Есть эпохи в жизни человечества, когда чувствуется необходимость грандиозного потрясения, катаклизма, который пробудил бы общество от его вековой спячки. В эти эпохи каждый живой, мыслящий человек начинает сознавать, что так жить дальше нельзя, что должны наступить события, которые прервут нить истории, выкинут человечество из колеи, в которой оно погрязло, и поведут его по новым путям, к чему-то неизвестному, в поисках за идеалом. Чувствуется необходимость грандиозной, неудержимой революции, которая разрушит экономический режим, основанный на эксплуатации, спекуляции и обмане, и политическую организацию, построенную на господстве небольшой кучки, достигшей власти хитростью и интригами.
Эта революция обновит общество в его умственной и нравственной жизни и вдохнет в его мелочную, повседневную, развратную жизнь новую струю самоотверженных порывов и благородных стремлений.
В такие эпохи, когда самодовольная посредственность убивает мысль и преследует всякого, не преклоняющегося перед авторитетами, когда убогая нравственность и скудная добродетель людей золотой середины становится законом, когда везде царит низость и пошлость — революция становится необходимостью.
Лучшие люди всех слоев общества призывают бурю, чтобы она своим огненным дыханием очистила мир от чумы, заразившей его, уничтожила ржавчину, поедающую нас, увлекла в своем бурном порыве жалкие остатки прошлого, лишающие нас воздуха и света, и принесла всему человечеству новый поток молодости, честности и благородства.
В такие эпохи забывают о насущном хлебе, и люди, уставшие от неподвижности и тупости окружающего, задыхающиеся в смрадном болоте жизни, всеми силами стремятся к свету, к прогрессу, к обновленной, полной мысли и силы, жизни. История в своем прошлом дает нам яркий пример подобной эпохи: падение Римской империи. Человечество переживает сейчас такую же фазу глубокого перерождения.
|
|
Если революция неизбежна при современном экономическом и политическом строе, то она является прямо-таки необходимостью для полной переоценки всех наших нравственных устоев.
Ни одна форма общежития невозможна без нравственных связей и известных обязательств, налагаемых членами общества друг на друга и переходящих постепенно в привычку. Во всех организациях встречаем мы эти нравственные связи, эти социальные привычки. Особенно развиты они у первобытных народов, этих живых памятников того, чем было человечество на заре его жизни.
Но неравномерное распределение богатств, неравные условия, эксплуатация человека человеком, господство нескольких избранных над массами, подточили и разрушили с течением времени эти основы первобытной жизни народов. Промышленность, основанная на эксплуатации, торговля, держащаяся обманом, господство привилегированных, именующих себя „правительством”, не могут существовать рядом с принципами всеобщего равенства и единения, признаваемыми еще племенами, отброшенными на задворки так называемых цивилизованных государств. Какая может быть речь о солидарности между капиталистом и эксплуатируемым им рабочим? между командующим армией и солдатом? правителем и подвластным ему подданным?
Первобытная мораль, основанная на отождествлении каждого индивидуума со всеми ему подобными, уступила место лицемерной морали религии, которая старается софизмами оправдать эксплуатацию и рабство и для виду порицает лишь самые дикие и жестокие проявление господствующей власти. Религия освободила человека от его нравственных обязанностей по отношению к ближним и взамен этого внушила ему поклонение невидимой абстракции — Высшему Существу, расположение которого можно купить, хорошо заплатив его так называемым служителям.
|
|
Однако, отношения, установившиеся в наше время между отдельными личностями, группами, нациями, континентами, налагают на человечество новые нравственные обязательства. По мере того, как исчезают религиозные верования, человек начинает сознавать необходимость некоторых обязанностей по отношению к тем, с кем ему приходится входить в сношения. Он понял, что его личное счастье всецело зависит от счастья всего человечества. Отрицательные принципы религиозной морали: „Не воруй, не убий”, уступают место более жизненным положительным принципам человеческой морали. Повеление Бога, которого можно всегда ослушаться, умилостивив его предварительно приношениями, заменяются теперь требованиями равенства и солидарности, гласящими: „Если ты хочешь быть счастливым, делай всем и каждому только то, что ты хотел бы, чтоб тебе делали”. И этот простой положительный принцип, не имеющий ничего общего с предписаниями религии, открывает сразу человечеству обширное поприще для самоусовершенствования.
Необходимость изменить наши взаимные отношения, соответственно этому принципу, заставляет себя чувствовать с каждым днем все сильнее. Но ничто не может быть и не будет достигнуто в этом направлении, пока эксплуатация, господство, лицемерие и софизмы останутся основами нашей социальной организации.
|
|
Тысячи примеров могут быть приведены в подтверждение этого. Но мы здесь ограничимся лишь одним, — самым ужасным, — примером наших детей. Что делаем мы из них в современном обществе?
Уважение к детству, любовь к ребенку — лучшие качества, выработанные человечеством на всем его тяжелом пути от первобытного состояние к современному. Сколько раз приходилось видеть самого закоренелого преступника обезоруженным улыбкой ребенка! В наше время это уважение исчезает; ребенок стал у нас рабочим скотом или же, в лучшем случае, игрушкой для удовлетворения страстей.
Мы видели недавно, как буржуазия истребляет наших детей, заставляя их работать на заводах и фабриках[5]. Там их убивают физически. Развращенное же до мозга костей общество убивает их и нравственно.
Оно свело образование к бессмысленному заучиванию, которое, конечно, не может дать пищи возвышенным стремлениям и жажде идеала, проявляющимся в известном возрасте у большей части наших детей. Оно, напротив, всеми силами старается забить всякую талантливую, независимую и гордую натуру. Дети, более или менее сознательные, начинают ненавидеть школу, озлобляются и на всю жизнь замыкаются в себя или с отчаянием бросаются искать какого бы то ни было выхода своим страстям и стремлениям. Они жадно накидываются на романы, стараясь найти в них поэзию, которой не дала им жизнь; они зарываются в эту грязную, рыночную литературу, сфабрикованную для буржуазии по пятаку за строчку и, начитавшись, подобно молодому Леметру, вонзают нож в горло какому-нибудь ребенку, чтобы стать знаменитым преступником. Другие со страстью предаются гнусным порокам, и только те дети, у которых нет ни порывов, ни страстей, ни стремлений к независимости и самостоятельности, благополучно достигают конца. Они снабдят общество достаточным контингентом хороших буржуа, с их скудной нравственностью и убогой добродетелью. Это люди, которые, конечно, не станут таскать платков из карманов проходящих, но тем не менее будут с спокойной совестью, „честно” обворовывать своих клиентов. Они не предадутся сильной, безрассудной страсти, но будут исподтишка бегать к своим любовницам, чтоб развлечься и отдохнуть от однообразия семейного очага. Они всецело втянутся в засасывающее болото пошлости и будут вопить, как только кто-нибудь захочет дотронуться до плесени, покрывающей их.
Вот, что дает буржуазия своим сыновьям. Что же касается дочерей, она развращает их с раннего детства. Нелепое чтение, разодетые куклы, роскошные наряды, назидательный пример матери, беседы в будуарах, — все способствует тому, чтобы сделать из ребенка женщину, которая продаст себя тому, кто даст за нее большую цену. Ребенком еще она распространяет вокруг себя заразу: дети рабочих с завистью смотрят на эту девочку в роскошном платье, с изящной поступью, с манерами куртизанки в двенадцать лет. Если же мать добродетельна, на сколько могут быть добродетельны буржуа — тогда еще хуже. Девочка рано поймет цену двуличной морали, гласящей: „Люби ближнего, но грабь его, когда можешь! Будь добродетельна, но до известной степени, и т. п.”; она задохнется в этой атмосфере нравственности à la Тартюф и, не найдя в жизни ничего прекрасного, захватывающего и ценного, бросится в объятья первому встречному, лишь бы он мог удовлетворить её потребностям роскоши.
Вглядитесь как следует в эти явления, вдумайтесь поглубже в их причины, и вы убедитесь в необходимости бурной революции, которая очистит современное общество и вырвет с корнем то зло, которое съедает человечество и служит источником заразы.
Пока среди нас есть паразиты, живущие нашим трудом под предлогом управлять нами, эти паразиты будут очагом чумы и разврата для общественной нравственности. Праздные люди всю жизнь ищут бессмысленных развлечений; чувство солидарности убито в них самыми основами их существования; преступный эгоизм развивается самой их жизнью; такие люди всегда склонны к самой грубой чувственности: они унижают и оскверняют все, к чему прикасаются. Своим золотом и животными инстинктами они развращают женщину и детей; они развращают искусство, театр, прессу; они готовы продать свою родину, продать её защитников и, слишком трусливые, чтобы сами убивать, они, не колеблясь, заставят убить лучших представителей родной страны, если только что-либо будет угрожать их богатству — единственному источнику их радости.
Чума у наших очагов; надо уничтожить источник заразы и, если даже придется действовать огнем и мечом, — мы не должны останавливаться: дело идет о спасении всего человечества.
Грядущая Революция.
В предыдущих главах мы пришли к заключению, что Европа катится по наклонной плоскости к революции.
Исследуя способы производства и обмена, установленные буржуазией, мы замечаем, что гангрена охватила весь современный строй жизни.
Мы видим полное отсутствие каких бы то ни было научных и гуманитарных основ, безумное расточение общественного капитала, жажду наживы, дошедшую до полного пренебрежение всякими законами общественности, непрерывные промышленные войны и невообразимый хаос. Мы с восторгом приветствуем приближение дня, когда крик: долой буржуазию! вырвется из всех уст с тем единодушием, с которым провозглашалось некогда падение династий.
Изучая развитие государств, роль их в истории и разложение, охватившее их, мы видим, что современный способ группировки заканчивает свое существование; он совершил все, на что был способен, и теперь рушится под своей собственной тяжестью, чтобы уступить место новым организациям, основанным на новых принципах, соответствующих современным стремлениям человечества.
Стоит только проследить за возникновением идей в современном обществе, чтобы понять, с каким рвением человеческая мысль работает сейчас над полной переоценкой ценностей, завещанных нам прошлыми веками, и над выработкой новых философских и научных систем, предназначенных стать основами грядущих человеческих организаций. Не только реформаторы из народа, изнуренные непосильным трудом и нестерпимой нуждой, мечтающие о лучшем будущем, восстают сейчас против современных учреждений. Ученые, воспитанные на старых предрассудках, стараются отряхнуть с себя пыль ветхости, прислушиваются к брожению мысли в народе и становятся выразителями и провозвестниками новых идей. „Все разъедающий яд критики подрывает завещанные нам непреложные истины; философия, естественные науки, этика, история, искусство, все гибнет в этой разрушительной работе, ничему нет пощады!” — восклицают возмущенные консерваторы. Да ничему и не будет пощады, даже самим основам вашего социального строя — частной собственности и власти. Все работают сейчас над их разрушением, — все, от негра мастерской до работников мысли, от заинтересованных в реорганизации современного строя до тех, которые содрогнутся при виде своих же мыслей, осуществленных на практике, отряхнувших с себя пыль библиотек, воплощенных самой жизнью.
Полное разложение и распадение современного строя и всеобщее недовольство; выработка новых форм жизни и жажда какой бы то ни было перемены, юношеский порыв критики в области науки, философии, этики и брожение общественной мысли; возмутительное равнодушие или преступное сопротивление новым течениям тех, в руках которых сосредоточена власть...
Вот каково было всегда состояние общества накануне великих революций. Таково оно и сейчас; и это не безумная фантазия возбужденного воображения группы недовольных; самое спокойное научное наблюдение убеждает нас в этом. Даже те, которые для оправдания своей преступной индифферентности говорят: „Будьте спокойны, опасность не дошла еще до наших жилищ”, признают, что положение все ухудшается и что они не знают, куда мы идем. Однако, облегчив себя этим признанием, они снова впадают в свое обычное состояние — прозябание без мысли.
„Нам столько раз предсказывали эту революцию”, вздыхает пессимист; „был момент, когда я сам поверил в её наступление, а между тем её все нет!”
Она придет и чем позже, тем она будет плодотворнее. „Два раза, в 1754 и в 1771 году готова была вспыхнуть революция”, говорит Феликс Рокен[6], описывая события XVIII века (чуть было не написал в 1848 и 1871 году). Не разразившись тогда, она стала гораздо могучее и плодотворнее к концу века.
Но не будем тревожить сна индифферентных и мешать брюзжанию пессимистов. Подумаем лучше о том, каков будет характер этой революции, предчувствуемой и подготовляемой столькими людьми, и каково должно быть наше отношение к ней.
Мы не будем заниматься историческими пророчествами: ни эмбриональное состояние социологии, ни современное положение истории, которая, по выражению Огюстена Тьерри, „подавляет истину условными формулами”, нас на это не уполномочивают. Ограничимся тем, что поставим себе несколько самых простых вопросов.
Возможно ли допустить хоть на мгновение, что одна только перемена образа правление успокоит брожение умов и приостановит совершающуюся во всех слоях общества работу над пересозданием всего существующего? Что недовольство экономическим строем, возрастая с каждым днем, не захочет проявиться в общественной жизни, как только наступят благоприятные обстоятельства — дезорганизация власти?
Конечно, нет!
Возможно ли, чтобы ирландские и английские крестьяне не воспользовались первой представившейся возможностью, чтобы изгнать ненавистных помещиков и завладеть землей, о которой они мечтают столько веков?
Возможно ли, чтобы Франция, если только наступит новый 1848 год, ограничилась заменой своего нового Гамбетта каким-нибудь Клемансо и не испробовала, что может дать Коммуна для улучшения быта рабочих? Чтобы французские крестьяне, видя центральную власть униженной, не постарались завладеть бархатными лугами своих соседок — святых сестер и плодородными полями толстых буржуа, устроившихся около них и все округляющих свои владения? Возможно ли, чтобы они не встали в ряды борцов, предлагающих им поддержку для осуществления мечты всего рабочего народа: обеспеченного, хорошо оплачиваемого труда?
Возможно ли, чтобы крестьяне — будь то итальянцы, испанцы или славяне — не присоединились к этому движению?
Возможно ли, чтобы рудокопы, изнуренные нуждой и страданиями, работающие под вечным страхом смерти, не постарались изгнать владельцев рудников, как только они заметят малейший признак дезорганизации среди своего начальства?
А мелкий ремесленник, ютящийся в темном сыром подвале, работающий день и ночь с окоченелыми пальцами и пустым желудком, выбивающийся из сил, чтобы прокормить пять маленьких ртов, тем более любимых, чем они становятся бледнее и прозрачнее от голода и лишений? А этот несчастный, проводящий ночи под открытым небом, так как он не может позволить себе роскоши — переночевать за пятак в ночлежном доме? Неужели вы думаете, что они не постараются найти в роскошных дворцах теплого угла для своих семейств, более достойных и честных во всяком случае, чем семьи толстых буржуа? Что они не мечтают о том, чтобы в магазинах коммуны было достаточно хлеба для всех тех, которые не привыкли к безделью, достаточно одежды, чтобы покрыть как плечи несчастных детей рабочих, так и упитанные тела детей буржуа? Неужели вы думаете, что те, которые ходят в лохмотьях, не знают, что в магазинах большего города есть достаточно припасов для удовлетворения первых нужд всех его жителей и что если бы все рабочие трудились над производством необходимых предметов, вместо того, чтобы чахнуть над выделкой предметов роскоши, то выработанного ими хватило бы не только на их коммуну, но и на соседние?
Наконец, возможно ли, чтобы народ в тот день, когда почувствует в себе силу, не постарался бы осуществить все то, о чем он мечтает столько лет и что само собой вырвется наружу в критический момент (вспомните осаду Парижа!)?
Здравый смысл человечества ответил уже на эти вопросы, и вот его ответ:
Наступит всеобщая революция, которая вызовет потоки крови во всех странах Европы. При связях, установившихся сейчас между отдельными государствами и при настоящем неустойчивом политическом равновесии местная революция невозможна, если только она будет сколько-нибудь продолжительна. Разразившись в одной стране, она, как в 1848 году, вызовет непременно вспышки во всех остальных, и революционное пламя охватит сразу всю Европу.
Но если в 1848 году восставшие города возлагали большие надежды на перемену образа правление и на конституционные реформы, то сейчас, конечно, это невозможно. Парижский рабочий не будет ждать, чтобы правительство — будь то даже свободная Коммуна — исполнило его заветные желания. Он сам возьмется за дело и скажет: „Так, по крайней мере, что-нибудь будет сделано!”
Русский народ не будет ждать, чтобы учредительное собрание даровало ему землю, которую он столько лет обрабатывает для других; как бы мало надежды на успех у него ни было, он постарается сам ею завладеть; он уже стремится к этому: доказательством чему служат постоянные бунты. То же самое происходит в Италии и в Испании; и если в Германии рабочий позволяет еще распоряжаться собой тем, которые бы желали, чтобы все в мире совершалось по предписаниям из Берлина, то пример соседей и неспособность правителей скоро укажут ему настоящий путь.
Будущая революция будет носить экономический характер. Всеми народами одновременно будут произведены попытки пересоздать весь экономический строй; они больше не будут ждать, чтобы благосостояние свалилось им с неба, как манна небесная.
Но... мы уже видим пессимиста с лукавой улыбкой на губах, говорящего: „несколько возражений, только несколько возражений”. Что же, мы его выслушаем и ответим ему.
Политические права.
Буржуазная пресса ежедневно твердит нам на все лады о значении политической свободы и „политических прав человека”: всеобщей подачи голосов, свободы выборов, свободы печати, союзов, собраний и т. д., и т. д.
— „Зачем восставать, зачем прибегать к оружию, — говорит она, — когда у вас есть все эти права, а следовательно, и возможность произвести все необходимые реформы!” Оценим же эти пресловутые политические права с нашей точки зрения, т. е., с точки зрения того класса, который ничего не имеет, никем не управляет и у которого очень мало прав и слишком много обязанностей.
Мы не скажем, как это говорилось раньше, что политические права не имеют в наших глазах никакой цены. Мы прекрасно знаем, что со времен крепостного права и даже с прошлого века в этом отношении кое-что сделано. Французский рабочий уже не то существо, лишенное всяких человеческих прав, каким он был раньше, когда аристократия смотрела на него, как на рабочего скота; вне своей мастерской, он считает себя равным всем остальным гражданам. Французского крестьянина нельзя сечь на улицах, как это делается еще в России. Бурными революциями и пролитой кровью народ завоевал себе некоторые личные права, умалять значение которых мы не хотим.
Но есть права и права, и надо уметь их различать; некоторые из них имеют реальное значение, другие же лишены его; кто смешивает, только обманывает народ. Есть права, как, например, равенство перед законом аристократа и крестьянина, телесная неприкосновенность каждого гражданина и т. п., которые достались народу после упорной борьбы и настолько дороги ему, что малейшая попытка нарушить их вызовет восстание. И есть такие права, как всеобщая подача голосов, свобода печати и т. п., к которым народ был всегда равнодушен, так как он чувствует, что эти права, защищая буржуазию от самовластия правительства и аристократии, служат орудием в руках господствующих классов для порабощения народа. Их даже нельзя назвать политическими правами, так как они не охраняют интересов народа; это только наш политический язык — жаргон, выработанный правящими классами исключительно для своих нужд, — величает их этим громким именем.
В самом деле, что такое политическое право, как не оружие для защиты независимости и свободы тех, которые сами не могут внушить уважение к этим своим правам? Каково его назначение, если оно не может дать свободы всем тем, которые должны ею обладать? Люди, подобные Гамбетта, Бисмарку и Гладстону, не нуждаются ни в свободе печати, ни в свободе собраний; они и так пишут все, что хотят, устраивают какие угодно собрания, исповедывают те учения, которые им больше по вкусу; они и так, свободны. А если кому-нибудь и нужно дать эту свободу слова, печати и собраний, то только тем, которые сами не могут обеспечить себе этих прав и проводить в жизни свои идеи, свои принципы. Таково происхождение всех политических прав.
Но в наше время даются ли эти права тем, кто в них нуждается?
Конечно, нет. Всеобщее избирательное право может до некоторой степени оградить буржуазию от злоупотреблений центральной власти, не заставляя ее прибегать к оружию. Оно может служить для умиротворения соперников, оспаривающих друг у друга власть и удержать их от кровопролития. Но это право бессильно там, где надо низвергнуть или ограничить власть и уничтожить господство привилегированных. Прекрасное орудие для мирного разрешения недоразумений между правителями, какую оно может принести пользу подданным?
История отвечает нам на этот вопрос. — Пока буржуазия думала, что всеобщая подача голосов будет в руках народа оружием для борьбы с привилегированными классами, она всеми силами противилась ей. Когда же, в 1848 году, она поняла, что это право не только не грозит её привилегиям, но даже не мешает ей властвовать над народом, она сразу ухватилась за него. Теперь буржуазия стала его ярой защитницей, так как она знает, что это лучшее средство, чтобы удержать в своих руках господство над массами.
То же самое относительно свободы печати. — Какой довод был самым убедительным в глазах буржуазии в пользу свободы печати? — её бессилие! её несостоятельность! „Когда-то”, — говорит Жирарден, — „сжигали колдунов, потому что имели глупость их считать всемогущими; теперь делают ту же глупость относительно печати. Но печать так же бессильна, как средневековые колдуны. И потому — долой преследование печати!” Вот, что говорил когда-то Жирарден. А какой аргумент выставляет теперь буржуазия в защиту свободы печати? —„Посмотрите”, — говорит она, — „на Англию, Швейцарию, Соединенные Штаты. Там полная свобода печати, а между тем нигде так не развита эксплуатация, нигде так властно не царит капитал. Пусть нарождаются вредные течения. Мы всегда сумеем заглушить голос их органов, не прибегая даже к насилию. А если когда-нибудь, в момент возбуждения, революционная пресса и станет опасной, мы всегда успеем уничтожить ее под каким бы то ни было предлогом”.
На счет свободы собраний те же рассуждения.
— „Дадим полную свободу собраний”, говорит буржуазия; — „народ не смеет коснуться наших привилегий. Мы должны больше всего бояться тайных обществ, а публичные собрания лучшее средство, чтоб положить им конец. Если же в момент сильного возбуждения публичные собрания и стали бы опасными, мы всегда можем их воспретить, так как в наших руках правительственная власть”.
„Неприкосновенность жилищ? — Пожалуйста! записывайте ее в кодексы, прокричите повсюду!” говорят хитрые буржуа. — „Мы не имеем ни малейшего желания, чтобы агенты полиции тревожили нас у семейного очага. Но мы учредим тайную канцелярию, мы заселим страну агентами тайной полиции, мы составим списки неблагонадежных и будем зорко следить за ними. Когда же мы почуем, что опасность близка, плюнем на неприкосновенность, будем арестовывать людей в постелях, допрашивать их, обыскивать жилища. Не будем останавливаться ни перед чем и тех, кто посмеет слишком громко заявлять свои требования, упрячем в тюрьмы. Если же нас будут обвинять, скажем: „Что же делать, господа! A la guerre comme à la guerre”!
Неприкосновенность корреспонденции? — Говорите всем, пишите, что корреспонденция неприкосновенна. Если начальник почтового отделение в глухой деревне из любопытства распечатает какое-нибудь письмо, лишите его тотчас же должности, кричите во всеуслышание: „Чудовище! преступник!” Остерегайтесь, чтоб те мелочи, которые мы сообщаем друг другу в письмах, не были разглашены. Но если вы нападете на след предумышленного заговора против наших привилегий, — тогда нечего стесняться: будем вскрывать все письма, учредим целый штат специальных чиновников, а протестующим скажем, как это сделал недавно при аплодисментах всего парламента один английский министр:
„Да, господа, с глубоким отвращением вскрываем мы письма, но, что же делать, ведь отечество (вернее, аристократия и буржуазия) в опасности!”
Вот, к чему сводится эта, так называемая, политическая свобода.
Свобода печати, свобода собраний, неприкосновенность жилищ и все остальные права признаются только до тех пор, пока народ не пользуется ими, как орудием для борьбы с господствующими классами. Но как только он дерзнет посягнуть на привилегии буржуазии, все эти права выкидываются за борт.
Это вполне естественно. Неотъемлемы лишь те права, которые человек завоевал упорной борьбой и ради которых готов каждую минуту снова взяться за оружие.
Сейчас не секут на улицах Парижа, как это делается в Одессе, лишь потому, что позволь себе это правительство, народ растерзает своих палачей. Аристократы не прокладывают себе пути ударами, щедро раздаваемыми лакеями, лишь потому, что лакеи самодура, позволившего себе что-либо подобное, будут убиты на месте. Известное равенство существует сейчас на улицах и в общественных местах между рабочим и хозяином, потому что, благодаря предыдущим революциям, чувство собственного достоинства рабочего не позволит ему снести обиды со стороны хозяина. Писанные же законы тут не причем.
В современном обществе, разделенном на рабов и хозяев, не может существовать настоящей свободы; о ней не может быть и речи, пока будут эксплуататоры и эксплуатируемые, правители и подданные. Но из этого не следует, что до того дня, когда анархическая революция уничтожит все социальные различия, мы согласны, чтоб печать была порабощена, как в Германии, свобода собраний преследуема, как в России, неприкосновенность личности пренебрегалась, как в Турции.
Какими бы рабами капитала мы ни были, мы хотим печатать все, что найдем нужным, собираться и организоваться по своей воле и все это, главным образом, для того, чтоб, как можно скорее, свергнуть постыдное иго капитала.
Но пора понять, что не у конституционного правительства мы должны просить помощи. Не в кодексе законов, который может быть уничтожен по первому капризу правителей, мы должны искать защиты своих естественных прав. Только, когда мы станем организованной силой, способной внушить уважение к своим требованиям, мы сумеем постоять за свои права.
Захотим ли мы свободы печати, свободы слова, собраний, союзов — мы не должны просить их у парламента, не должны ждать от сената, как милостыни, издание соответствующего закона. Станем организованной силой, способной показать зубы каждому, дерзнувшему посягнуть на наши права; будем сильны, и никто не посмеет тогда запретить нам говорить, писать и собираться. В тот день, когда мы сумеем вселить единодушие в среду эксплуатируемых, в эту молчаливую, но грозную армию, объединенную одним желанием — приобрести и защищать свои права, никто не дерзнет оспаривать их у нас. Тогда и только тогда, мы завоюем себе эти права, которые мы тщетно бы просили десятки лет у какого бы ни было конституционного правительства, тогда они будут принадлежать нам вернее, чем если бы их гарантировали писанные законы.
Прав не дают, их берут!
К молодым людям.
I.
Молодые люди, я обращаюсь сегодня исключительно к вам. Пусть старики, т е. старые духом и сердцем, оставят эту книгу и не утомляют даром глаз над чтением, которое им ничего не даст.
Я полагаю, что вам восемнадцать, двадцать лет, что вы заканчиваете ваше образование или обучение ремеслу и вступаете в жизнь.
Я думаю, что вы свободны от предрассудков, которые вам старались внушить; вы не боитесь чертей и не станете слушать пустых бредней священников и пасторов.
Вы не принадлежите, конечно, к тем печальным продуктам человечества в периоде упадка, к тем жуирам, которые целые дни мерят тротуары в модных брюках, с вылощенными физиономиями, и уже в этом возрасте мечтают только о бесплодных развлечениях. Напротив, я думаю, что вы здоровые люди, жаждущие разумного труда, и потому я обращаюсь к вам.
Не раз уже вы ставили себе, должно быть, следующий вопрос: кем я буду? В вас ясно сознание, что вы изучали какую-нибудь науку или ремесло — на счет общества, заметьте это, — не для того, чтоб воспользоваться ими, как орудием для эксплуатации. Надо быть слишком испорченным и изъеденным пороками, чтоб не желать в вашем возрасте посвятить все свои способности, знание и силы служению тем, которые коснеют в невежестве и нищете.
Вы, конечно, мечтали об этом?
Поговорим о том, как осуществить ваши мечты.
Я не знаю, в каких условиях вы родились и воспитывались. Может быть, баловни судьбы, вы получили научное образование; вы будете доктором, адвокатом, писателем или ученым; широкое поле деятельности откроется перед вами; вы вступите в жизнь с обширными познаниями, с выработанными способностями к труду.
Может быть, вы будете честными ремесленниками; ваши научные познание ограничиваются тем немногим, что вы получили в начальной школе; но зато вы хорошо знаете, какова тяжелая трудовая жизнь наших рабочих.
Остановимся сначала на первом предположении. Представьте себе, что вы доктор.
Завтра придет рабочий звать вас к больной. Он поведет вас в один из тех грязных, узких переулков, где соседки через улицу жмут друг другу руки над головами прохожих.
При тусклом освещении коптящей лампы, задыхаясь от спертого воздуха и вони, подымаетесь вы в пятый этаж по грязной, скользкой лестнице. Вы входите в темную, холодную комнату, где в углу, на куче грязных тряпок, лежит больная, покрытая какими-то лохмотьями. Бледные, исхудалые дети, дрожа от холода, вопросительно смотрят на вас широко открытыми глазами. Всю жизнь муж работал по двенадцати, тринадцати часов в сутки, как бы ни был тяжел его труд: теперь, вот уже три месяца, как он не находит работы. Безработица бывала и прежде: она повторяется периодически каждый год. Но тогда жена ходила работать поденно... быть может, стирать ваши рубашки, по полтиннику в день.
Но вот уже три месяца, как она не встает с постели, и ужасающий призрак нищеты и голода стал перед семьей.
Что посоветуете вы больной, господин доктор? Вы, который знаете, что единственная причина её болезни — недостаток пищи и воздуха? Хороший бифштекс каждый день, немного движений на свежем воздухе, сухую, светлую комнату? Какая насмешка! Разве она без ваших советов не знает, что все это ей нужно!
Если вы сумеете вселить к себе доверие и захотите поговорить с этой семьей, она расскажет вам, что за перегородкой живет гладильщица, которую постоянно мучает душу раздирающий кашель, что в нижнем этаже все дети лежат в лихорадке, что прачка, поселившаяся в подвале, не дотянет до весны и что в соседних домах еще того хуже.
Что посоветуете вы всем этим больным? Хорошее питание, перемену климата, менее изнурительный труд?.. Вы не решитесь, конечно, этого сделать и поторопитесь уйти с разбитым сердцем, с проклятием на устах.
Вы еще находитесь под впечатлением этой ужасной нищеты, когда ваш товарищ рассказывает вам, что за ним только что приезжал выездной лакей; он повез его в роскошный отель к светской барыне, изнуренной бессонными ночами, отдающей жизнь туалетам, визитам, танцам и бесконечным ссорам с дураком мужем. Ваш товарищ предписал ей более спокойную жизнь, менее возбуждающую пищу, побольше прогулок и комнатную гимнастику, чтоб заменить до некоторой степени продуктивный труд.
Одна умирает оттого, что она никогда не была сыта и не отдыхала; другая чахнет оттого, что всю свою жизнь она не знала, что такое труд...
Если вы одна из тех дряблых натур, которые легко мирятся со всем, и при виде самых возмутительных фактов ограничиваются пустыми словами и утешаются кружкой пива, тогда, конечно, вы быстро свыкнетесь с этими контрастами и постараетесь, чего бы это ни стоило, поскорее стать в ряды привилегированных, чтоб не попасть, как-нибудь, в число угнетенных. Но, если вы „человек”, если вы реагируете соответствующим поступком на каждое ваше чувство, если животные инстинкты не убили в вас окончательно мыслящего существа, тогда, выходя из дома нищеты и страданий, вы скажете: „Это несправедливо, это не должно идти так дальше! Надо предупреждать болезни, а не лечить их. Немного довольства, побольше умственного развития и половина болезней исчезнет. Бросим все лекарства! Воздух, питание, менее изнурительный труд, вот с чего надо начать. Без этого медицина — только обман и надувательство!”
В этот день вы поймете, что такое социализм. Вы захотите поближе познакомиться с ним, и если альтруизм для вас не пустой звук, и вы примените к изучению социальных вопросов строгий метод натуралиста, вы попадете в наши ряды и будете вместе с нами работать для социальной революции.
Но, быть может, вы скажете: „Бросим практику! Посвятим себя науке. Предадимся, подобно физику, астроному, химику, тем бесконечным радостям, которые дают изучение тайн природы и развитие наших умственных способностей”. В таком случае, скажите, чем отличается ученый, занимающийся наукой, от пьяницы, который ищет в жизни только непосредственного наслаждение и находит его в вине? Конечно, источник радости ученого даете более интенсивные и продолжительные наслаждения, но в этом вся разница! Оба они, и ученый, и пьяница, преследуют одну и ту же эгоистическую цель — личное удовлетворение.
Но вы не желаете этого эгоистичного счастья. Занимаясь наукой, вы хотите приносить пользу всему человечеству; эта мысль будет руководить всеми вашими научными изысканиями...
Красивая иллюзия! Кто из нас не лелеял ее, отдаваясь впервые изучению науки!
Но если на самом деле вы заботитесь о человечестве, если счастье его — цель ваших научных работ, то перед вами не может не предстать следующее ужасное возражение: наука в современном обществе является исключительно предметом роскоши. Недоступная большей части человечества, она исключительно служит для услаждения жизни небольшого числа избранных.
Посмотрите, вот уже более века, как наука установила здравые космогонические начала, а каково число тех, которые их постигли и выработали в себе критическое, научное отношение к окружающему. Едва оно достигает нескольких тысяч, теряющихся среди сотен миллионов, которые затемняют свой разум предрассудками и суевериями, достойными дикарей, и служат игрушкой в руках духовенства.