Она бежала назад в Варшаву к отчиму, отставному генералу, в чьей беспутной жизни для нее не было места и где ее не ждали. Для молодой вдовы, которая нашла работу, чтобы избавиться от его грубого отношения, было крайне унизительно вернуться сейчас с пустыми руками. И все же, возможно, ей было легче встретиться с эгоистичным и злым отчимом, чем открыть полковнику Мастерсу подлинную причину, побудившую ее уехать. Совесть мучила ее все сильнее по мере того как все новые детали всплывали в ее памяти.
Например, пятна крови, упомянутые миссис О’Рейли — этой суеверной ирландской кухаркой. Гувернантка посчитала для себя за правило не обращать внимания на ее небылицы, но теперь неожиданно вспомнила тот нелепый разговор, касающийся прачечной, и глупые замечания, что сделали по этому поводу кухарка и горничная.
«Эта кукла ничем не покрашена, точно говорю тебе. Она восковая и набита опилками, вот и все, — говорила горничная. — И я узнаю пятна краски, когда вижу; но это не краска, это — кровь». А позже миссис О’Рейли говорила: «О Господи! Еще одна капля крови! Она грызет ногти… это уж не моя работа!»
Красные пятнышки на рубашках и наволочках, конечно, удивляли, но в тот момент мадам Йоцка не придавала всему этому значения. Стирка белья ее никак не касалась. Что за нелепая прислуга! И сейчас, в поезде, эти пятна — может быть, пятна крови — не выходили из головы.
Ее беспокоило еще и труднообъяснимое чувство, что она бросила на произвол судьбы человека, которому нужна ее помощь и которому она могла бы помочь. Слишком неясное, чтобы выразить вслух. Может, оно основывалось на словах полковника, о ее «благотворном влиянии»? Женщина не могла ответить. Эта была всего лишь интуиция, а интуицию не подвергнешь анализу. Тем не менее основанием служило твердое убеждение, возникшее у нее еще с того момента, как она появилась в доме Мастерса, что полковник боится своего прошлого. Он совершил нечто, о чем сожалеет и чего стыдится, и, возможно, боится возмездия. Он ждет этой расплаты, наказания, которое проникнет тайком, словно ночной вор, и схватит его за горло. Именно этой ужасной мести сможет помешать ее «благотворное влияние», подкрепленное верой, сродни покровительству ангела-хранителя, что может дать только она.
Так она размышляла, а может, заговорило скрытое восхищение этим суровым и загадочным человеком; восхищение, в котором она не признавалась самой себе и прятала глубоко в сердце.
Через несколько недель, проведенных в компании жестокого и грубого отчима, молодая женщина все же решила вернуться, что было вполне естественно и закономерно. Все это время она беспрестанно молилась, к тому же ее постоянно тяготило то, что она пренебрегла своими обязанностями и из-за этого перестала себя уважать. Итак, она вернулась в эту бездушную виллу. Радость Моники была вполне понятна, впрочем, как и облегчение и радость полковника Мастерса. Чувства последнего были выражены учтиво и тактично, словно она отъехала ненадолго и он не видел ее всего несколько дней. Бурные приветствия кухарки и горничной пронизывала тревога. О непонятных «пятнах крови» речи больше не шло, но происходили еще более гнетущие события.
— Она по вам ужасно скучала, — сказала миссис О’Рейли, — хотя нашла себе утешение, если вы понимаете, о чем я. — Кухарка перекрестилась.
— В кукле? — спросила мадам Йоцка, испытав приступ паники и с трудом заставив свой голос звучать спокойно и обыденно.
— Именно так, мадам. В этой кровавой кукле.
Гувернантка слышала от кухарки это слово много раз, но не знала, выражается ли та фигурально или буквально. На сей раз она выбрала последнее.
— Она кровоточит? — спросила молодая женщина, понизив голос.
Кухарка вздрогнула.
— Ну, дело в том, что девочка обращается с ней как с существом из плоти и крови, если вы понимаете, о чем я. А то, как Моника с ней играет…
В ее голосе, по-прежнему громком, слышался страх. Руки кухарка держала перед собой, словно защищаясь, словно пытаясь отразить удар.
— Царапины еще ничего не доказывают, — презрительно перебила ее горничная.
— Вы хотите сказать, — серьезно спросила мадам Йоцка, — что кто-то… кто-то пострадал, кукла опасна?
У нее перехватило дыхание, но она справилась с собой.
Миссис О’Рейли на миг запнулась.
— Но не для мисс Моники, — сказала она уверенным шепотом, когда восстановила дыхание, — а для кого-то еще. Вот что я имею в виду.
— От таких чернокожих, — продолжала кухарка, — ничего хорошего ждать не приходится.
— «Для кого-то еще»? — мадам Йоцка повторила эти слова, скорее, для себя самой.
— Все это вы со своим чернокожим! — опять встряла в разговор горничная. — Вот заладили! Хорошо, что я не христианка. Правда, недавно ночью я слышала какие-то шаркающие шаги и выглянула: кукла казалась больше, словно разбухшей…
— Замолчи! — закричала миссис О’Рейли. — Не болтай зря, чего не знаешь.
Она повернулась к горничной.
— Сплошная пустая болтовня об этой кукле, — сказала кухарка, извиняясь, — детские сказки, такие я слышала в Майо[12]ребенком. Я в них не верю.
Презрительно повернувшись спиной к горничной, она подошла поближе к мадам Йоцке.
— Мисс Монике ничего не грозит, мадам, — прошептала она, — насчет нее можете не беспокоиться. Неприятности грозят кому-то другому.
И она снова перекрестилась.
Уединившись в своей комнате, мадам Йоцка молилась и размышляла. Она чувствовала глубокую и сильную тревогу.
Кукла! Дешевая безвкусная маленькая игрушка, такие на фабрике делают сотнями, даже тысячами; коммерческий продукт на потребу детям… Но…
«То, как Моника с ней играет…» — эти слова все крутились в голове.
Кукла! Но играть с таким страшилищем… ведь для будущих матерей куклы — трогательные и даже необходимые игрушки. Вот ребенок ласкает свою куклу, заботится о ней, старается, но тут же может запихнуть ее в коляску, невероятно вывернув голову, скрутив руки и ноги, да еще и вверх тормашками — в таком положении никакое живое существо не смогло бы выжить, — и все это лишь потому, что девочке захотелось посмотреть в окно: не закончился ли дождь и не выглянуло ли солнце. Слепой и отвратительный автоматизм диктуется природой, однако его временно может пересилить сиюминутный порыв, но жизненная сила преодолевает все преграды. Материнский инстинкт противостоит даже смерти. Брошенная на полу с разбитым ртом и потерявшимися глазами или с любовью уложенная под бок, чтобы утром оказаться раздавленной, кукла переживает все пытки и несчастья и лишь подтверждает свое бессмертие. Ее невозможно убить. Она неподвластна смерти.
Ребенок и кукла — вот миниатюрное изображение непреклонности природы и неистребимой страсти, что служит главной цели — выживанию.
Такие мысли, возможно продиктованные обидой на жизнь, что лишила ее возможности иметь своего ребенка, недолго мучили мадам Йоцку и вскоре вернулись к конкретному случаю, что пугал ее, — к Монике и ее слепой светловолосой кукле. Помолившись, гувернантка тотчас уснула. Снов ей никаких не снилось, поэтому проснулась она полной сил и решимости: рано или поздно, скорее рано, ей придется все рассказать полковнику.
Молодая женщина принялась наблюдать за Моникой и ее за куклой. Все казалось нормальным и происходило точно так же, как в тысяче других домов. Ее разум переосмысливал происходящее, а там, где сталкивался с каким-то суеверием, легко находил новые логичные объяснения. В свой выходной вечер она пошла в местный кинотеатр и, покидая душный зал, пришла к мнению, что выдуманное приукрашенное действо притупляет восприятие действительности, а настоящая жизнь весьма прозаична. Но она не прошла и полмили по направлению к дому, как тревога охватила ее с еще большей силой.
Миссис О’Рейли должна была вместо нее уложить Монику в кровать, и именно она теперь открыла гувернантке дверь. Лицо кухарки было мертвенно-белым.
— Она говорит, — прошептала испуганная женщина, даже не закрыв дверь.
— Говорит? Кто говорит? Что вы имеете в виду?
Миссис О’Рейли плотно закрыла дверь.
— Обе, — произнесла она с нажимом, затем села и вытерла лицо.
Кухарка выглядела обезумевшей от страха.
Мадам Йоцка переходила на жесткий тон только при крайней необходимости.
— Обе? — Она повторила намеренно громко, чтобы не поддаться этому шепоту. — О чем вы говорите?
— Они обе разговаривают, разговаривают друг с другом, — повторила кухарка.
Молодая женщина помолчала, пытаясь не замечать участившегося сердцебиения.
— Вы имеете в виду, что слышали, как они разговаривают друг с другом? — наконец спросила она дрожащим голосом, стараясь, чтобы он звучал как обычно.
Миссис О’Рейли кивнула и оглянулась. Она была на грани истерики.
— Я думала, вы никогда не придете, — захныкала кухарка. — Я едва могла здесь оставаться.
Мадам Йоцка пристально смотрела в ее испуганные глаза.
— Что вы слышали? — спокойно спросила она.
— Я стояла у самой двери. Было два голоса. Разные голоса.
Мадам Йоцка не стала настаивать и расспрашивать подробнее. Казалось, страх помог ей стать мудрее.
— Вы хотите сказать, миссис О’Рейли, — она говорила спокойным ровным голосом, — что слышали, как мисс Моника обращается к своей кукле и отвечает за нее, изменив голос? Не это ли вы слышали?
Но миссис О’Рейли не собиралась соглашаться. Вместо ответа она перекрестилась и покачала головой.
— Поднимитесь и послушайте сами, мадам, — продолжала кухарка шепотом. — Тогда уж и решайте.
Итак, за полночь, когда Моника уже спала, кухарка с гувернанткой оказались в темном коридоре возле двери, ведущей в детскую спальню. Ночь стояла спокойная и безветренная. Полковник Мастерс, которого они обе боялись, несомненно, уже давно ушел в свою комнату, находившуюся в другом крыле этого неудобного и неуютного здания. После томительного ожидания они действительно услышали тихие и хрипловатые звуки из комнаты, где мирно спала Моника со своей обожаемой куклой. Несомненно, оттуда доносились два голоса.
Обе женщины выпрямились, непроизвольно перекрестились и посмотрели друг на друга. Они не знали, что и думать, и испытывали дикий ужас.
Что бродило в суеверной голове миссис О’Рейли, знали только древние боги Ирландии, но мысли польской гувернантки были четкими и ясными, как стекло: оттуда должен доноситься только один голос. Она прижала ухо к дверной щелке. Молодая женщина внимательно слушала, ее трясло от страха, но она продолжала прислушиваться. Она помнила это сонное бормотание, но на этот раз оно было каким-то странным.
— Девочка говорит во сне, — уверенно прошептала гувернантка, — только и всего, миссис О’Рейли. Она просто говорит сама с собой во сне.
Гувернантка еще раз повторила это женщине, которая почти прижималась к ней в поисках опоры.
— Разве вы не слышите, — добавила гувернантка громче и немного раздраженно, — что это один и тот же голос? Внимательно прислушайтесь, и поймете, что я права.
И она сама напрягла слух.
— Слушайте же! — шепотом повторила мадам Йоцка, полностью сконцентрировавшись на странных звуках. — Ведь это один и тот же голос?
Пока она старательно прислушивалась к голосам за дверью, раздался другой звук, который, казалось, шел сзади: шорох или легкое шарканье, словно кто-то убегал на цыпочках. Гувернантка резко обернулась и увидела, что она говорила в пустоту. Позади нее никого не было. Молодая женщина осталась одна во мраке коридора. Миссис О’Рейли убежала. С лестницы этажом ниже доносились слова молитвы: «Матерь Божья и все святые…»
У гувернантки дыхание перехватило от страха, ведь она осталась одна, но в этот самый миг, совсем как пишут в книгах, раздался еще один звук. От звяканья ключа, открывающего входную дверь, у нее перехватило дыхание. Оказалось, что полковник Мастерс был не дома, как она предположила ранее, а возвращался только сейчас. Успеет ли миссис О’Рейли проскользнуть через холл прежде, чем он туда войдет? А что еще хуже: собирается ли он заглянуть в спальню к Монике по дороге в свою комнату, как он иногда делал? Мадам Йоцка прислушалась, ее нервы были взвинчены до предела. Она слышала, как он скинул пальто. Со стуком упал брошенный в угол зонт, и в тот же миг на лестнице послышались шаги. Полковник поднимался. Еще секунда, и он увидит ее, сжавшуюся перед дверью Моники.
Он поднимался очень быстро, шагая через ступеньку.
Она так же быстро приняла решение. Если он застанет ее здесь в таком виде, это будет выглядеть нелепо, увидеть же ее в спальне дочери вполне естественно и объяснимо.
Не медля дольше, с трепещущим сердцем она открыла дверь спальни и вошла внутрь. Секундой позже шаги полковника раздались в коридоре. Вот он поравнялся с дверью и пошел дальше. Женщина испытала неимоверное облегчение.
Теперь, находясь в спальне, за закрытой дверью, она смогла все рассмотреть.
Моника спала. Во сне она играла со своей любимой куклой. Она бесспорно спала. Тем не менее ее пальцы тискали куклу, словно девочку что-то беспокоило во сне. Моника бормотала, но слова были неразборчивы. Непонятные вздохи и стоны срывались с ее губ. Были еще какие-то звуки, и они явно исходили не от нее. Но тогда откуда?
Мадам Йоцка затаила дыхание, сердце выскакивало из груди. Женщина вся обратилась в слух. Через минуту она поняла, откуда доносятся скрипы и бормотание. Их издавала не Моника. Они, несомненно, исходили от куклы, которую девочка бессознательно сжимала и вертела во сне. Эти странные звуки издавали суставы, что крутила Моника, казалось, опилки в коленях и локтях куклы скрипят и шуршат от трения. Было очевидно, что девочка этих звуков не слышит. Когда она поворачивала голову куклы, то воск, швы, опилки — все это издавало те самые непонятные звуки, похожие на слоги и даже слова.
Мадам Йоцка продолжала наблюдать. Ее бил озноб. Она искала естественные объяснения, но сама не могла в них поверить. Ужас сковал ее. Она молилась. Ее прошиб холодный пот.
И тут неожиданно Моника успокоилась и расслабилась — перевернулась на другой бок, а ее ужасная игрушка выпала из рук и осталась безвольно и неподвижно лежать на кровати. В этот миг мадам в ужасе осознала, что скрипы не прекратились. Кукла продолжала издавать эти жуткие звуки сама по себе. Но что еще хуже, кукла неожиданно начала выпрямляться, вставать на свои гнущиеся ножки. Вот она медленно пошла по покрывалу. Ее стеклянные незрячие глаза, казалось, смотрели прямо на женщину. Все это представляло собой ужасную нечеловеческую картину, картину абсолютно нереального. Ковыляя на своих вывернутых ногах, кукла шла, бормоча и спотыкаясь, по неровной поверхности покрывала. Она направлялась с явно недобрыми намерениями. Странные и бессмысленные звуки, в которых слышались слоги, выражали гнев. Кукла подбиралась к охваченной ужасом женщине, словно живое существо. Она нападала.
И снова вид этой простой детской игрушки, ведущей себя будто какой-то кошмарный монстр с намерениями и страстями, лишил чувств решительную польскую гувернантку. Кровь прихлынула к сердцу — и женщина погрузилась в темноту.
Но на этот раз сознание тотчас к ней вернулось. Этот миг был сродни забытью в пылу страсти. Несомненно, ее реакция была страстной, она бурей нахлынула на нее. Вместе с сознанием в ней вспыхнула неожиданная ярость — возможно, ярость труса, — неукротимый гнев, направленный на собственную слабость. Эти чувства помогли ей. Крепко ухватившись за стоящий рядом шкаф, она постаралась выровнять дыхание и успокоиться. Гнев и негодование пылали в ней — гнев, направленный на эту невероятную вышагивающую и бормочущую восковую куклу, словно она была живым разумным существом, способным произносить слова. Причем на незнакомом языке.
Но если чудовищное способно парализовать, значит, оно может нанести вред. Вид и звуки, издаваемые этой дешевой заводской игрушкой, побудили молодую женщину к решительным действиям. Она не могла дольше это выносить. Гувернантка непреклонно устремилась вперед, хотя ее единственным доступным оружием была туфелька на высоком каблуке, которую она тотчас скинула, намереваясь разбить это пугающее видение вдребезги. Несомненно, женщина была в этот момент в истерике, и все же действовала она абсолютно логично: нечестивый кошмар должен быть стерт с лица земли. Ею овладела одна-единственная мысль: уничтожить опасность, невзирая ни на что. Кукла должна быть разбита на кусочки, стерта в пыль.
Они встали лицом к лицу, стеклянные глаза смотрели в ее собственные. Рука женщины была занесена для удара, которого она так жаждала, но опустить ее она не смогла. Жалящая боль, острая, словно укус гадюки, неожиданно пронзила пальцы, ладонь и запястье. Гувернантка разжала руку, и туфелька отлетела в другой конец спальни. В неровном свете свечи создавалось впечатление, что вся комната дрожит. Парализованная и беспомощная, молодая женщина была охвачена ужасом. Какие боги или святые могут направить ее? Никто. Только собственная воля в состоянии помочь. И все же какую-то попытку она предприняла. Дрожа, почти теряя сознание, молодая женщина то ли шептала, то ли пыталась кричать, но голос срывался: «Господи! Это все неправда! Ты — наваждение! Мой Бог отрицает тебя! Я взываю к Господу!..»
Однако тут, к ее еще большему ужасу, кошмарная маленькая кукла помахала своей вывернутой ручкой и что-то пробормотала в ответ — странные бессвязные слова, которые она не могла понять, слова на чужом языке. В тот же самый миг кукла резко упала на покрывало, как проткнутый воздушный шарик, и на глазах гувернантки вновь стала обычной уродливой куклой, а Моника, ввергая женщину в еще больший ужас, заворочалась во сне и стала шарить руками, слепо ища любимую игрушку. То, как невинный спящий ребенок инстинктивно пытается нащупать воплощение непостижимого зла и опасности, стало для польской гувернантки последней каплей.
Женщина вновь погрузилась во тьму.
Произошедшее потом можно списать на помутнение сознания и временную потерю памяти. Эмоции и суеверия оказались слишком сильны по сравнению со здравым рассудком. Мадам Йоцка вспомнила жестокие безумные действия, когда уже немного пришла в себя в своей собственной комнате, непрестанно молясь, стоя на коленях возле кровати. Она не помнила, как спустилась вниз по лестнице, а потом поднялась к себе. Ее туфелька была по-прежнему крепко зажата в руке. И еще она помнила, как неистово сжимала своими пальцами неподвижную восковую куклу, сжимала, скручивала и разрывала ее, пока из разодранных конечностей и туловища не посыпались опилки, пока эта игрушка не была превращена в неузнаваемую массу, пока она не была полностью уничтожена… а потом она безжалостно швырнула то, что осталось, подальше на стол, чтобы Моника не смогла достать. Девочка же спокойно спала. Гувернантка ясно помнила это. Но в то же время перед ее глазами одновременно стояла еще одна картинка: этот маленький монстр лежит на покрывале вниз головой. Весь вид куклы непристоен и даже вульгарен: бумажное платьице задралось, а ноги раздвинуты; она лежит неподвижно, ее стеклянные глаза сверкают. Неподвижная, но по-прежнему живая. Ожившая, чтобы выполнить свое злобное предназначение.
И никакие молитвы не могли стереть из памяти мадам эту картину.
Теперь молодая женщина знала, что прямой разговор с хозяином просто необходим; ее совесть, ее рассудок, ее чувство долга требовали этого. По здравом размышлении — и она была уверена, что права, — мадам не рискнула поговорить обо всем с девочкой. Здесь крылась определенная опасность затронуть в детской психике нечто такое, чего не следует касаться. Но с полковником Мастерсом, который платил ей за работу и верил в ее порядочность, — с ним она должна была объясниться немедленно.
Однако устроить эту беседу было до нелепого трудно. Во-первых, он не любил разговоров и избегал их. Во-вторых, приблизиться к нему было практически невозможно, так как показывался он крайне редко. Вечерами полковник возвращался домой очень поздно, а днем его никто не осмеливался беспокоить. Наняв ограниченный штат прислуги и очертив всем круг их обязанностей, он ожидал, что теперь все будет идти своим чередом без его вмешательства. Единственной, кто смел его беспокоить, была миссис О’Рейли, которая раз в шесть месяцев заходила к нему в кабинет с отчетом, получала прибавку к жалованью и затем оставляла его одного на следующие шесть месяцев.
Мадам Йоцка, зная привычки полковника, на следующее утро поджидала его в холле, как обычно уложив Монику отдохнуть перед ланчем. Мастерс собирался покинуть дом, когда она заметила его с верхней ступеньки лестницы. Гувернантка почти не видела его с момента своего возвращения из Варшавы. Его худощавая стройная фигура и смуглое, не выражающее никаких эмоций лицо всегда производили на нее неизгладимое впечатление. Он мог служить образцом настоящего военного. Сердце ее трепетало, пока она быстро спускалась к нему по лестнице. Мадам тщательно подготовила свою речь, но все предложения вылетели у нее из головы, когда он остановился и посмотрел на нее. Вместо этого она смогла выдавить лишь какую-то нелепую бессмыслицу на корявом английском.
Поначалу он вежливо слушал, но потом резко оборвал ее:
— Как уже говорил, я очень рад, что вы смогли к нам вернуться. Моника по вам очень скучала…
— У нее сейчас появилась новая игрушка…
— И несомненно, такая, — перебил полковник, — которая ей была необходима… Ваш выбор обычно безупречен… А если понадобится что-либо еще, сообщите мне.
Полковник уже начал отворачиваться, чтобы двинуться дальше.
— Но я не выбирала ее. Она ужасна. Ужасна…
Полковник улыбнулся одной из своих редких улыбок.
— Конечно, все детские игрушки ужасны, но если ей нравится… Я ее не видел, поэтому судить не могу… Если вы сможете найти что-то получше… — И он пожал плечами.
— Но я не покупала ее, — воскликнула мадам в отчаянии. — Ее принесли. Она сама издает звуки — какие-то слова. Я видела, как она двигается, сама по себе. А ведь это кукла.
Он уже дошел до входной двери, но тут резко обернулся, словно в него выстрелили. Лицо его вмиг побледнело, а в пылающих гневом глазах промелькнуло и тотчас исчезло иное чувство.
— Кукла, — повторил он абсолютно спокойным голосом. — Вы сказали «кукла»?
Но выражение лица полковника привело ее в такое замешательство, что она тотчас сбивчиво рассказала о принесенной посылке. Вопрос же о том, был ли уничтожен сверток, как он настрого наказывал, еще больше смутил ее.
— Так его не уничтожили? — спросил Мастерс с таким негодованием, словно неподчинение приказам было чем-то невозможным.
— Я думаю, что его выбросили, — уклончиво ответила гувернантка, не смея поднять глаз, ведь она пыталась выгородить кухарку. — А Моника, наверное, нашла.
Мадам презирала себя за трусость, но его напряженность развеяла все ее сомнения. Она осознала, что желает оградить его от боли; осознала, что именно его, а не Моники безопасность и счастье волнуют ее.
— Кукла говорит! И еще двигается, — с отчаянием прокричала она, заставив себя наконец взглянуть на него.
Полковник Мастерс, казалось, окаменел, даже дыхание прервалось.
— Вы говорите, она у Моники? Дочь играет с ней? Вы видели движения и слышали звуки, похожие на слова? — негромко спрашивал он, словно разговаривая сам с собой. — Вы слышали своими ушами? — почти шепотом повторил он.
Не найдя слов для ответа, она просто кивнула. Его ужас передался ей, будто принесенный порывом ледяного ветра. В глубине души полковник был очень напуган. Вместо того чтобы взорваться в ответ или раскритиковать ее, он говорил тихо и спокойно.
— Вы поступили правильно, что пришли и рассказали все мне, абсолютно правильно, — добавил полковник так тихо, что она едва разобрала слова, — я ожидал чего-то подобного… рано или поздно… так должно было случиться…
Его голос совсем затих. Полковник достал платок и вытер лицо.
И тут, почувствовав безмолвную мольбу о сострадании, женщина осознала, что ее страх улетучивается под натиском нахлынувших эмоций. Она подошла ближе и посмотрела ему в глаза.
— Взгляните на девочку сами, — сказала она с неожиданной твердостью. — Пойдемте и послушаем вместе. Пойдемте в ее спальню.
Тут полковник взял себя в руки. Сначала он ничего не сказал, но наконец спросил тихим неуверенным голосом:
— Кто принес тот сверток?
— По-моему, мужчина.
Он опять замолчал. Казалось, прошли минуты, прежде чем он снова спросил:
— Белый или… черный?
— Темнокожий, — ответила она ему.
Полковник побледнел и задрожал как осиновый лист. Он оперся на дверь, такой безвольный и обессилевший, что женщина поняла: если она не хочет стать свидетельницей обморока, ей придется взять на себя руководство.
— Вы подниметесь туда со мной этой ночью, — твердо сказала она, — и мы вместе все услышим. А сейчас подождите здесь. Я схожу за бренди.
Минутой позже, когда она вернулась, запыхавшись, полковник залпом выпил полбокала, и гувернантка поняла, что была права, рассказав ему все. Его покорность лишь подтверждала это.
— Этой ночью, — повторила мадам, — сразу после вашей игры в бридж. Встретимся в коридоре возле спальни. В половине первого.
Полковник заставил себя выпрямиться и, глядя ей прямо в глаза, слегка кивнул.
— Двенадцать тридцать, — невнятно повторил он. — У дверей спальни.
И, тяжело опираясь на трость, открыл дверь и вышел на улицу. Молодая женщина смотрела на него и чувствовала, что ее страх обернулся жалостью. Глядя вслед этому прихрамывающему мужчине, Йоцка осознавала, что затишье лишь временное.
Гувернантка придерживалась намеченного плана. Она не стала ужинать и провела вечер в своей комнате в молитвах. Но сначала уложила Монику спать, подоткнув вокруг нее одеяло.
— А где моя кукла? Она должна быть рядом со мной, иначе я не усну, — стала умолять ее девочка, такая милая и послушная.
Мадам Йоцка взяла куклу негнущимися пальцами и положила на ночной столик рядом с кроватью.
— Ей будет очень удобно спать здесь, дорогая. Почему бы не оставить ее на столике?
Женщина обратила внимание, что кукла была аккуратно зашита и скреплена булавками. Девочка быстро схватила игрушку.
— Я хочу, чтобы она лежала в кровати рядом со мной, — ответила Моника со счастливой улыбкой. — Мы рассказываем друг другу истории. Если она будет далеко от меня, я ее не услышу.
И девочка прижала куклу с такой нежностью, что гувернантку окатило ледяной волной.
— Конечно, дорогая, если это поможет тебе побыстрее уснуть.
Моника не заметила ни дрожащих пальцев, ни страха на лице или в голосе мадам: едва кукла легла на подушку, а пальцы Моники прижались к светлым волосам и восковой щеке, как глаза девочки закрылись. Она облегченно вздохнула и тотчас уснула.
Мадам Йоцка, боясь оглянуться, подошла на цыпочках к двери и вышла из спальни. Уже на лестнице она отерла со лба холодный пот.
— Господи, благослови и защити ее, — шептала она, — и прости меня, если я согрешила.
Она сдержит свое обещание и знает, что полковник тоже сдержит свое. Потянулись томительные часы ожидания с восьми и до полуночи.
Женщина намеренно держалась подальше от двери спальни, боясь, что может услышать какие-то звуки и это потребует ее немедленного вмешательства. Она пошла в свою комнату и осталась там. Желание молиться уже исчерпало себя: молитва только будоражила ее еще больше, а не приносила облегчения. Если бы Бог мог помочь, то хватило бы и простой просьбы, но молиться час за часом — это только оскорбляло веру, к тому же изнуряло физически. Поэтому она просто читала жития польских праведников, но смысл ускользал от нее. Позже ею овладела дремота, да и нервы были взвинчены. Вполне естественно, что через некоторое время она уснула.
Женщину разбудил какой-то шум: возле ее двери послышался тихий шорох шагов. На часах было одиннадцать. Шаги, хотя и тихие, показались знакомыми — это миссис О’Рейли вперевалку направлялась в свою комнату. Но вот все звуки стихли. Мадам Йоцкой овладело странное чувство стыда. Она вернулась к чтению, намереваясь не спать и прислушиваться, но вскоре снова заснула.
Что разбудило ее во второй раз, Йоцка не могла сказать. Женщина вздрогнула и прислушалась. Ночь была пугающе спокойна, и в доме стояла могильная тишина. Мимо не проезжало ни одной машины. Ветер не шевелил листья вечнозеленых деревьев, растущих у дома. Весь мир снаружи молчал. Она посмотрела на часы и увидела, что уже несколько минут первого. Тут мадам услышала резкий хлопок, который для ее взвинченных нервов прозвучал словно выстрел. Это был стук входной двери. Затем последовали неторопливые и несколько неуверенные шаги. Полковник Мастерс вернулся. Он поднимался, чтобы выполнить данное обещание, медленно и, как ей казалось, неохотно. Мадам Йоцка поднялась с кресла, посмотрелась в зеркало, наскоро пробормотала молитву и, открыв дверь, вышла в темный коридор.
Она испытывала скованность во всем теле, и физическую и духовную. «Сейчас он услышит и, возможно, увидит все сам, — подумала она, — и помоги ему Бог!»
Женщина прошла по коридору до двери, ведущей в спальню Моники. Она вслушивалась так напряженно, что, казалось, слышала, как кровь струится в жилах. Дойдя до условленного места, гувернантка остановилась и стала ждать, когда приблизится полковник. Секундой позже в проеме возник его силуэт, он казался огромной тенью в отблесках проникающего сюда света из холла. Силуэт приближался шаг за шагом, пока не оказался рядом с ней. Кажется, она сказала: «Добрый вечер», и он проворчал в ответ: «Я сказал, что приду… полная чушь…» — или что-то еще в этом роде. Они замерли бок о бок в этом темном безмолвном коридоре, будто отрезанные от всего остального мира, и ждали, не говоря ни слова. Женщина слышала, как колотилось ее сердце.