Очерк А.М. Филиппова (с 22 рисунками А.А. Борисова и 2 картами)
опубликован в журнале "Нива", 1900 г., № 23 (Окончание)
Недалеко от Хайпутырской губы Борисов, проезжая каким-то разлогом, наткнулся в первый раз на священное самоедское место, каких потом немало встречал в дальнейших своих странствиях. Оно представляло собой просто большую груду камней, в которую были вкопаны наклонно в разные стороны три палки. При ближайшем рассмотрении на одной из них можно было различить нечто вроде человеческого лица, "вырезанного, конечно, очень грубо и без всякого вкуса, но сделанного с большим увлечением". На двух других не было видно никаких следов изображения, смытого неумолимым временем. На снегу виднелись свежие следы и на "болванах" (идолах) свежая кровь; очевидно жертвоприношение совершено было недавно. Вообще, Борисов убедился, что, хотя самоеды Большеземельской тундры официально уже более 70 лет считаются христианами, они в глубине души остаются самыми закоренелыми язычниками. Правда, ни один самоед вам не признается, что болваны - это его боги; но, тем не менее, все без исключения возят с собою маленьких болванчиков, вместе с которыми у иных бывают и иконы. Насколько мало успехов сделало в их среде христианство со времени обращения их в православную веру миссией преосвященного архимандрита Вениамина (1827-1829 гг.) видно из того, что у них до сих пор существуют человеческие жертвоприношения. Иные, наиболее "верующие" самоеды для того, чтобы подкрепить свою молитву о выгодном промысле, дают болванам обет принести им в жертву человека. Борисову называли имена двух самоедов, из которых один убил таким образом своего младшего сына (убил и зарыдал, бедняга), а другой пристрелили своего товарища по охоте. В 1896 г. Борисову приходилось видеть на Новой Земле самоеда (Тайбарая по прозванию), отец которого загубил в жертву идолам на своем веку до 20 человек; очевидно, он получил уже особый вкус к убийству и сделался настоящим маньяком; он был потом сослан в Сибирь.
1-го мая аргыши очутились на Перевозном Носу, т.е. мысе, выдающемся в Хайпутырскую губу. Оригинален и заслуживает внимания переход по этой огромной губе, достигающей в месте перехода (между Перевозным и Нерпичьем Носом) до 8 морских миль ширины. Переход совершается обычным способом, на оленях. Идешь по какому-то лабиринту беспорядочно нагроможденных ледяных громад. "Тороса" эти (рис. 10 - см. в оригинале очерка) достигают местами сажень двух и больше. Какие страшные давления должен был выдержать этот лед, чтобы образовать такие огромные груды!
Начиная с Нерпичьего Носа характер путешествия несколько изменился. Во-первых, отсюда до самого Югорского Шара шли, постоянно придерживаясь берега моря, большей частью по так называемому "муру". Это - совершенно гладкое и чрезвычайно низменное побережье, покрытое травой, которая и теперь еще засохшими кустиками торчала из-под снега. Муры эти тянутся почти непрерывной линией от Нерпичьего Носа до Белькова Носа (Яр-Саля по-самоедски), к которому, как известно, инженер Гётте, по мысли Голохвастова, проектирует ныне железную дорогу от Обдорска (в феврале нынешнего года он уже отправился, производит изыскания по этому пути). Муры усеяны множеством "плавника" (сплавного леса, прибиваемого волнами часто из очень отдаленных стран). Этот лес, чем выше от моря, тем старее, и попадается в довольно большом количестве даже на такой высоте, которой нынче вода не достигает во время самых высоких приливов, при самых сильных ветрах. Таким образом, эти муры, очевидно, представляют собой не что иное, как древний берег, и, стало быть, служат несомненным доказательством совершающегося в этих странах векового поднятия суши. Это доказательство еще усиливается высокими террасами, окаймляющими берега во многих местах.
Во-вторых, значительную часть пути от Хайпутырской губы до Югорского Шара художник прошел на лыжах. Это он делал с целью испытать себя и приучить к большей выносливости для предстоящей экспедиции на Новую Землю. Раз, во время такой прогулки (это было близ устья р. Каратаихи), он увидел вдали огромные горы и был тем более поражен этой величественной картиной, что не слыхал о таких горах ни от одного самоеда, ни от одного пустозера, не говоря уж о том, что они не значились ни на одной карте. Он пошел по направлению к ним, и горы эти быстро стали к нему приближаться. Не сделал он и 20-ти сажень, как одна из этих громад очутилась у него под лыжами. То был мираж: ничтожные кочки вследствие сильной рефракции превратились на несколько минут в исполинские горы. Дальше он набрел на чум одного самоеда по имени Мазиро. Здесь он встретил псаломщика, ехавшего в Югорский Шар; тот рассказал ему, что когда Мазириха (жена самоеда) заметила идущую к чуму фигуру, она сказала мужу: "вот идет человек, знай, поди, он не добрый, надо бы его убить". И, только увидев, что с ним белая самоедская собака, успокоилась, потому что, по ее понятию, злой человек не может ходить с такой собакой. Случившийся тут самоед Могасей (горбун) рассказал по этому поводу, что два года назад, т.е. в 1896 г., он поднял в тундре, невдалеке от р. Песчанки, какого-то глухонемого человека в солдатской шинели. Напоив и накормив его, он довез его до Хайпутырской губы. Там стало встречаться много самоедов, и солдат дал знаками понять, что он хочет идти с ними к Югорскому Шару. Оттуда он пробрался на р. Кару и долго жил у тамошних самоедов. Наконец, он стал возбуждать в них какие-то подозрения, и решено было его убить. На другой день после этого солдат исчез. Поэтому думают, что он отлично все понимал. Кто был этот загадочный солдат, чего он искал в тундре, зачем притворялся глухонемым? На эти вопросы самоеды не могли дать ответа. В эту же осень случился страшный олений падеж, и все самоеды были убеждены, что этот загадочный человек разносил по тундре "болесть" (сибирскую язву). Вот почему самоедка и хотела убить Борисова.
Рассказывали дальше, что на р. Каре много есть курганов, и в них разные металлические сосуды; но что тем самоедам, которые соблазнялись и брали эти вещи, на другую же ночь стали сниться такие страшные чудовища, что испуганные, они тотчас же относили свои находки обратно. По самоедским преданиям, эти курганы принадлежали древнему народу, который они называют "сарти", а русские именуют чудью. Многие реки, мысы и заливы близ Югорского Шара и на Вайгаче носят у самоедов имя этого исчезнувшего племени "сарти". Чудски курганы, по показанию архимандрита Вениамина, а также проф. Шренка, ездившего по Большеземельской тундре в 1837 г., находятся также в большом количестве на правом берегу р. Каратаихи, верстах в 20-ти от ее устья. Губа, в которую впадает Каратаиха, была некогда местом богатейших промыслов на морского зверя; на ней, впрочем, и теперь промышляют самоеды.
По мере приближения к Югорскому Шару, идти становилось все труднее и труднее. Термометр в это время (начало мая) почти весь день стоял выше нуля: снег сделался совершенно рыхлым. Только по ночам, когда немного подмерзло, являлась какая-нибудь возможность двигаться вперед. Многие речки вскрылись, и их приходилось переходить вброд. Не раз аргышам угрожала опасность "завесновать" здесь, тем более, что самоеды не торопились. Один из них, Павел, поминутно отлучался с какой-то таинственной целью; раз он пробыл так в отсутствии двое суток. Потом оказалось, что он развозил водку своим собратьям, с которых брал по рублю и больше за бутылку самой скверной сивухи. Эти задержки тревожили художника, но делать было нечего: приходилось покоряться. Счастье еще, что не беспрерывно стояла теплая погода. Задует иногда ветер с севера, и сразу картина веселой весны сменяется суровым зимним пейзажем. Все снова покрывается снегом, и лишь темная полоса моря с белыми точками плавающего льда (рис. 11 - см. в оригинале очерка), этот полярный ледоход еще напоминал вам о весне.
Путь художника пролегал здесь по местам, некогда кипевшим промысловой жизнью. Десятки судов из Мезени и Печоры съезжались к Югорскому Шару и лежащим от него к югу устьям рек промышлять моржем, тюленем и треской. Одна из рек, у устья которой особенно много ловилось трески (вероятно, нынешняя Сять-Яга), даже называлась в XVI столетии "Тресковою рекой".
Рис. 12. Русская промысловая шхуна, вытащенная на берег, у Югорского Шара.
Но давно уже не ходят сюда русские промышленники, и только изредка можно встретить вытащенную на берег русскую промысловую шхуну (рис. 12). Вместо них теперь в этих водах появились чужие гости: норвежские яхты во множестве снуют теперь и вЮгорском Шару, и в Карских Воротах. Они забираются во льды и бьют зверя, подвергаясь часто опасности быть раздавленными и нанесенными льдами на берег (рис. 13).
Рис. 13. Норвежская яхта, занесенная льдами на берег.
Медленность передвижения, частые остановки, однообразие тундры, дававшей здесь мало материала для кисти, все это утомляло художника под конец его пути, и он всеми силами своей души желал его скорого окончания. Легко поэтому представить себе его восторг, когда в один прекрасный день он увидел далеко, на самом горизонте, какое-то темное пятнышко, выглядывающее из-под снега: то был высокий амбар с. Никольского на Югорском Шару.
III.
Селение Никольское расположено на южном берегу Югорского Шара, отделяющего остров Вайгач от материка. Зимою оно необитаемо, а летом становится оживленным пунктом торговли между пустозерами с одной стороны и самоедами Большеземельской тундры и Вайгача - с другой.
Рис. 14. Часовня в селении Никольском на южном берегу Югорского Шара.
Четыре ветхих лачужки, служащие приютом неприхотливым пустозерским скупщикам, и убогая часовня (рис. 14), составляют старинное ядро селения. Теперь, рядом с ними, с конца 80-х годов, высятся над тундрой хорошенькая, маленькая церковь (рис. 15) с зеленой крышей, дом для священника и огромный, высокий, красный амбар (рис. 16) норвежского типа.
Рис. 15. Церковь в селении Никольском на Южном берегу Югорского Шара.
Рис. 16. Амбар в селении Никольском на Южном берегу Югорского Шара.
Все эти новые здания построены на средства известного сибирского миллионера А.М. Сибирякова, который, в благодарность за свое спасение от грозившей ему раз гибели в этих водах, дал обет устроить здесь монастырь. По окончании постройки сюда водворены были на жительство 8 монахов с 2-я послушниками, из которых один был 12-летний мальчик, сын пустозера Ивана Кожевина. К сожалению, духовное начальство, пославшее сюда монахов, не догадалось разрешить им употреблять в пищу свежее оленье мясо при зимовке на столь отдаленном Севере, и они все во вторую же зиму пали жертвами цинги, вследствие плохого питания по обету монашеской жизни, который не допускает употребления мяса; выжили только послушники, которые питались не только соленой треской, но и мясом, и молодой их организм вынес поэтому те ужасные условия, в каких проводили зиму эти невольные отшельники. Маленький сравнительно домик с низкими и тесными комнатками, был до самой крыши занесен снегом; на вольный воздух они выходили чрез слуховое окно, а в церковь - коридором, который вырыли себе в снегу, лежавшем между домом и церковью. Постная пища, недостаток воздуха и отсутствие моциона погубили их. С тех пор прошло около десяти лет; ежегодно на средства того же Сибирякова посылается летом вс. Никольское священник с псаломщиком, а в нынешнем (1900) году, как мы слышали от о. Ионафана, уважаемого игумена Печенегского монастыря (на Мурмане), соловецкие иноки вновь хотят попытаться устроить в Югорском Шару монашеский скит. Достоуважаемый настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Иоанникий очень сочувствует этому благому делу. Надо надеяться, что ошибки прошлого будут приняты при этом во внимание, и новый опыт даст лучшие результаты. Насколько нужно быть осторожным при принятии даже полезных мер в столь отдаленном крае, может служить, например, такой факт. Чтобы избавить самоедов Вайгача и Большеземельской тундры от монополии пустозеров, у которых они находились в полной экономической зависимости, правительство обязало дирекцию субсидируемого архангельско-мурманского пароходства посылать в Югорский Шар ежегодно два раза (в июле и августе) пароход с тем, чтобы закупать у самоедов продукты их промыслов и снабжать их необходимыми вещами и провиантом. Летом 1898 г., когда там был Борисов, пароход пришел в первый раз. Скупщики (их насчитывалось до 15 человек) были, разумеется, этим недовольны и некоторые говорили, что в будущем году они уже не придут, а перенесут свои торговые операции восточнее на р. Кару. Между тем, в следующем (т.е. прошлом 1899) году необычайно неблагоприятное состояние льдов не позволило пароходу, несмотря на несколько попыток, пробраться к Югорскому Шару, и бедные самоеды перенесли бы нынче страшную нужду, если бы не приехали пустозеры.
Приехав 15-го мая вс. Никольское, Борисов нашел все занесенным глубоким снегом. Чтобы докопаться только до крыши церковного дома, в котором с разрешения архангельского архиерея художник хотел поселиться, пришлось три часа работать лопатой. Внутри дома оказалась, разумеется, страшная сырость: стены были буквально белы от грибов. Затопив печи, наш художник принялся вместе с псаломщиком за мытье стен и полов; они были так грязны, будто здесь никто не жил лет десяток. Все вычистили, вымыли, подмели, но ложиться спать еще было невозможно, потому что со стен потекли целые ручьи, и комнаты наполнились испарениями и дымом. Поэтому первую ночь в Югорском Шаре художник по-прежнему провел на санях в своем спальном мешке. Амбар, построенный Сибиряковым, также находится далеко не в блестящем состоянии; его прекрасную толевую крышу частью ободрало ветром, частью самоеды перетаскали себе на чумы. Вследствие этого дождь и снег беспрепятственно попадают внутрь строения и стены его подгнивают. Вообще, жаль смотреть, что добрые начинания Сибирякова не приносят той пользы, которую могли бы принести.
Борисов пробыл вс. Никольском более недели. За это время он написал несколько этюдов, напек хлеба и насушил сухарей для предстоящего пути по о. Вайгачу. Трудно найти другое место в полярных странах, о котором было бы так много речи с самого начала арктических путешествий, и о котором, тем не менее, и по настоящее время было бы так мало известно. Между тем Вайгач интересен во многих отношениях: для этнографа, как "священный" остров, самоедская Мекка, куда со всех концов европейской и азиатской тундры стекаются поклонники и где с древнейших времен накопились целые груды своеобразных идолов; для практического человека, как место звериных промыслов; для историка, как хранилище свежих еще преданий о загадочной "чуди"; для геолога, как любопытнаяterraincognita, изучение которой должно пролить много света на историю земной коры в полярных странах. Самоеды называют свой остров "Хэбэди-я", т.е. Медвежья Земля, вероятно потому, что в прежнее время здесь в больших количествах водился белый медведь. Вайгач - старинное русское слово, которое уцелело еще местами на у нас на севере, напр., в Красноярске (видимо, имеется в виду Красноборск – прим.ред.), Вологодской губернии, где иногда этим именем еще и до сих пор называют отчаянно смелых и беззаботных мальчишек; один из порогов на р. Свири называется Вайгачем, очевидно тоже по причине его бурного характера. В виду этого, из различных гипотез, предложенных для объяснения названия острова Вайгача, наиболее правдоподобным представляется показание Витсена. Этот знаменитый голландский бургомистр, современник и друг Петра Великого, написавший огромную весьма ценную книгу о России, говорит, что о. Вайгач назван по имени открывшего его смелого русского промышленника Ивана Вайгача.
23 мая (1898 г.) "русаки", вскоре прибывшие вслед за своими аргышами в Никольское, отправились на о. Вайгач посетить зимовавших там во многих местах самоедов и забрать у них продукты их промыслов. Борисов поехал вместе с ними. В это чудное время года, когда у нас цветет сирень и жасмин, воды Югорского Шара еще скованы были крепким льдом. Лед этот, сравнительно гладкий по средине пролива, у обоих берегов состоял из крепко смерзшихся друг с другом, беспорядочно нагроможденных огромных торосов; прибавьте к этому, что узкие и кривые коридоры между торосами были заполнены глубоким снегом, рыхлым вследствие оттепели, и вы поймете, что переезд по проливу сопряжен был с немалыми затруднениями. Чтобы облегчить оленей, ежеминутно приходилось сходить с нарт и идти впереди бедных животных, которые тяжело дыша и по временам издавая словно стоны, ползли по глубокому снегу, проваливаясь в него часто выше брюха. Добравшись до Перевозного мыса на о. Вайгач, путники остановились на небольшом холме, совершенно оголенном от снега.
Следующий день начался чудным теплым (4 градуса R) солнечным утром. Веселая улыбка озарила суровое лицо полярной природы. Бойко щебетали снежные подорожники, солидно гоготали почтенные гуси. Весело попискивали пеструшки, во множестве сновавшие под ногами, сердя пустозеров, которые осыпали бранью этих милых зверьков. Художник нашел здесь гнездо белой совы - он описывает замечательные нравы этой красивейшей из крупных полярных птиц. В то время, как самка, при приближении охотника, тотчас оставляет свое гнездо и улетает, не подпуская вас даже на выстрел, самец страшно беспокоится: он то притворяется больным и, вытянув оба крыла, едва-едва ползет по земле, то как-то особенно пищит и, наконец, когда вы подойдете совсем близко к гнезду, начинает быстро кружиться над вашей головой и, того и гляди, сорвет у вас шапку; в это время самоеды часто убивают птицу "хореем" (длинный шест, которым погоняют оленей).
Когда двинулись дальше, художник скоро убедился, что поездка по Вайгачу сопряжена с такими же, если не бОльшими "приятностями", как и переезд через Югорский Шар. И тут весь остров был покрыт рыхлым снегом. Бедные олени чем дальше шли, тем глубже и глубже проваливались; под конец каждого перехода они так уставали, что то и дело ложились и ни за что не хотели вставать. Если даже сильные удары тяжелым хореем по самому чувствительному месту - молодым рогам - не заставляли оленей подняться, тогда возницы сходили с нарт и тянули оленей, перекинув вожжу через плечо. Если и это не помогало, приходилось натравливать собак. Те немилосердно рвали бедных животных, которые при этом вскакивали, заплетались в упряжке, падали, снова подымались и кое-как начинали тащить до новой остановки. Сначала ехали по ровной или слегка волнистой тундре; но трудность пути еще удвоилась, когда у северного конца губы Лямчиной началась гористая местность. Горы Вайгача тянутся с ю.-в. на с.-з. двумя параллельными хребтами, отстоящими друг от друга верст на 15-20. Хребты эти невысоки: редкие только холмы достигают 250-300 фут.над уровнем моря. Состоят они большей частью из сланца или известняка; их выветрившиеся вершины нередко имеют самые причудливые формы. Со склонов холмов и между последними текут к морю ручьи и речки, которые в это время года представляют тоже немалое препятствие для путешественника. Вот маленькая речка местами выбилась из-под снега и прозрачная, кристальная водичка весело бежит по серым камешкам; местами она снова уходит под снег, и избави вас Боже переправиться по этим снежным мостикам: вы потонете в глубокой снежной каше. Вот другая река; она еще не вскрылась, и весенние воды ее со страшной быстротой несутся поверх льда. А вот река Талата со страшно крутыми, скалистыми сланцевыми берегами. Ее приходится переезжать в брод. Это не всегда безопасно. Семен Кожевин рассказывал Борисову, что раз - это было 19-го июля 1882 г. - переправлялся через эту речку в брод его аргыш, сопровождаемый братом Семена. Самоед, правивший оленями, взял чуть-чуть правее, чем следовало: моментально весь аргыш подхватило быстриною и понесло между обрывистыми берегами футов в 50 вышины. Эти берега тянутся отсюда на 3 версты, вплоть до губы Лямчиной, и потому, если б самоед не коснулся случайно ногами дна и не выскочил на берег выше того места, где начинаются эти отвесные скалы, он погиб бы неминуемо вместе с аргышем; оленей же со всеми пожитками унесло в море.
Трудности путешествия по Вайгачу еще усугубились туманами. Они бывали так густы, что на 5 шагов нельзя было ничего различить: все было серо. "О, эти туманы, новоземельские и вайгачские! - пишет Борисов в дневнике. - Они наполняют душу путешественника какой-то тоскою, каким-то отчаянием. Они как будто оберегают неведомые области и ни за что не хотят показать их, окутывая все своей пеленой от любопытного взора путешественника. Вас как будто живым в могилу положили, и напрасны все ваши усилия раздвинуть эти гробовые стены. Вы бежите вправо, влево, дальше, дальше: все тот же туман, та же непроницаемая, могильная сырость. Как будто смерть спустилась на эту забытую Богом область и вдруг осенила ее своим черным покровом".
Карта острова Вайгача (см. в оригинале очерка)
28-го мая около Осьмининой губы нашим путешественникам довелось пережить такую снежную вьюгу, какая у нас редко бывает и среди самой жестокой зимы. Незадолго перед тем они убедились, что их олени совершенно обессилели, и что дальше продолжать на них путь значит их уморить. По счастью, невдалеке показались два чума; это были первые чумы, встреченные Борисовым на Вайгаче. К владельцам их, Неручу и Савелью, обратились с просьбой ссудить свежими оленями. Дело было скоро улажено, и наши путники, оставив у добродушных самоедов своих слабых оленей, отчасти в залог, отчасти для поправки, и получив взамен более сильных, хотели тронуться в путь, но тут разразился ураган. Всю ночь бушевала вьюга; чум наполовину занесло снегом и завалило все пожитки; их долго пришлось выкапывать и вытряхивать и лишь около 2-х часов пополудни на другой день можно было пуститься в путь. Во время пребывания в чуму Борисову пришлось услышать любопытные вещи об изобилии здесь моржей. Еще накануне самоеды видели огромные стада этих чудовищ, но, благодаря скверному ружью, убили только двух. На Карповых островах есть целые залежи моржевых костей и клыков. Это место заслуживает особенного внимания русских геологов, так как здесь речь идет о костях, покрытых довольно толстым слоем земли.
Некоторые самоеды и пустозеры предполагают, что огромное стадо моржей как-то давно, осенью, после своих любовных похождений, в то время, когда в море не было льду, на котором они обыкновенно после этого спят непробудно, нашло себе отдых на низменных Карповых островах. Моржи заснули так крепко, что совершенно не слыхали, как полярные льды окружили остров и сковали осенним морозом. Не имея доступа к воде, все моржи до одного погибли частью от голода, частью от мороза.
Покинув гостеприимных самоедов, Борисов с "русаками" спустился на лед Губы Осьмининой. На льду лежало множество нерп (одна из пород тюленя); левее виднелось совершенно открытое море. Пересекши еще одну небольшую губу, не имевшую на карте никакого названия и названную Борисовым "Столбовою", потому что в одном месте за 6-7 саж.от берега стояло три черных сланцевых столба, путешественники вскоре вступили на лед самого большого залива острова Вайгача Долгой губы. Лед этой губы, широко открытой к морю и, следовательно, подтвержденной сильным напорам, состоял весь из какой-то хаотической груды гигантских торосов. Но вот, преодолев эти препятствия, путешественники съехали на "Дыроватые" острова, и картина сразу изменилась. Эта масса мелких островов названа так потому, что между ними множество прорывов, как бы "дыр". На карте они показаны совершенно неправильно. Островов, островков, проливов, проливчиков здесь столько, что лишь очень опытный самоед может найти между ними дорогу. "Чтобы положить на карту, - замечает Борисов, - этот набросанный всемогущею рукою Творца архипелаг, потребовалось бы много недель специалистам-топографам". Такое множество островов предохраняет эту часть губы от ледяных напоров; лед в проливах совершенно гладкий, и олени несли по нему нарты чуть ли не с быстротой курьерского поезда. 30-го мая путешественники прибыли к самой северной оконечности о. Вайгача - Воронову Носу. По дороге встречали множество чумов, с обитателями которых "русаки" тотчас же вступали в торговые сношения. Один из самоедов, Иогаркан, промышлял особенно хорошо: за зиму он убил 170 тюленей.
За время своего путешествия сюда, Борисов сделал несколько весьма любопытных наблюдений, из которых два особенно заслуживают внимания. Первое состоит в том, что в то время, как на всех картах Лямчина губа замыкается островом, он на самом деле оказался полуостровом, соединенным с берегом Вайгача посредством узкого, невысокого перешейка, состоящего из крупных и мелких голышей, но не заливаемого даже самыми высокими приливами. Это не служит ли доказательством, что почва Вайгача, подобно почве Большеземельской тундры, находится в состоянии так называемого векового поднятия? Второе наблюдение интересно в том отношении, что оно разоблачает странную неправильность показаний одного новейшего путешественника по Вайгачу. Путешественник этот - Фредерик Джексон, ныне знаменитый исследователь земли Франца-Иосифа, посетивший Вайгач в 1893 году. В своей книге Джексон говорит про Воронов Нос: "я взбирался на этот скалистый мыс и убедился посредством барометра-анероида, что высота его равняется 300 футам". Между тем, Борисов нашел, что Воронов Нос - низменный и даже болотистый, а самоед Василий, с которым ездил Джексон, уверял художника, что знаменитый английский исследователь сам вовсе не был на Вороновом Носу. От этого мыса нешироким проливом отделен высокий и утесистый Воронов остров; его-то, вероятно, Джексон издали и принял за мыс. Но тогда ему не следовало уверять, что он "взбирался". Борисов был на этом острове. "Это страшная громада, - говорит он, - высотой до 300 фут, ниспадает на север совершенно отвесно. К западу она спускается отлогим скатом, но на высоте 70 фут снова обрывается, и если б не сугробы снега, по которым я карабкался на четвереньках, засовывая в снег голые руки по локоть, мне бы никогда не взобраться на вершину острова. Здесь на самом высоком месте стоял крест, сделанный из толстого бревна. Боже мой, каким он казался старым, как он порос мхом, как источен бурями, как выеден неумолимым временем. На западной стороне его была священная надпись, и на северной - другая, гласившая, когда и кем поставлен крест, но, к сожалению, ее и по догадкам нельзя было вполне разобрать, настолько она обветшала. Внизу можно было различить лишь следующее: "Вновь... в 1823 году июля К (т.е. 20-го) и в 1838 июля 23-го" и буквы Г Б С Х, а на верху сохранились только две буквы К Е. В надписях этих еще труднее было разобраться потому, что каждый грамотный посетитель хотел оставить по себе память и вырезывал, как и я, свои начальные буквы. Около креста по всему острову были рассеяны как бы пеньки срубленного леса - столбики выветрившегося сланца".
31-го мая Борисов распростился с "русаками", которые, кончив свои дела, поехали обратно в Югорский Шар, а сам вдвоем с самоедом по имени Ячей отправился дальше. В тот же день он достиг северо-западной оконечности Вайгача, Болванского Носа. На этом мысу, состоящем из сланцевых пород с прожилками кварца, у большого камня поставлено было множество грубо сделанных болванов разной величины. Некоторые были страшно стары и поросли мхом, другие напротив только что, очевидно, сделаны. Перед этой деревянной армией богов была навалена куча костей, оленьих рогов с черепами и без них, черепа "ошкуя" (белого медведя) и проч. На камнях было разложено множество пуль разных калибров, патронных гильз, как медных, так и картонных. Поверх груды камней был положен лук с тетивой из оленьих жил, а также - деревянная стрела и обломок винтовки. Около всего этого были остатки костров, которые свидетельствовали, что здесь еще недавно совершались жертвоприношения. Сажень за сто от этого места к югу был поставлен крест, от которого остался один высокий столб: все поперечные концы не только отвалились, но даже на земле не было их следа. С западной стороны к кресту была прибита дощечка с надписью "FrederickJackson". На самом столбе вырезаны были какие-то надписи, но разобрать их не было уже никакой возможности. С большим трудом удалось художнику уговорить самоеда, чтобы тот позволил ему взять хоть самого маленького болвана, и то лишь после того, как он принес самоедским идолам обильную бескровную жертву, состоявшую из порожних флаконов из-под красок, обрезков холста для этюдов, чайной чашки и черепков битого стакана.
Рис. 17. Самоедское кладбище.
В окрестностях Болванского Носа Борисов пробыл три дня. Пользуясь чудной погодой, он писал этюды и много бродил. В одну из таких прогулок он наткнулся на самоедское кладбище (рис. 17). Оно состояло из двух могил. "Гробы, - по словам Борисова, - стояли непосредственно на поверхности земли; около них валялись нарты, ломаный хорей, топор и черепа с рогами тех оленей, на которых ездил покойный. Тут же лежали недавно обгоревшие дрова: вероятно, здесь справляли тризну. Мной овладело любопытство. Я снял поперечные перекладины и открыл крышку. На дне ящика, сколоченного очевидно из плавника, лежал покойник, завернутый с головой в рогожу; на теле малица, на ногах пимы. У головы стояла деревянная чашка с чем-то черным внутри (вероятно, разложившаяся кровь и мясо) и железный ржавый ковшик с отвалившейся ручкой; около тоже лежали топор и ножик, очевидно, они были вложены в руки покойнику; с правой стороны, около груди, лежал небольшой идол. В другой могиле был труп ребенка, зашитый в какую-то полотняную тряпку. Оба покойника лежали головами к северу. Умерли они лет 25 тому назад, как я после узнал у самоедов".
4-го июня путешественники вернулись на Воронов Нос, а отсюда художник уговорил другого самоеда, Якова, отвезти его вглубь острова, в то место, где, как он слышал, находится главная самоедская святыня. Путь туда был едва ли не самый трудный из всех пройденных художником по Вайгачу. Он шел либо по совершенно голым каменистым утесам, либо через страшные овраги и речки, совершенно забитые полужидким, пропитавшимся водою снегом. "Перебравшись за последнюю преграду Хай-Яга (Божеская река), - рассказывает художник, - мы поехали в гору, местами по снегу, еще лежавшему кое-где. Не доезжая версты три до главной святыни, мы остановились, так сказать, у "преддверия самоедской Мекки" (рис. 18).
Рис. 18. Самоедская святыня.
Здесь между двух скал была такая огромная груда идолов, что если бы потребовалось перевезти ее на другое место, пришлось бы разложить на 30-40 возов. И здесь кругом божеств лежали оленьи и медвежьи черепа, а за несколько шагов от них попадались большие кучи топоров, ножей, цепей, обломков якорей, очевидно взятых с судов, потерпевших аварии, гарпунов, обломков ружей и ружейных замков, пуль и проч. Сюда самоеды приезжают из-за тысяч верст, чтобы у подножия жилища властелина полярных пустынь удавить оленя и кровью его оросить святыню".
Несмотря на то, что самоед Яков был уже настолько проникнут христианским духом, что побывал на богомолье в Соловецком монастыре, он все-таки не переставал приносить кровавые жертвы своим деревянным богам. Так, например, художнику другие самоеды рассказывали, что Яков еще в 1897 г., уже после своего посещения Соловецкой обители, задавил оленя в жертву болванам. И когда художник сказал, что отсюда он хочет увезти с собой часть идолов, Яков страшно испугался и всеми силами старался уговорить Борисова не делать этого, чтобы не навлечь страшного гнева богов.
Отдохнув немного, путешественники отправились к главной святыне. Там идолы лежали на двух огромных высоких известняковых столбах (рис. 19). Столбы эти отделялись от горы расщелиной, в сажень шириною, и на них можно было попасть только благодаря тому, что над этой пропастью образовалось из камней нечто вроде арки. Здесь божеств и костей было меньше, и это поразило Борисова. Тогда самоед пояснил ему это так: "Здесь дом Хал (бога) и здесь нельзя давить домашнего оленя, сюда можно приносить только голову ошкуя (белого медведя), да голову "дикаря" (дикого оленя). А с тех пор, как много стало людей на Вайгаче, "дикари" перевелись, - ну, значит, и ходить сюда нельзя. А там, где мы были раньше, можно давить и домашнего оленя".
Рис. 19. Самоедская святыня.
На этом месте до Борисова не было ни одного путешественника. Между тем, оно особенно интересно потому, что по всем признакам представляет древнейшее жертвенное место самоедов. Так, архимандрит Вениамин, воздвигнувший 10-го июля 1827 года крест на месте уничтоженной им у Югорского Шара на юго-западном Болванском Носу (не смешивать с вышеупомянутым северо-восточным Болванским Носом) старинной самоедской святыни, которая была описана еще голландским путешественником XVI века Яном ванЛиншотеном, говорит (Вестник Географического общества, 1855), что вторая подобная же святыня существует где-то внутри острова; но новокрещенные им самоеды, испуганные "святотатством" архимандрита, не дали ему оленей, и потому он туда не попал. Предание об этом своем просветителе самоеды передавали Борисову в такой простодушной форме: "один архимандрит, - говорят они, - осмелился однажды сжечь "сядеев" (богов), и что ж бы ты думал? не отъехал он и десяти верст, как помер". Борисов впоследствии видел крест, поставленный архимандритом Вениамином на юго-западном Болванском Носу. Там, у подножия его тоже лежат кое-какие предметы приношений, но их немного: в известняковом утесе, на котором стоит этот крест, волны вырыли воронкообразную пещеру, которая, вероятно, и дала повод самоедам, привыкшим к ровным обширным пространствам тундры, поклоняться этому месту; та же причина, вероятно, заставила их обоготворять и причудливые формы грота между двумя нависшими скалами в средине острова.
Насмотревшись вдоволь на главную святыню самоедскую и написав два ее этюда, Борисов вернулся с проводником к Воронову Носу, а оттуда в обратный путь к Югорскому Шару по припайкам. Во время этого пути художник имел случай убедиться в необыкновенной прочности морского льда в сравнении с пресноводным. Он не имеет свойства, как тот, рассыпаться на иглы, а при таянии становится только ноздреватым, как губка. Но, несмотря на то, что такой лед бывает иногда весь в дырах, как решето, он выдерживает оленя с седоками, лишь бы тот только не попал ногами в эти дыры. Лед настолько упруг, что у берегов в прибое гнется и весной, как лист бумаги, но не ломается, как тонкий осенний пресноводный лед. Когда путешественники прибыли к Югорскому Шару, то оказалось, что лед сохранился только у берегов, - там, где были огромные тороса, по середине же пролива лед прошел. Пришлось переправляться в лодке (рис. 20).
Рис. 20. Привал художника на берегу Югорского Шара.
13-го июня прибыли, наконец, в с. Никольское. С этого дня потекла монотонная жизнь художника в этой убогой деревушке, единственными внешними событиями которой было прибытие 24-го июля первого срочного парохода архангельско-мурманского товарищества "Сергий Витте" и в начале августа - гидрографического судна морского министерства "Пахтусов". В конце августа, со вторым рейсом парохода "Сергий Витте", Борисов вернулся в Архангельск.
[*] Дровами служили старые сучья мелкого кустарника, последних остатков растительности при входе в безлесную тундру.