Я решил продолжать свои занятия в духовной академии с тем, чтобы, получив там ученую степень, поступить на такое место, которое позволило бы мне всецело посвятить себя работе среди рабочего класса столицы. Занятиям в академии я решил отдавать ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы выдержать экзамены, а остальное время посвящать сближению с рабочими.
Услышав о моем приезде, Саблер (помощник Победоносцева) пригласил меня участвовать в братской миссии той церкви, в которой он был старостой. Церковь эта называется Скорбящей Божьей Матери и находится в Галерной Гавани.
Галерная Гавань, расположенная в низкой части города, часто подвергается наводнениям, причиняющим большие бедствия живущим там беднякам. В этом же квартале находятся и Балтийские верфи, много заводов и фабрик.
Здесь я проповедовал о долге, о счастье, и вскоре моя паства настолько увеличилась, что здание не могло вместить ее. Часто собиралось более 2 тысяч народу слушать меня. Но этого было недостаточно. Казалось мне, что за словами должны следовать дела, и я начал обдумывать, какой практический план я мог бы предложить народу для улучшения его жизни. Я посоветовал им организовать братство для взаимной помощи. Этот план я сообщил настоятелю, которому он понравился, и он разрешил мне его выполнить. Приход тоже, очевидно, был очень доволен. Идея образовать такое братство быстро распространилась среди рабочих. Настоятель сообщил план этот архиерею, который был в то же время ректором академии, и просил его произнести проповедь на эту тему.
Казалось, что все благоприятствует моему плану. Я нетерпеливо ожидал дня, когда мое предложение должно получить официальную санкцию и организация могла быть открыта. Но Саблер отказался дать свое согласие, может быть, из-за неблагоприятных отзывов обо мне, данных некоторыми из духовенства, которые ревновали моих прихожан ко мне. К моему большому огорчению, в санкции было отказано под предлогом, что уже существует такая организация взаимопомощи во время периодических наводнений. Эта организация существовала все-таки только для случайных происшествий и была всецело в руках духовенства, тогда как вся суть моего плана была в том, что это будет постоянная организация и все управление будет всецело в руках самих рабочих и что это воспитает в них самоуважение и уверенность в возможности кооперации. После отказа я не счел возможным оставаться на своем месте, подал в отставку и отказался в то же время продолжать работу в обществе для распространения религиозного и нравственного обучения, во главе которого стоял священник Орнатский,[22]который, к несчастью, сделался правой рукой с. — петербургского митрополита. Это общество было под особым покровительством царя и правительства. Я чувствовал, что не могу принять в нем участия, потому что мне казалось смешным, как, например, я, молодой студент академии, которому едва исполнилось двадцать лет, буду проповедовать целомудрие перед толпой стариков и старух или же уговаривать их, во имя трезвости, дать клятву воздерживаться от пьянства на некоторый период. Я знал, что, нарушая свою клятву, они приходили иногда в такое отчаяние, что принимались пить больше, чем прежде, только для того, чтобы забыться. Я считал, что необходимо этим людям дать более солидные познания, расширить их кругозор и научить их думать и действовать самостоятельно. Проповедовать же абстрактные принципы мне казалось бесполезным. Я познакомился со многими рабочими, посещая их на Балтийской верфи и вступая с ними в разговоры. Они верили мне и даже признавались, что увлекаются политическими идеями. В то время я еще не думал о необходимости политических реформ и говорил рабочим, что трудовой организацией они добьются лучших результатов для себя, чем столкновением с правительством. Я искренно сочувствовал их тяжелому положению. Однажды, когда я проходил по плавильному отделению, один из рабочих спросил меня: «Разве в аду хуже, чем здесь?» — и, когда я в ответ упомянул имя Бога, он крикнул: «Здесь нет Бога; я тысячу раз молил его избавить меня от этого ада, в котором мы мучаемся ради куска хлеба, но он не услышал моей молитвы».
|
|
|
|
Когда я был на втором курсе академии, мне предложили место исправляющего должность главного священника во втором приюте Синего Креста. Приют этот также находился в рабочем квартале. Одновременно меня пригласили проповедовать Священное Писание в Ольгинском доме для бедных, состоящем под покровительством императрицы.[23]
Чтобы попадать на место моей службы, я должен был проходить громадное поле, называемое Гаванским полем. Это большое открытое пространство могло бы быть использовано как место для детских игр, а между тем оно является очагом заразы, служа свалочным пунктом и местом сборищ босяков, жизнь и страдания которых так хорошо описаны Максимом Горьким. Часто на своем пути я останавливал этих несчастных, знакомился и разговаривал с ними и помогал им чем мог. Их печальная судьба глубоко меня трогала. В это время у меня еще не возникла мысль об участии в переустройстве общества посредством организованной борьбы рабочего класса. Я просто шел к наиболее страдающим и обездоленным, движимый исключительно желанием им помочь. Даже эти несчастные отщепенцы Гаванского поля, казалось мне, не должны быть вне человеческого сострадания. Было и другое место, носившее название «Девичье поле» по названию монастыря, находящегося близ него, где собирались такие же несчастные отщепенцы — мужчины, женщины и дети. И это место я тоже посещал часто. Задача, как помочь им, все более и более охватывала мои мысли. Чтобы добраться до корня вопроса, я стал посещать частные ночлежные дома, которые в Петербурге, как и в других городах, служат дополнением к одинаково несущественным городским учреждениям этого рода. Во многих ночлежных домах санитарные условия были ниже критики, а воздух так тяжел, что, по простонародному выражению, в нем можно было топор повесить. Вначале я переодевался, чтобы ночевать в этих ночлежках, но потом, когда хорошо познакомился с их посетителями, стал приходить по вечерам уже в священнической рясе и, найдя себе помощника среди развитых рабочих, правил там небольшие богослужения. Вскоре бедняки стали собираться ко мне и рассказывать о своей жизни. Они нашли во мне друга, я же нашел, что даже на этом «дне», где все человеческое было забито и искажено, сила искреннего доброжелательства могла возродить даже тех, кто считался безвозвратно потерянным. Конечно, было неизбежно, что, в конце концов, эти сведения о моей деятельности дойдут до полиции. Однажды градоначальник Петербурга генерал Клейгельс[24]предложил мне явиться к нему в канцелярию. Он спросил меня, чем я занимаюсь, и я ему подробно изложил все причины, благодаря которым я стал интересоваться состоянием этого беднейшего слоя населения; я сказал ему, что я пытаюсь найти способ, каким можно было бы возвратить этих несчастных людей к честной и порядочной жизни. Я добавил, что собираюсь писать доклад о всех своих заключениях и предложениях, а он, делая вид, что все это его очень интересует, и видя, что у меня никаких политических целей в работе нет, отпустил меня.
|
|
Среди босяков, с которыми мне приходилось сталкиваться, я встречал, к великому моему удивлению, лиц действительно одаренных; встречал людей, занимавших раньше высокое положение — офицеров, адвокатов и даже членов аристократических семей. Мне было ясно, что многие из них могли бы быть полезными членами общества, если бы попали в лучшие условия и обрели веру в себя.
Я написал обширный доклад на тему о возрождении этих несчастных посредством устройства целого ряда рабочих домов в городах и рабочих колоний в деревнях, в основе которых лежал бы принцип труда, так как труд есть цель жизни и каждый обязан трудиться.
Каждый из безработных поступает в один из домов или колоний, причем ему предоставляется выбор между разными работами и соответственно этому между различными домами и колониями. В докладе я наметил три типа подобных учреждений. Одни служили бы для принудительных работ преступников, для надзора за которыми правительство назначало бы служащих. Работавших здесь всегда бы поощряли к самоусовершенствованию и к участию в организации работ, чтобы заинтересовать их самих к исправлению. Только известный процент заработка выдавался бы на руки; остальное шло бы на организацию предприятия. Труд был бы непременным условием и критерием; оказавшиеся достойными переходили бы в другие дома или колонии, где кооперативный принцип применялся бы более широко. Здесь работающим могло бы быть предоставлено право выбора своих должностных лиц и ведение работ мастерской или колонии. Половина заработка считалась бы собственностью работающих. Эта ступень имела бы большое воспитательное значение и подготовляла бы работников для высшей ступени рабочих домов или колоний, которые практически были бы свободными кооперативными предприятиями. Почти весь заработок принадлежал бы членам, но с условием, что, наработав, примерно, 300 руб., участник уходил бы, давая место вновь поступающим.
Во всех этих учреждениях церковь была бы центром религиозного и нравственного влияния. Работающие могли бы принимать деятельное участие в жизни церкви. Выборный комитет из активных участников рабочих домов и колоний управлял бы всеми учреждениями. Средства добывались бы частью пожертвованиями, частью от местных властей, частью от правительства. Но я думал, что при осуществлении моего плана полностью можно было бы не только покрыть все расходы, но и получить остаток, достаточный для дальнейшего развития организации. Необходимо, чтобы местные власти и правительство изменили бы порядок сдачи общественных работ. Сдача таких работ вместо подрядчиков и посредников кооперативным организациям уничтожила бы эксплуатацию трудящихся, удешевила бы работу и улучшила бы ее качество. Я говорил об этом плане со многими знакомыми безработными, обсуждавшими, в свою очередь, этот вопрос между собою, и они горячо приветствовали общие принципы моего плана, а мое заявление собрало около 700 подписей.
Я познакомил генерала Клейгельса с содержанием моего доклада, дополнив его критикой существующих рабочих домов, доказав их полную несостоятельность как средства развить волю человека и хотя сколько-нибудь обеспечить его жизнь. Копию с доклада я послал генералу Максимовичу,[25]заведующему всеми рабочими домами, состоящими под покровительством императрицы. По-видимому, доклад мой ему понравился, так как он отнесся сочувственно к моим планам. Максимович приказал напечатать мой доклад и один экземпляр его отправил к Танееву,[26]большому любимцу государя, начальнику собственной его величества канцелярии, на положении министра, вице-председателю комитета попечительства о домах трудолюбия и рабочих домах, председателем которого состоит императрица. Танеев сказал о моем докладе императрице, которой, как мне известно, он также понравился, и она пожелала, чтобы он был обсужден в комитете в ее присутствии, причем предполагалось пригласить и меня для объяснений. Успех моего доклада так ободрил меня, что я хотел посвятить разработке этого вопроса всю свою жизнь. Но радость моя была преждевременна. Проходил месяц за месяцем, и комитет не созывался. Генерал Максимович, который делал вид, что очень интересуется этим вопросом, утешал меня, говоря — то, что императрица больна, то она уехала и т. д. Очевидно, бюрократия решила замолчать мой проект.
Тем не менее слух о моем докладе распространился в обществе, и некоторые аристократы заинтересовались им, а попутно и мною. Меня стали приглашать в салоны титулованных особ, близких к придворным сферам, где я вскоре совсем освоился. В это время я познакомился с различными представителями придворной знати. Чаще других я бывал у Хитрово,[27]умной женщины, вдовы покойного гофмаршала Хитрово, бывшего русским посланником в Японии. Там я имел случай наблюдать жизнь высшего общества и нашел ее далеко не завидной. Как в разговорах своих, так и в поступках люди эти никогда не были искренни. Вся жизнь их была нудная, скучная и бесцельная. Их интерес к благотворительности был порывист и поверхностен. Сначала я верил их добрым намерениям, и, когда меня просили собрать сведения о том или другом семействе, я, не щадя времени, а иногда и денег, исполнял эти поручения, тщательно исследовал дело и докладывал о нем. Вскоре я убедился, что усердие мое было неуместно; все ограничивалось одними расспросами: ни настоящего участия, ни желания помочь беде не было. Им нужно было только новое развлечение. Ту же самую искренность я заметил в них и по отношению к религии. Они часто высказывали большой интерес к жизни Христа и просили меня рассказывать им о ней, но потом я убедился, что интересует их нечто совсем другое. Тем не менее в обществе этом была женщина, которую я глубоко уважал. Это была Елизавета Нарышкина,[28]старшая гофмейстерина при императрице, дама высшего аристократического круга, весьма любимая царем и императорской фамилией. Женщина добрая и умная, она была основательницей многочисленных благотворительных учреждений, вполне удовлетворявших своему назначению. Она часто приглашала меня к себе, и мы подолгу разговаривали. Благодаря ей я стал идеализировать императора Николая II. Она рассказала мне, что, когда он был ребенком, она носила его на руках и на ее глазах он вырос; она уверяла меня, что знает его как своих детей, и отзывалась о нем как о действительно добром, честном человеке, но, к сожалению, совершенно бесхарактерном и безвольном. В моем воображении создался образ идеального царя, не имевшего только случая показать себя, но от которого только и можно было ожидать спасения России. Я думал, что, когда наступит момент, он покажется в настоящем своем свете, выслушает свой народ и сделает его счастливым.
В то время я служил в Ольгинском приюте и в приюте Синего Креста. В приюте Синего Креста я был избран заведующим. Об этом было доложено моему академическому начальству и митрополиту Антонию,[29]которые остались этим очень довольны. Как заведующему приютом мне пришлось столкнуться с председателем комитета всех приютов, Аничковым,[30]бывшим одновременно и гласным городской думы. Он оказывал мне большое, но своеобразное расположение: в состоянии опьянения он открывал мне свою душу и рассказывал о своих похождениях. Говорил о многих бесчестных проделках, в которых он участвовал вместе с городской управой. Часто приглашая меня к себе, он угощал меня всевозможными винами, которые, по его словам, были украдены его дядей, заведовавшим хозяйственною частью в Зимнем дворце. Рассказывал много странного из области дворцового хозяйства. Количество дворцовой прислуги громадно; одних поваров около 70, и каждый из них крадет сколько может, и, вообще, воровство там нечто обычное. С глубоким огорчением слушал я эти рассказы и думал, как хорошо было бы, если бы вместо того, чтобы расточать так непроизводительно народные деньги, царь подавал бы всему миру пример умеренной жизни.
Считая Аничкова добродушным и искренним человеком, я откровенно говорил с ним о том, как темна наша народная масса и как ее эксплуатируют. Но скоро я узнал, что его кажущаяся дружба ко мне была только ширмой для предательства, чтобы лучше погубить меня. Думаю, что главной причиной его коварства было мое критическое отношение в моем докладе к организации приютов. В докладе своем я доказывал, что приюты, находившиеся в ведении Аничкова, Витте и других высокопоставленных лиц, содержались плохо и совсем не соответствовали своему назначению. Чтобы дискредитировать меня, Аничков не нашел ничего лучшего, как распространять различные сплетни из моей прошлой жизни, уснащая их им же самим выдуманными подробностями. Единственно, чего я мог бояться — это были последствия моей искренней дружбы с бедными и отверженными. Рабочим все более и более нравилось мое служение, и они тысячами наполняли церковь. Иногда я говорил им о тяжести их положения, о гнете, который они терпят, и весьма вероятно, что употреблял при этом неосторожные выражения.
Сблизившись с рабочими, я изучил условия их жизни и находил, что, действительно, они очень тяжелы. В Петербурге числится свыше 200 тыс. рабочих, большая часть которых работает в ткацких мастерских и на механических заводах и сосредоточена в рабочих кварталах города. Заработок их равняется 14 руб. в месяц и больше, и только самые лучшие рабочие получают до 35 руб. Мастера часто относятся к ним грубо и несправедливо, вымогая взятки под угрозами расчета, и оказывают предпочтение своим родственникам и друзьям. В случаях недоразумений между мастерами и рабочими фабричные инспектора становятся почти всегда на сторону хозяев, всеми силами стараясь принудить рабочих к уступке. Даже фабричные доктора, оплачиваемые хозяевами, их верные слуги, и при несчастных случаях дают такие свидетельства, которые лишают потерпевших рабочих права на вознаграждение. Такое отношение к рабочим со стороны хозяев, начальства и полиции, которые действуют сообща, чтобы помешать им добиться справедливости, все более и более озлобляет рабочих. Тогда я понял, что если сплотить всю эту массу рабочих и научить ее, как отстаивать свои интересы, то какое громадное влияние это оказало бы на улучшение условий труда в России.
Когда я состоял священником в Ольгинском приюте и во втором Синем Кресте, неожиданная интрига едва не прекратила моей деятельности. Княгиня Лобанова-Ростовская[31]предложила мне быть священником в Красном Кресте. Я решил оставить Ольгинский приют и принять предложение; митрополит в принципе одобрил мое решение. Это было в начале четвертого и последнего года моего пребывания в академии. Попечительному совету приюта это не понравилось; он опасался влияния этого перехода на многочисленную паству, собранную мною в приюте Ольги. Подстрекаемый Аничковым, попечительный совет послал доклад об этом епископу Иннокентию,[32]в то время замещавшему митрополита Антония, и в результате я оказался уволенным из академии и устраненным от исполнения моих обязанностей.[33]
Одновременно Аничков донес на меня, как на революционера, в охранное отделение, и ко мне явился один из высших чинов этого отделения — Михайлов,[34]чтобы допросить меня. Я рассказал ему все откровенно, и он отнесся ко мне с большим вниманием и дружелюбием, высказав при этом свое сочувствие освободительному движению. Вероятно, под влиянием отчета Михайлова своему начальнику митрополит Антоний, тем временем вступивший в отправление своих обязанностей, принял меня и восстановил меня в звании священника и ученика академии, и я снова стал принимать у себя своих друзей-рабочих и разговаривать с ними об их нуждах. Последующее даст объяснение тому странному случаю, благодаря которому я впервые получил поддержку со стороны русской полиции.
Глава седьмая