— Я ничего не видела. Но только мне тревожно, дорогой.
Это слово «дорогой» было призывом о помощи.
— Послушай, — воскликнул он так громко, что она предостерегающе подняла палец, — я… я был полнейшим дураком и невежей! Мне ужасно стыдно. Я готов на все, лишь бы исправить оплошность.
Он чувствовал себя нагим и заледеневшим, его недостойная сущность предстала обнаженной, и он знал, что она испытывает те же чувства. Теперь они вызывали друг у друга отвращение. Но молодой человек не понимал, как и отчего произошли эти внезапные перемены, особенно с ее стороны. Юноша догадывался, что какие-то сильные и глубокие эмоции изменили их, сделав простые физические отношения тривиальными, дешевыми и вульгарными. Леденящий его холод рос, столкнувшись с непониманием происходящего.
— Тревожно? — повторил за ней Мортимер, едва осознавая, зачем он это говорит. — Господи, да он вполне может о себе позаботиться…
— О да, — перебила она его. — Он мужчина.
Шаги, уверенные и тяжелые, все еще доносились из коридора. Мортимеру стало казаться, что он слушал звуки этих шагов всю ночь и будет слушать до самой смерти. Молодой человек подошел к столу, прикурил сигарету и на сей раз аккуратно убрал фитилек. Миссис Берли также поднялась и пошла к двери, чтобы встать подальше от него. Они слушали звуки этих уверенных шагов, поступь мужчины, Джона Берли. «Мужчина… и волокита» — это жестокое сравнение мелькнуло в мозгу Мортимера, сгоравшего от презрения к себе. Звуки стали стихать. Они удалялись. Их владелец куда-то свернул.
— Сюда! — приглушенно воскликнула Нэнси. — Он сейчас войдет!
— Чушь! Он прошел дальше и собирается выйти на лужайку.
Они оба прислушались, затаив дыхание: звуки шагов раздались из соседней комнаты, Джон Берли, по-видимому, направлялся к окну.
— Сюда! — повторила миссис Берли. — Он точно вошел внутрь.
Прошла еще минута полнейшей тишины, когда они слышали даже дыхание друг друга.
— Мне не нравится быть здесь одной, — сказала женщина тоненьким дрожащим голосом и двинулась вперед, собираясь выйти.
Ее рука уже лежала на дверной ручке, когда Мортимер остановил ее стремительным жестом.
— Нет! Ради бога, не ходи! — закричал он и, прежде чем она успела повернуть дверную ручку, бросился к ней.
Но как только его рука коснулась ее, в соседней комнате раздался глухой звук. Звук был громким, и на сей раз не было ветра, чтобы его вызвать.
— Это всего лишь та самая расшатавшаяся штука, — прошептал он.
Ужасное замешательство спутало его мысли и сделало речь бессвязной.
— Там нет ничего, что могло бы так греметь, — сказала она упавшим голосом и пошатнулась. — Я все выдумала…
Он подхватил женщину и теперь беспомощно смотрел на нее. Юноше стало казаться, что это лицо с широко открытыми глазами будет всегда преследовать его — испуганные глаза на мертвенной белизне. Потом раздался ее шепот.
— Это Джон, он…
В этот самый миг, охваченные паническим ужасом, они вновь услышали звуки шагов — уверенная поступь Джона Берли раздалась в коридоре. Их облегчение было столь сильным, что они оказались не в состоянии ни шевельнуться, ни говорить.
Шаги приближались. Молодые люди окаменели; Мортимер не разнимал рук, а миссис Берли не пыталась высвободиться. Они просто смотрели на дверь и ждали. В следующую секунду дверь широко распахнулась, и Джон Берли предстал перед ними. Он был так близко, что почти касался их, все еще в объятиях друг друга.
— Джон, дорогой! — вскрикнула его жена с удивительной нежностью, странным образом преобразившей ее голос.
Секунду он внимательно смотрел на них, потом спокойно произнес:
— Я собираюсь ненадолго выйти на лужайку.
На его лице ничего не было написано, он не улыбался и не хмурился, не выказывал никаких чувств, никаких эмоций — просто смотрел им в глаза. Потом мужчина вышел, и, прежде чем оставшиеся успели сказать хоть слово, дверь захлопнулась за ним. Берли исчез.
— Он пошел на лужайку. Он так сказал, — заикаясь, Мортимер первым нарушил молчание.
Миссис Берли наконец освободилась. Она молча стояла у стола, ее глаза смотрели в пустоту, губы были слегка приоткрыты, а лицо ничего не выражало. Она снова ощутила какие-то перемены, произошедшие в этой комнате, что-то улетучилось… Молодой человек смотрел на нее, не зная, что следует сказать или сделать. Лицо как у утопленницы. Теперь между ними возникла преграда, неуловимая, но почти осязаемая. Что-то несомненно пришло к концу, прямо у него на глазах. Преграда между ними становилась все выше и плотнее. Ее слова доносились до него будто издалека.
— Гарри… Ты видел? Ты заметил?
— Это ты о чем? — грубо спросил он.
Юноша пытался напитать себя гневом и презрением, но безуспешно. У него перехватило дыхание.
— Гарри, он был другим. Его глаза, волосы, — лицо женщины покрыла мертвенная бледность, — выражение лица…
— Да что ты такое говоришь? Возьми себя в руки.
Мортимер видел, что она дрожит с головы до ног, схватившись за стол, чтобы не упасть. Его колени тоже дрожали. Он сурово посмотрел на нее.
— Другим, Гарри… другим.
Ее испуганный шепот вонзился в него, как кинжал. Потому что это было правдой. Он тоже заметил нечто во внешности Берли, выглядевшее необычно. Все это время они слышали его шаги, сначала спускающиеся по лестнице, потом пересекающие холл. Когда хлопнула входная дверь, легкая вибрация достигла их комнаты. Мортимер подошел к женщине неуверенными шагами.
— Дорогая! Ради бога, это все — полнейшая чепуха. Не изводи себя так. Я поговорю с ним — это моя вина.
По ее лицу он видел, что она не понимает его слов, ее мысли витали где-то вдали; к тому же он говорил не то, что нужно.
— С ним все в порядке, — быстро продолжил он. — Он не на лужайке…
Молодой человек не договорил, увидев, что ужас, сковавший ее мысли, теперь превратил лицо в белую маску.
— Это был вовсе не Джон, — вырвался вопль боли и страха из ее груди.
Она подбежала к окну, и он последовал за ней. К его огромному облегчению, внизу четко виднелась крупная фигура. Это был Джон Берли. В слабом рассветном сумраке они видели, как он пересекает лужайку, удаляясь от дома. Вот он пропал из виду.
— Вот он! Видишь? — прошептал Мортимер, вновь обретая уверенность. — Он вернется через…
Но в этот миг его прервал еще более громкий глухой звук из соседней комнаты, и миссис Берли, издав крик отчаяния, вновь упала ему на руки. Он едва поймал ее, так как холод и непостижимый ужас сковали его и сделали беспомощнее ребенка.
— Дорогая, моя дорогая! О господи! — Он наклонился и стал покрывать ее лицо поцелуями. Молодой человек совершенно обезумел.
— Гарри! Джон, о господи! — стенала она с болью в голосе. — Он принял его вид. Он обманул нас, чтобы дать Джону время. Джон сделал это.
Она резко встала.
— Иди, туда! — Нэнси показала на соседнюю комнату и тотчас потеряла сознание, повиснув на его руках.
Мортимер перенес ее бесчувственное тело на стул. Потом вошел в соседнюю комнату, где его фонарик высветил фигуру мистера Берли, висящую на стенном кронштейне. Он опоздал обрезать веревку на пять минут.
Перевод И. Чусовитиной
Кукла
Одни ночи просто темны, темнота других словно намекает: должно произойти что-то необычное и угрожающее. Во всяком случае, это кажется правдой на окраинах, где огромные пространства между фонарями буквально вымирают по ночам, где ничего не происходит, где дверной звонок звучит почти вызывающе, а люди молят: «Давайте поедем в город!» В садах особняков вздыхают на ветру корявые кедры, ограда из кустов становится все гуще, и все вокруг глушит любое движение.
Именно такой была эта ноябрьская ночь. Влажный бриз едва колыхал листья серебряной сосны на узкой подъездной дорожке, что вела к «Лаврам» — имению полковника Мастерса, Химбера Мастерса, в недалеком прошлом командира полка в Индии, человека заслуженного и именитого. Прислуги в особняке держали мало; в этот день у горничной был выходной, поэтому кухарка пошла открывать дверь, когда раздался резкий неожиданный звонок — тут-то у нее и перехватило дыхание, наполовину от удивления, наполовину от страха. Недавно пробило десять часов, и громкий внезапный звонок вызвал тревогу. Моника — обожаемая дочь полковника, которой он не всегда мог уделить внимание, — спала наверху. Кухарка не испугалась, что девочку разбудит этот звонок, как и не испугалась яростной настойчивости звонившего, — ее ввергло в ужас иное: когда она открыла дверь, впустив внутрь пелену дождя, то увидела черного мужчину, стоящего на лестнице. Перед ней, под дождем, предстал высокий худой негр, державший конверт.
«По-крайней мере, у него была темная кожа, — так размышляла она позже, — негр, индиец или араб». «Неграми» она называла всех, у кого не белая кожа. На нем был желтый крашеный макинтош и грязная шляпа с широкими опущенными полями, а выглядел он — «будто дьявол, прости меня, Господи!». Он резко протянул ей небольшой сверток, словно выхватив его из тьмы, и свет из холла полыхнул красным пламенем в его сверкающих глазах. «Это для полковника Мастерса, — шепнул он, — лично ему в руки, и никому больше». И исчез в ночи, унося с собой «этот странный акцент, пылающие глаза и злобный шипящий голос».
Исчез, проглоченный пеленой дождя, унесенный порывом ветра.
«Но я видела его глаза, — клялась на следующее утро кухарка горничной, — его горящие глаза, злобный взгляд, черные руки с длинными тонкими пальцами и ярко-розовыми ногтями, и он смотрел на меня… смотрел на меня, будто… смерть…»
Так ясно и внятно кухарка смогла рассказывать лишь на следующий день; а тогда, замерев за закрытой дверью с небольшим коричневым свертком в руках, с наказом отдать его лично в руки полковника, она испытала некоторое облегчение оттого, что хозяин не вернется раньше полуночи и ей не придется тотчас же выполнять данные указания. Эти мысли принесли ей некоторое облегчение и помогли немного восстановить утраченное самообладание, хотя она по-прежнему стояла на месте, осторожно держа в морщинистых руках конверт, полная смутных сомнений и беспокойства. Посылка, полученная из рук загадочного черного незнакомца, сама по себе не была страшной, но все же кухарка испытывала явный страх. Возможно, инстинкт и суеверия завладели ею; дождь, ветер, то, что она осталась в доме одна, неожиданный темнокожий человек, — все это лишь усугубило ее состояние. Неясный ужас коснулся ее, ирландская кровь всколыхнула память предков, и женщина начала дрожать, словно в свертке было что-то живое, опасное, отравленное, даже дьявольское, и оно будто двигалось.
Кухарка разжала пальцы, и посылка, упав на кафельный пол, издала странный резкий звук, но осталась лежать неподвижно. Женщина внимательно смотрела на нее, но, слава богу, та не двигалась — лежала бездушным коричневым свертком. Если бы днем такой принес посыльный, то в нем могли бы оказаться продукты, табак или даже починенная рубашка. Кухарка все поглядывала на него, даже тронула ногой: тот резкий звук озадачил ее. Но дела не ждали, поэтому она осторожно, несмотря на пробиравшую ее дрожь, подняла посылку. Сверток нужно отдать полковнику «лично в руки». Не желая выполнять эту просьбу, женщина решила положить его на стол и рассказать обо всем утром, да только полковник Мастерс, проведя несколько таинственных лет на Востоке, со сложным характером и деспотическими привычками, не был тем человеком, к которому легко найти подход, а уж утром и подавно.
Кухарка так и сделала — без всяких объяснений оставила посылку на столе в кабинете полковника. Она предпочла проявить некоторую рассеянность по поводу столь незначительных деталей, как ее появление, ибо миссис О’Рейли боялась полковника Мастерса, и только его явная любовь к Монике помогала женщине увидеть в нем хоть что-то человеческое. О да, платил он хорошо, иногда улыбался, к тому же был достаточно привлекательным мужчиной, хотя немного смугловатым, по ее мнению. Время от времени он хвалил приготовленные ею блюда с карри, что ненадолго задабривало кухарку. Во всяком случае, они друг другу подходили, и она оставалась здесь, понемногу подворовывая.
— Не сулит это ничего хорошего, — уверяла она на следующий день горничную, — а уж эти слова: «лично ему в руки, и никому больше», и глаза этого чернокожего, и клацанье, с которым этот сверток упал на пол. Ничего хорошего ни для нас, ни для кого другого. Такие вот черные мужчины не приносят в дом счастья и удачи. Ну и посылочка, да еще эти дьявольские глаза…
— Что ты с ней сделала? — спросила горничная.
— Бросила в огонь, конечно, — ответила кухарка, осмотрев ту с головы до ног. — В печь, если хочешь знать.
Горничная окинула ее недоверчивым взглядом:
— Не думаю.
Кухарка не нашлась сразу, что ответить.
— Что ж, — наконец выдохнула она, — знаешь, что я думаю? Не знаешь. Так я скажу тебе. Там было что-то, чего хозяин боится, вот что. Он чего-то боится — я знаю это с тех пор, как начала здесь работать. Именно это ему и принесли. Он сделал что-то плохое в Индии, и этот долговязый негр принес ему в отместку эту посылку. Вот почему я бросила ее в печь, понимаешь? — Она понизила голос до шепота: — Это был идол проклятый. Вот что было в этом свертке, и полковник… он втайне ему поклоняется, — кухарка перекрестилась. — Вот почему я бросила его в печь, понимаешь?
Горничная смотрела на нее, затаив дыхание.
— Попомни мои слова, малышка Джейн! — добавила кухарка и вернулась к своему тесту.
На том история и кончилась на некоторое время, так как миссис О’Рейли, будучи ирландкой, была более склонна к веселью, чем к слезам. Кроме того, она так и не призналась испуганной служанке, что не сожгла сверток, а оставила его на столе в кабинете, да и сама почти забыла об этом. В конце концов, не ее это работа — открывать дверь. Она «доставила» посылку. Ее совесть была чиста.
Таким образом, ее слова никто не запомнил, тем более что в этом тихом и удаленном предместье ничего плохого не случилось: Моника по-прежнему играла одна и была счастлива, а полковник Мастерс оставался таким же властным и угрюмым, как всегда. Холодный влажный ветер все так же колыхал серебристую сосну, а дождь стучал в оконные переплеты, и никто больше не звонил в дверь. Так прошла неделя — довольно долгий срок в этом спокойном предместье.
Но однажды утром колокольчик в кабинете полковника призывно зазвонил. Так как горничная была наверху, на звонок откликнулась кухарка. Полковник держал в руках полуоткрытый коричневый сверток, сбоку свисала бечевка.
— Я обнаружил это у себя на столе. Меня не было в кабинете уже с неделю. Кто это принес? И когда? — Его обычно желтоватое лицо пламенело от гнева.
Миссис О’Рейли ответила, смутно припоминая обстоятельства.
— Я спрашиваю, кто его принес? — продолжал настаивать полковник.
— Незнакомец, — промямлила она. — Не из тех, кто живет по-соседству. Я его никогда прежде не видела. Мужчина, — добавила она нервно.
— Как он выглядел? — Вопрос прозвучал как выстрел.
Миссис О’Рейли очень удивилась.
— Темнокожий, — заикаясь, пробормотала она. — Совсем черный, если я верно его рассмотрела. Только он пришел и ушел так быстро, что я не успела разглядеть его лицо и…
— А на словах? — резко оборвал ее полковник.
Она засомневалась.
— Ничего, — начала она, припоминая, как все было.
— Он что-нибудь сообщил, я вас спрашиваю? — угрожающе повторил полковник.
— Ничего, сэр, совсем ничего. И исчез прежде, чем я успела спросить его имя и адрес, сэр. Но мне кажется, это был негр, или ночная тьма — не могу точно сказать, сэр…
Через минуту она бы разрыдалась или потеряла бы сознание, такой ужас охватывал ее перед хозяином, когда она начинала врать напропалую. Но в этот миг полковник избавил ее от возможных последствий, резко протянув надорванный сверток. Он, против ожидания, не стал расспрашивать дальше и даже ругаться, а отдал приказ, что выдавало овладевший им гнев и тревогу да еще, как ей показалось, боль.
— Забери это и сожги, — зазвенел его командный голос, и посылка оказалась в ее протянутых руках. — Сожги, — повторил он, — или выброси куда-нибудь.
Полковник практически швырнул ей сверток, словно спешил избавиться от него.
— Если этот мужчина вернется, скажи ему, что посылка уничтожена, — по-прежнему со сталью в голосе продолжал он. — И скажи, что она не попала мне в руки, — он особо подчеркнул последние слова. — Ты поняла?
Полковник словно швырял в нее слова.
— Да, сэр. Конечно, сэр. — Кухарка развернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты, осторожно держа сверток на согнутых руках, стараясь не прикасаться к нему пальцами, словно тот мог укусить или ужалить.
Но постепенно ее страх исчез, ведь если полковник Мастерс обращался с посылкой столь пренебрежительно, то чего тогда ей бояться. И, оставшись одна на кухне в родном окружении, женщина открыла сверток. Отогнув толстый край бумаги, она заглянула внутрь и, к своему удивлению и разочарованию, обнаружила там светловолосую куклу с восковым лицом, которую можно купить в любом магазине игрушек за шиллинг и шесть пенсов. Самая обычная маленькая дешевая куколка! Ее мертвенно-бледное лицо было невыразительным, волосы цвета соломы — грязными, а корявые ручки лежали неподвижно по бокам. Закрытый рот как будто усмехался, зубов видно не было, а ресницы казались сделанными из старой зубной щетки. И вся она, в своей бумажной юбочке, выглядела какой-то безобидной, пустяшной и даже немного страшненькой.
Кукла! Кухарка хихикнула, и весь ее страх испарился.
«Го-о-споди, — подумала она, — ну у хозяина и совесть, словно нечищеная клетка с попугаем! А может, и того хлеще!»
Но женщина слишком боялась полковника, чтобы испытывать к нему презрение, ее чувства, скорее, походили на жалость. «Во всяком случае, — подумала она, — кто-то обошелся с ним очень плохо. Верно, он ждал чего-то другого, но уж никак не грошовую куклу». Ее доброе сердце жалело его.
Вместо того чтобы «выбросить или сжечь эту проклятую посылку» — а ведь внутри оказалась вполне сносная куколка, — кухарка подарила ее Монике. Моника же, редко получая новые игрушки, ее тотчас полюбила и клятвенно пообещала, сурово предупрежденная миссис О’Рейли, что отец никогда об этом не узнает.
Ее отец, полковник Химбер Мастерс, относился к числу тех, кого называют «разочаровавшимися»: судьба заставила его жить в окружении, которое он не терпел, карьера не оправдала ожиданий; любовь — а ведь Моника была плодом любви, — по всей видимости, тоже. Но он был вынужден терпеть, ограниченный своей пенсией.
Мужчиной он был молчаливым и резким, но не более того. Соседи его не то что не любили — скорее, не понимали. Молчаливая манера поведения, смуглое, изборожденное морщинами лицо делали его угрюмым в их глазах. «Смуглость» в тех местах означала загадочность, а «молчаливость» провоцировала женские фантазии. Это открытые и светловолосые тотчас вызывают симпатию и добрую реакцию. Полковник очень любил бридж и слыл первоклассным игроком. Поэтому играл каждый вечер и редко когда возвращался раньше полуночи. Естественно, игроки его охотно принимали, а тот факт, что дома его ждал обожаемый ребенок, несколько сглаживал ореол таинственности. Моника, хотя ее и редко видели, нравилась женщинам соседних особняков; и что бы ни гласили сплетни об ее происхождении, все признавали, что «он ее любит».
Тем временем для Моники эта кукла стала настоящим сокровищем в ее столь бедной игрушками и играми жизни. То, что это «секретный» подарок от отца, лишь добавляло кукле привлекательности. Много других подарков попало к ней точно так же, но она не придавала этому значения. Вот только он никогда прежде не дарил ей кукол, поэтому она вызывала у девочки особый восторг. Никогда-никогда Моника не выразит явно своей радости, пусть все останется ее секретом и его тоже, но это лишь увеличивало ее привязанность к игрушке. Она любила отца, его молчаливость была тем, что она обожала и уважала. «Такой уж мой папа», — говорила Моника, когда получала новый тайный подарок, и всегда инстинктивно чувствовала, что ей не нужно его благодарить, что это часть их любимой игры. Но эта кукла была особенно прелестна.
— Она более живая, чем мои мишки, — сказала Моника кухарке, когда внимательно изучила куклу. — Почему он купил ее? Ой! Она даже говорит со мной!
И девочка начала обнимать и ласкать эту практически бесформенную игрушку.
— Это моя дочка, — воскликнула она, прижимая ее к щеке.
Мишки не смогли бы быть ее детьми, они ведь не люди, тогда как кукла вполне подходила на эту роль. Кухарка и гувернантка осознали, что игрушка привнесла уют в этот мрачный дом, а еще надежду и материнскую нежность, — чего игрушечный медвежонок дать неспособен. Ребенок, человеческое дитя! И кухарка, и гувернантка — они обе видели, как Моника получила подарок, — потом рассказывали, что девочка открыла посылку и, рассмотрев куклу, издала восторженный крик, сходный с криком боли. В нем было столько неистового ликования, словно инстинктивное отвращение оказалось тотчас сметено, вытеснено всепоглощающей радостью. Именно мадам Йоцка вспомнила, но уже гораздо позднее, это противоречие.
«Теперь, когда вы меня спросили, я припоминаю, что Моника взвизгнула», — признавала миссис О’Рейли позже, хотя тогда она не придала этому значения, сказав только:
— Милочка, ну не прелесть ли!
А мадам Йоцка предостерегающе добавила:
— Если ты, Моника, будешь так сильно ее прижимать, она не сможет дышать.
Но Моника продолжала в восторге сжимать куклу, не обращая на них никакого внимания.
Маленькая дешевая кукла с волосами цвета соломы и восковым лицом.
Печально, что узнаем мы об этом странном случае лишь через «вторые руки», а основную информацию черпаем из рассказов кухарки, горничной и какой-то сомнительной иностранки. Определить, где изложенные факты пересекают незримую границу фантастического, можно лишь с помощью внимательного ока микроскопа. Под микроскопом ниточка паутины новозеландского паучка кажется толстой, как канат; но, если изучать ее по информации из «вторых уст», она истончается до полной невесомости.
Польская гувернантка, мадам Йоцка, покинула дом весьма внезапно. Она ушла через некоторое время после появления куклы, несмотря на обожание Моники и хорошее отношение к ней полковника. Она была миловидной молодой вдовой, хорошо образованной, тактичной, рассудительной и понимающей. Женщина любила Монику, и Моника была с ней счастлива. Гувернантка испытывала страх перед своим нанимателем, хотя, наверное, втайне восхищалась его сильным, сдержанным английским характером. Он предоставлял ей полную свободу, она же никогда ею не злоупотребляла, — все шло гладко. Оплата была хорошей, и она в ней нуждалась. И вдруг гувернантка ушла. В неожиданности этого ухода, в самой его причине, несомненно, крылся намек на эту примечательную историю, что пересекла незримую границу фантастического. Внятно мадам Йоцка сказала только, что она напугана и не может больше провести здесь ни одной ночи. Предупредив за сутки, она собралась и покинула дом. Причина была абсурдная, но всем понятная: любая женщина может чего-то испугаться в мрачном особняке. Глупо или нет, но понять можно. Эту идефикс, эту одержимость, сделавшую суеверной, почти истеричной всегда тактичную и рассудительную женщину, невозможно было пересилить никакими аргументами. Абсурдно, но объяснимо.
Но причины, вызвавшие у мадам Йоцки такой ужас, оказались иными и объяснялись очень просто — они были связаны с куклой. Гувернантка Богом клялась, что видела, как кукла «ходит сама по себе». Кукла двигалась, дергаясь и прихрамывая, по кровати, в которой спала Моника, и выглядело это омерзительно.
Мадам божилась, что видела все это при свете ночника. В тот раз она заглянула в приоткрытую дверь, как делала всегда перед сном, желая убедиться, что с девочкой все в порядке. Лампа хотя и слабо, но довольно отчетливо освещала кровать. Внимание женщины привлекло какое-то прерывистое движение на стеганом покрывале. Казалось, что-то маленькое движется, спотыкаясь, по его шелковой поверхности. Возможно, там что-то перекатывалось: какая-то игрушка, которую Моника забыла убрать, скатывалась, когда девочка шевелилась под одеялом.
Присмотревшись, мадам поняла, что это не просто какой-то предмет и он не просто перекатывается и соскальзывает, как ей почудилось ранее. Оно шагало, делая маленькие, но вполне размеренные шаги, словно что-то живое. С крошечным ужасным лицом, которое ничего не выражало, и эти глаза… Маленькие, сверкающие глазки, которые уставились прямо на мадам Йоцку.
Женщина несколько секунд смотрела как завороженная и вдруг неожиданно осознала, что этот маленький целеустремленный монстр — кукла, кукла Моники! И сейчас эта кукла двигалась по направлению к ней по складкам покрывала. Шла прямо на нее.
Мадам Йоцка взяла себя в руки, пытаясь отвергнуть это невероятное и немыслимое. Она пыталась отринуть от себя и тот холод, что сковал все ее тело. Гувернантка молилась. Она лихорадочно ухватилась за воспоминания о своем духовнике из Варшавы. Не издав ни единого звука, в душе нарастал вопль. Но кукла, убыстряя шаг, ковыляла прямо к ней, и стеклянные глаза пристально смотрели на гувернантку.
Тут мадам Йоцка потеряла сознание.
То, что мадам была женщиной весьма рассудительной, это совершенно ясно из ее трезвой оценки: слишком уж невероятной была история, никто не поверит. Она шепотом рассказала ее только кухарке, в то время как полковнику представила более убедительную версию о том, что смерть одного из членов семьи обязывает ее поспешить в Варшаву. Однако тогда, едва придя в себя, молодая женщина набралась храбрости и совершила почти подвиг, а именно: взяла себя в руки и решила провести маленькое расследование. Вооруженная своей верой, она так и поступила — на цыпочках прошла в глубь комнаты и убедилась, что Моника спокойно спит, а кукла неподвижно лежит на покрывале, почти в ногах. Гувернантка присмотрелась к ней внимательнее. Незакрывающиеся кукольные глаза, обрамленные огромными черными ресницами, смотрели в пустоту. Выражение лица куклы было не столько невинным, сколько откровенно глупым, дешевое подобие жизни глядело маской смерти, где живого не могло быть и в помине. Кукла выглядела не просто неприятной, а отвратительной.
Тем не менее мадам Йоцка не только присматривалась. С завидной смелостью она заставила себя дотронуться до этого маленького кошмара. Даже взяла его в руки. Вера гувернантки, ее глубокие религиозные убеждения вступили в противоречие с увиденным ранее. Она не могла видеть никакого движения. Это невероятно и невозможно. Причина должна крыться в ней самой. Во всяком случае, эта убежденность дала ей силы дотронуться до вызывающей отвращение маленькой игрушки, взять ее в руки. Гувернантка положила куклу на стол рядом с кроватью между вазой с цветами и ночником и оставила ее лежать на спине — такую беспомощную, невинную, но по-прежнему вызывающую ужас. Только потом она вышла из комнаты с дрожью в коленях и пошла к себе. То, что ее руки оставались ледяными, пока она наконец не уснула, легко можно объяснить вполне естественными причинами, чтобы нам не заострять на этом внимание.
Было ли это плодом ее воображения или происходило на самом деле, но тем не менее то, как сделанная на какой-то фабрике игрушка двигается, словно живое существо, явило собой ужасающий спектакль. Все выглядело будто оживший ночной кошмар. Для мадам Йоцки, находившейся под защитой строгих принципов, это стало настоящим потрясением, ударом, последствия которого постепенно разрушали ее. Увиденное разбило вдребезги все ее представления о реальном. Кровь застыла в жилах, а в сердце вполз ледяной ужас, все внутри на миг замерло, и она потеряла сознание, что было практически закономерно. Но именно потрясение от этой неправдоподобной игры придало ей смелости действовать дальше. Мадам искренне любила Монику. Вид важно вышагивающего по покрывалу крошечного чудовища совсем рядом со спящим детским личиком и сложенными ручками — вот что придало ей сил взять это в руки и отложить подальше…
В течение нескольких часов, прежде чем она смогла уснуть, гувернантка то опровергала увиденное, то принимала. Уже засыпая, она пришла к выводу, что зрение ее не обмануло. На самом деле, несмотря на ее репутацию, в суде это вряд ли придало ее рассказу достоверности.
— Соболезную, — сказал полковник Мастерс в ответ на сообщение гувернантки об ее утрате, потом внимательно посмотрел на нее. — И Моника будет по вам скучать, — добавил он с одной из своих редких улыбок. — Вы нужны ей.
И вдруг, когда она уже собралась уходить, он протянул ей руку и добавил:
— Если потом вы сможете вернуться — дайте мне знать. Ваше влияние… столь благотворно.
Она невнятно пообещала что-то в ответ, но, покидая дом, не могла успокоиться — ее терзали мысли, что Моника нуждается в ней. Как бы она хотела, чтобы он не произносил тех слов. Ею завладело чувство вины, словно она бежала от своих обязанностей, отказывалась от дарованной ей Богом возможности помочь девочке. «Ваше влияние… столь благотворно».
Уже потом, в поезде, Йоцку начала мучить совесть: прямо царапала, кусала и грызла. Как она смогла оставить ребенка, которого любила; ребенка, который нуждался в ней, и все из-за того, что перепугалась до потери сознания. Нет, это была лишь одна сторона случившегося. Она уехала потому, что в дом пришел дьявол. Когда истеричный темперамент, загнанный еще в детстве в рамки жестких догм, начинает влиять на анализ фактов, тогда разум и логика оказываются в стороне. Здравый рассудок и эмоции польской гувернантки оказались в противоречии друг с другом, а потому у нее не родилось ни одного умозаключения, заслуживающего внимания.