихся и проваливающихся вековых построек царизма и буржуазии, запуган доведением классовой борьбы до крайнего обострения, ее превращением в гражданскую войну, единственно законную, единственно справедливую, единственно священную, – не в поповском, а в человеческом смысле слова священную войну угнетенных против угнетателей за их свержение, за освобождение трудящихся от всякого гнета.
Ленин, декабрь 1917 года
Да, да здравствует гражданская война! Гражданская война во имя хлеба для детей, стариков, для рабочих и Красной Армии, во имя прямой и беспощадной борьбы с контрреволюцией.
Троцкий, май 1918 года
Дела становятся все запутаннее и все более очевидно, что без междуусобной драки здесь не обойдется. Судя по настроению – драка будет жестокой… Ой, как трудно жить на Руси! До чего мы глупы все и как фантастически глупы.
Горький, июль 1917 года