(ностальгический всплеск для тех, кому за 40)
"Живем от колыбельной до Шопена" (Мила Журавлева)
1.
Как же это всё-таки здорово, ехать за рулем, никуда не торопясь, и слушать, слушать, слушать… Не радио, которое с утра до вечера изрыгает из себя посеревшие от ужаса потоки новостей, слащавые интервью озабоченных страданиями электората сильных мира сего, давно уже не слышащих беспомощный хрип усопшего Станиславского, очередные интимно-публичные заявления "квази-звезд", старающихся перещеголять друг друга в убожестве и желании удержаться на, пусть мутной, но волне, при полном отсутствии каких-либо способностей, интеллекта или, на худой конец, зачатков стыда. Отнюдь… Слушать лишь то, что когда-то по крупицам, по песчинкам, по ноткам сложило, слепило, выпестовало каждого из нас, наделив чувствами и мыслями, научив плакать и смеяться, а самое главное — с первых мгновений нашего созвучия осталось преданным нам.
Да! Я нашел все-таки в себе силы заставить себя сесть к компьютеру и выполнить, казалось бы, элементарнейшую работу: свести в один лист те песни и мелодии, которые нравятся мне и только мне, с детства, с юности, со вчерашнего дня. Бардовские и эстрадные, отечественные и зарубежные, народные и романсы, оцифрованные когда-то мною самолично с хрипящих магнитофонных записей или выдернутых из бездонных просторов мировой сети. Я складывал их годами в укромную копилку где-то за пазухой души и с тихим замиранием чувствовал, как неспешно и нежно происходит процесс их врастания.
Когда-то я придумал теорию, о том, что каждый человек — это некая резонансная система, в которой находит свое прибежище одна определенная частота. Конечно, жизнь, в процессе неторопливого и неохотного переползания из одного возрастного состояния в другое оставляет на теле резонансной системы вмятины, выбоины, шишки и пробоины.
Вот дыра у ребра —это след от ядра,
Вот рубцы от тарана, и даже
Видно шрамы от крючьев — какой-то пират
Мне хребет перебил в абордаже.
("Баллада о брошенном паруснике" В.Высоцкий)
От всего этого слегка изменяется резонансная частота "организма", но основной диапазон целостной личности остается неизменным. Поэтому неизменными остаются и полюбившиеся когда-то мелодии и песни, разновеликими вешками уткнувшиеся в нашу вертлявую житейскую колею. Они не только не позволяют следам нашим расползтись в тумане переполненной памяти, но и подобно ночным бакенам на реке, мерцающим шлейфом незримой кинопленки раз за разом прокручивают нам зигзаги и барьеры нашего сладостно-тягучего, и в то же время досадно-суетливого бегства прочь от собственного рождения.
Наше время нам служило,
Честно, преданно и чутко,
И старательно крошило
На минуты наши сутки.
("Механический будильник" Н.Дорофеев)
И вот теперь, прослушивая в машине прошедшую временной отбор неполную сотню треков, я с наслаждением переключаюсь между своими миниэпохами, мыслями, эмоциями, стряхивая с сердца все наносы сегодняшнего смутного времени.
Облетают грачи с пожилых колоколен.
Чёрным прахом по ветру уходят, редея.
("Облетают грачи…" В.Ланцберг)
Всюди буйно квітне черемшина,
Мов до шлюбу вбралася калина,
Вівчаря в садочку,
В тихому куточку
Жде дівчина, жде.
("Черемшина" В.Михайлюк — М.Юрійчук)
Я маленький, еще дошкольник. Жаркое лето уютного и такого домашнего Запорожья. Отгороженный от улицы низенькой аркой двор двухэтажного дома, в котором было, думаю, не более 12 квартир. Весело гомонящая стайка малышей, понаехавших со всего Союза в гости к бабушкам-дедушкам, умудряющаяся превратить крохотное пространство с вросшим в центр одиноким гаражом в целую страну, название и законы которой меняются ежедневно в зависимости от утренних договоренностей друг с другом. Вечно открытая дверь углового подъезда с присущим только ему запахом старых стен, кладовок, вековой пыли. Крохотные две комнаты полуподвальной квартиры, окна, выходящие в соседний двор на уровне колес припаркованного рядом улыбчивого "москвича". На окнах изнутри — деревянные ставни, закрывающиеся по принципу автобусных дверей. А на крохотной кухне, слева от входа неожиданно нашла пристанище чугунная ванна, днем укрытая толстой фанерой и служащая мне столом, а вечером — теплый водоём для вымачивания меня после многочасовых дворовых игр... И дед! Дед, добрый, улыбчивый,, всегда чуть поддразнивавший меня, еще не до конца освоившего букву "р": "Андей! А? Андей!". Он как будто чувствовал, что недолго ему баловать меня своей дедовой любовью, поэтому спешил мое пребывание в Запорожье раскрасить своим теплом. Он позволял трогать инструменты в своей столярной мастерской, оборудованной в дворовом сарае, копаться в стружке, поливать из шланга цветы на клумбах, пытался приобщить меня к рыбалке, насаживая тайком на мой крючок пойманную ранее красноперку, а потом задорно поддакивая моим хвастливым рассказам об удачном улове.
А иногда он брал гитару, старую семиструнку, узенькую, приталенную, как тогда говорили — цыганскую, и пел… Ни у кого во дворе дедушки не пели, а мой пел! И я стоял перед ним и завороженно слушал. Я еще не знал, что дед прошел войну, и надо бы пораспросить его поподробней, не знал, что в трудные довоенное и послевоенное времена он проявил столь редкостные честность и порядочность, что завоевал безграничное уважение сослуживцев, вставших на его защиту в лихие дни борьбы с космополитами. Я всего этого не ведал, ибо был мал. Я просто любил его и слушал. Слушал нежно-романтичную "Черемшину", которую он пел на украинском языке, щемяще-больную "Поле, русское поле"… Я был уверен, что это все только мне и навсегда… Когда внезапно деда не стало, жизнь как будто бы споткнулась и не сразу стала вновь набирать ход, подобно велосипедисту, пытавшемуся одновременно нагнать соперников и нащупать ногой отвалившуюся педаль...Я еще приезжал пару раз в этот город, но ощущение беззаботного детства уже неотвратимо таяло, а лишенная дедушкиного голоса квартира напоминала, что мир осиротел на одну любящую меня душу.
Громыхает гражданская война
От темна до темна.
Много в поле тропинок,
Только правда - одна.
(из к/ф “Неуловимые мстители)
Советские пионерлагеря… Будучи доступными абсолютному большинству городских детей, они превратились для кого-то или в возможность уйти в отрыв, или в затяжное место ссылки, в зависимости от менталитета каждого и специфики лагеря. Для меня, в младших и средних классах ездившего в гарнизонный лагерь, предназначенный для детей военнослужащих, это было именно местом ссылки. Причем иногда — сразу на две смены. Первое, что я вспоминаю о тех сменах — это постоянно влажные простыни на кроватях, шмон в столовой на предмет выноса хлеба и комары, с утра до вечера наполняющие собой все лесное пространство. Кроме одной вялой "Зарницы", где нас, малышей за 5 минут повязали первоотрядовцы, не запомнил ничего. Чтобы как-то развлечь себя мы вырезали из мыла машинки, играли ими на тумбочках. Или сжигали полиэтиленовые пакеты и, подставив стыренную из столовой обеденную ложку, заполняли ее черной вонючей расплавленной жижей, на которую после застывания можно было с помощью иголки и зубной пасты нанести какой-нибудь рисунок и повесить в качестве амулета на шею до первого же контрольного приезда родителей.
Единственным стоящим развлечением было, пожалуй, кино. Примерно через день, нас собирали по вечерам перед белым экраном, и лагерный киномеханик из числа солдат-срочников хозблока, зарядив аппарат пленкой, на 2-3 часа превращался в полноправного владельца наших душ. Фильмы были разные: от "Внимание! Черепаха!" для малышей до "В моей смерти прошу винить Клаву К.", ориентированного на 1 отряд, наиболее подверженный в силу своего возраста неотвратимым приступам первой и, конечно же, окончательной любви, сдобренной полевыми условиями существования. Но был фильм, который из года в год просматривался всем лагерем на одном дыхании от первого до последнего кадра. Трилогия "Неуловимые мстители" была вызубрена и растащена на цитаты. А когда в конце фильма четверка всадников, не спеша, скрывалась за горизонтом на фоне нереально распухшего багрового солнца, мы еще некоторое время продолжали как прибитые сидеть на жестких лавочных насестах под многообещающие строки:
Если снова над миром грянет гром,
Небо вспыхнет огнем,
Вы нам только шепните, -
Мы на помощь придем!
А на утро, разбившись на четверки, мы играли в этих самых "Неуловимых", причем мне, как представителю гнилой интеллигенции, всегда доставалась роль Валерки.
Но в один, поистине прекрасный момент моя летняя действительность изменилась коренным образом. Я попал в лагерь для пионерского и комсомольского актива и кружковцев Дворца пионеров. Во-первых, он был палаточным. 40 армейских шестиместных шатров, вытянувшиеся в две шеренги в одно мгновение вынесли из памяти опостылевшие корпуса предыдущих ссылок. Вторым открытием для меня было то, что жизнь в лагере может быть насыщенной и до ужаса интересной. Причем, организованной нами же самими. Надо, кстати, признать, что лагерь этот существует до сих пор. И хотя давно уже на местах романтичных палаток стоят небольшие досчатые корпуса, основные принципы организации лагерной жизни остались неизменными, чему свидетели мои младшие дети, для которых этот лагерь стал в какой-то момент первой и решающей школой жизни.
Самое главное – сказку не спугнуть,
Миру бескрайнему окна распахнуть.
Мчится мой парусник, мчится мой парусник,
Мчится мой парусник в сказочный путь.
("Маленький принц" М.Таривердиев — Н.Добронравов)
Новый лагерь оглушил меня неведомыми ранее песнями про "Алые паруса", костры, дружбу и верность, спеленал ежевечерним орлятским кругом, бесконечной вереницей каких-то очень важных дел, которые сначала надо было организовать, а потом еще и провести. Лагерь сломал все мои прежние шаблоны, доказав, что дружба может быть разнополой, что было совершенно неприемлемо в местах моего прежнего летнего заключения. А в довершение всего именно тогда меня накрыла первая любовь. На вечерних дискотеках я, дождавшись до сих пор любимой мной композиции “I'm Alone" группы "Teach-In", важно пересекал площадку и приглашал на танец предмет своего обожания. Я был счастлив все 3 минуты танца, после чего, проводив даму на место, замирал в ожидании следующего "медляка", типа "L`ete indien" или "Et Si Tu N'Existais Pas" Джо Дассена, чтобы повторить приглашение. А если при объявлении "белого танца" я не получал "ответочку", то, перемахнув рыбкой ограждение площадки, уходил тосковать в темноту футбольного поля, мстительно представляя себе, как теперь неуютно танцуется Ей, оплошавшей, под неодобрительными взглядами окружающих…
Пусть время нам зализывает раны,
Мы выживем любя, а не назло.
Но так и не научимся тиранить,
Любимых проверяя на излом.
("Взрослой дочери" Н.Дудкина)
Наутро я, конечно же, всё прощал и жизнь начиналась сначала... Соотрядники сопереживали мене, поддерживали, а когда на горизонте замаячил конкурент, сами за моей спиной уговорили его перевлюбиться в кого-нибудь другого. И все это в течении всего одной смены!!!
А через год я приехал сюда уже с гитарой под мышкой и с песней, посвященной лагерю. Песню тут же включили в список поющихся в орлятском кругу (к счастью, будучи всего лишь моей первой пробой на данном поприще, она не выдержала испытание временем и в последующем тихо исчезла), а я стал одним из постоянных аккомпаниаторов на всех наших мероприятиях, что существенно повысило мой рейтинг.
А потом началась, собственно, жизнь. Вернее, ее взрослая составляющая. Университет, походы, фестивали, круговорот событий, мест, лиц, любовей и, конечно же, песен, прежде всего, конечно же, бардовсих. Готовность схватить рюкзак и ехать куда-то, все равно куда - на слет, на обычную вылазку в лес, на ночные посиделки с гитарой — стали нормальной составляющей жизни:
Рельсы, как линии странной судьбы,
Сходятся в центре вокзальной ладони.
Дай мне под звуки прощальной трубы
Встретить себя на озябшем перроне.
("Рижский вокзал" Л.Сергеев)
Новые песни и лица обволакивали меня, превращая окружающий мир в некий красочный, завораживающий калейдоскоп, остановить который не было ни сил, и желания. Однако, вскоре отставший было от эмоций здравый смысл запоздало включил "тормозные двигатели", и постепенно калейдоскоп начал замедлять свое гипнотизирующее вращение. Неизбежно стали опадать с меня праздничные конфетти сотен песен и персонажей, оставляя только те из них, что попав в упомянутую мною выше резонаторную систему, зазвучали, заколошматились в ней с удвоенной силой. Я научился слушать песни не только нервными окончаниями, но и разумом, тщательно пробуя на вкус строки и образы, сплёвывая шелуху штампов и банальностей.
Но самым бесценным приобретением для меня стали люди, которых я очень осторожно, даже слегка опасливо начал называть друзьями. Ворвавшийся в мою жизнь людской океан поющих и молчащих, молодых и возрастных, ершистых и покладистых личностей постепенно схлынул, оставив в заветной резонаторной системе тех, без кого она превратилась бы в безжизненную и глухую "черную дыру". Разбросанные по городам и весям, увешанные семьями и заботами, они, тем не менее, как элементы огромного многомерного пазла, до сих пор одним своим присутствием в этом мире одномоментно складывают воедино и не дают рассыпаться нашему общему огромному виртуальному панно с лаконичным названием "Жизнь".
Нам жить полынной горечью разлук,
И встреч нечастых радостью щемящей,
И знать, что разорвать нелепый Круг
Ни в будущем нельзя, ни в настоящем.
А между нами лягут города,
Дорог земных клятáя бесконечность,
И потечет сквозь сердце дней вода
В безбрежную, как сине море, вечность.
("Круг" Н.Пургина-В.Сторяров)
Еще одна моя давнишняя придумка позволила сформулировать это явление как огромный многогранный драгоценный камень, на каждой грани которого обитаю я сам и все мои близкие друзья. Какие-то из этих граней соседствуют друг с другом, какие-то находятся на взаимопротивоположных сторонах, но все они вместе составляют некий бесценный монолит многих непохожих, но неразделимых миров.
Действительность, к сожалению, не ведает пощады, и время от времени выходит на свою скорбную охоту… Но чем чаще встречаются на поверхности выдуманного мной драгоценного камня грани, успевшие затуманиться неумолимой саванной пеленой, тем ярче и отчаянней сверкают оставшиеся, сияют за себя и за тех, чей свет перекочевал в анналы нашей памяти.
Жаль, что неизбежна смерть,
Но возможна сатисфакция:
Уходя оставить свет -
Это больше, чем остаться.
("Уходя, оставьте свет" А.Тальковский)
Многомерность моей ненасытной "резонаторной системы" со временем дало пищу еще для одного забавного наблюдения. У большей части попавших в ее ловушку людей и их судеб постепенно стал проявляться некий процесс упорядочивания и "кристаллизации", размежевавший нас по ячейкам общества под названием "Семья". Лирика, которую мы самозабвенно выпевали у костров, со сценических подмостков да на скученных кухнях, тихой сапой зажёвывала нас самих, драпируясь в тусклые занавеси обыденности и рутины, украшая мой, да и остальные "резонаторные системы" новыми выбоинами.
Сквозь горящее небо, сквозь мертвую воду морей,
Переломы разбитых дорог, буреломов занозы
Будет наша любовь становиться острей и острей,
Закалясь меж жарой и морозом.
В обезличенных сотах торчащих домов
Заплутаем с тобой, только всё же
Мы детей позовем, пусть сойдутся на зов,
Все равны и похожи.
("Песня Лётчика" А.Сафронов-С.Каплан)
А потом начались десятилетия дружеских почкований, Дети проклёвывались долго и бессистемно тут и там, как будто стая заполошных аистов металась в условном замкнутом пространстве, время от времени роняя драгоценную ношу в первые попавшиеся руки. А потому волны родительского счастья беспорядочно перемещались по нашему дружескому мирку, становясь повсеместным и ежеминутным состоянием. Мы как будто бы сами становились немного детьми, заново открывая для себя миры каруселей, утренников, зоопарков, игрушек. Сейчас, когда некоторым из наших детей "за 30", "за 20" или "вот-вот за 20", смешно вспоминать, что стаж их дружб друг с другом отсчитывается от "внутриутробных" времен, и выросли они, не ведая времён своей обособленности друг от друга..
Крутит ветер фонари
На реке Фонтанке.
Спите, дети... До зари
с вами - добрый ангел.
("Рождество" В.Мустафин-А.Башлачев)
Очень своеобразно вдруг пришло мне ощущение своего уже не юного возраста. В детстве я, как и все ровесники смотрел военные фильмы взахлеб, с азартом, стараясь рассмотреть как можно больше деталей, потому что наутро во дворе мы с мальчишками должны играть в войнушку так же как и на экране: взаправду и по чесноку! В юности я во время просмотра таких фильмов ловил себя на вопросе: "А я бы смог?", причем частенько ответ был не в мою пользу, поскольку сам с собой я был достаточно честен.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
Нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
(песня на ст. С.Гудзенко из к/ф"Возвращение Будулая")
А теперь я смотрю эти фильмы со страхом. Страхом родителя, отца, понимающего, что большинство персонажей в лихо закрученных и драматических сюжетах ровесники моих детей. И, представляя на секунду своих сыновей либо дочь в предлагаемых голубым экраном обстоятельствах, я испытываю невероятную щемящую тоску и тревогу.
Этот глупый свинец всех ли сразу найдёт?
Где настигнет — в упор или с тыла?
Кто-то там, впереди, навалился на дот —
И Земля на мгновенье застыла.
("Мы вращаем землю" В.Высоцкий)
В стихотворении А.Городницкого "9 мая в Ленинграде", написанном еще в те времена, когда ветераны войны не просто ещё были, а даже колоннами шествовали в День Победы по праздничным улицам городов, есть удивительные по своей силе и трагизму строки:
И в мае, раз в году по крайней мере,
Приходится им снова, как когда-то,
Подсчитывать растущие потери,
Держаться до последнего солдата.
Чем меньше становились колонны ветеранов в это день, тем чаще я, стоя в толпе горожан, повторял про себя эти строки, и чувствовал на глазах неожиданные слезы. В первые годы я стеснялся этого, прятался за темными очками. Но однажды, услышав от близкого друга такое же признание, перестал скрывать свои эмоции.
Теперь, по прошествии лет, я думаю, что настоящее предназначение столь распиаренной акции "Бессмертный полк" не в демонстрации нашего единства и нерушимой памяти холодным линзам видеокамер да бесчувственным телам административных бонз, театральным величием своим прогибающих праздничные трибуны, а в том, чтобы те, кто счел должным встать в строй, пронёс фотографии своих великих предков мимо тех, кто с такими же фотографиями выстроился на тротуарах. И чтобы деды и прадеды наши хоть раз в году с фотографий увидели и узнали друг друга, успели провести перекличку и даже вспомнили что-то общее, как Бронзовый король и деревянный боцман Розенбом, ненадолго ожившие в старом мультфильме нашего детства "Заколдованный мальчик".
Нас политизировали с детства. Так уж был устроен зачавший и родивший нас мир. По младости нам это казалось естественным и даже радостным. Ведь нам так хотелось быть взрослыми, причем, как можно скорее. Мы держали пап и мам за руку, вышагивая с ними в первомайских или ноябрьских демонстрациях, махали флажками, кричали "Ура" в сторону трибун, мало понимая, что там несётся из многочисленных рупорных глоток, сдвигали хмуро брови, когда мерцающий лик телевизора приковывал наш взгляд мультипликационной версией эпохальных событий.
Дремлет притихший северный город,
Низкое небо над головой.
Что тебе снится, крейсер "Аврора"
В час, когда утро встает над Невой?
("Крейсер "Аврора" В.Шаинский-М.Матусовский)
Строго определенные свыше пути нашего взросления были непреложеными, менялись только опознавательные знаки на нашей груди, символизирующие этапы нашего "куда-нибудь вступления": звездочка октябрёнка, пионерский галстук, комсомольский значок. Одновременно приходилось постигать не признанную, но всеми принимаемую науку отделять "зерна от плевел", т.е азартно принимать участие в таких лакомых для любого молодого человека явлениях как стройотряды, слёты, концерты, соревнования, музыкальные вечера, и, в то же время, обреченно принимать как сопутствующий факт пустопорожнее витийство штатных лидеров на всевозможных конференциях. Ленинских уроках, съездах. Это был не цинизм, а попытка сохранить ощущение молодости, надежду на какое-то светлое будущее вопреки повальной заорганизованности всего и вся.
Комсомольцы-добровольцы,
Надо верить, любить беззаветно,
Видеть солнце порой предрассветной,
Только так можно счастье найти!
("Комсомольцы-Добровольцы" из одноименного к/ф)
Можно сказать, что у нас была организованная молодость с политизированным гримом. И мы до сих пор с удовольствием поем песни тех лет, не ностальгируя по оболочке, но с благодарностью за то, что именно в те времена в нас, хоть выборочно, но успели заложить понятия дружбы, добра и справедливости.
Ничто на земле не проходит бесследно,
И юность ушедшая все же бессмертна.
Как молоды мы были,
Как молоды мы были,
Как искренне любили,
Как верили в себя.
("Оглянись, незнакомый прохожий" А.Градский)
Зачем я все это выплеснул? Наверное, постепенно подкатывает время, требующее, если не остановиться, то хотя бы начать озираться и оглядываться. Или же слишком уж стремительно мир вокруг нас начал свое движение к еще неразличимой, но уже ощутимой воронке, заходя издалека на только еще первый виток зарождающегося водоворота имени забытого в школе Кориолиса. Куда нас вынесет этот поток, в какую новую неведанную реальность, не предскажет никто. Но все явственней вижу я, как в этом неудержимом потоке среди пены и мелкого мусора кружатся то растерянные, то уставшие, то деловито сосредоточенные лица, пытающиеся напоследок просить последний взгляд в сторону истока, где не всё уж было так плохо, как пытаются нам разъяснить ничего не видевшие, но слышавшие от кого-то более молодые и безапелляционные поколения. И каждый хочет разглядеть в загоризонтной дали хотя бы тень того самого солнечного, уютного и абсолютно безопасного дворика детства, с еще живыми бабушками и дедушками, с еще не затоптанными клумбами, не заметеленными надеждами и не затоптанными судьбами...
Ах, как хочется вернуться,
Ах, как хочется ворваться в городок.
На нашу улицу в три дома,
Где все просто и знакомо, на денёк.
Где без спроса ходят в гости,
Где нет зависти и злости.
Милый дом,
Где рождение справляют
И навеки провожают всем двором.
("Городок." Ю.Варум-К.Крастошевский).