Символ — ключ к природе человека

Биолог Иоганн Икскюль¹⁸* написал книгу, в которой подверг критическому пересмотру принципы биологии. Согласно Икскюлю, биология — это наука, которая должна развиваться с помощью обычных эмпирических ме­тодов наблюдения и эксперимента. Однако биологическое мышление отлично по своему типу от физического и хими­ческого. Икскюль — решительный сторонник витализма. Он отстаивает принцип автономии жизни. Жизнь есть высшая и самодостаточная реальность, она не может быть описана и объяснена в терминах физики или химии. С этих позиций Икскюль развертывает новую общую схему биологических исследований. В качестве философа он придерживается идеалистических или феноменалистских позиций, но его фе­номенализм основывается не на метафизических или эпистемологических, а скорее на эмпирических принципах. Счи­тать, что существует некая абсолютная вещная реальность, одинаковая для всех живых существ, подчеркивает он, зна­чит впадать в наивный догматизм. Реальность не едина и не однородна, а, напротив, чрезвычайно разнообразна: в ней столь же много различных схем и образцов, сколь и разных организмов. Каждый организм есть как бы монада, у кото­рой свой собственный мир, поскольку имеется свой собст­венный опыт. Явления, которые мы обнаруживаем в жизни некоторых биологических видов, не могут быть перенесены ни в какой другой вид. Опыт, а значит, и реальность каждого из двух различных организмов несоизмеримы друг с другом. В мире мух, писал Икскюль, мы найдем только “мушиные вещи”, а в мире морских ежей — только “ежиные”.

Исходя из этих общих предпосылок, Икскюль развивает очень остроумную и оригинальную схему биологического мира. Стремясь избежать любых психологических интерпре­таций, он следует целиком объективному или поведенческому методу. Ключ к жизни животного могут дать нам, по­лагает он, только факты сравнительной анатомии. Если нам известна анатомическая структура животного вида, то мы располагаем всеми необходимыми данными для реконструк­ции его видового опыта. Тщательное изучение телесной структуры животного, числа, качества и распределения раз­личных органов чувств, строения нервной системы дают нам совершенный образ внутреннего и внешнего мира организ­ма. Икскюль начинает с изучения низших организмов и рас­пространяет его последовательно на все формы органичес­кой жизни. В некотором смысле он отказывается от деления на низшие и высшие формы жизни. Жизнь совершенна всюду — она одинакова и в малом, и в великом. Каждый организм, даже низший, не только в определенном смысле адаптирован (angepasst), но и целиком приспособлен (eingepasst) к своему окружению. Сообразно с его анато­мической структурой он обладает системой рецепторов (Merknetz) и системой эффекторов (Wirknetz). Без коопе­рирования и уравновешивания этих двух систем организм не может выжить. Система рецепторов, посредством которой биологические виды получают внешние стимулы, и система эффекторов, через которую они реагируют на эти стимулы, всегда тесно переплетаются. Они образуют звенья единой цепи, которую Икскюль называет функциональным кругом (Funktionskreis) животного'.

Я не могу вступать здесь в дискуссию о биологических принципах Икскюля: к его понятиям и терминологии я об­ратился только для того, чтобы поставить общий вопрос. Можно ли воспользоваться схемой Икскюля для описания и характеристики человеческого мира? С одной стороны, очевидно, что этот мир формируется по тем же самым био­логическим правилам, которые управляют жизнью других организмов. Однако в человеческом мире мы находим и новые особенности, которые составляют отличительную черту человеческой жизни. Функциональный круг человека гораздо шире, но дело здесь не только в количественных, но и в качественных изменениях. Человек сумел открыть новый способ адаптации к окружающей среде. У него между системой рецепторов и эффекторов есть еще третье звено, которое можно назвать символической системой. Это новое приобретение целиком преобразовало всю человеческую жизнь. По сравнению с другими животными человек живет

не просто в более широкой реальности — он живет как бы в новом измерении реальности. Существует несомненное различие между органическими реакциями и человеческими ответами. В первом случае на внешний стимул дается пря­мой и непосредственный ответ; во втором ответ задержи­вается, прерывается и запаздывает из-за медленного и сложного процесса мышления. На первый взгляд такую за­держку вряд ли можно считать приобретением. Многие фи­лософы предостерегали человека от этого мнимого прогрес­са. “Размышляющий человек, — говорил Руссо¹⁹*, — про­сто испорченное животное”: выход за рамки органической жизни влечет за собой ухудшение, а не улучшение челове­ческой природы.

Однако средств против такого поворота в естественном ходе вещей нет. Человек не может избавиться от своего при­обретения, он может лишь принять условия своей собствен­ной жизни. Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия — части этого универсума, те разные нити, из ко­торых сплетается символическая сеть, запутанная ткань че­ловеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Че­ловек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней, так сказать, лицом к лицу. Физичес­кая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая деятельность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или религиозные ритуалы, что не может ничего видеть и знать без вмешательства этого искусственного посредника. Так обстоит дело не только в теоретической, но и в практичес­кой сфере. Даже здесь человек не может жить в мире стро­гих фактов или сообразно со своими непосредственными желаниями и потребностями. Он живет, скорее, среди во­ображаемых эмоций, в надеждах и страхах, среди иллюзий и их утрат, среди собственных фантазий и грез. “То, что мешает человеку и тревожит его, — говорил Эпиктет, — это не вещи, а его мнения и фантазии о вещах”.

С этой, достигнутой нами теперь, точки зрения мы можем уточнить и расширить классическое определение че­ловека. Вопреки всем усилиям современного иррационализма определение человека как рационального животного ни­чуть не утратило своей силы. Рациональность — черта, дей­ствительно внутренне присущая всем видам человеческой деятельности. Даже мифология — не просто необработан­ная масса суеверий или нагромождение заблуждений; ее нельзя назвать просто хаотичной, ибо она обладает систе­матизированной или концептуальной формой². С другой сто­роны, однако, структуру мифа невозможно охарактеризо­вать как рациональную. Часто язык отождествляют с разу­мом или подлинным источником разума. Но такое опреде­ление, как легко заметить, не покрывает все поле. Это pars pro toto; оно предлагает нам часть вместо целого. Ведь на­ряду с концептуальным языком существует эмоциональный язык, наряду с логическим или научным языком существует язык поэтического воображения. Первоначально язык выра­жал не мысли или идеи, но чувства и аффекты. И даже ре­лигия “в пределах чистого разума”, как ее понимал и раз­рабатывал Кант, — это тоже всего лишь абстракция. Она дает только идеальную форму, лишь тень того, что пред­ставляет собой действительная конкретная религиозная жизнь. Великие мыслители, которые определяли человека как animal rationale*, не были эмпириками, они и не пыта­лись дать эмпирическую картину человеческой природы. Таким определением они скорее выражали основной мо­ральный императив. Разум — очень неадекватный термин для всеохватывающего обозначения форм человеческой культурной жизни во всем ее богатстве и разнообразии. Но все эти формы суть символические формы. Вместо того чтобы определять человека как animal rationale, мы должны, следовательно, определить его как animal symbolicum**²⁰*. Именно так мы сможем обозначить его специфическое от­личие, а тем самым и понять новый путь, открытый чело- | веку, — путь цивилизации. '

Примечания

1.' Cw.-.Uexkull J.von. Theoretische Biologie. 2.Ausg. / В., 1938; Idem. Um-welt und Innenwelt der Tiere. 1909; 2.Ausg. В., 1921.

² См.: Cassirer. Die Begriffsform im mythischen Denken. Leipzig, 1921.

* Разумное животное {лат.).

** Символическое животное (лат.}.

Ill

От животных реакций к человеческим ответам

Определение человека как animal symbolicum дает нам основу дальнейшего исследования. Но это определе­ние необходимо развить, сделать его более точным. Несомненно, символическое мышление и поведение — самые характерные черты человеческой жизни, на которых зиждется весь прогресс человеческой культуры²¹*. Но можем ли мы рассматривать их как особый дар, отличающий чело­века от других живых существ? Нет ли у принципа символиз­ма гораздо более глубокого источника и значительно более широких возможностей применения? Ответив на этот вопрос отрицательно, мы, по-видимому, должны будем признать наше невежество в тех важнейших вопросах, которые всегда были в центре внимания философии культуры. Без ответа останутся вопросы о происхождении языка, искусства, рели­гии, а в результате мы столкнемся с культурой как фактом, оторванным от других и потому непонятным.

Вполне естественно, что такое решение было неприем­лемо для ученых. Они всячески стремились связать факт символизма с другими хорошо известными и элементарными фактами. И хотя огромное значение этой проблемы было осознано, правильный подход к ней находили, к сожалению, очень редко. С самого начала вопрос оказывался неясным и смешивался с другими вопросами, принадлежавшими иной области размышлений. Дискуссия по этой проблеме не смог­ла дать нам беспристрастного описания и анализа феноме­нов самих по себе, выродившись в метафизический спор; в конце концов этот вопрос стал пробным камнем в спорах между различными метафизическими системами — идеа­лизмом и материализмом, спиритуализмом и натурализ­мом, — оказавшись стержневым для последующего разви­тия науки и метафизики²²*.

Этого аспекта проблемы мы здесь не касаемся, огра­ничиваясь решением гораздо более скромной и конкретной задачи. Мы попытаемся как можно более точно описать сим­волическую установку человека, чтобы получить возмож­ность отличить ее от тех способов символического поведе­ния, которые обнаруживаются повсюду в животном мире. Очевидно, что животные не всегда прямо реагируют на сти­мулы, они способны и на непрямую реакцию. Известные экс­перименты Павлова²³* с непреложностью эмпирически дока­зали существование так называемых репрезентативных сти­мулов. Очень интересные экспериментальные исследования Вольфа на человекообразных обезьянах показали действен­ность “знака поощрения”. Животные обучаются отвечать на знаки как замену пищи поощрением так же, как если бы они реагировали на самую пищу¹. Согласно Вольфу, резуль­таты разнообразных и длительных экспериментов доказали, что в поведении человекообразных обезьян наличествуют символические процессы. Роберт М.Йеркс²⁴*, описавший эти эксперименты в своей последней книге, делает важный общий вывод: “Очевидно, что они [символические процессы] относительно редки и трудно наблюдаемы. Можно, конечно, и дальше сомневаться в их существовании, но, я полагаю, что в них мы вскоре обнаружим предшественников симво­лических процессов у человека. Этот объект находится на наиболее впечатляющей стадии развития, когда открытия ближайшего будущего будут иметь огромное значение”².

Преждевременно делать какие бы то ни было предска­зания о дальнейшей судьбе этой проблемы. Это должно со­ставить область предстоящих исследований. С другой сто­роны, интерпретация экспериментальных фактов всегда за­висит от некоторых фундаментальных понятий, которые должны быть выяснены раньше, чем эмпирический материал принесет свои плоды²⁵*. Современная психология и психо­биология принимают во внимание этот факт. В высшей сте­пени симптоматичным мне кажется то, что в наши дни не философы, а эмпирики-наблюдатели и исследователи-экспе­риментаторы играют ведущую роль в решении этой пробле­мы. Впрочем, последнее свидетельствует также и о том, что стоящая перед нами проблема не только эмпирическая, но и — в еще большей степени — логическая. Геза Ревес опубликовал недавно серию статей, где выдвинул предпо­ложение, что вызывающий жаркие дискуссии вопрос о так называемом языке животных не может быть решен на ос­нове одних только фактов психологии животных (зоопсихо­логии). Каждый, кто беспристрастно и критически исследует различные психологические положения и теории, должен будет прийти в итоге к выводу, что эту проблему невозмож­но прояснить с помощью ссылки на формы общения жи­вотных и некоторые их умения, достигнутые путем муштры и тренинга. Все такие достижения допускают крайне про­тиворечивые интерпретации. Необходимо, следовательно, строго логически определить тот исходный пункт, от кото­рого можно прийти к естественной и трезвой интерпретации эмпирических фактов. Этот исходный пункт — определение речи (die Begriffsbestimmung der Sprache)³. Однако вместо того чтобы предложить готовое определение речи, может быть, лучше было бы продолжить поиск. Речь — не простое и не единообразное явление. Она состоит из различных эле­ментов, которые с точки зрения и биологии, и систематики находятся на разных уровнях. Мы должны попытаться отыс­кать порядок и взаимосвязи образующих ее элементов; мы должны вычленить различные геологические слои речи. Пер­вый и основной слой — это, очевидно, язык эмоций. Боль­шая часть человеческих высказываний по-прежнему относит­ся к этому слою. Но существует форма речи совсем другого типа. Здесь слово имеет только значение междометия: оно не есть лишь невольное выражение чувства, оно есть часть предложения, которое имеет определенную синтаксическую и логическую структуру⁴. Правда, даже в высокоразвитом теоретическом языке связь с исходными элементами не те­ряется до конца. Вряд ли можно построить предложение — за исключением разве что чисто формальных предложений математики, которое было бы полностью лишено аффектив­ных и эмоциональных оттенков⁵. Множество аналогий и па­раллелей эмоциональному языку человека можно найти в животном мире. Вольфганг Кёлер, исследуя шимпанзе, ус­тановил, что они способны многое выразить жестами. Таким способом нетрудно выразить ярость, страх, отчаяние, горе, мольбу, желание, игривость, удовольствие. Но при этом здесь отсутствует один непременный момент, характеризую­щий человеческий язык, — мы не находим здесь знаков с объективным референтом или значением. “Можно считать определенно доказанным, — писал Кёлер, — что весь их фонетический диапазон целиком "субъективен" и может вы­ражать только эмоции: он никогда не обозначает и не опи­сывает объекты. Но у них так много фонетических элемен­тов, общих с человеческими языками, что отсутствие чле­нораздельной речи не может быть приписано вторичным (губноязычным) ограничениям. Никакие их гримасы и тело движения, так же как и звуки, никогда не обозначают и не "описывают" объекты (Бюлер)”⁶.

Здесь мы подходим к решающему моменту в рассмот­рении проблемы. Различие между пропозициональным и эмоциональным языками — это действительная граница че­ловеческого и животного миров. Все теории и наблюдения, касающиеся языка животных, не достигают цели, если не учитывают это основополагающее различие⁷. Во всей лите­ратуре на эту тему нет, кажется, ни одного доказательства, способного убедить нас в том, что животные действительно сделали этот решающий шаг от субъективности к объектив­ности, от аффективного к пропозициональному языку²⁶*. Кёлер настаивает на том, что речь безусловно выходит за рамки возможностей человекообразных обезьян. Он ут­верждает, что нехватка этого бесценного инструмента и дет­ская ограниченность таких важных компонентов мысли, как образы, — вот те причины, по которым животные в прин­ципе неспособны достичь хотя бы начальной ступени куль­турного развития⁸. К такому же выводу пришел и Ревес. Он утверждал, что речь — чисто антропологическое понятие, которое, следовательно, должно быть полностью устранено из исследований по психологии животных. Если мы будем исходить из ясного и точного определения речи, все другие формы выражений, которые мы также находим у животных, автоматически устраняются⁹. Йеркс, с особым интересом изучавший эту проблему, высказывается в более позитивном тоне. Он убежден, что при всем уважении к языку и сим­волизму существует скрытая связь между человеком и че­ловекообразными обезьянами. “Это наводит на мысль, — писал он, — что мы сможем, наконец, обнаружить раннюю филогенетическую стадию в эволюции символического про­цесса. Достаточно очевидно, что различные типы других, не символических операций, часто наблюдаются и эффективно осуществляются у шимпанзе”¹⁰. Однако все это, конечно, операции доязыкового уровня. Даже с точки зрения Йеркса все эти функциональные выражения слишком рудиментар­ны, примитивны и ограниченно употребимы по сравнению с человеческими познавательными операциями¹¹. Вопрос о происхождении языка не должен смешиваться с аналитичес­кими и феноменологическими вопросами. Логический ана­лиз человеческой речи всегда приводит нас к элементу первостепенной важности, который не имеет параллелей в животном мире. Общая теория эволюции ни в каком отно­шении не препятствует установлению этого факта. Даже в области явлений органической природы мы признаем, что эволюция не исключает возникновения нового. Должен быть признан факт внезапных мутаций и неожиданных эволюци­онных скачков. Современная эволюционная теория больше подходит к эволюции с мерками раннего дарвинизма; иначе объясняет ома и причины эволюции. Мы легко можем до­пустить, что в развитии некоторых символических процессов человекообразные обезьяны сделали значительный шаг впе­ред. Но опять-таки мы должны признать, что порога чело­веческого мира они не достигают. Они оказались в тупике.

Для достижения ясности в постановке проблемы мы должны тщательно различать знаки и символы. То, что в жи­вотном поведении обнаруживаются сложные системы знаков и сигналов, — это, пожалуй, очевидный факт. Мы можем даже сказать, что некоторые животные, особенно домаш­ние, чрезвычайно восприимчивы к знакам¹². Собака может реагировать на малейшие изменения в поведении хозяина, она может даже различать выражения лица и перемены в голосе человека¹³. Но от этого еще далеко до понимания символов в человеческой речи. Знаменитые опыты Павлова доказали, что животные могут быть легко обучены реаги­ровать не только на прямые, но и на всякого рода опосредующие или репрезентативные стимулы. Звонок, напри­мер, может стать “знаком обеда” и животное может быть обучено не прикасаться к пище, покуда этого знака нет. Но из этого мы узнаем лишь, что экспериментатор успешно менял ситуацию с пищей у животного. Он усложнял эту си­туацию, произвольно внося в нее новые элементы. Все яв­ления, которые обычно называют условными рефлексами, не только очень далеки, но и прямо противоположны су­щественным чертам символической мысли человека. Симво­лы в собственном смысле слова нельзя свести только к сиг­налам. Сигналы и символы принадлежат двум различным универсумам дискурсии: сигнал есть часть мира физического бытия; символ — часть человеческого мира значения. Сиг­налы — “операторы”; символы — “десигнаторы”¹⁴. Сигна­лы, даже когда они понимаются и используются как тако­вые, обладают физическим или субстанциональным бытием; символы же имеют только функциональную значимость²⁷*.

Вводя это различение, мы сможем найти подход к одной из наиболее спорных проблем. Вопрос об интеллекте живот­ных всегда был одной из труднейших загадок для антропо­логической философии. Огромные усилия мысли и наблюде­ний были потрачены в поисках ответа на этот вопрос²⁸*. Но двойственность и неясность самого термина “интеллект” всег­да препятствовали получению четкого ответа. Как можно дать ответ на вопрос, само значение которого неясно? Метафизики и ученые, естествоиспытатели и теологи используют слово “ин­теллект” в различных и часто противоположных смыслах. Не­которые психобиологи решительно отказываются говорить об интеллекте животных, все поведение животных они считают автоматическим. За этим тезисом стоит авторитет Декарта; приводят его и современные психологи. “Животное, — ут­верждает Э.Л.Торндайк в своей книге о животном интеллек­те, — не думает, что одно подобно другому, и не совершает, как часто думают, ошибки, принимая одно за другое. Оно во­обще не думает об этом, оно именно думает это... Мысль, что животные реагируют на частные, абсолютно определенные и представимые чувства-впечатления и что сходная реакция на чувства-впечатления, отличные от первоначальных, дока­зывает существование ассоциаций по сходству, — это миф”¹⁵. Последующие более точные наблюдения привели к другому выводу. Стало ясно, что высокоорганизованные жи­вотные способны решать довольно трудные проблемы и что эти решения нельзя получить чисто механическим путем проб и ошибок. Как подчеркнул Кёлер, самое поразитель­ное различие существует между случайно найденным и под­линным решением, так что одно несложно отличить от дру­гого. Неоспоримо, что по крайней мере некоторые реакции высших животных — результат не случайности, а интуи­ции¹⁶. Если под интеллектом понимать либо приспособление к непосредственному окружению, либо приспособительное изменение окружения, то мы должны будем тогда приписать животным сравнительно высокий уровень интеллекта. Нужно признать также, что не все действия животных определяются присутствием непосредственных стимулов. Животное спо­собно уклониться от однозначно заданных стимулом реак­ций. Оно может не только научиться пользоваться своим ин­струментом, но и изобрести орудие для своих целей²⁹*. По­тому-то некоторые психобиологи и убеждены в том, что у животных есть конструктивное воображение¹⁷. Однако этот интеллект и это воображение не те, которые характерны для человека. Можно, короче говоря, сделать вывод, что живот­ное обладает практическим воображением и интеллектом, тогда как у человека развилась новая форма — символи­ческое воображение и интеллект.

Более того, в умственном развитии индивида переход от одной формы к другой — от всецело практической к символической установке — очевиден. Но здесь этот шаг — конечный результат медленного, постепенного развития. С помощью обычных методов психологического наблюдения нелегко различить отдельные стадии сложного процесса. Есть, однако, другой способ понять первостепенную значи­мость этого перехода. Сама природа, так сказать, ставит здесь эксперимент, проливающий неожиданный свет на про­блему. Мы имеем в виду два классических случая — Лоры Бриджмен и Элен Келлер, двух слепоглухонемых девочек, которые с помощью специальных методов научились гово­рить. Хотя оба случая хорошо известны и часто рассмат­ривались в психологической литературе¹⁸, тем не менее стоит напомнить о них читателю, поскольку это, быть может, лучшая иллюстрация к общей проблеме, которую мы здесь исследуем. Мисс Салливен, учительница Элен Келлер, за­фиксировала точную дату — тот момент, когда ребенок ре­ально начал понимать значение и функцию человеческого языка. Привожу ее собственные слова: “Я должна расска­зать вам хотя бы вкратце об этом утре: ведь случилось нечто весьма важное. Элен сделала второй огромный шаг в своем образовании. Она узнала, что каждая вещь имеет имя и что ее ручная азбука — ключ к каждой вещи, которую она хочет знать....В то утро во время умывания она захотела узнать название воды. Когда она хочет знать какое-то на­звание, она указывает на этот предмет и хлопает меня по руке. Я обозначила на ее руке по буквам “в-о-д-а” — и больше не думала об этом, пока не позавтракали...[Потом] мы пошли к водокачке, и я заставила Элен держать кружку под струёй, пока я накачивала воду. Когда холодная вода хлынула, заполняя кружку, я написала на свободной руке Элен: “в-о-д-а”. Слово, так близко совпавшее с ощущением холодной воды, льющейся по руке, кажется, испугало ее. Она уронила кружку и остановилась, как вкопанная. Лицо ее озарилось каким-то светом. Она повторила несколько раз "вода". Потом она опустилась на землю и спросила, как это называется, показала на насос и решетку и, наконец, вне­запно обернувшись, спросила мое имя. В ответ я обозначила на руке "учитель". Всю дорогу назад она была взволнована и выучивала имя каждого предмета, которого касалась, — и так за несколько часов она прибавила к своему словарю тридцать новых слов. Наутро она встала сияющая. Носилась от вещи к вещи, спрашивая их имя и радостно целуя меня... Все теперь должно было иметь имя. Куда бы мы ни ходили, везде она немедленно спрашивала о названиях вещей, ко­торые не встречала дома. Она требовала от друзей называть ей по буквам предметы, и всех, кто попадался, страстно обу­чала буквам. Она перестала пользоваться прежними знаками и пантомимикой, как только узнавала соответствующие слова, а овладение новым словом наполняло ее живейшей радостью. Мы заметили, что ее лицо с каждым днем дела­лось все выразительнее”¹⁹.

Решающий шаг, ведущий от пользования знаками и пан­томимикой к использованию слов, т.е. символов, вряд ли может быть описан выразительнее. В чем же заключалось реальное открытие ребенка в этот момент? Элен Келлер уже умела связывать некоторые вещи или события с некоторыми знаками ручного алфавита. Установились стойкие ассоциа­ции между вещами и тактильными впечатлениями. Но серии таких ассоциаций, даже если они повторяются и расширя­ются, не содержат понимания того, что такое человеческая речь и что она значит. Чтобы достигнуть такого понимания, ребенок должен сделать новое, более важное открытие. Он должен понять, что каждая вещь имеет название, что сим­волическая функция не ограничивается отдельными случая­ми, а является универсально применимым принципом, охва­тывающим всю сферу человеческой мысли. В случае с Элен Келлер это открытие было внезапным потрясением. За ис­ключением дефектов некоторых органов чувств, семилетняя девочка обладала блестящим здоровьем и высокоразвитым умом. При отсутствии заботы о ее воспитании она очень во многом отставала бы, но вдруг происходит этот решительный сдвиг, своего рода интеллектуальная революция. Ребенок начал видеть мир в новом свете. Он научился пользоваться словами не только как механическими знаками и сигналами, но совер­шенно новым орудием мышления. Открылись новые горизонты, и дитя могло теперь свободно странствовать по несравнимо более широкому и вольному пространству.

То же самое можно показать и на примере Лоры Бридж-мен, хотя и без столь эффектного сюжета. И в умственных способностях, и в интеллектуальном развитии Лора Бридж-мен значительно уступала Элен Келлер. В ее жизни и вос­питании не было таких драматических событий, какие мы находим в жизни Элен. Но в обоих случаях налицо одни и те же типичные элементы. После освоения пальцевого алфа­вита Лора Бриджмен внезапно достигла момента, когда стала понимать символизм человеческой речи. Как раз в этом от­ношении между двумя случаями наблюдается удивительный параллелизм. “Я никогда не забуду, — писала мисс Дру, одна из учительниц Лоры Бриджмен, — первый обед после того, как она усвоила ручной алфавит. Каждый предмет, которого она касалась, должен был иметь название; мне пришлось даже попросить кого-то покормить других детей, пока я занималась составлением для нее по буквам новых слов”²⁰.

Принцип символизма с его универсальностью, значимос­тью и общеприменимостью — волшебное слово, то самое “Сезам, откройся!”, которое позволяет войти в специфичес­ки человеческий мир, в мир человеческой культуры. Если человек обладает таким магическим ключом, дальнейшее развитие ему обеспечено. Такому прогрессу, очевидно, не препятствует недостаток чувственного материала. Случай Элен Келлер, достигшей очень высокой ступени умственного развития и интеллектуальной культуры, показывает нам ясно и неоспоримо, что в построении своего человеческого мира человек не зависит от качества материала, которым он рас­полагает. Если бы сенсуалистические теории были верны, если бы каждая мысль была лишь бледной копией перво­начального чувственного впечатления, тогда положение слепоглухонемого ребенка и в самом деле было бы безнадеж­ным. Ведь тогда были бы уничтожены подлинные источники человеческого знания; это было бы своего рода изгнанием из реальности. Но если мы изучим автобиографию Элен Келлер, мы не только тотчас узнаем, что это неверно, но и поймем, почему. Человеческая культура обретает свой спе­цифический характер, свои интеллектуальные и моральные ценности не из составляющего ее материала, а из ее формы, архитектоники, строения. И эта форма может быть выраже­на в любом чувственном материале. Звуковой язык имеет огромные технические преимущества перед тактильным, но технические недостатки последнего не уничтожают самого существа его использования. Использование тактильного языка вместо звукового не перекрывает пути для свобод­ного развития символической мысли и символического вы­ражения. Если ребенок преуспел в усвоении значений че­ловеческого языка, неважно, в каком конкретном материале эти значения ему доступны. Как показал случай Элен Кел­лер, человек может строить свой символический мир из самого бедного и скудного материала. То, что жизненно значимо, — это не отдельные кирпичи и камни, а их общая функция в архитектурной форме. В области речи именно их общая символическая функция оживляет материальные знаки и “дает им говорить”. Вне этого живительного прин­ципа человеческий мир действительно остается глухим и немым. С этим принципом даже мир слепоглухонемого ре­бенка может стать несравненно более широким и богатым, нежели мир самого высокоразвитого животного.

Универсальная применимость — следствие того, что каждая вещь имеет название, — одно из величайших пре­имуществ человеческого символизма. Но не единственное. Существует другая характерная черта символов, которая со­провождает и дополняет первую, необходимо соотносится с ней. Символ не только универсален, но и чрезвычайно из­менчив. Я могу выразить то же самое значение в различных языках, но даже в пределах одного и того же языка любая мысль, идея могут быть выражены в совершенно разных терминах. Знак или сигнал соотносится с соответствующей вещью одним-единственным жестко закрепленным спосо­бом. Любой конкретный и индивидуальный знак относится к определенной индивидуальной вещи. В павловских опытах собаки легко приучались брать пищу только при особых сиг­налах; они не ели, покуда не раздавался сигнал, выбранный экспериментатором. Здесь, однако, нет аналогии с челове­ческим символизмом, как это зачастую интерпретируют, — наоборот, это полная противоположность символизму. Под­линный человеческий символизм характеризуется не едино­образием, а как раз своей изменчивостью: он не жесток и статичен, а подвижен. Правда, полное осознание этой по­движности есть, по-видимому, результат более позднего ин­теллектуального и культурного развития человека. В прими­тивном мышлении это осознание очень редко достигается. Здесь символ рассматривается как свойство самой вещи, по­добное другим ее физическим свойствам. В мифологичес­ком мышлении имя бога — неотъемлемая часть природы самого бога. Если я неправильно называю бога, заклинание или молитва не подействуют. То же самое относится цели­ком и к символическим действиям. Религиозный ритуал, жертвоприношение всегда должны выполняться одним и тем же неизменным способом и в одном и том же порядке, если нужно, чтобы они подействовали²¹. Дети часто испытывают затруднения, впервые узнавая, что не каждое название пред­мета — его “собственное имя”, что каждая вещь может иметь совершенно разные названия в разных языках: они склонны думать, что вещь “есть” то, чем она названа. Но это ведь лишь первый шаг. Каждый нормальный ребенок очень скоро узнает, что для выражения одних и тех же же­ланий и мыслей можно использовать различные символы. Очевидно, что эта изменчивость и подвижность не имеют па­раллелей в животном мире²². Задолго до того как Лора Бриджмен выучилась говорить, она придумала очень любо­пытный способ выражения, фактически свой собственный язык. Этот язык состоял не из артикулированных звуков, а только из таких различных звуков, которые названы “эмо­циональными шумами”. Она обычно издавала эти звуки в присутствии некоторых лиц; тем самым эти лица становились вполне индивидуализированными — ведь каждого из окру­жавших ее людей она встречала особым шумом. “Я заметил, что всякий раз неожиданно встречая знакомого, — писал доктор Либер, — она прежде, чем начать говорить, неодно­кратно издавала звук, обозначавший данное лицо. Так она передавала радость встречи”²³. Но когда посредством руч­ного алфавита ребенок узнал значение человеческого языка, все изменилось. Теперь звук действительно стал име­нем — и это имя не было жестко связано с индивидуальным лицом, оно могло меняться в зависимости от обстоятельств. Однажды, например, Лора Бриджмен получила письмо от своей прежней учительницы мисс Дру, ставшей после заму­жества миссис Мортон. В письме Лору приглашали в гости, что доставило ей большое удовольствие. Однако она сето­вала на то, что мисс Дру подписала письмо именем мужа, она должна была подписать его своим старым именем. Лора сказала даже, что должна теперь придумать другой шум для своей учительницы: ведь шум для Дру не должен быть тем же самым, что и для Мортон²⁴. Ясно, что тем самым в зна­чении этих прежних “шумов” произошли очень важные и интересные изменения. Они уже больше не были особыми выражениями, неразрывно связанными с конкретной ситуа­цией: они стали абстрактными именами. Ибо новое имя, изо­бретенное девочкой, обозначает не новое лицо, а то же самое в новых обстоятельствах.