— Не позволяй этой бесконечной грусти захватить себя целиком, — шептала мне моя Греза. — Они не так часто пробуждаются. Они спят годами, веками, тысячелетиями. Мимо них проходят нескончаемые дни. В их обители нет места свободе, и если только не придут посетители вроде нас с тобой, они не вольны пробудиться. Но когда это происходит и беспокоят кого-то одного, сон остальных нарушается, они по очереди пробуждаются, и это передается дальше и дальше, пока все в Храме не приходит в движение… Порой печаль охватывает с непереносимой силой и ум слабеет, не выдерживая этого. Именно поэтому память дарует им самые крепкие и спокойные сны, какие у нее только есть, вот отчего и ключ так заржавел. Но, прислушайся теперь, — продолжала она, поднявши руку, — не ощущаешь ли ты во всем Храме некое дрожание воздуха, наподобие шума отдаленного водопада? И ты сейчас… разве… не вспоминаешь?
Еще прежде, чем она договорила, я уловил пока отдаленное нарастание звуков новой природы: вот уже и в глубоких подвалах под нашими ногами и под сводами бесчисленных верхних этажей, — я уже явственно различал эти глухие набатные раскаты волн пробуждения теней ото сна. Звуки были наподобие мощной гармонической гаммы, мягко извлекаемой из невидимого набора гигантских струн, натянутых где-то в фундаменте этого Храма, их колебание мягко передавалось через стены и перекрытия. И уже становилось понятно: это симфония медленного пробуждения призраков прошлого. А я сам… захваченный нахлынувшей грустью, я застыл с наполненными влагой глазами и жадно вслушивался в едва различимые потусторонние голоса давно минувшего… Ибо теперь уже весь Храм пришел в движение и появился слабый, но явственный аромат прошлого: запах писем, столь долго хранимых, с выцветшими чернилами и поблекшими ленточками; золотистых и каштановых локонов, надушенных и когда-то положенных — о, как изыскано и нежно! — среди засушенных в толстых книгах цветков, которые немыслимым образом сохраняли самую сокровенную суть уже давно выветрившихся благоуханий; явственно обоняемое позабытое — дурманящие отдушки давно сокрывшегося в прошлом.
На глаза у меня снова навернулись слезы, а сердце судорожно билось и замирало, пока я весь без остатка предавался восприятию этой давней-давней симфонии запахов и звуков. Эти призраки прошлого, забытые в треволнениях более поздних событий, толпились вокруг меня, хватали меня своими руками, со вздохами нашептывали о давно забытом, распространяя своими волосами и одеждами дуновения ароматов минувших эпох, и куда-то вели меня через бесчисленные пределы Храма: от комнаты к комнате, с одного этажа на другой. А сами призраки… Не всех я мог одинаково различить. Некоторые из них обладали лишь едва заметными очертаниями и не вызывали у меня глубоких переживаний, не оставляя после себя ничего, кроме неясного и размытого образа в пространстве; в то время как другие смотрели на меня уставшими бесцветными глазами пристально, почти укоризненно, как будто желая заставить меня вспомнить их, но, видя, что я их не узнаю, медленно уплывали обратно во мрак своего обиталища — погрузиться снова в ничем не прерываемый сон вплоть до Судного дня, когда моя память уже не сможет не прозреть.
— Многие из них так долго пребывали во сне до этого момента, — заговорила Греза рядом со мной, — и проснулись с величайшим трудом. Все же, раз они проснулись, значит, знают и помнят тебя, даже если ты их не узнаешь. Но есть в этом Храме закон: пока ты не представишь их отчетливо и со всей ясностью не поймешь, почему ты их помнишь и с каким особым случаем в твоей прошлой жизни они неразрывно связаны, окончательно проснуться они не смогут. Если ты не узнаешь их в тот момент, когда ваши глаза встретятся и когда эмоция узнавания не вернется к ним усиленным от тебя эхом, они будут вынуждены вновь погрузиться в свои тихие и скорбные сны — их руки никто не пожал, их голоса никто не слышал, — спать и безысходно грезить, пока…
В этот момент ее голос, как будто быстро удаляясь, внезапно замер, а меня неожиданно захватило чувство необыкновенной приподнятости и счастья. Что-то коснулось моих губ, и сладкое, сильное и приятное тепло влилось в мое сердце, кровь стремительно побежала по жилам. Пульс стал бешеным, кожа горела, глаза широко раскрылись в порыве чувств — и страшная грусть в мгновение ока развеялась, как по волшебству. Обернувшись с радостным возгласом, быстро потонувшим в стенаниях, раздававшихся вокруг, я стал искать, инстинктивно протянув навстречу руки, в восторге и упоении…
И вот передо мной… лицо… Эти волосы, губы, глаза, золотая ткань вокруг нежной шеи и тонкий восточный аромат — о, звезды, как давно это все было! — ее дыхания. Ее губы снова слились с моими, волосы окутали мне лицо, руки обвились вокруг моей шеи… Меня наполняла любовь издревле преданной мне души, лившаяся прямо из ее глаз, так ярко горящих и ничем не затуманенных. О неистовое буйство чувств, не передаваемое словами, неизъяснимый восторг! Если бы я только мог все вспомнить!.. Этот неуловимый, разгоняющий туман забвения аромат из далекого прошлого, когда-то такого близкого… когда даже взгорья будущей Атлантиды не вздымались еще над бескрайним морским простором, а пески только начали наступать на края, где восстанет позже молчаливый Сфинкс. Вот, вот оно — забрезжило, я начинаю вспоминать.
Покров за покровом распахиваются перед взором моей души, и я почти могу рассмотреть самое сокровенное. Но это чудовищное наслоение лет, устрашающее и гнетущее. Тысячи за тысячами… Сердце бьется неровно, и мне становится опять страшно. Поднимается еще одна завеса, и перед внутренним взором раскрывается новая, бесконечная перспектива, она сходится в исчезающую во мгле точку. Вот и мгла начинает расходиться. Наконец, я увижу сам… уже в памяти начинают воскресать образы: смуглый румянец, восточная грация, удивительные глаза, в которых жили знание Будды и мудрость Христа еще задолго до вести об их пришествии. Как сон во сне, как видения в глубинах других видений, это чувство вновь захватило меня целиком: гибкий силуэт, волшебные звезды восточного небосвода, шепот ветра в гигантских пальмовых листьях, мелодичное журчание, легкий плеск речных волн и шелест тростника, гнущегося над золотистыми отмелями. Тысячи лет назад, в бесконечной дали.
Образ слегка тускнеет, будто собираясь исчезнуть, затем чуть проясняется. О боже, эта жемчужная улыбка, эти веки с тончайшими легкими прожилками! Кто же поможет мне вспомнить, преодолеть безмерную даль, прояснить до конца?.. И вот, хотя мои губы до сих пор как в лихорадке, а руки еще простерты навстречу, все снова меркнет. Сильнее любых слов, глаза ее уже полнятся безбрежной скорбью: она поняла, что ее не узнали — ту, кто прежде затмевала для меня всю остальную вселенную, — и медленно, безнадежно и печально вернулась в свой мглистый вечный покой, в грезы о том дне, когда я должен буду вспомнить ее и она непременно должна будет занять принадлежащее ей по праву месту… Она бросает последний взгляд на меня из глубины комнаты, где, увы, тени уже скрыли ее, победно вырвав из моих объятий и вновь поместив в вековую тьму глубокого сна в Храме Всего, Что Прошло.
Еще дрожа и с явственным ощущением при каждом вздохе странного и волнующего аромата и неуспокоенного волнения в сердце, я повернулся и пошел за моей Грезой вверх по широкой лестнице, ведущей в другую часть Храма. Когда мы поднялись на следующую галерею, я услышал завывание ветра над крышей. Его песнь стала проникать в меня, пока я не почувствовал себя одним большим и трепетным сердцем — страдающим, судорожно напрягающимся, бешено пульсирующим, вот-вот готовым разорваться; и все лишь от ветра, завывавшего над Храмом Минувшего.
— Запомни, — шептала Греза, отвечая на мое бессловесное изумление, — ты сейчас слышишь сразу все голоса и песни, звучавшие бесконечные века в несчетных ушах. Ветер принес их из невыразимого далека; и в этой простой, тревожной песне, совершенной в своей страшной монотонности, он вбирает в себя память обо всех радостях и печалях, усилиях и борениях твоего предыдущего существования. Этот ветер, как и море, обращается к твоей самой глубинной памяти, вот почему он поет столь невыразимо печально. Он несет песнь всего незавершившегося, прерванного, незаконченного, неутоленного.
Когда мы проходили сводчатыми темными комнатами, я обратил внимание на отсутствие в них всякого движения. Ни звука, ни шороха, лишь ощущение глубокого общего дыхания, словно вздымались волны далекого океана. Но все пространство комнат, я это сразу понял, было от стены до стены заполнено рядами спящих… А из нижних этажей доносился неизбывный ропот Теней — они возвращались к своим снам и вновь обосновывались в безмолвии, тьме и вековой пыли. Пыль, пыль, прах… О эта пыль, которая плавает по Храму Минувшего, такая тонкая, всепроникающая; наимельчайшая, она попадает в глаза, рот и нос без малейшего вреда и обладает благородным ароматом, что утишает чувства и успокаивает сердце; такая мягкая и умиротворяющая, от нее пересыхает в горле, но не першит; пыль веков тихо, но безостановочно ложится на все, она тут даже взвешена в воздухе, и спящие тени закутываются в нее, как в саван.
— А здесь наидревнейшие, — сказала мне моя Греза, указывая на тесные ряды беззвучно спящих. — Самые долгоспящие. Здесь никто не просыпается несчитаными веками, и даже если они пробудятся, тебе их не узнать. Они, как и все прочие, связаны с твоей жизнью, но являют собой упокоенно спящую память твоих начальных стадий развития на великой лестнице эволюции. Хотя однажды они тоже проснутся, и ты должен будешь их узнать и ответить на их недоуменные вопросы, ибо они не смогут окончательно упокоиться, пока не выразят себя снова через тебя, ради которого существовали.
«О, тяжко мне, — думал я, только наполовину слушая и едва понимая эти последние сказанные ею слова. — Сколько отцов, матерей, братьев заключены спящими в пределах этого храма, сколько верных возлюбленных, истинных друзей и старинных врагов! И только подумать, что в урочный день они сделают шаг из темноты и предстанут передо мной, а я снова встречусь с ними взглядом, признаю их, прощу и обрету прощение… память о моем Минувшем…» И я обернулся к своей Грезе, но та уже почти растаяла в утренней мгле, а вслед за ней и сам Храм растворился в предрассветных сполохах восходящего солнца, птицы запели навстречу утру, а над головой облака заслонили звезды.
Перевод В. Герасименко
Кольцо полковника
Даже среди случаев, несущих в себе настоящий ужас, эпизод с Хендриком и кольцом полковника занимает особое место. Такой ужас, к счастью, встречается крайне редко. Все переживания ныне до того упрощены, что именуемое сегодня заурядным человеком «ужасом», есть лишь слегка приторная «жу-уть». Хендрик, проведший десять лет в Америке и повидавший немало жутких вещей, признает, что «настоящий ужас» он испытал только в одной лондонской квартире с гостиничным обслуживанием. Хозяином этой квартиры был его дядя — полковник Зейц. Нет, ничто не предвещало такого поворота событий, а ужас вполз тихонько, почти тайком.
Хендрик вернулся домой после десяти отвратительных лет, проведенных за океаном, впустую потратив время и деньги. Он мечтал только об одном: спрятаться от всех друзей и родственников в дешевом отеле, который находился возле вокзала Виктории, но обнаружил там записку от своего дяди: «Добро пожаловать домой после стольких лет странствий! Я не забыл тебя, своевольный юноша. Сейчас я один в городе. Приходи завтра на ужин, как раз канун Рождества — только ты и я. Казначей корабля, на котором ты приплыл, — мой старый знакомый. Он мне и сказал, куда ты забился». В постскриптуме было тактично добавлено: «Разумеется, никаких смокингов. Я хотел бы о многом расспросить тебя».
Хендрик, после некоторых раздумий, решил пойти. Ужин — главная еда, как он привык считать еще в бытность в Висконсине. К тому же он знавал времена, когда хороший ужин мог уберечь от многих бед, таких, как голод, холод и нищета. Хендрик мало что помнил о полковнике. Только то, что тот служил сапером, был сводным братом его отца и провел довольно-таки бурную молодость, но «перебесился». Когда Хендрик, мальчиком, уплывал в Канаду, полковник пожал ему руку, пробормотал что-то вроде «характером весь в отца» и дал ему десять шиллингов. Хендрик и дальше хотел бы избегать этих родственных отношений. Раздумывая над тем, сказал ли казначей дяде, что он приплыл третьим классом, юноша почистил свое единственное пальто и вышел на Хаф-Мун-стрит.
Хендрик нашел полковника радушным, но изрядно сдавшим пожилым джентльменом с толстой шеей, от былой военной выправки не осталось и следа. После второго рукопожатия — хотя увы, на сей раз без десятишиллингового подкрепления — они выпили сначала шерри, потом настойки и приступили к шикарному, по разумению вечно голодной молодости, ужину. Хендрик чувствовал себя не просто неловко, а сгорал от стыда, ведь он не только денег не заработал, но даже рассказать было нечего. Тем не менее дядя, относящийся с пренебрежением ко всем жизненным коллизиям, вскоре заставил его почувствовать себя как дома.
— Кое о чем я хотел бы расспросить тебя получше, — невзначай заметил он за бургундским, безостановочно вертя в руках шнурок от монокля, а потом мягко добавил: — О вопросах неличного свойства. Ты ведь в письмах никогда не жаловался на жизнь.
Благодаря полковнику воцарилась вполне доброжелательная атмосфера. Единственное, чего желал бы Хендрик, — это чтобы дядя оставил в покое свой шнурок, из которого он постоянно вил петли, что действовало на нервы. Глаза юноши постоянно возвращались к толстой дядиной шее. «Вот к чему приводит жизнь в достатке!» — размышлял он.
Хотя за минувшие десять лет Хендрик не заработал состояния, но приобрел очень ценный опыт. Репортер нью-йоркской газеты, он стал знатоком человеческой натуры и заметил уже за первым блюдом, что дядя чем-то очень сильно обеспокоен, как бы сказали американцы — у него слегка «крыша поехала». Множество мелочей выдавало его состояние. Молодой человек видел, как нервно пальцы полковника теребили этот шнур, потом он играл с кольцом от салфеток, а затем и с самой салфеткой, скручивая ее в петлю.
«А у старика явно какие-то трудности», — промелькнуло в его наблюдательном мозгу, пока он наслаждался едой, попутно размышляя о ее стоимости, и слушал бессвязный дядин монолог о теперешних «ужасных временах» и о «тех добрых старых деньках», когда он провожал его в Канаду. Но жизнь по-прежнему была «большой игрой, как известно», и дядя, хотя «в какие только передряги ни попадал», все же всегда «в конце концов выпутывался». Так, изредка вспоминая родственников, несколько бессвязно говорил полковник, а потом совершенно неожиданно спросил:
— Ты ведь там видел много казней: через повешенье, расстрел… на электрическом стуле. Как они перед тем? Скажи мне, они сильно мучились?
Все это время его пальцы крутили металлический обод вокруг петлицы, яростно наматывая на него шнур от монокля.
Хендрик, не раз бывший в Америке свидетелем подобных вещей, рассказал, что мог, но весьма неохотно. Ему очень не нравился такой поворот разговора. Дядя же, как он заметил, жадно слушал, теребя теперь носовой платок, — то затягивал его вокруг запястья, то ослаблял.
— И линчевание тоже видел? — спросил полковник, после того как его бокал опустел.
Но Хендрик отрицательно покачал головой. Он лгал, что никогда не видел линчевания, но этот разговор не нравился ему все больше и больше. Молодой человек испытывал некоторую нервозность.
— Не думаю, что они сильно мучаются, — ответил он, после того как вопрос был настойчиво повторен. — Опираясь на свой опыт, полагаю, что они испытывают перед этим некий приступ страха. Смерть, сама по себе, вроде безболезненна.
— О! — воскликнул полковник и нервно засмеялся. — Именно так я и думал — безболезненна. Не так уж и страшно, собственно. Я именно тебя хотел расспросить, потому что был уверен — ты точно знаешь.
Он снова засмеялся, слегка громогласно, но на сей раз более добродушно. Хендрик пожал плечами и отпил из бокала, чувствуя себя очень неуютно.
— Бедный мальчик, тебе пришлось нелегко, — продолжил дядя, его лицо вновь стало серьезным. — Тебе ведь неприятна эта тема, я знаю. И спрашивать ни к чему. У тебя все на лице написано, — и он протянул Хендрику сигару.
— Это «Корона», — заметил он, протягивая зажженную спичку. — Тебе понравится. Мне мало что осталось в жизни, но запас этих отличных сигар сохранился, да еще немного отменного «Кюммеля». Сейчас принесу. Знаешь, я храню его в спальне под замком.
Полковник попытался надеть сигарное кольцо на свой толстый палец, но безуспешно. В это время Хендрик заметил перстень с большим бриллиантом у него на руке.
— А, ты заприметил перстень, как я вижу, — сказал полковник. — Он принадлежал твоему деду. И я хотел его завещать тебе. Я горд тобой. Мне нравится, как ты преодолеваешь жизненные трудности, мой мальчик. И я уважаю тебя за это.
Хендрик смущенно улыбнулся, уж больно глупо все выходило, но одновременно он испытывал какое-то неприятное предчувствие. Навязчивая сосредоточенность на кольце беспокоила его. Могло ли это быть телепатией? Мог ли дядя каким-то образом влиять на его мысли? У Хендрика возникло неожиданное желание говорить о том, чего он избегал — возможно, в нем заговорил инстинкт репортера, — и теперь он повиновался этому импульсу.
— Вас интересуют кольца, сэр, — небрежно спросил он и заметил необычное выражение, вспыхнувшее на лице полковника и исчезнувшее так же быстро, как и появилось.
— О, только на данный момент. Да, только сейчас, — ответил полковник и вытащил связку ключей, прикрепленных к серебряной цепочке. — Например, вот это неплохое, — сказал он, изучая кольцо, на котором висели ключи, — но оно не дает того, что нужно.
— Не дает? — озадаченно повторил юноша.
— Не стягивается, когда требуется, — последовал ответ с ноткой раздражения. — Ключи соскальзывают, понимаешь?
Хендрик, ничего не понимая, пробормотал, что резинка была бы практичнее.
— А вот так, — дядя понизил голос, — гораздо лучше.
И он затянул салфетку вокруг запястья так сильно, что рука тут же побагровела.
Молодого человека охватила неожиданная дрожь, на него повеяло холодом. Лучше было бы сюда вовсе не приходить. Все тело начало покалывать. Пока Хендрик лихорадочно искал новую тему для разговора, чтобы разрядить атмосферу, его гостеприимный хозяин неожиданно откинулся в кресле.
— Господи, совершенно забыл про «Кюммель»! — воскликнул он, вскочив и позвонив в колокольчик, и подходя к двери в спальню, добавил: — Скажи официанту, чтобы он оставил кофе здесь, вернусь через минуту. Ты найдешь его вкус великолепным, мой мальчик.
Он смачно причмокнул, проходя мимо, и закрыл за собой дверь с тихим хлопком. И хотя хлопок был негромким, Хендрик подпрыгнул, словно от звука выстрела. Инстинкт советовал ему последовать за дядей, причем незамедлительно. Молодой человек вспотел, его била дрожь. И все же он сомневался, яростно споря с самим собой, и все это время внимательно прислушивался. Из спальни не доносилось ни звука. Молодой человек говорил себе, что должен войти в ту комнату, пока не поздно, но тут же возражал, что не имеет никакого права так поступать и что он — глупец с разыгравшимся воображением.
Так прошло несколько минут, наконец Хендрик резко встал. На лбу выступила испарина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как вошел официант. Тихо, без стука, но стоило ему появиться, юноша снова вздрогнул: он увидел, что дядя движется к столу.
Полковник возвращался к своему креслу, но дверь за его спиной оставалась закрытой. Без бутылки «Кюммеля», обе его руки были пусты. Он ими странно взмахивал, будто ища, на что опереться, и сам при этом покачивался. Бледное лицо полковника с выпученными глазами зародило в объятом ужасом юноше мысль: полковник отравился. Какой-то миг он не мог пошевельнуться и только смотрел, словно зачарованный, встретившись взглядом с глазами дяди. Потом еще невероятнее: тело, казалось, стало вытягиваться и, вытягиваясь, качалось, но качалось над полом, словно под ногами не было никакой опоры. В следующий миг голова полковника резко откинулась назад, обнажая багровую линию на шее, и Хендрик уловил одно слово, произнесенное шепотом: «Безболезненно».
— Сэр, мне сейчас подавать кофе или позже, чтобы не остыл, когда вернется полковник?
Это спросил официант, который видел в комнате только одного человека — гостя. Хендрик, в свою очередь, видел теперь только одетую в черное фигуру с кофейным подносом. Когда, несколькими минутами позже, они взломали дверь в спальню — та оказалась запертой изнутри, — кольцо из шнура на шее полковника уже сделало свое дело…
Перевод И. Чусовитиной
Доктор Фелдман
I
Молодой Пелэм подошел к дому доктора, когда на часах пробило половину двенадцатого, и, нажимая на дверной звонок, был горд своей пунктуальностью. Минута в минуту. Юноша выглядел как путешественник, только что сошедший с поезда и одетый не вполне подходяще для такой теплой летней ночи. Внимательный наблюдатель различил бы в его облике искателя приключений. В дополнение к теплому пальто молодой человек имел при себе шотландский плед, походный рюкзак, перекинутый через плечо, а крепкая трость и фетровая шляпа дополняли образ. Юноша в десятый раз перебрал в уме содержимое рюкзака: свечи, термос с кофе, сэндвичи, книга и пистолет, ключи в кармане — он ничего не забыл. Его сияющие глаза выдавали овладевшее им напряжение, он был взволнован. Молодой человек убеждал себя, что холодок, пробежавший по спине, вызван предвкушением. Возможно, так оно и было. Пелэм вспоминал, как сказал своему другу, доктору Фелдману, что он пойдет в любом случае. «Я пробуду там до рассвета, — говорил он. — Если вы не присоединитесь, я отправлюсь один». Он действительно так думал, но это было днем, а сейчас, в темноте ночи, его настрой претерпел явные изменения. Пелэм осознал, что жаждет компании. Присутствие тучного доктора Фелдмана с его черной бородой, низким голосом, широкими плечами и ясными карими глазами было бы как нельзя кстати.
Прошла минута, и Пелэм еще раз позвонил, с силой вдавив палец в кнопку звонка. «Я пришел вовремя, — повторил он сам себе, снова взглянув на часы, и осмотрелся. — Доктор сказал, что будет готов ровно в одиннадцать тридцать, если только не срочный вызов. О-о! — юноша задумался, почувствовав легкое беспокойство. — Об этом-то я как раз забыл».
Голос, раздавшийся у него за спиной, заставил его вздрогнуть. Молодой человек резко обернулся и увидел перед собой широко открытую дверь и горничную, стоящую на верхней ступеньке. Она что-то говорила, но понадобилось некоторое время, чтобы юноша смог понять суть сказанного. И тут его сердце упало. «Уехал?» — запинаясь, повторил он с тревогой в голосе.
— Но доктор должен был дождаться меня! У нас назначена встреча! — Юноша был сильно взволнован. — Сейчас ровно одиннадцать тридцать, именно на это время мы договорились.
— Был важный вызов, сэр. Вот, доктор Фелдман оставил для вас.
Пелэм прямо на пороге быстро прочитал записку: «Меня вызывают. Серьезный случай. Я должен ехать. Много времени это не займет, и я смогу присоединиться к вам в том доме, как только освобожусь. Оставьте ключи под ковриком перед дверью. М.Ф. 11 часов вечера».
— Доктор просил передать вам, сэр, что он встретится с вами там, — голос девушки пробился к нему сквозь пелену разочарования, — и сам принесет необходимые на ночь вещи.
— Да, я понимаю, — с глупым видом пробормотал молодой человек. — Мы решили идти туда пешком и не брать такси, чтобы не привлекать лишнего внимания…
Он замолчал, осознав, что девушка не понимает, о чем он говорит.
— Сэр, может, вы зайдете и подождете доктора здесь? — спросила она, заметив его сомнения.
Нет, он не будет заходить. Юноша поблагодарил ее.
— Все в порядке, — он постарался сказать это обыденным тоном, потом повернулся, хотя пришлось приложить для этого определенные усилия, и медленно пошел вниз по пустынной улице.
Те усилия, которые ему пришлось приложить, то нежелание оставаться вдали от людей и света, да и то, как сильно он расстроился, — все это поразило его самого. Нечто, в чем он не хотел признаваться себе целый день, всплыло с наступлением сумерек; то, что он умышленно пытался скрыть от себя, неожиданно вырвалось на свободу, и ему пришлось взглянуть правде в глаза. Притворяться перед самим собой было просто нелепо, он увидел все, как есть: перспектива проведения ночи в полном одиночестве в пустом доме совсем не вдохновляла. «Это нелепо, — признал он, — но, кажется, я немного нервничаю».
Юноша очень медленно шел через едва освещенную площадь Блумсбери по направлению к заброшенному особняку и время от времени оглядывался в надежде увидеть, не идет ли кто за ним. Он бы многое отдал за вид спешащей к нему тучной фигуры с развевающейся черной бородой. Но прохожих было крайне мало, а бородатых мужчин еще меньше. Отсутствие друга, хоть и по вполне понятной причине, привело молодого человека в гораздо большее замешательство, чем он смел признать. «Если только не срочный вызов», — сказал тогда доктор, но случился именно срочный вызов: несчастливое, даже странное совпадение. В практике доктора ночные вызовы были крайне редки. Нежданный вопрос, хотя еще не переросший в сомнения, вполз в душу юноши. Его старый друг, насколько он помнил, не особо одобрял эту экспедицию. «Если вы действительно желаете приобрести этот опыт для написания новой книги, что ж, хорошо, тогда я пойду с вами, — неохотно говорил доктор. — Если там ничего не увидим, по крайней мере, я смогу потом изучить вас!» Как психиатр, он не был заинтересован в этой так называемой охоте за привидениями, но реакция человеческого разума на воздействие сверхестественного могла его заинтересовать. Доктор посмеялся и согласился.
Пелэм подходил все ближе к огромному пустому особняку, в котором он побывал днем. Он уже с легкостью мог представить огромный холл, в котором любые движения отдавались эхом, широкую скрипящую лестницу, пустынные коридоры, не устланные коврами, и маленькую гостиную на первом этаже, где он намеревался провести эту ночь, бодрствуя. Сейчас все это окутывала тьма: тени, тишина, пустота — ни души. Живой. Как бы хорошо иметь рядом энергичного друга! Дом, со своей зловещей, ужасающей историей, подтвержденной неопровержимыми фактами, стоял и ждал молодого человека в конце безлюдной улицы. Он уже мог различить угловатый непреклонный фасад, а его грязные окна, казалось, искоса посматривали на Пелэма.
Юноша осознал, что идет все медленнее, с трудом переставляя ноги, тщетно пытаясь растянуть время. Редкие прохожие пересекали его путь, дважды он узнавал в них своего друга, чтобы затем, поравнявшись с ними, признать свою ошибку. Мимо со свистом промчалось такси, прошествовал местный полицейский, трудолюбиво проверяя, все ли спокойно. Вокруг было тихо и недвижно, в этой душной июньской ночи. И угрюмо. Дома вокруг дышали суровостью и печалью. И вот тот самый дом, который ждал, когда же юноша наконец подойдет к нему, оказался прямо перед ним. Вместо того чтобы войти внутрь, молодой человек прошел мимо, бросив быстрый взгляд на пустые глазницы окон. Он сделал еще один круг по площади. «Подожду до двенадцати, — говорил он себе. — Когда на часах стукнет двенадцать, я войду — вне зависимости от того, придет доктор Фелдман или нет».
Данное самому себе обещание немного его успокоило. Прилежному исполнению обещания, возможно, несколько помогло присутствие полицейского, в чьих глазах Пелэм наверняка выглядел подозрительно, бесцельно слоняясь тут, да еще с пледом и рюкзаком в придачу. Сейчас ему меньше всего хотелось отвечать на разные вопросы. Вскоре он вновь оказался у входа в дом: полицейский ушел дальше, вокруг никого не было, а часы начали бить полночь. Смело поднявшись по лестнице, юноша повернул ключ в замке, шагнул во тьму холла, зияющую пред ним, и тихо закрыл за собой дверь.
Тихо. Возможно, да. Но тысячи звуков эхом разлетелись по дому, словно его оживил шум шагов, разлетелись и утонули в этой мертвой тишине, что они нарушили. Поначалу тьма казалась беспросветной. Где-то было открыто окно, потому что с улицы донеслись последние удары часов. И тут, прежде чем Пелэм успел приступить к исполнению своих планов, произошли две непонятные вещи, которые он смог бы объяснить, но не хотел, так как они слишком явно выдавали его состояние. К тому же второе событие он смог бы объяснить с большим трудом.
II
Сначала, пока он стоял в этой кромешной темноте, не двигаясь, едва дыша, и думал, что делать дальше, за его спиной раздался какой-то звук. Он шел откуда-то снизу, напоминая шуршание, вдобавок что-то слегка скользнуло по плечу. Юноша резко подскочил и поднял руку, чтобы отразить возможный удар, но понял, что это всего лишь его шотландский плед сполз с плеча и с тихим шелестом упал на каменный пол. Пелэм быстро нагнулся и подхватил его, ругая себя за глупую нервозность; однако чувствовал себя в большей безопасности, стоя во весь рост. Несколькими секундами позже произошло второе странное событие, объяснить которое было гораздо труднее.
А случилось это таким образом: инстинкт самосохранения у молодого человека сработал автоматически. Пока одна рука подхватывала плед, вторая — бросила рюкзак, нащупала в кармане пальто фонарик и, включив его, направила вперед, пока юноша распрямлялся. Так как фонарик он держал не совсем ровно, то поначалу освещенным оказался преимущественно пол холла, а на лестницу прямые лучи не попали. Тем не менее света оказалось достаточно, чтобы юноша краем глаза заметил силуэт… доктора Фелдмана: черная борода, тучная фигура, неподвижно стоящая и взирающая на него. Он стоял на верхней ступеньке, и в то же самое мгновенье, прежде чем луч света успел полностью его осветить, быстро и молча завернул за угол и поднялся на следующую лестничную площадку. Когда свет от фонарика последовал за ним, там уже никого не было. Лестница, площадка — нигде ни души.